12

— Какая она? — спросила я первым делом; мне не верилось, что эта женщина, далекая от меня, как звезды, находится сейчас так близко. Передо мной сидела девушка, видевшая ее лично и, вероятно, прикасавшаяся к ней, расчесывавшая ее…

— Кто — она?

— Царица-мать. Расскажи мне, какая она.

Девушку, говорившую на моем языке, звали Дургат, еще несколько дней назад она была служанкой Парисатиды и жила в ее летнем дворце, расположенном в середине течения Тигра, на западом берегу.

— Эта женщина… высокая и стройная. У нее темные глаза, их глубокий взгляд заставляет вздрагивать, когда она пристально смотрит на тебя. Свои длинные волосы царица собирает на затылке. Пальцы длинные и тонкие, напоминают когти. Парасатида… коварная и злая… Когда улыбается, то внушает еще больше страха, потому что всем известно — ей доставляют наибольшее удовольствие страдания других.

И все же каждый, кто состоит у нее на службе, платит ей верностью и даже преданностью. Она внушает столь сильный ужас, что, получая от царицы малейший знак внимания или незначительный подарок, человек невольно испытывает безграничную благодарность, думая о том, сколь огромны ее возможности творить зло.

— Почему она переехала в здешние края?

— Царица явилась не ради развлечения, а чтобы оказаться поближе к месту сражения, состоявшегося между двумя ее сыновьями.

— А ты что делала в этих деревнях?

— Главный дворцовый евнух отправил меня вместе с другими девушками и несколькими стражниками за продуктами для двора. Там ваши взяли нас в плен.

— Боюсь, в конечном счете ты оказалась бы в палатке какого-нибудь воина — если бы не я: ведь я подруга одного важного человека. Расскажи мне, что знаешь, и мы обещаем тебе покровительство.

Дургат с облегчением кивнула. То обстоятельство, что я говорю на том же языке, что она, внушало ей доверие. Девушка поведала мне все, что слышала в комнатах высокопоставленных подруг царицы, и все, что почерпнула из тайных признаний евнухов. Ее рассказ оказался долгим, она продолжала его на протяжении нескольких дней кряду.

— На самом деле, Кир полагал, что имеет законное право на трон, и вовсе не считал себя узурпатором. Он моложе брата, но родился тогда, когда его отец уже являлся царем, в то время как Артаксеркс, старший, появился на свет, когда отец его еще оставался простым смертным. Кир — царских кровей, брат — никто. Во дворце имеет хождение история, но рассказывать ее себе дороже. Если царица-мать узнает, она велит отрезать тебе язык.

— Значит, история ужасна?

— Царевич Кир стыдился того, о чем в ней повествуется. Boт почему. Говорят, что, когда Артаксеркс вошел в Святилище Огня, на церемонию посвящения в царский сап, Кир спрятался в маленьком помещении, в засаде. Но телохранители выследили его, или, что наиболее вероятно, их предупредили, и устроили обыск. Обнаружили его с кинжалом в руке в священном месте и вытащили на середину зала для посвящения, чтобы немедленно убить на глазах у Великого царя. Царица-мать с криком бросилась к сыну в тот момент, когда сабля уже была занесена над его головой. Она заслонила Кира своим телом и накрыла плащом, моля старшего сына о милосердии для брата. Никто не посмел причинить ему зло. Все же приближенные решили, что Артаксеркс отомстит, однако мать осторожно, день за днем, лаской заслужила доверие царственного сына и, под предлогом того, чтобы отправить Кира подальше от двора, уговорила старшего брата пожаловать ему провинцию на западной окраине империи, Лидию.

Эта история тронула меня: повелитель мира, царь царей, самый могущественный человек на земле оказался всего лишь ребенком перед лицом своей матери и подчинился, не оспаривая ее воли. Так что же она за женщина? — спрашивала я себя. Таких женщин в моих краях называли «бронзовым лоном».

Значит, когда армия Артаксеркса двинулась навстречу Киру, царица тоже, вместе со своей свитой, гардеробом и даже служанками, переехала поближе к месту битвы, чтобы как можно раньше узнать исход схватки. Любая мать горевала бы при мысли о том, что в любом случае потеряет одного из сыновей, не важно, кого именно, но она-то надеялась на победу Кира, хотя это означало смерть для поверженного брата.

