Зал Большого совета был самым просторным во дворце дожей. Около двух тысяч человек разместились на скамьях Большого совета, занимая пространство длиной в пятьдесят метров. Дож сидел рядом с членами своего Малого совета, Совета десяти и главой Совета сорока, подле которого устроился Антонио Броцци. За ними красовался знаменитый «Рай» Тинторетто, написанный в 1590 году. Одно из самых больших масляных полотен в мире, с огромным количеством персонажей и полное символических намеков. Пальма Младший и Бассано расписали фресками потолки, а центр занимал «Триумф Венеции» Веронезе. Пьетро подивился мрачной иронии, с которой в данный, весьма тяжелый для республики момент звучало название полотна. Придя час назад на площадь Сан-Марко, он столкнулся с толпой зевак, выстроившихся в очередь перед базиликой. Мэтр Эжен-Андре Дампьер, французский художник, гоголем расхаживал под яркими афишами, возвещавшими о выставке его произведений, которые, наверное, уже разместили в притворе, как и намеревались. Дожу в очередной раз придется вести себя как ни в чем не бывало при встрече с послом Франции на официальном открытии экспозиции, назначенном с благословения чиновников Сан-Марко. Но в данный момент обстановка к веселью не располагала. Как правило, Большой совет собирался каждое воскресенье и по праздникам. Заседания завершались в пять часов вечера, когда сам Лоредано прекращал аудиенции и закрывались магистратуры. Если обсуждение к этому времени не заканчивалось, его переносили. В случае серьезных проблем или пересмотра законов Большой совет заседал ежедневно. Поэтому нынешнее заседание — в среду — являлось экстраординарным. Здесь присутствовала вся знать Венеции, напряженная и чопорная, в длинных париках, черных или красных камзолах. И Эмилио Виндикати сообщал сотням напудренных венецианцев о нависшей над лагуной опасности и имеющейся у Совета десяти информации по этому поводу. Трудное дело, потому что «в интересах следствия», как любил повторять Виндикати, некоторые сведения требовалось… умолчать. И это послужило поводом для очередного горячего спора между ним и Пьетро.

— И речи быть не может, чтобы атаковать Оттавио в лоб прямо на заседании Большого совета, Пьетро! Только произнеси его имя, и, зная, кто ты такой, они тебя в лоскуты порвут с высоты своих скамей. Ты сам уничтожишь плоды всех своих усилий!

— И что тогда получается?! Или Оттавио неприкасаемый? Разве недостаточно обнаружения паноптики, этого изобретения, достойного Леонардо да Винчи?

— Да, я тебе верю! Наконец-то у нас появилось хоть что-то серьезное. Но надо действовать более тонко. Оттавио не мог в одиночку разработать столь хитроумную схему, а Лонати не назвала ни одного имени. Я поговорю с дожем и постараюсь отправить инквизиторов к Оттавио. Позволь тебе напомнить, что мне по-прежнему недостает главного — доказательств, Пьетро! И без того документа, что ты видел, я ничего не могу предпринять! И не забывай, у нас есть преимущество: если Оттавио и догадывается о нависшей над ним угрозе, то понятия не имеет, что уже на грани падения… Поэтому, будь любезен, не испорти дело какой-нибудь выходкой!

Конечно, Пьетро все понимал и проминал судьбу зато, что, обнаружив планы паноптики, не мог их забрать. И в то же время, памятуя о причине, по которой этого не сделал, ни о чем не сожалел. Забери он бумаги, и жизнь Анны Сантамарии оказалась бы под угрозой. И реальность этой угрозы тревожила Пьетро. Надо любой ценой забрать Анну от Оттавио и спрятать. Стриги не шутят, у Черной Орхидеи имелось тому достаточно доказательств. А если с головы Анны упадет хоть волос, Пьетро себе этого никогда не простит. Надо надавить на Виндикати и добиться от него гарантий, что Анну надежно спрячут… Или Пьетро сам что-нибудь предпримет. Не интересуясь ни мнением Эмилио, ни возможными последствиями.

