ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 11
То жаркое, сырое и удушливое лето я начал жить, как простолюдин. В столице не было ни ветерка, от томившихся под жгучим солнцем людей на улице разило потом, а собаки, охранявшие дома чиновников, мирно дремали под карнизами, иногда поднимая голову на чужого и высовывая красный язык. В товарных и винных лавках было тихо и безлюдно, из-за угла показался отряд солдат мятежников со значками «северо-запад» на черной одежде, и я увидел Северо-западного гуна Чжаояна, гарцевавшего на рыжем скакуне, а также пятерых храбрецов-генералов, его «тигров», имена которых прогремели на всю страну. Они окружали Чжаояна и его черное знамя с двумя кольцами. Глаза Чжаояна, седовласого и седобородого, так и сверкали, когда он проезжал по городу, излучая уверенность и непринужденность, это были глаза человека, который добился всего, что хотел. Я знал: именно эти люди объединились с Дуаньвэнем, чтобы свергнуть правителя Се. Чего я не знал, так это каким образом они собирались делить мой царский венец Черной Пантеры, обширные земли моей страны и огромные богатства.
Мы с Яньланом уже облачились в одежду простолюдинов. Сидя верхом на осле, я долго вглядывался в выбеленное зноем небо, а потом стал смотреть по сторонам на нанесенные войной опустошения. Яньлан, перекинув кошель через плечо, шел впереди и вел осла на поводу, так что я следовал за этим посланным мне Небом, преданным рабом. Он направлялся в родные места в уезде Цайши и взял меня с собой. Другого выбора у меня просто не было.
Из города мы выехали через северные ворота, которые, как и все остальные городские ворота, усиленно охраняли солдаты с Запада. Всех въезжающих в город и выезжающих из него они подвергали тщательному осмотру и допросу. Завернув в кусок шелка пару серебряных слитков, Яньлан незаметно сунул их старшему, и мы благополучно проехали. Никто меня не узнавал, потому что никому бы и в голову не пришло, что молодой купец в плетеной соломенной шляпе, защищавшей от лучей раскаленного солнца, который ехал верхом на осле, на самом деле – свергнутый правитель Се. Когда мы достигли холма в пяти ли к северу от столицы, я обернулся, чтобы посмотреть на великий дворец Се, однако величественная и роскошная обитель царей предстала передо мной расплывчатым желтым миражом, очертания смазались и куда-то плыли, и оставшиеся у меня с тех пор воспоминания о нем похожи на сон.
Чтобы попасть в уезд Цайши, мы двигались на юго-восток царства Се, в сторону, противоположную той, куда я выехал из дворца много лет назад, когда отправился в поездку на запад. Обширные равнины и многочисленное население юго-востока показались мне незнакомыми и полными экзотики. На широких просторах росли тутовые деревья и раскинулись прекрасно ухоженные поля, в крытых соломой хижинах жили мужчины, обрабатывавшие землю, и женщины, ткавшие полотно. Разбросанные вокруг деревни расстилались на моем пути к спасению холщовой занавеской в желтых и зеленых тонах. От жизни простых людей меня отделяли то речушка, то грязная дорога, то несколько попадавшихся то тут, то там деревьев, но до них было рукой подать. Крестьяне на токах, молотившие в каменных ступках рис, бросали на двигавшихся по казенному тракту путников отрешенные, мутные взгляды. Женщины в простых черных блузах с небрежно прихваченными красными лентами волосами, стиравшие, сидя на корточках, белье у речной дамбы, собирались на каменной пристани группами по трое-четверо, переговаривались между собой вульгарной скороговоркой и пытались угадать, кто мы такие и куда направляемся. Когда они выбивали белье, мне в лицо иногда попадали брызги из-под их колотушек.
– Это торговец солью, – говорила одна.
– Ерунда, за торговцем солью всегда идет караван лошадей, груженных мешками. По мне, так он смахивает на провалившего экзамен сюцая, – замечала другая.
– Кому какое дело, кто он такой, – роняла третья. – Занимайтесь своим делом, а он пусть едет своей дорогой. К тому же, глупости вы обе говорите, – добавляла она. – Думаю, это чиновник шестого ранга, потерявший должность при дворе.
Пока я добирался до места, где можно было бы почувствовать себя в безопасности, пришлось выслушать немало подобных суждений, но через некоторое время от них уже не пробегал неприятный холодок по спине. Иногда я отвечал через реку на их непрошеные комментарии. «Я ваш правитель!» – громко сообщал я, и пришедшие стирать белье женщины-крестьянки покатывались от хохота, а одна пронзительным голосом предупредила: «Смотри, отрубит правительство твою собачью голову!» Мы с Яньланом, улыбаясь, переглядывались, и я торопливо нахлестывал осла, чтобы тот двигался дальше. Только Небу известно, что скрывалось за этими заигрываниями между мной и крестьянскими женщинами – радость или печаль.
На всем этом долгом пути я постоянно сталкивался с реалиями жизни простого народа: грязная дорога в уезд Цайши, окутанная клубами желтой пыли, действовала мне на нервы; внушали отвращение облепленные мухами придорожные кадки с навозом, в которых шевелились черви. Но больше всего досаждали грязные и убогие постоялые дворы, где приходилось останавливаться на ночлег и страдать от укусов комаров и мух и грубой, безвкусной пищи. На одной из придорожных станций я собственными глазами видел, как из щелей в бамбуковой циновке повыскакивали целых три блохи, а из дыры в стене, дико вереща, высунулась громадная крыса. Они безбоязненно запрыгнули на меня, и как я ни вопил и ни махал руками, избавиться от них мне так и не удалось.