— Ты права, — проговорила Дургат. — Она заслуживала наказания и получила его. Погиб Кир, и ей сообщили эту новость, не утаив ни единой ужасной подробности. В действительности, никто точно не мог сказать, кто именно умертвил его: говорили, что два брата сошлись в поединке, нанося друг другу глубокие раны, но, по сути, нельзя было в точности установить, как и когда погиб царевич: в начале битвы или позже.

— С другой стороны, — продолжила я ее мысль, — наших тоже не было на поле боя, когда это случилось. Они уже пустились в преследование обращенного ими в бегство левого крыла противника, и с каждой минутой уносились все дальше от эпицентра сражения.

— Одно можно утверждать наверняка, — кивнула Дургат, — царя Артаксеркса ранили в грудь копьем: оно прорезало ему доспехи и вошло в грудь более чем на два пальца. Греческий лекарь, позже приезжавший к вам на переговоры, сумел вылечить его, но, прежде чем это сделать, измерил глубину раны серебряной палочкой.

Весть о смерти Кира принес Великому царю воин из Карии: он показал Артаксерксу окровавленный потник царевича и сообщил, что видел его труп. Когда все кончилось, Артаксеркс призвал вестника, чтобы наградить, но тот, очевидно, ожидая большего, стал возмущаться. Даже начал хвастаться, что именно он убил Кира собственной рукой и что награда не соответствует заслуге.

Артаксеркс в гневе приказал отрубить спесивцу голову, но царица-мать, присутствовавшая при этом, остановила его: столь быстрая смерть, по ее мнению, являлась недостаточно суровым наказанием для того, кто повел себя так дерзко и неблагодарно по отношению к Великому царю.

— Отдай его мне, — попросила она, — уж я-то придумаю ему достойную кару, чтобы никто больше не отваживался проявлять к тебе неуважение.

Артаксеркс согласился. Быть может, желание верить в то, что мать его любит и действительно хочет наказать человека, повинного в непочтении к нему, подтолкнули царя к удовлетворению ее просьбы. Парисатида же на самом деле жаждала совсем другого. Мести. И мести, достойной ее коварства и жестокости.

То, что рассказала мне Дургат, повергало в ужас. Действительно, в мире нет ничего более страшного для человека, чем оказаться во власти своего ненавистника. Тогда не будет предела страданиям, которые несчастному предстоит вынести. В тот момент наслаждение от мести, должно быть, пересилило в душе Парисатиды боль и страдание от потери любимого сына. Она велела привязать воина из Карии во дворе и позвала палачей. Ей нужны были самые опытные, способные причинять все муки, какие только может выдержать тело; те, что умеют останавливаться за мгновение до того, как смерть принесет страдальцу облегчение.

Каждый день она приказывала выносить ее в паланкине во двор и сидела в тени тамариска, подолгу наблюдая за жестокими мучениями несчастного. Поскольку его стоны не давали ей спать по ночам, царица велела отрезать ему язык и зашить рот.

Это кошмарное действо продолжалось десять дней, на протяжении которых человек постепенно превращался в бесформенную груду мяса, и лишь потом царица снизошла до приказа убить его — не из жалости, а потому, что происходящее перестало развлекать ее и ей стало скучно.

Она велела выколоть приговоренному глаза и налить расплавленную медь в уши.

Дургат заметила, какое опустошающее воздействие оказал на меня ее рассказ. Вероятно, выражение моего лица говорило само за себя, а полный ужаса взгляд и слезы на глазах наглядно демонстрировали то, что я испытала, слушая повествование. Каким же благословением мне показалось тогда сонливое спокойствие родной деревни! Дургат ненадолго прервалась, и мне показалось, будто она огляделась по сторонам, словно для того, чтобы вновь обрести связь с настоящим, и опять заговорила о прошлом.

— И еще один человек хвастался тем, что убил Кира. Его звали Митридат. Ему царь Артаксеркс пожаловал щедрую награду: шелковое одеяние и саблю из цельного золота — потому что тот действительно ранил царевича копьем в висок, хотя, по слухам, царь все же убил Кира своей рукой, несмотря на ранение в грудь. Некоторые утверждали, что именно Митридат, а не воин из Карии, принес Великому царю окровавленный потник Кира и за это заслужил дары.