Но в этот майский день присутствующим во дворце казалось, что они бредят. Патриции побледнели, некоторые что-то выкрикивали, другие молча качали головой. Среди присутствующих был и Джованни Кампьони. Он сидел вместе с самыми знатными членами сената, которых пригласили на Большой совет. Был здесь и Оттавио, что еще больше усложняло ситуацию. К тому же на сегодня запланировали заседание сената. Но обычное расписание пошло кувырком. Коллегия, каждое утро заседавшая полным составом, буквально на рассвете отправила к сенаторам порученцев с приказом явиться. Последние были привычны к срочным вызовам, даже ночным. Но необычность нынешней процедуры от них не ускользнула. За закрытыми дверями Большого совета сонмища дворцовых адвокатов, облаченных в дорогие одежды с бархатными поясами, украшенными серебряными бляшками, с отороченными мехом рукавами и обшлагами, перешептывались, сновали туда-сюда, проявляя повышенную активность. Здесь собрались представители властных структур Венеции — высшая власть Светлейшей.

На стенах зала висели портреты бывших дожей. Их череду нарушало лишь черное покрывало в том месте, где должно было находиться изображение Баямонте Тьеполо, наследника знаменитых дожей, возжелавшего силой восстановить демократию в тот момент, когда усилилась власть различных советов. Казалось, что тени Фальера и Джан-Баттисты Брагадини, главы Совета сорока, казненного по ложному обвинению в продаже Испании сведений, составляющих государственную тайну, по-прежнему витают в помещениях дворца. Кампьони, еще сильнее побледневший и покрывшийся испариной, сидел на идеально подходящем к случаю месте — в нескольких метрах от черного полотна, закрывавшего Тьеполо. Сенатор то и дело вытирал лоб платком. Ни он, ни дож — никто уже не мог помешать разглашению сведений о заговоре. Хотя, с другой стороны, у этой публичности мог оказаться и положительный момент, поскольку она провоцировала скрытые столкновения между властными структурами, причем весьма яростные. Было решено сообщить всем высшим сановникам республики о событиях, случившихся после смерти Марчелло Торретоне. Народ Венеции вроде бы осознал, что над городом нависла серьезная опасность. Но приближающиеся праздники и уверенность в возможностях властей снижали накал страстей. Хотя самые ужасающие, а порой и просто идиотские слухи уже начали распространяться по районам города, руководство республики все еще старалось успокоить массы и избежать утечки сведений о подробностях этого дела.

Пьетро не сводил глаз с Оттавио. А тот, нахмурившись, потирал свой приплюснутый нос, буравя взглядом Черную Орхидею. Отныне он не мог игнорировать освобождение из тюрьмы своего бывшего протеже. Наверняка его заранее предупредили. Но то, что они вот так сидели друг против друга, свидетельствовало о силе грядущего столкновения. Оттавио, с круглой шапочкой на голове, наде/i на шею распятие, придававшее ему сходство с епископом. Время от времени он просовывал палец под воротник, и его щеки тряслись, как желе. Сенатор мрачно щурился, явно готовый взорваться в любой момент. Мужчины бросали друг другу молчаливый вызов. Затем их взгляды устремились на Джованни Кампьони, внезапно вмешавшегося в эту безмолвную и опасную дуэль. Идеальный треугольник.

Пьетро припомнил слова Виндикати: «Как ты не понимаешь! Они переводят стрелки друг на друга. Наша парочка сенаторов играет с нами как хотят! Два дуэлянта, понимаешь, и мы между ними, тщетно пытающиеся их переиграть!» И в данный момент Пьетро был готов к любым гипотезам. Быть может, сенаторы Кампьони и Оттавио и впрямь замешаны оба и переводят стрелки друг на друга, как выразился Эмилио, чтобы запутать Уголовный суд и Совет десяти. И хотя эта версия не вызывала у Черной Орхидеи особого доверия, совсем отбросить ее он не мог. Так что этот обмен взглядами нес в себе многое. И зал Большого совета был уже не единым средоточием власти, а пространством, расчлененным невидимыми границами и трещинами.