Руки и ноги во многих местах неизвестно из-за чего опухли и невыносимо чесались. Яньлан каждый день смазывал больные места соком подорожника. «Все это послано Небом! Теперь даже блохи унижают меня», – не без горечи подшучивал над собой я. Яньлан ничего не отвечал, он осторожно, нежно и умело наносил тряпицей на мое тело бальзам. «Ты ведь тоже можешь унизить меня. – Схватив его за руку, я уставился на него в ожидании ответа. – Почему же ты этого не делаешь?» Яньлан по-прежнему молчал. Глаза его на миг сверкнули, потом повлажнели. Я услышал, как он тяжело вздохнул: «Вот придем домой, и все будет хорошо. Добраться бы до дома, государь, и эти твари больше не будут унижать вас».
Никогда не забыть эти ночи, проведенные в придорожных постоялых дворах. Раскинувшись на бамбуковой циновке, похрапывает усталый путешественник; за деревянным окном лунный свет заливает деревни и поля, из травы и кустов доносится стрекотание летних насекомых, а из канав и рисовых полей – беспрестанное кваканье лягушек. В восточных районах царства Се летом невыносимо жарко. Даже в полночь в сельских постоялых дворах – мазанках, крытых тростником и соломой, – душно, как в пароварке. Мы с Яньланом спим валетом, и я слышу, как он четко и отрывисто произносит во сне: «Домой, домой, куплю земли, построю дом». Без сомнения, Яньлан давно мечтал вернуться в родные края, а я для него – не больше, чем место багажа, который он везет домой. Все это часть жестокого замысла Небес. Теперь мне начинало казаться, что каждый на этом сельском постоялом дворе более счастлив и весел, чем я. И это при том, что когда-то я был верховным правителем всей страны.
На грабителей мы наткнулись в тридцати ли к югу от уезда Цайши. Опускались сумерки, Яньлан повел мула на водопой к канаве, а я устроился отдохнуть на придорожном валуне. Позади канавы начиналась густая и темная дубовая роща, и оттуда вдруг выпорхнула стайка птиц и вылетела ворона. Откуда-то издалека донесся нестройный топот подков. Из-за ветвей показались пятеро всадников в масках на быстрых конях. Стремительно, как молния, они налетели на Яньлана и серого осла, в переметных сумах которого мы везли свои пожитки.
– Бегите, государь, разбойники! – тревожно воскликнул Яньлан. Он изо всех сил потянул осла за поводья, чтобы выбраться на дорогу, но было поздно: пятеро разбойников в масках уже окружили его и осла. Ограбление произошло в мгновение ока. Я видел, как один из бандитов срезал сумы со спины мула и бросил одному из приятелей. Они напали на путешественников, которые не могли оказать сопротивления, поэтому все произошло так незамысловато и легко. Один из грабителей приблизился к Яньлану и после пары коротких вопросов разодрал на нем халат. До меня донеслись пронзительные и отчаянные мольбы Яньлана, но бандит, не обращая внимания на его протесты, срезал висевший у Яньлана на нательном поясе кошель с деньгами. Я застыл на своем валуне, ничего не соображая. В голове было лишь одно: они взяли все, что у нас было, и оставили нас без гроша.
Хлестнув коней, пятеро разбойников во весь опор помчались обратно в рощу и быстро растаяли в вечерней дымке. Яньлан долгое время лежал ничком у канавы без движения, потом его тело стало конвульсивно подергиваться. Он плакал. Жалобно закричал и осел. С перепугу он убежал в сторону и напустил целую кучу навоза. Подойдя к Яньлану, я поднял его с земли: все лицо его было в грязи и слезах. Я видел, что он безмерно несчастен.
– Как я теперь, без гроша за душой, явлюсь домой? – Он вдруг стал хлестать себя по щекам, приговаривая: – Болван я несчастный, мне все кажется, что вы, ваше величество, по-прежнему государь, а я все так же главный управляющий и верховный евнух. Ну, зачем нужно было носить деньги на себе! А как же иначе, если не на себе? Ведь осел у нас один и переметная сума одна, и из одежды лишь то, что на нас. – Отвернувшись, я обвел взглядом раскинувшуюся вокруг равнину. Что разбойников немало в горах и на море, я знал. Но что на равнине, да еще на казенном тракте тоже есть кровожадные и охочие до чужого добра бандиты, не слыхал.
– Я знал, что народ Се бедствует, часто голодает, и бывает, что доведенные до отчаяния люди становятся убийцами и грабителями. Почему я не принял мер предосторожности, почему допустил, чтобы на моих глазах накопленное за всю жизнь перешло в руки бандитов? – Закрыв лицо руками, Яньлан зарыдал. Пошатываясь, он устремился к тому месту, где стоял осел, и стал обеими руками гладить спину животного, на которой уже ничего не было. – Ничего не осталось, – пробормотал он. – Что, спрашивается, я поднесу родителям в знак сыновнего почтения? На что куплю дом и землю? На что буду заботиться о вас, государь?
Для меня эта напасть с ограблением стала лишь еще одним несчастьем, тем, что называется, «снегу намело, а тут еще и иней». А вот для Яньлана это был смертельный удар. Размышляя, как его утешить, я заметил под копытами осла что-то вроде книжного свитка. Страницы разлетелись и кое-где были замараны темной зеленью ослиного навоза. Оказалось, это «Луньюй», который я впопыхах засунул в переметную суму перед тем, как покинуть дворец Се. Очевидно, бандиты обнаружили его среди золота, серебра и драгоценностей и выбросили. Теперь, после всех передряг, он стал единственным, что у меня осталось. Я неторопливо подобрал страницы книги, зная, что в жизни простолюдином она мне практически никак не пригодится. Но я понял, что это еще один знак того, что «Луньюй» должен всегда оставаться со мной, куда бы в моих скитаниях меня ни забросила судьба.
К вечеру небо помрачнело, темные тучи низко нависли над крышами приземистых прижавшихся друг к другу домишек уездного города Цайши, и казалось, в любую минуту может хлынуть ливень. По улицам сновали лишь редкие продавцы фруктов и овощей с висящими на шестах корзинами. Покрытые с ног до головы дорожной пылью и без гроша за душой мы вернулись в родные места Яньлана. По мере того, как мы приближались к Байтеши – Жестяному Рынку, его стали узнавать. Сидевшие на пороге дома с чашками в руках женщины уставились на осла и, тыкая в Яньлана палочками для еды, стали о чем-то негромко судачить.