Однажды Митридата пригласили на пир, устроенный по распоряжению царицы, на котором присутствовал верный ей евнух. Вино текло рекой, и когда гость хорошенько напился, евнух стал подначивать его, говоря, будто и он смог бы принести царю потник. Дескать, для этого не нужно быть великим воином. Лучше и придумать было нельзя: Митридат поднял руку над головой и вскричал:

— Можешь болтать что хочешь, но я этой самой рукой убил Кира!

— А царь? — спросил евнух.

— Царь пусть говорит что угодно. Я убил Кира!

Другими словами, он назвал царя лжецом в присутствии двух десятков свидетелей, тем самым подписав себе смертный приговор.

Увидев довольную ухмылку на лице евнуха, все поняли, что ждет Митридата. Гости опустили головы, а хозяин дома произнес:

— Оставим эти беседы, ведь они нам не по уму, займемся лучше трапезой и напитками и насладимся вечером. Мы ведь не знаем, что ждет нас завтра.

Право казнить Митридата также досталось царице-матери, вновь попросившей дозволения отомстить за поруганную честь царственного сына. Друзья Митридата пытались выгородить его тем, что он говорил свои слова, будучи пьяным, но евнух напомнил о старом изречении, согласно которому «Истина в вине» — следовательно, обвиняемый всего лишь сказал то, что на самом деле думал. Никто из присутствовавших на пиру не посмел опровергнуть это утверждение.

Для Митридата Парисатида избрала еще более извращенную казнь — пытку в двух кадках.

При мысли о том, что мне придется внимать истории о новых жестокостях, я попросила Дургат прервать рассказ, но сзади раздался знакомый голос:

— А мне как раз любопытно послушать; я также знаю, что ты говоришь по-гречески достаточно хорошо, чтобы тебя можно было понять, — сам слышал твои речи, когда вас поймали.

За моей спиной стоял Менон-фессалиец; возможно, он находился там уже какое-то время, невидимый и неслышный.

— Уходи, — сказала я ему. — Вот-вот придет Ксен, и ему не понравится, если он застанет нас вместе.

— Я не делаю ничего плохого, — ответил Менон. — Кроме того, ты подруга Мелиссы, так что у нас есть кое-что общее.

В левой руке он держал кубок с пальмовым вином, керамический, с тонкими стенками, как те, какими пользуются греки за обедом или во время пира. Никогда не понимала, каким образом его плащ все время остается безупречно белым и как фессалиец умудряется возить за собой столь хрупкие предметы, не разбивая их. Девушка заговорила по-гречески, и это поразило меня: я не ожидала. Вероятно, во дворце царицы-матери она считалась ценным имуществом. Я вознамерилась было уйти.

— Слишком добрая душа и слишком слабый желудок, — саркастически заметил Менон. — Ты не хочешь послушать, что такое пытка в двух кадках? Так я расскажу. Знаешь, прежде чем отправиться в поход, я разузнал кое-что об обычаях и традициях здешних мест — просто чтобы выяснить, как вести себя, в случае если попаду в плен. Вот о чем идет речь: тебя оставляют посреди пустыни, там, где нещадно палит солнце. Связывают руки и ноги, сажают внутрь чего-то наподобие кадки, из тех, в каких замешивают хлеб, достаточно большой, чтобы ты могла поместиться. Потом еще одну кадку, без дна, надевают на голову. Таким образом, наружу торчит голова целиком. Затем лицо мажут густой кашицей из меда и молока: она привлекает мух, слепней и ос. Эти отвратительные твари слетаются на пиршество отовсюду. На помощь им приползают пауки, сколопендры, скорпионы. И муравьи, тысячи голодных муравьев. Ты не можешь пошевелиться в своем деревянном гробу, а эти насекомые, расправившись с медом, не останавливаются: они принимаются за твое лицо и вскоре превращают его в кровавую маску.

— Хватит! — закричала я.

— Можешь уходить, если хочешь, — ответил Менон. — Никто тебя не держит.