Но несмотря на кипящие подспудно страсти, каждый из присутствующих отлично понимал серьезность момента. И сановники Большого совета вспоминали слова данной ими клятвы, которая нынче рисковала оказаться подорванной: «Клянусь Евангелием служить чести и процветанию Венеции… В день Большого совета я не могу находиться на лестницах, у входа в зал, во дворе дворца или в любом другом месте города, собирая голоса в свою или чужую пользу. Я не могу издавать бюллетени и статьи, не могу лично или опосредованно склонять на свою сторону ни словом, ни действием, ни знаком, и если кто-то за меня ходатайствует, я об этом сообщу. Из всех предложенных мне партий со всей искренностью я выберу ту, что покажется мне разумной. Я не произнесу оскорбительных слов, не совершу нечестного поступка и не поднимусь с места с угрозами против кого бы то ни было… Если я услышу, что кто-то богохульствует или оскорбляет Богоматерь, то выдам его Владыке ночи».

Так что две тысячи человек, имеющих больший, чем когда-либо вес в политике Венеции, основательно потрясенные, внимательнейшим образом слушали дебаты.

Виндикати начал с обстоятельств убийства Марчелло. Он упомянул о броши, принадлежавшей Лучане Сальестри. И тут поднялся невообразимый гвалт. Хотя и не без доли лицемерия. Большая часть присутствующих отлично знала об отношениях Кампьони с куртизанкой. Такого рода похождения всегда были общеизвестным фактом. Однако сенатор явно изумился, обнаружив, насколько и недруги, и друзья (или мнимые друзья) в курсе его жаркой страсти к куртизанке. Он даже как-то съежился — готовый к прыжку хищник или желающий стать незаметным праведник? — когда добрая половина совета принялась его высмеивать, а вторая — защищать всеми доступными средствами. В считанные мгновения на него просыпался град оскорблений и восхвалений одновременно. Сенатор взмок еще сильнее и был на грани сердечного приступа. Благодаря вмешательству Лоредано Эмилио снова взял слово и последовательно изложил подробности убийства Козимо Каффелли, Федерико Спадетти и Лучаны Сальестри. Потом вызвали поочередно Антонио Броцци и главу Уголовного суда, затем архитектор магистратуры продемонстрировал восстановленные планы, использованные Миносом для создания паноптики. Слушатели не знали, что и думать. Но апофеоз настал, когда доложили о результатах расследования в Арсенале и признали исчезновение двух галер и фрегатов где-то в водах Адриатики.

«Да уж, есть отчего дар речи потерять», — подумал Пьетро.

Ошибиться было невозможно: прямо на его глазах разворачивался первоклассный политический кризис. Еще отчасти скрытый, но никогда прежде Пьетро не доводилось видеть такой растерянности в городе, славившемся своей уравновешенностью, спокойствием и доброжелательной уверенностью. Дискуссия начала тонуть в какофонии криков, и Пьетро, подняв глаза к потолку, попытался осмыслить происходящее. Интересно, сколько из присутствующих здесь сановников участвовали в церемонии на вилле Мора? Сколько их в рядах Огненных птиц?

Круг первый: Марчелло Торретоне — язычество.

Круг второй: Козимо Каффелли — сластолюбие.

Круг третий: Федерико Спадетти — обжорство.

Круг четвертый: Лучана Сальестри — расточительство и скупость.

Марчелло Торретоне, отринувший свое крещение и безуспешно искавший Бога, распят. Козимо Каффелли, сластолюбец, отдан адскому урагану на верхушке Сан-Джорджо. Федерико Спадетти, слишком любивший дукаты, невольный пособник создания паноптики, превращен в бесформенную массу. Лучана Сальестри, распутница, транжирящая богатства, собранные пятьюдесятью годами скопидомства ее покойного мужа, сброшена в пучину вод венецианского канала с грузом грехов, привязанным к ногам. Данте и «Силы зла» были активно задействованы в этих умелых и бредовых постановках. Шедеврах, выполненных с тщательной эстетичностью, указывавшей на сумасшествие автора. Отличная работа, по правде говоря. Весьма устрашающая. Пьетро осознал неотвратимость кары из последующих кругов ада. Круг пятый — для гневных, слепая ярость которых вынуждает их отринуть всякую мораль. Шпионы затаились во всех уголках Светлейшей. Пьетро поднял глаза и мгновенно отложил перо и листок, на котором рисовал печальную сравнительную таблицу. Эмилио, стоя среди всеобщего гвалта, опустил руки.