– Это они про тебя? – спросил я у быстро шагающего с ослом в поводу Яньлана.
– Да дивятся, что на осле нет поклажи и что я возвращаюсь домой с каким-то белолицым барчуком, – проговорил он, пытаясь скрыть смущение. – Похоже, они не знают о событиях в столице.
Родной дом Яньлана оказался тесной кузнечной мастерской. Там стояли шум и гам, несколько голых по пояс кузнецов суетились у горна, и пот лил с них градом. От волны вырвавшегося оттуда горячего воздуха я даже отшатнулся. Яньлан направился прямо к сгорбленному кузнецу постарше, который в это время обрабатывал кусок раскаленного металла, согнулся в поклоне и опустился перед ним на колени.
Старик застыл в полном недоумении. Было ясно, что он не узнал сына, который так долго жил вдали от дома.
– К вашим услугам, уважаемый, что вам угодно? – Отставив клещи, старик-кузнец попытался поднять Яньлана. – Может, острый кинжал или быстрый меч?
– Отец, это я, Яньлан. – Я услышал, как он всхлипнул. – Ваш Яньлан пришел домой. – Оставив свои дела, Яньлана окружили другие кузнецы. В это время распахнулась занавеска, закрывавшая вход в жилое помещение, и оттуда выскочила женщина в полурасстегнутой блузке с младенцем на руках.
– Яньлан вернулся? – обрадовано воскликнула она. – Мой сынок Яньлан вернулся?
– Ты не Яньлан. Мой сын служит государю в великом дворце Се. Он теперь вознесся высоко, как метеор, вкусно ест и одевается в шелка и бархат. – Кузнец с презрительной усмешкой оглядел стоявшего у его ног на коленях Яньлана. – Не надо дурачить меня, почтенный покупатель. Как может человек, одетый в лохмотья и покрытый грязью, быть моим сыном Яньланом?
– Отец, я, правда, Яньлан. Взгляните на красную родинку у меня на животе, если не верите. – Задрав халат, Яньлан повернулся к матери и отвесил ей земной поклон. – Матушка, – обратился он к ней, – вы-то должны узнать эту родинку. Я правда ваш сын, Яньлан.
– Э, нет, мало ли у кого родинки на животе, – упрямо качал головой старый кузнец. – Я не верю, что ты – Яньлан. Если тебе нужно оружие, чтобы кого-то убить, могу помочь. Но я никому не позволю выдавать себя за моего сына, так что лучше убирайся-ка отсюда, и сейчас же. – С этими словами старый кузнец схватил колун, пнул Яньлана и загремел: – Убирайся, не то кончишь свою собачью жизнь под этим топором.
Стоя в дверях какой-то лавки, я наблюдал, как в кузнице через дорогу разворачивается эта неожиданная драма. Из-за душивших его слез по-прежнему стоявший на коленях Яньлан вдруг резко вскочил и, спустив штаны, лихорадочно выкрикнул:
– Тогда посмотри на это, отец, это ты своей рукой кастрировал меня раскаленным ножом. Теперь уж ты точно признаешь меня!
Затем последовало полное слез воссоединение, и кузнец с женой обняли своего сына. Стук молотков и лязг металла в мастерской Байтеши вдруг стихли, и работники кузницы, кто голый по пояс, кто в рабочем фартуке, столпились у входа в дом семьи Яньлана и восторженно следили за всеми подробностями встречи отца и сына. Не скрывая слез, отец-кузнец со вздохом обратил взор к небу:
– Все говорили, что ты вернешься домой нарядный, купишь земли и построишь дом, обустроишь могилы семьи и воздвигнешь храм. Кто мог подумать, что ты придешь с пустыми руками. – Вытерев покрасневшие от слез затуманившиеся глаза, старик-кузнец вернулся к наковальне и снова стал обрабатывать брошенный на полдороге кусок металла. – И что теперь? Ты же ни на что не годишься – ни ношу на плечах носить, ни руками работать. Только на шее отца и будешь сидеть.
Моего присутствия никто и не заметил. Я стоял возле лавки, ожидая, когда Яньлан позовет меня. В это время небеса, наконец, разверзлись, дождь полил как из ведра, и над грязной улочкой у мастерской Байтеши поднялось вонючее облако взбитой дождем пыли. Капли дождя звонко забарабанили по сложенному под открытым небом крестьянскому инвентарю, они падали мне на лицо и на халат, заставляя перебегать от одного навеса к другому.
– Принесите зонтик! – крикнул я по привычке окружающим. – Быстро, зонтик несите! – Народ оборачивался на меня с изумлением и любопытством, вероятно, решив, что я сумасшедший. В конце концов, как всегда, именно Яньлан помог мне перейти под дождем дорогу. В его доме зонтика не было, поэтому он в суматохе прибежал с большущей закопченой крышкой от котла, под которой я, как под шляпой, и вошел в кузнечную мастерскую.
Все кузнецы величали меня «Благородный Лю». Каждый в мастерской Байтеши, в том числе мать и отец Яньлана, пришел к самым разным предположениям и измышлениям относительно того, кто я такой, но вслед за Яньланом так и стали называть меня. Не думаю, чтобы кто-то хоть чуточку поверил его рассказу о том, что я, мол, скрываюсь от брачного контракта, но этим простым людям было не под силу представить, кто я есть на самом деле.
Просыпаясь каждое утро под звон металла, я не сразу понимал, где нахожусь. Иногда казалось, что я вижу нефритовые курильницы и резные окна Зала Чистоты и Совершенства, иногда – что раскачиваюсь из стороны в сторону на спине осла по дороге на восток. В конце концов, продрав глаза, я замечал разложенные рядом с циновкой старые и новые крестьянские инструменты и только тогда осознавал, что судьба забросила меня в убогое, полное забот жилище простолюдинов. Из деревянного окна было видно, как Яньлан, встав на корточки у колодца во дворе, стирает в деревянном корыте мою грязную, пропахшую потом одежду. В первые дни нашего пребывания в мастерской одежду мне стирала его мать, но однажды она с руганью выбросила ее из корыта, и от ее пронзительного голоса я чувствовал себя как на иголках.