Однако я осталась; не знаю почему, но ужас подействовал на меня как-то странно, словно яд, парализующий и причиняющий боль одновременно. Я чувствовала — такие люди тоже бывают, и нужно понимать, какие сюрпризы может преподнести жизнь. Даже если ты ведешь спокойное, радостное существование вместе с детьми, с человеком, который любит и уважает тебя, в прекрасном доме с садом, где на окна ползет виноград — я всегда мечтала о таком, — она может заставить тебя поплатиться за это скромное счастье и пожалеть, что ты вообще родилась на свет.

Менон продолжал негромко рассказывать свою жестокую повесть:

— …И это еще не все. Каждый вечер, когда прохлада и мрак на краткий срок освобождают тебя от нежелательных гостей, наступает время ужина. Приносят пищу, да… можешь в это поверить? И питье тоже. Много всякой всячины. В тебя впихивают ее насильно. А если не хочешь открывать рот, прокалывают глаза толстыми булавками, так что ты кричишь, поневоле разжимая зубы. Таким образом ты сидишь два или три дня в собственных экскрементах, в раскаленном гробу. Черви пожирают тебя живьем, постепенно. Даже чуешь зловоние, исходящее от собственной, постепенно умирающей плоти, и проклинаешь сердце, продолжающее биться, и проклинаешь всех существующих богов и собственную мать, родившую тебя на свет, — за то, что она не сдохла, прежде чем выплюнуть тебя в мир.

Я плакала, слушая историю о зверствах, учиненных над Митридатом, и думала о том, что и этого беднягу мать когда-то родила, вскормила, заботилась о нем, окружала вниманием и лаской, чтобы он хотя бы в детстве был счастлив настолько, насколько может быть счастлив ребенок. Ей даже в голову не приходило, что она принесли бы ему гораздо больше пользы, если бы утопила в ведре сразу же после рождения, прежде чем раздался его первый крик.

Митридат умирал восемнадцать дней.

Но это еще не все. Дургат сказала, что оставался еще один человек, с которым царице предстояло свести счеты: евнух, взявшийся обезглавить труп Кира, отрубить ему руки и ноги и посадить безжизненное тело на кол. Его звали Мазабат, он был очень осторожен. Хитрец видел, как окончили свои дни остальные двое, и знал, что тигрица наметила его своей следующей жертвой. Евнух не позволял себе не только хвастаться, но и вообще присутствовать при разговорах, в ходе которых обсуждалось произошедшее с Киром, а также события и люди, знавшие его или помнившие что-либо о нем. Как только начинались подобные речи, он уходил, ссылаясь на одну из многочисленных обязанностей верного слуги-евнуха. Казалось, его невозможно заманить в ловушку, но наша охотница за людьми хитроумна. Парисатида выжидала и стала вести себя так, словно Кира никогда не существовало. Окружила старшего сына всяческим вниманием, даже собственноручно готовила ему сладости — по крайней мере, заставила Артаксеркса в это поверить. Она вела себя как мать, смирившаяся с горем и осознавшая, что у нее есть еще один сын, на которого можно излить свою любовь. Но сердце царя растаяло особенно от той теплоты и привязанности, что царица-мать стала проявлять по отношению к невестке, царице Статире, нежнейшей супруге повелителя, которую прежде ненавидела. Парисатида даже стала вместе с царем участвовать в его любимом времяпрепровождении — игре в кости.

— Неслыханно, — продолжала Дургат, — чтобы человек использовал подложные кости для проигрыша, но именно так поступала царица-мать, добиваясь своей цели: она поставила тысячу золотых дариев и проиграла. Заплатила эту огромную сумму глазом не моргнув, но при этом предложила реванш: он состоялся через несколько дней, ясным вечером, после ужина, в саду летнего дворца. Тихонько журчал фонтан, из душистых жасминовых кустов доносилось пение соловья.

На сей раз вышло Парисатиде назначать ставку, и царица решила, что ею станет слуга, находящийся в собственности играющего. Однако из потенциального списка исключили по пять имен с каждой стороны, самых верных и преданных, чтобы игроки не лишились тех, кто им дорог.

Парисатида все просчитала: Мазабат не вошел в число пяти. На сей раз царица воспользовалась подложными костями, чтобы выиграть, и, когда потребовала Мазабата, Артаксеркс сразу же понял, что приговорил верного слугу к жестокой смерти, но слово царя отлито из бронзы, и его нельзя нарушить.