— Я предлагаю дать слово Пьетро Виравольте де Лансалю, — проговорил он. — Сейчас многим из вас известно, кто он такой, так что больше нет необходимости это скрывать. Его называют Черной Орхидеей. Задавайте ему свои вопросы.

Эмилио вернулся на место, жестом пригласив Пьетро встать между трибуной, где сидел дож, и ассамблеей нобилей. Но, раскрыв псевдоним Пьетро, он не утихомирил страсти, а, наоборот, спровоцировал еще более сильный взрыв. Некоторые сановники даже вскочили, яростно возражая. Оттавио тут же воспользовался подвернувшейся возможностью подать голос, при этом тщательно сохраняя свое достоинство. Виравольта де Лансаль! Да что он вообще тут делает, этот человек, являющийся позором республики? Как может узник Пьомби быть хоть каким-то боком связан с судьбой Светлейшей? Негодяй и преступник? Другие, встревоженные и заинтересованные, призывали своих коллег угомониться. Сведения, с которыми они только что ознакомились, внезапно заставили всех присутствующих поглядеть в лицо правде, которая их ошеломила. Так что, как Франческо Лоредано и опасался, на него самого посыпались обвинения, прямые и косвенные. Убийства в Венеции, угроза заговора, обнаруженного Советом десяти, а Большой совет все это время держали в стороне от происходящего? Человек пятьдесят даже решили покинуть заседание, и потребовалось немало усилий, чтобы отговорить их от этого шага. Хотя бы временно. Одни требовали перенести заседание, другие, наоборот, продолжить слушание, пока окончательно не прояснится положение вещей. Пьетро же встал, гордо вскинув голову, прошел между рядами к трибуне. Постепенно гвалт стих. Дож, явно не справлявшийся с ситуацией, все же сумел взять себя в руки.

Виравольта оказался лицом к лицу с аудиторией.

— Пьетро Виравольта, — обратился к нему дож, — так поведайте же нам свои соображения по поводу нависшей над нами угрозы. В конце Концов, следствие ведете именно вы…

Снова поднялся возмущенный гомон. Да как посмели дать такое поручение аморальному атеисту, куда более опасному, чем зло, с которым ему доверили бороться! Дож был несказанно рад поддержке со стороны Совета десяти и Малого совета, которые хоть и не приветствовали ведение следствия Черной Орхидеей, все же подчеркнули полезность данного решения. Пьетро же, стоя перед бушующим залом, прищурившись, ждал, когда шум наконец стихнет. Но то, как дож перевел на него стрелки, сказало ему о многом: если Пьетро назвали главным в ведении следствия, значит, именно на него навесят нерадивость венецианских властей и сделают козлом отпущения. Что вполне всех устроит, — поскольку он и так уже паршивая овца Светлейшей. Быть может, таким и был изначальный расчет… Подумав об этом, Пьетро невольно метнул быстрый взгляд на Эмилио Виндикати. Тем временем напряжение в зале немного спало.

Пьетро, заложив руки за спину и глядя в пол, ждал, пока установится тишина.

Наконец он откашлялся.

— Я понимаю, ваша светлость, ваше превосходительство, мессиры, что все это шокирует и задевает как ваше воображение, так и принципы… Вы можете считать решение Совета десяти доверить следствие кому-то вроде меня глупостью. Настаивать, что всех нобилей Венеции следовало поставить в известность с самого начала, рискуя перепугать население и, главное, насторожить противника, который, как я вынужден напомнить, нам по-прежнему неизвестен… Но на данном этапе, как мне кажется, речь не о том, что следовало или чего не следовало делать. Единственное, чем мы должны сейчас руководствоваться в своих предположениях — это непосредственная и ощутимая угроза, с которой столкнулись. — Пьетро выпрямился и поднял глаза. — Первостепенной задачей остается защита лично дожа и нашего общественного устройства в целом. Ваша светлость, то, что я видел и слышал в Местре, не оставляет никаких сомнений в том, что на вас готовится покушение. С недавних пор я полагаю, что эти убийства всего лишь деревья, за которыми мы не видим леса. Более того, это отвлекающий маневр, приманка, попытка нас запутать. Опасаться следует лишь одного. Я говорю о праздновании дня Вознесения.