– Чего я вообще здесь торчу? – с гневом и отчаянием спросил я, глядя на Яньлана. – Надо было тащить меня к себе домой за тысячу ли, чтобы эта острая на язык женщина поливала меня оскорблениями?
– Все из-за того, что по моей вине все наши деньги попали в руки разбойников. Не потеряй мы все свои ценности, моя мать не вела бы себя с вами, государь, так невежливо. – Даже при простом упоминании об ограблении Яньлан начинал рвать на себе волосы и топать ногами. Он понимал, что именно из-за этого мы оказались в таком положении. По причине всех наших злоключений в дороге его когда-то лоснящееся пухлое лицо осунулось и пожелтело, а появившееся в глазах выражение отчужденности напомнило мне того восьмилетнего евнуха, каким он впервые появился во дворце. Яньлан пытался успокоить меня.
– Ваше величество, – говорил он, – ради меня постарайтесь не препираться с моей матушкой. Она с утра до ночи готовит еду, заботится о моих братьях и сестрах, к тому же она надеялась, что я сделаю головокружительную карьеру и вернусь из дворца разодетым в пух и прах. Разве она могла предположить, что я вернусь домой без гроша в кармане, да еще приведу с собой лишний рот? Ей досадно, и это неудивительно. – Он держал в руках миску жидкой каши, и от переживаний все лицо у него стало подергиваться. Я видел, как руки у него задрожали, и он затрясся всем телом. Миска выпала у него из рук; и каша расплескалась по полу.
– Силы небесные, как же мне теперь быть? – воскликнул он и, закрыв лицо руками, зарыдал. – Неужели никто не хочет понять, что я лишь евнух, беспомощный, абсолютно зависимый евнух, не мужчина и не женщина? Ведь я преданно служил вам всей душой, государь, когда вы правили, и оставался рядом после того, как вы оказались не у дел. Как же мне быть теперь, во имя небес?
Слова и действия Яньлана застали меня врасплох. Что говорить, я на самом деле относился к нему как к орудию, которое всегда в моем распоряжении. Мне не было дела до того, что верность стала у него привычкой, второй натурой, я забыл, что он всего лишь смышленый и чувствительный сын простого народа. Пристально глядя на него с сочувствием и печалью, я задумался о том, какими невыразимо глубокими стали с годами наши отношения, которые связывали нас пестрой шелковой лентой, окрашенной в цвета взаимного доверия и использования, заключенного друг с другом союза, возможно, даже с оттенком взаимного обожания. Когда-то она соединила нас, государя и евнуха, а теперь я ясно чувствовал, насколько она натянута так, что готова разорваться. Сердце заныло, будто пронзенное чем-то острым.
– Спасибо тебе за все, Яньлан. Я теперь простолюдин, как и ты, и что со мной будет – не ясно. Тебе больше нет нужды оставаться рядом, как раньше, чтобы присматривать за мной. Думаю, для меня настало время учиться жить жизнью простого человека, время снова пуститься в путь.
– Куда вы хотите отправиться, государь?
– Пойду искать бродячий цирк и учиться ходить по канату, ты что, забыл?
– Нет, не забыл, но ведь это лишь шутка. Разве можно, чтобы величественный Сын Неба смешивался с толпой цирковых артистов? Если вам, государь, непременно хочется уйти, тогда идите в Тяньчжоу и поищите приют у Южного гуна или наведайтесь в поместье Мэн, к брату вашей матушки.
– У меня больше нет желания жить среди членов царской фамилии и знати. На то была воля Неба, чтобы я скинул царское одеяние и стал канатоходцем. Еще когда я покидал стены дворца, я решил, что моим последним пристанищем станет бродячий цирк.
– Но ведь по дороге сюда мы не видели ни одного бродячего цирка. Те, кто зарабатывает на жизнь своим искусством, никогда долго не остаются на одном месте. Где вы собираетесь искать их, государь?
– Пойду на юг, а может, на юго-запад. Главное – следовать указующему персту судьбы, и рано или поздно я найду их.
– Раз мне, похоже, никак не убедить вас остаться, делать нечего, придется снова отправляться в путь вместе с вами. – Горестно вздохнув, Яньлан отошел в угол комнаты и стал собирать пожитки. – Нам нужно собраться и изыскать средства на дорожные расходы. Думаю, лучше всего занять денег в поместье Мэн. Ваш дядюшка – первый богач в Цайши.
– В этом нет нужды. Я не хочу что-то одалживать в поместье Мэн и не хочу, чтобы ты сопровождал меня. Позволь мне отправиться в путь одному, дай пожить настоящей жизнью простолюдина. У меня получится.
– Государь, вы хотите, чтобы я остался здесь, дома? – в панике взглянул на меня Яньлан. – Вы считаете, я плохо служил вам? – Он снова принялся всхлипывать. Рухнув на колени, словно у него отнялись ноги, он ударил обеими руками по листу железа. – Разве я смогу все время торчать дома? Будь я настоящий мужчина, который может взять жену и родить детей, создать семью и завести дело, будь у меня много денег, чтобы купить землю, построить дом и нанять слуг, я мог бы и остаться. Но сейчас у меня ничего нет. – Он подполз ко мне на коленях и, обвив мои ноги руками, поднял ко мне заплаканное лицо. – Ваше величество, я не хочу болтаться здесь и сидеть на шее у отца с матерью, и хотя мне не хочется снова пускаться в путь по пыльной, полной опасностей дороге, я лучше навсегда бы остался рядом с вами; государь, прислуживая вам во всем и ожидая того дня, когда вам снова улыбнется судьба. А если этому желанию не суждено сбыться, Яньлану остается лишь умереть.