Царица-мать велела живьем содрать с евнуха кожу и приказала повесить ее перед ним на каркасе из тростника. Потом велела проткнуть страдальца тремя кольями. Его смерть наступила быстрее, чем у Митридата, но, пожалуй, получилась не менее мучительной.

Все произошло за несколько дней до того, как Дургат отправилась исполнять приказ вместе с другими слугами. По ее словам, она присутствовала при разговоре царя с матерью: Артаксеркс упрекал Парисатиду в том, что мать столь жестоко убила хорошего слугу. Царица пожала плечами: «Сколько шуму из-за какого-то никчемного старого евнуха; я ни слова не произнесла, проиграв одним махом тысячу золотых дариев!» Потом взяла из корзинки финик, с нарочитой медлительностью очистила от шкурки и откусила, скривив губы, как настоящая тигрица.

Дургат уже заканчивала рассказ, как вдруг появился Ксен и лицом к лицу столкнулся с Меноном-фессалийцем.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он резко.

— Просто проходил мимо.

— Проходи где-нибудь в другом месте, — промолвил Ксен с грозным выражением лица.

Я увидела, что рука Менона скользнула к рукояти меча, и пристально посмотрела ему в глаза, умоляя не делать этого. Фессалиец покачал головой, тряхнув при этом светлыми волосами, и проговорил:

— В другой раз, писака. Час настанет. А пока что пусть твоя красотка расскажет, что услышала. Тебе это покажется интересным.

И ушел прочь; ветер раздувал его нелепый белый плащ, словно парус корабля.

Я спросила у Дургат, хочет ли она вернуться к царице или остаться с нами.

— Ты свободна и вольна поступать как хочешь, но решать тебе. Если пойдешь с нами, думаю, через несколько месяцев мы доберемся до берега моря. Там потрясающие города, мягкий климат и плодородные поля. Быть может, найдешь там хорошего парня, который женится на тебе, и у вас будет семья.

Дургат некоторое время молчала, склонив голову. Персиянка отличалась красотой — черные волосы и глаза, смуглая кожа. Она одевалась с определенным изяществом и даже носила украшения: на шее на серебряной цепочке висел маленький кулон из янтаря.

— Ты очень добра, раз так говоришь, но на своем месте я в безопасности. Достаточно не иметь ни глаз, ни ушей, не видеть и не слышать, всегда подчиняться — даже тогда, когда тебе ничего не приказывают, угадывать мысли госпожи, удовлетворять каждое ее желание — и все будет хорошо…

Меня поразило это «все будет хорошо» от человека, ставшего свидетелем проявлениям невообразимых зверств, о которых она рассказала чуть раньше; от человека, состоящего на службе у хищника в человечьем обличье, способного на безграничную жестокость и на внезапную смену настроения. Мне стало ясно, что человек, лишенный свободы и достоинства, может привыкнуть к чему угодно.

Дургат тем временем продолжила:

— Ты так поступила из любви, это очевидно, и я тебя понимаю. Однако такая жизнь не для меня, хоть это и не единственная причина… — Она осеклась и пристально посмотрела мне в глаза с особым, страстным выражением.

В ее взгляде читалось послание, как, вероятно, и в моем, когда я умоляла Менона-фессалийца не вынимать меч из ножен и не обращать против моего Ксена. Она не произнесла больше ни слова, но Дургат ведь предупреждала, что ей полагается «не иметь ни глаз, ни ушей, не видеть и не слышать». Но в чем же дело? Что за тайну знает эта девушка и не может открыть мне? Я не стала ни о чем больше расспрашивать, ясно понимая, что не получу ответа. Она уже поделилась всем, чем могла, и одной мысли о том, что ее застанут в момент запретных откровений, было достаточно, чтобы персиянка умолкла. Именно потому, что уже решила вернуться в свою клетку.

— Я попрошу Ксена отправить тебя обратно в деревни, где ты встретишься со своими, когда они будут через них проходить, или же тебя найдут люди Тиссаферна: их лагерь на расстоянии одного парасанга к востоку.

— Я тебе очень благодарна и, поверь, с радостью осталась бы, сделавшись твоей подругой. Знаешь, мы ведь похожи. Вероятно, это потому, что говорим на одном языке и жили неподалеку друг от друга. Я родом из Алеппо.