Зал зашумел.

— Считаю, что нужно отменить официальные празднования.

Не успел Пьетро договорить последнюю фразу, как аудитория взорвалась:

— Празднование Вознесения! Обручение с Морем! Самый разгар карнавала! Даже не думайте! Да к этому празднику готовятся тысячи людей!

— Праздник Вознесения — это лицо республики, Виравольта! Все население выйдет на улицы, приедут представители европейской знати! Вам напомнить, что новый посол Франции примет участие во всех церемониях и слышать ничего не захочет об отмене?

— Отступать — последнее дело! Венеция не должна отступать ни перед чем и ни перед кем!

Пьетро обвел взглядом присутствующих.

— Вот именно. Вы все окажетесь незащищенными, и в первую очередь дож. Что мы станем делать в экстремальной ситуации, если, на беду, наши враги проявят себя в тот момент, когда тысячи людей будут в карнавальных костюмах совершенно неузнаваемые? Какую защиту вы можете гарантировать жителям этого города среди толпы и всеобщего хаоса? Полноте! Враг подглядывает за каждым нашим жестом, каждым поступком, за нами уже следят и шпионят, нас уже предали! Необходимо привести Арсенал в боевую готовность, запечатать все входы в лагуну и на море, и на суше и устроить охоту на «Святую Марию» и «Жемчужину Корфу». Не стоит себя обманывать: готовится нечто такое, что требует самых радикальных мер. Мессиры, мы должны помнить одно: Минос может быть среди вас, а некоторые прямо здесь и сейчас, сидя на этих вот скамьях, втайне плетут заговор!

Это было уже чересчур. Сенатор Оттавио встал, шелестя одеждой. Его брюхо уперлось в деревянные перила трибуны, и он заговорил с ядовитой иронией:

— Да кто вы такой, Виравольта, чтобы поучать нас? Эта гнусная шутка и так длится слишком долго. Пора нам снова взять в руки бразды правления. Что же до этого… человека, то он не заслуживает ничего иного, как вернуться туда, откуда вышел. Вы вволю потешались над республикой и нашим прискорбным легковерием, Виравольта. Возвращайтесь туда, откуда пришли: в Пьомби!

— В Пьомби! В Пьомби! — принялись скандировать четыре сотни членов совета.

Крики становились все громче.

Пьетро стоял неподвижно.

Андреа Викарио тоже был здесь. Прикрыв ладонями рот, он невозмутимо наблюдал за спектаклем прищуренными, как у охотящейся лисы, внимательными глазами.

— Посмотрите, что тут происходит! Давайте здраво оценим, во что нас пытаются втянуть! — продолжил Оттавио, поворачиваясь направо и налево в своей подбитой горностаем мантии, призывая нобилей в свидетели куда ловчее, чем все прокуроры, вместе взятые. — Полноте! Чтобы какой-то узник из Пьомби диктовал правительству, как себя вести? Неужели я сплю?

Пьетро стиснул зубы, чувствуя нарастающее напряжение. «И речи быть не может, чтобы атаковать Оттавио в лоб прямо на заседании Большого совета, Пьетро! Только произнеси его имя, и, зная, кто ты, они тебя в лоскуты порвут с высоты своих скамей. Ты сам уничтожишь плоды всех своих усилий».

— Пора положить конец этой шутке, и пусть Черная Орхидея исчезнет! — воскликнул Оттавио.

Губы Пьетро дрожали. Он посмотрел на Виндикати, титаническим усилием воли сдерживая рвущуюся наружу ярость.

И тут поднялся дож. Взгляды присутствующих обратились на бачету — скипетр, который Лоредано носил с собой. Дож поднял руку:

— Я полагаю…

Его голос перекрыли выкрики согласных и несогласных. Но постепенно они смолкли.