Пошатываясь, Яньлан выскочил из спальни, промчался через окутанную жаром кузню, где кипела работа, и выскочил на улицу.
– Куда понесся? На тот свет спешишь? – крикнул ему вслед отец.
– Именно туда мне и надо. И срочно, – даже не остановившись, бросил в ответ Яньлан.
Вслед за работниками мастерской я бросился за ним, и мы добежали до самой реки. Там он нырнул в воду через головы стиравших женщин. В воздух взлетел целый фонтан брызг, и послышались изумленные возгласы тех, кто был на берегу. Вслед за барахтавшимся с криками Яньланом в реку нырнули несколько кузнецов. Они вытащили его из воды, как рыбину, положили в деревянное корыто для стирки и доставили на берег.
Обняв едва не утонувшего сына, отец Яньлана прижал его к груди. Багровое лицо старика окутала печаль.
– Бедное мое дитя, это ты из-за меня? – бормотал старый кузнец, вскинув тело сына на плечо и проталкиваясь через толпу. – Ну, чего уставились? – рыкнул он на зевак. – Хотите увидеть, что у него между ног? Так стащите штаны и посмотрите, эка невидаль. – На ходу он хлопал Яньлана кулаком по спине, пока у того изо рта не вырвалась струйка воды, оставив на дороге мокрый след.
– Ну, на этот раз маленького верховного евнуха пронесло, – заметил кто-то рядом. По-прежнему похлопывая сына по спине, старик-кузнец направился к дому. Дойдя до того места, где стоял я, он остановился и устремил на меня недружелюбный взгляд. – Кто ты, в конце концов, такой? – проговорил старый кузнец. – Мой сын у тебя не за женщину ли, а? Аж тошнит от всех этих ваших дел!
Я не знал, что и думать об этой попытке Яньлана по-женски искать погибели. Иногда мне и самому казалось, что отношения между нами кое в чем вызывают отвращение. В великом дворце Се они казались достаточно оправданными, а вот в мастерской Байтеши в уезде Цайши представлялись неуместными и даже вызывали презрение. Я не знал, как объяснить старику-кузнецу все связанные с этим причины и последствия, и мне оставалось лишь надеяться, что Яньлан не вздумает умереть. Он лежал на циновке из камыша, и мать прикрыла ему срамные места красными детскими штанишками. Освободив легкие от воды, которой он нахлебался, Яньлан пришел в себя. Первое, что он сказал, было: «Я – жалкое, презренное существо. Что я вообще собой представляю?»
Воспользовавшись суматохой в кузнице, я незаметно выбрался через окно на задний двор мастерской Байтеши. Там были сложены связки хвороста и лежали груды ржавого крестьянского инвентаря. Среди железяк я нашел небольшое шило: то ли его здесь спрятали, то ли выбросил кто из мастерской. Подняв его и заткнув за нательный пояс, я вышел на улицу. В ушах звенел проклинающий все и вся голос Яньлана. «Ну, а я, в конце концов, что собой представляю? Яньлан свое жалкое и презренное состояние получил от рождения, ну, а я что такое по сравнению с ним?» Наверное, лишь ученые мужи из Академии Ханьлинь смогли бы подобрать для меня правильное определение.
Я бродил по улицам Цайши в поисках закладной лавки, пока один уличный гадатель не сообщил, что в этом уездном городке их попросту нет. Потом он поинтересовался, что за вещь я хотел бы заложить. Когда я показал висевшую у меня на груди нефритовую подвеску в виде пантеры, его единственный здоровый глаз сверкнул, и он схватил меня за руку:
– Откуда у вас, уважаемый, такой редкое и драгоценное украшение из нефрита?
– Это фамильная драгоценность. Мой дед оставил ее моему отцу, а тот передал мне. Хотите купить? – с необыкновенным спокойствием спросил я.
– Такие редкие нефритовые вещицы в форме пантеры можно найти только в царском дворце, в столице. Так что, боюсь, уважаемый, вы оттуда ее и стянули, верно? – Не отпуская мою руку, гадатель следил своим единственным глазом, как я отреагирую.
– Стащил? – невольно улыбнулся я. – Наверное, да. А так как это вещь ворованная, могу продать недорого. Покупаете?
– Сколько же вы хотите за нее, уважаемый?
– Немного, только чтобы покрыть дорожные расходы.
– И куда же вы направляетесь?
– Не знаю. Посмотрим по дороге. Я ищу бродячий цирк с юга. Не видели, бывали они здесь?
– Бродячий цирк? Вы цирковой артист? – Отпустив мою руку, гадатель обошел меня кругом и с некоторым сомнением произнес: – Нет, вы не цирковой артист. Не знаю, как такое может быть, но в вас есть что-то от императора.
– Возможно, я был императором в прежней жизни. Разве не видно, как я хочу продать эту подвеску, чтобы получить средства на дорожные расходы? – Опустив глаза, я взглянул на коробку, куда гадатель складывал деньги: немного, но, скорее всего, на несколько дней пути хватит. Поэтому я снял драгоценное украшение династии Се, которое носил с детских лет, и положил сверху на стопку бирок для гадания. – Продаю, – сказал я, – за то, что у вас есть в этой коробке.
Гадатель помог мне пересыпать серебро из коробки в мой пустой кошель. Когда я, перекинув кошель через плечо, поспешил прочь, меня ошеломило то, что он сказал вслед:
– Я знаю, кто вы. Вы – свергнутый правитель Се.
Я даже вздрогнул. От этой таинственной способности гадателя все видеть меня охватил страх. Не зря говорят в народе, что в Цайши с древних времен немало людей с поразительными способностями. Теперь я волей-неволей убедился, что Цайши на самом деле место уникальное. Родом из Цайши была не только госпожа Мэн, могущественная когда-то вдовствующая императрица. Отсюда произошли многие выдающиеся чиновники и прекрасные наложницы, здесь жил и этот гадатель с замечательным даром предвидения. Я понял, что ничего доброго меня здесь не ждет и что нужно как можно быстрее покинуть этот город, где меня поджидала опасность.