— Быть может, — ответила я и взглянула туда, куда смотрела она: на небольшой холм за деревнями. Ксен позвал меня, и я поспешила заняться ужином.

Грек вскоре заметил, что мысли мои заняты чем-то другим.

— О чем ты размышляешь?

— О той девушке, которую мы здесь нашли. Я пообещала ей, что мы дадим ей свободу.

— Так и думал. Ты слишком ревнива, чтобы позволить привлекательной женщине делить с нами палатку. Да?

— Именно, — улыбнулась я, — ты верно угадал. Значит, можно сказать ей, чтобы она возвращалась туда, откуда пришла?

— Да, можно; будем надеяться, что ничего плохого с ней не приключится.

— Дургат принадлежит царице-матери Парисатиде. Ей достаточно произнести имя своей повелительницы — и даже стая волков расступится перед ней, уж поверь мне.

— Ну хорошо.

Однако Ксен время от времени украдкой поглядывал в мою сторону, потому что мне никак не удавалось скрыть, что мыслями я витаю далеко.

С наступлением ночи поднялся порывистый ветер, опоры палатки ходили ходуном, а пальмовые листья шуршали так громко, что мне никак не удавалось заснуть. Я вспоминала загадочное и между тем столь красноречивое выражение лица Дургат, когда она вдруг умолкла… Девушка не открыла мне какую-то тайну, поведать которую не могла. Почему? Несомненно, речь шла о какой-то опасности, угрожавшей нам, и Дургат стало о ней известно: вероятно, услышала что-то в покоях царицы-матери или в чертогах царя. Что? Но ведь мы каждый день подвергаемся опасности: нам грозят внезапное нападение, засады, голод и жажда, отравленные колодцы… между нами и морем столько трудностей. Какое же еще испытание нам предстоит, более тяжкое, чем те, каким мы уже подвергались, какие познали?

Я пыталась проследить за ходом ее мыслей, за ее чувствами, чтобы найти ответ на этот вопрос. Она слышала разговор, касавшийся нас, продвижения нашей армии, но, вероятно, не до конца поняла его. Потом приехала в эти деревни, по поручению своей повелительницы, и ее взяли в плен. Мы с Ксеном защитили ее от надругательства, которому Дургат могла подвергнуться, и она испытывала к нам благодарность. То, что служанка увидела в лагере, прояснило ей смысл разговора, услышанного в царских палатах, и она пыталась намекнуть мне:

— Впереди вас кое-что ожидает; я об этом знаю, но тебе сказать не могу, потому что мне предстоит вернуться к царице. А если ее планы пойдут прахом, легко будет выяснить, кто выдал их вам, и тогда меня подвергнут чудовищным мукам. Ты сама должна постараться понять.

Значит, вот как обстоят дела; и если я сейчас не могу догадаться, то это произойдет позже: нужно только быть внимательной, держать глаза открытыми, замечать малейшие детали и знаки. Ксен привлек меня к себе. Он тоже не спал из-за ветра.

— Знаешь, в моих деревнях ветер в определенное время года звучит очень странно, — прошептала я. — Старики говорят, что, когда ветер так гудит, вот-вот случится что-то необычное. Он рычал три дня, а потом ваша армия прошла через Бет-Каду.

— Думаешь, его шум и теперь что-то означает?

— Может быть. Но мы сейчас очень далеко, и я не могу понять.

Ветер утих перед рассветом, и мне удалось немного отдохнуть. В ту ночь Мелисса спала одна, потому что Менон вышел на разведку со своими фессалийцами и вернулся, когда солнце стояло уже высоко: он потерял двоих и убил десяток людей Тиссаферна. Положение становилось тревожным: стычки с персами и азиатами Ариея, уже открыто вставшими на сторону Тиссаферна, невзирая на договоренность, возникали почти каждый день.

С того момента подобного рода схватки наблюдались все чаще, без какого-либо внешнего повода; из слов Ксена у меня складывалось впечатление, что сам Клеарх и другие полководцы не отдают себе в этом отчета.

— Они провоцируют вас, — сказала я. — Хотят принудить к чему-то. Не то подвигнуть на нападение, не то заманить в ловушку.