— Я полагаю, что не может быть и речи об отмене празднования Вознесения. Что же касается приведения Арсенала и армии в боевую готовность, то это само собой разумеется. Мы усилим контроль во всех уголках города, и на Совет десяти и Уголовный суд возлагается обязанность защиты венецианцев, включая мою персону и наших иностранных гостей. А пока, Пьетро Виравольта… — Дож помолчал, словно усомнившись на мгновение, но все же продолжил более тихо: — Полагаю, что настало время освободить вас от этого дела. Временно оставляю вас в руках Эмилио Виндикати. Мы решим ваш вопрос позже.

Это было потрясение. Пьетро, закусив губу, поднял бровь и взглянул на Эмилио.

— Празднование Вознесения состоится, — подытожил Франческо Лоредано.

Пьетро был один.

Он вернулся под конвоем в дом Контарини и оставался под наблюдением вплоть до официального решения, которое, судя по всему, снова приведет его в казематы Венеции. Угрюмый и напряженный, он сообщил Ландретто последние новости и велел ему немедленно отправляться к Эмилио Виндикати. Последний вынужден был проигнорировать Пьетро после заседания совета. Он и сам оказался в весьма деликатном положении. Но Пьетро не мог смириться с ситуацией. Еще было время воспользоваться этой отсрочкой и бежать. Бежать, бежать! Он сжал кулаки. Значит, все было напрасно. Химера победил. Его плана, умело состряпанного, хватило за глаза, чтобы приговорить Виравольту снова. Пьетро опасался такого исхода. Впервые перспектива оказаться за решеткой казалась ему настолько реальной, чтобы по-настоящему встревожиться. Нет, это невозможно! И речи быть не может! Он не в силах опять лишиться свободы. Но что же делать? Вести войну одновременно и с Огненными птицами, и с республикой? Пьетро не видел выхода. И чувствовал себя загнанным в угол. Ловушка захлопнулась. Смертельный механизм, в котором он был лишь винтиком, игрушкой, как и все остальные. Оказавшись в изоляции, он не мог рассчитывать даже на своих немногочисленных союзников. Партия закончится, если он не будет действовать быстро и решительно. Действовать, но как? Он вернулся в исходную точку: униженный знатью плебей, обвиненный во всех грехах. И все это… впустую. И скорее всего окончательно. Все его надежды таяли, как снег на солнце. В первом разговоре с ним Лоредано сказал:

— При малейшем промахе венецианские львы обрушатся на вас и порвут в клочья. И я не стану их останавливать, а, наоборот, пришпорю всем своим авторитетом.

Ну что ж, дож не солгал. Но ведь и Пьетро не обманул. Мог ли он действовать быстрее? Больше рисковать? В чем он виноват на сей раз? Под давлением совета Лоредано был вынужден в очередной раз публично им пожертвовать, чтобы восстановить спокойствие. И Пьетро был наивен, думая, что все могло повернуться иначе. Наивен? А разве у него имелся выбор? Мог ли он поступить иначе? Нет! Такова горькая правда. Пьетро мог понять, под каким давлением находился дож. В данных обстоятельствах самым простым политическим решением было избавиться от столь неудобного человека, как Виравольта. Что же до признательности… Разве Пьетро рассчитывал хоть на малейшую признательность от Венеции? Неужели он действительно питал такую иллюзию?

Ландретто вернулся часа через три. В руке он держал письмо, написанное Виндикати. — Дела усложняются, друг мой, — сообщил ему Виравольта. — Это всего лишь отсрочка на день-два, не больше. Но я уже вижу себя снова в тюрьме. А это невозможно, Ландретто. Организуй нам лошадей. В крайнем случае сбежим из этого города, воспользовавшись сей краткой отсрочкой. Он вскрыл письмо.

Черная Орхидея поднял глаза от письма и нахмурился.

— Послушай, Ландретто. Я должен уйти сегодня вечером. Нужно встретиться с Виндикати, быть может, в последний раз и во что бы то ни стало убедить его спрятать Анну Сантамарию. Теперь это моя единственная цель. Если вдруг дела пойдут не так, как я надеюсь, мы сами за ней отправимся и уедем отсюда. Устрой лошадь и для нее на всякий случай и будь готов. Ландретто, друг мой, помоги мне отвлечь солдатиков у дверей. Я вылезу в окно и уйду по крышам. Вернусь на рассвете…

Пьетро вздохнул.

— Во всяком случае, надеюсь…