В тот день на улицах Цайши царила какая-то необычно тревожная атмосфера, и жители пребывали в страшном возбуждении. По улицам проносились повозки и всадники, а высыпавшая из ворот городского ямыня шеренга солдат в парчовых одеждах быстрым шагом направилась прямиком к перекрестку дорог в северо-восточном конце города. Поначалу я инстинктивно укрылся у края дороги, опасаясь, что этих солдат послали за мной, что это гадатель навлек на меня смертельную опасность. Но солдаты прошли мимо, и до меня донеслись радостные крики: «Все к усадьбе царского дядюшки. Его и всю его семью собираются казнить».
Тут я почувствовал облегчение и в то же время некоторый стыд. «Ну, чего бояться государю, который скитается по чужим краям и жизнь которого зависит от того, удастся ли ему продать нефритовую подвеску?» – подумал я и, надев плетеную бамбуковую шляпу, вышел на полуденный зной. Тут меня вдруг осенило, что царский дядюшка, член императорской фамилии Мэн, которого собираются казнить вместе со всей семьей, – вообще-то мой родственник. Я знал, что благодаря протекции моей матушки семья Мэн когда-то славилась высоким положением в Цайши и что в усадьбе этой семьи спрятано немало сокровищ из дворца Се, тайно переправленных сюда госпожой Мэн на трех больших лодках. Когда я впервые ступил в пределы уезда, мне было стыдно нанести визит царскому дядюшке, но теперь какое-то странное и потаенное чувство заставило меня последовать за одетыми в парчовую форму солдатами. Хотелось посмотреть, что Дуаньвэнь и Западный гун Чжаоян намеревались сделать с чиновниками, служившими прежнему властителю.
Место перед воротами усадьбы Мэн напоминало неприступную крепость, и солдаты блокировали выход в оба переулка. Поэтому мне пришлось встать у входа в чайную на одном из перекрестков, где я, смешавшись с группой наслаждавшихся полуденным чаем мужчин, стал смотреть в сторону усадьбы Мэн. Издалека, из-за высоких стен великолепной резиденции доносились горестные и пронзительные женские вопли. Людей одного за другим выводили из ярко-красных ворот мимо зеленых каменных львов.
Каждый был уже с кангой на шее. Столпившиеся у двери в чайную посетители радостно хлопали в ладоши, непрерывно выкрикивая при этом: «Так им и надо! Теперь в Цайши наступит мирная жизнь». Меня поразило то, как эти люди радуются горю и страданию других.
– Почему вы так ненавидите царского дядюшку? – спросил я одного из них. Его в равной степени поразило мое неведение.
– Странный вопрос, уважаемый. Царский дядюшка притеснял народ, пользуясь силой своего покровителя, как говорится, «пес бросается, коли хозяин в силе», и обращался с людьми со зверской жестокостью. Каждую зиму он требовал мозги младенцев, чтобы укрепить свое здоровье, и в Цайши все об этом знают. Так разве найдется хоть один человек, который не испытывал бы к нему ненависти?
Помолчав, я спросил:
– Ну, казнят царского дядюшку, разве установится после этого мир в Цайши?
– Кто знает, – ответил тот. – Прогонишь свирепого тигра, может появиться злой волк. Но людей простых многое не очень-то заботит, так уж устроен мир. Богачи надеются, что бедняки попередохнут в нищете, а беднякам куда деваться, им лишь и остается желать злой смерти богачам.
Что было сказать на это? Не желая, чтобы посетители чайной почувствовали мое смущение, я отвернулся и стал смотреть на скорбные фигуры членов семьи Мэн, которых вели к месту казни. Своего дядюшку, Мэн Дэгуя, я видел второй раз в жизни; впервые мы встретились на торжественной церемонии моей свадьбы с урожденной Пэн, и тогда мы лишь обменялись любезностями. У меня не осталось о нем почти никакого впечатления, и я думать не гадал, что следующий раз увижу его при таких обстоятельствах. Меня невольно охватила печаль, и я потихоньку отошел к окну чайной, чтобы увидеть Мэн Дэгуя, когда он будет проходить мимо. Глаза его сверкали злостью и отчаянием, лицо покрылось мрачной бледностью. Однако тучность его тела напоминала людям о мозгах младенцев.
Кто-то из толпы плюнул в Мэн Дэгуя, и через несколько мгновений все лицо у него оказалось заплеванным. Я видел, как он напрасно пытался повернуть голову – этого не позволяла канга – чтобы заметить, кто плюет в него, и услышал, как он, в конце концов, не выдержав, издал яростный крик:
– Зря бросаете камни в того, кто упал в колодец! Я не умру! Никому, кто плевал в меня, это не сойдет с рук. Погодите, я еще вернусь. И тогда начисто высосу все ваши мозги!
Постепенно волнение на перекрестке стихло, и посетители чайной потянулись назад к своим столикам, где официанты наливали им в чайники свежий кипяток. Я остался у окна, раздумывая над пронесшейся передо мной кошмарной картиной. Как ужасны, как ужасны эти превратности судьбы. Отчасти это чувство было направлено на членов семьи Мэн, которых вели сейчас к месту казни, а в остальном, безусловно, отражало то, что творилось у меня в душе. Жаркий воздух придорожной чайной смешался с потом, которым разило от посетителей, у моих ног тихонько проскользнула кошка с дохлой крысой в зубах. В чайной стоял страшный гам, раздавались жестокие суждения, к тому же среди зноя летнего полдня разносился тяжелый запах крови, поэтому мне хотелось одного: побыстрее убраться из этой чайной и забыть ее посетителей со всеми их печалями. Однако ноги вдруг перестали слушаться, все тело обмякло и бессильно поплыло в вонючем воздухе чайной. Испугавшись, что это приступ малярии, я присел за ближайший низкий столик и стал молить священных духов покойных государей защитить меня и не дать свалиться в болезни, когда нужно спасаться бегством.