— Клеарх придерживается иного мнения, — ответил Ксен. — Он убежден в том, что это всего лишь случайное стечение обстоятельств. Протяженность плодородных земель сокращается но мере того, как приближаются горы, поэтому мы часто вынуждены подходить друг к другу на близкое расстояние и соперничать за провизию. Кроме того, нам не нравятся они, а им не нравимся мы. Вот и все. Но предстоит двигаться вместе еще три месяца, и все это так или иначе закончится.

Через три дня мы вновь отправились в путь, на север; перед отходом я попрощалась с Дургат. Она обняла меня и на мгновение взглянула с тем же самым выражением, словно хотела предупредить: «Будь осторожна».

— Удачи.

— И тебе удачи, — ответила я и села в повозку.

Мы продолжали идти еще на протяжении двадцати дней, солнце всегда вставало справа от нас. Постоянно возникали стычки и потасовки с воинами персидских конных отрядов — до тех пор пока мы не добрались до реки, протекавшей к востоку от Тигра, и пересекли ее по наплавному мосту.

На другом берегу Клеарх созвал полководцев и спросил, приказывали ли они своим людям задирать персов, но те ответили, что распорядились отвечать противнику только в случае прямого нападения. Клеарх заявил, что хочет положить конец проблеме раз и навсегда.

— Но как? — поинтересовался Софос, присутствовавший на совещании вместе с Неоном, который в последнее время следовал за ним повсюду словно тень.

— Хочу попросить Тиссаферна о встрече, о верховном совете между нашими военачальниками и персидскими.

— Думаешь, это что-то решит? — полюбопытствовал Софос.

— Я считаю, что да. Подобное положение дел не выгодно ни нам, ни им, и Тиссаферну хорошо известно, что, если дело дойдет до открытого противостояния, в лучшем случае он понесет тяжелые потери, которых не может себе позволить, а в худшем — мы нанесем ему поражение. Наши люди полны сил, хорошо здесь освоились и, более того, не боятся нападения вражеской армии. Говорю тебе, персы согласятся.

— А как ты намерен все это организовать, если они согласятся? — спросил Сократ-ахеец.

— На нейтральной территории, на полпути между нашими лагерями. И ограниченный состав переговорщиков: не более пятидесяти человек с каждой стороны. Мне нужны люди расторопные и готовые действовать, если придется.

— Об этом я позабочусь, — сказал Менон.

— Отлично. Сегодня же отправь к персам отряд гонцов. Пускай договорятся о дне и часе. Остальным я займусь лично.

В тот вечер Сократ-ахеец ужинал вместе с нами и обо всем рассказал. Он был довольно весел и убежден в том, что все уладится. Я же вовсе не разделяла его уверенности. Только когда Сократ ушел, я внезапно все поняла — по крайней мере так мне показалось — и попросила Ксена выслушать меня. Пускай я всего лишь женщина.

— Вот на что намекала мне Дургат: нас поджидает смертельная опасность, нам грозит истребление. Она это знала, но не могла говорить. Ты задавался вопросом: почему нападения и стычки вдруг участились, без какой-либо видимой причины? Предстоящая встреча — ловушка, я уверена. Ты должен остановить их.

Ксен в задумчивости покачал головой:

— Это всего лишь твое впечатление. Девушка ничего не сообщила просто потому, что ей нечего было сказать.

— Ошибаешься. Дургат разговаривала со мной на языке женщин, на языке интуиции, инстинкта, благодаря которому мы предчувствуем опасность; она знала, что я пойму. Таким образом пленница отблагодарила меня, не подвергая опасности свою жизнь.

Ксен явно был тронут. В глазах у меня стояли слезы, я вся дрожала. Он попытался меня успокоить:

— Нет причин так тревожиться. Клеарх готовит всего лишь предварительную встречу. Мы даже не знаем, согласится ли Тиссаферн, окажется ли он настроен вести переговоры. Как только получим ответ, можно будет делать выводы.

— Побеседуй с ним сейчас: иди к Клеарху или убеди Сократа поговорить с ним.

— И что я скажу: будто девушка-персиянка посмотрела на тебя как-то особенно? Постарайся об этом не думать. Давай ляжем спать, а завтра, когда вернутся гонцы, узнаем, состоится встреча или нет.

Я ждала такого исхода. Да и кто поверил бы фантазиям женщины?

Всю ночь не сомкнула глаз.