К моему столику метнулся похожий на карлика коротышка-половой с жирным чайником в руках. Я замотал головой. В такую жару мне, в отличие от местных жителей, не выпить и глотка этого крепкого маслянистого чая. Взглянув на меня, коротышка-половой положил руку мне на лоб.
– У вас жар, уважаемый, – объявил он. – Но, к счастью, горячий чай, который подают в чайной семьи Мэй, – прекрасная помощь при потрясениях, простуде и лихорадке. Три чайника чая семьи Мэй, и болезни как не бывало – гарантирую. – Вступать в разговоры с этим бойким официантом не хотелось, я кивнул, понимая, что мне нужно немного отдохнуть, и полез в свой кошель, чтобы расплатиться. Я не знал, как нужно вести себя с обычными людьми, но понимал, что раз я снова отправился в путь, они будут виться вокруг меня, как мухи, и раздумывал, удастся ли мне приноровиться к ним. Своего верного слугу Яньлана я оставил в кузнечной мастерской, а самому ответить на этот вопрос было достаточно непросто.
В какой-то полудреме я сидел, склонившись над квадратным деревянным столиком белого цвета. Сидевшие за другими столиками и прихлебывавшие большими глотками чай в этот палящий полдень были мне противны. Так хотелось, чтобы они прекратили рассказывать неприличные истории, перестали громко хохотать, злобно глумиться над членами семьи Мэн и распространять вокруг вонь своего пота и немытых ног. Но я прекрасно понимал, что это не прежние времена в великом дворце Се и что я должен все это терпеть. Через некоторое время до меня донесся разговор каких-то приезжих, обсуждавших тревожную политическую ситуацию в столице. Они упоминали имена Дуаньвэня и Чжаояна и рассуждали о том, что последнее время во дворце идет кровавая междоусобица. Я был поражен, узнав, что Западный гун Чжаоян казнен.
– Старикам против молодых не устоять, – сказал один из приезжих. – Дуаньвэнь снес Чжаояну голову перед Залом Изобилия Духа одним ударом меча и в тот же день объявил о своем восшествии на трон.
– Дуаньвэнь столько лет преодолевал трудности, готовясь к отмщению. И все ради царского венца Черной Пантеры, – откликнулся другой посетитель. – Теперь он сжег за собой мосты, потому что не сумел разделить этот венец с Чжаояном. Я не сомневался, что он так и сделает. А Чжаоян, по-моему, – старый олух. Всю жизнь слыть таким героем и одним махом все потерять. Мало того, что остался без головы, так ему еще и очернили репутацию, сделав козлом отпущения.
Я поднял голову, чтобы посмотреть, что написано на лицах этих посетителей чайной – ликование или тревога за судьбу государства и народа, – и попробовать оценить, насколько достоверны эти сведения. И тут услышал, что они упомянули про меня.
– А что сталось с младшим государем? – поинтересовался коротышка-официант.
– Ну, а как еще может быть? – рассудил приезжий из столицы. – Тоже без головы остался. Покойник он, сбросили его в Царскую речку. – И, встав, приезжий красноречиво провел рукой по шее.
Это было еще одним потрясением. В тот миг все симптомы малярии у меня как рукой сняло, и я, подобрав с пола пожитки, выскочил из чайной семьи Мэй и сломя голову помчался к воротам этого уездного городка, до которых было не близко. На голову падали слепящие лучи палящего солнца, люди на улицах шарахались от меня стайками воробьев. Это был уже не мой мир; для меня в нем осталась лишь пышущая зноем, неизвестно куда ведущая дорога, по которой еще предстояло спасаться бегством.
В седьмом месяце, в самый разгар жары, я шагал в истрепанных соломенных сандалиях в глубинке царства Се. За плечами у меня остались три провинции – Бо, Юнь и Мо и четыре уезда – Чжу, Лянь, Сян и Оу с незамутненной красотой их живописных пейзажей, разбежавшимися во все стороны реками, синевой гор и зеленью деревьев. Честно говоря, я выбрал для бегства именно эту дорогу, чтобы вдоволь налюбоваться природой царства Се, которую без конца воспевали писатели и поэты. По ночам на постоялых дворах при свете масляных коптилок я слагал стихи. С десяток стихотворений, в которые я вложил свои переживания, были впоследствии объединены в сборник под названием «Ночные записи о горестных странствиях». Поэтическое вдохновение казалось смешным и неоправданным, однако, чтобы скоротать ночи в пути, кроме истрепанного «Луньюя», у меня были лишь эти, окропленные слезами стихи.
У одного прозрачного деревенского пруда в уезде Лянь я задержал взгляд на своем колыхавшемся, дрожащем и меняющем свою форму отражении. На меня глянуло загорелое, как у крестьянина, лицо с таким решительным и твердым выражением, что я глазам своим не поверил. Мое обличье настолько изменилось, что я выглядел, как заправский простолюдин. Я попробовал улыбнуться: лицо в воде показалось странным и неприятным, и, скорчив опечаленную физиономию, я наклонился еще ближе к воде. Отражение в ту же минуту стало несказанно уродливым. Я невольно зажмурился и отшатнулся от чистой зеркальной поверхности пруда.
Где бы я ни появлялся, меня везде спрашивали: «Куда направляетесь, любезный?»
«В Пиньчжоу», – отвечал я. «Шелком там будете торговать?» – «Шелком я не торгую, я торгую людьми, – отвечал я. – Я торгую самим собой».
По дороге на Пиньчжоу, от равнин на востоке до холмов на западе, я часто встречал беженцев, которые или покинули родные места из-за ужасного наводнения на юго-западе, или брели куда-то на юг из пострадавших от засухи горных районов на западе страны в надежде начать новую жизнь. На лицах у них был написан панический страх. Многие – молодые и старые, мужчины и женщины – собирались в рощах у дороги и в заброшенных храмах местных божеств. Дети яростно вырывали из рук матерей сладкий картофель, похожие на скелеты старики лежали в грязи на земле, одни громко храпели, другие осыпали проклятиями родственников. Один здоровяк-крестьянин на моих глазах снял с плеча целую бамбуковую корзину мокрого желтого хлопка-сырца, вывалил на дорогу и стал ворошить деревянными вилами, видно, чтобы просушить под жарким солнцем.
– Для чего тебе этот хлопок в такой жаркий день? – просто так спросил я, перешагнув через него. – Должно быть, наводнение у вас в уезде Юй страшное.
– Да, вода смыла все. Целый год тяжкого труда, а удалось собрать лишь эту корзину хлопка. – Тупо вороша мокрый хлопок, он взглянул на меня и вдруг, схватив пригоршню, поднес к моему лицу. – Такой хороший хлопок, увидите, когда высохнет. – Он пытался сунуть его мне в руку. – Купите всю корзину, – выкрикнул он. – Один медяк, и она ваша. Нет, дайте лучше что-нибудь поесть для детей. Умоляю, купите эту корзину хлопка.
– На что мне этот хлопок? – горько усмехнувшись, я оттолкнул его руку. – Я тоже беженец, как и все вы.
Однако здоровяк не уступал. Взглянув вдаль на рощицу неподалеку, он обратился ко мне с еще одной, ошеломившей меня просьбой:
– Может, почтенный покупатель купит ребенка? У меня их пятеро, три мальчика и две девочки. Восемь медяков, и можете выбрать, кого хотите. В других семьях продают за девять медяков, а я уступлю всего за восемь.
– Нет, не нужны мне никакие дети. Я сам пытаюсь продать себя в бродячий цирк, разве я могу купить твоих детей?
Крепко сжав висевший на плече кошель с деньгами, я поспешил прочь по дороге, и даже отойдя довольно далеко, по-прежнему слышал, как этот человек отчаянно проклинает меня хриплым голосом. Чуть ли не впервые в жизни я столкнулся с тем, что кто-то хочет продать сына или дочь за восемь медяков. Казалось, все в царстве Се просто обезумели. Взгляд неистового отчаяния на худом лице этого человека навсегда запечатлелся в моей памяти.
Квартал Сяочэн в уездном городе Сянсянь во все времена истории царства Се славился праздностью и развратом. Даже в годину бедствий вокруг борделей и увеселительных заведений были высоко развешаны красные фонари и доносилась веселая музыка, Я пробирался по запруженным людьми и повозками узким переулкам, вымощенным каменными плитами, а в нос били витавшие в знойном воздухе женские ароматы. Напудренные и нарумяненные женщины легкого поведения высовывались из окон выстроившихся вдоль переулков домов, распевая популярные песенки или глупо хихикая, пялились на каждого проходящего мимо мужчину и старались завлечь его своими прелестями. На Сянсянь опустились сумерки, и на улицах и переулках городка воцарилась атмосфера буйного веселья. На перекрестках сводники поджидали отпрысков богачей, гоняя нищих, пытавшихся улечься спать у дверей борделей, и беженцев. «Вот умники! Лучше места, где улечься, не нашли». Их голоса звучали даже как-то весело. Иногда верхом на коне или в паланкине прибывал клиент, выбирал красный фонарь с написанным на нем именем и, сняв его, заходил с ним внутрь. Через какое-то время музыку и пение перекрывал притворно радостный голос хозяйки заведения: «Драгоценный Цветок, к тебе гость».
Я понимал, что не должен был отклоняться на десять ли от своего пути, чтобы заночевать в Сянсянь и провести ночь с проституткой низкого ранга только для того, чтобы еще раз погоревать о прекрасных минувших днях во дворце Се – и смешно, и печально, и совсем не время. Однако мне так хотелось найти недорогой приют и забыться в женских объятиях, что ноги сами резво несли меня по городским улицам. Знай я заранее об уготованной мне печальной встрече, я никогда не прошел бы этих лишних десяти ли дороги в Сянсянь. Однако я их одолел и уже входил в заведение под названием «Чарующий Феникс». Думаю, это было величайшей насмешкой и самым суровым наказанием, какое только могло послать Небо.
Позади со скрипом отворилась дверь, и оттуда показалось прелестное личико густо накрашенной девицы, которая пристально смотрела прямо мне в глаза:
– Не узнаете меня, государь? Так заходите в комнату, рассмотрите хорошенько. – Помню, я вскрикнул и собрался было сбежать вниз, но она уже сорвала с меня кошель с деньгами. – Не убегайте от меня, государь, я не привидение. Пойдемте, – позвала она, – позвольте услужить вам, как я делала это в великом дворце Се, а денег я с вас не возьму ни гроша.
Это была Хуэйфэй. Та самая Хуэйфэй, что являлась мне в моих грезах.
– Я узнала вас, когда вы еще брели там, внизу, но не поверила своим глазам. Я подумала: если он поднимется наверх, значит, это вы, мой государь, а если пройдет мимо, значит, просто какой-то напоминающий вас прохожий. Но вы действительно поднялись, и теперь я уверена, что мой вчерашний сон оказался вещим. Вы, государь, в «Чарующем Фениксе».
– Этого не может быть, это какой-то кошмарный сон. – Я заключил Хуэйфэй – а теперь проститутку – в объятия и громко разрыдался. Хотелось что-то сказать, но горло сжала невыносимая печаль, и мне не удалось вымолвить ни слова. Хуэйфэй снова и снова вытирала мне слезы шелковым платком. Она не плакала, а появившаяся в уголках губ еле заметная улыбка повергла меня в смятение.
– Я знаю, почему вы плачете, – произнесла Хуэйфэй. – Сначала императрица Пэн выжила меня из дворца Се, а теперь вас выгнал оттуда Дуаньвэнь. Все слезы, которыми я обливалась, покидая дворец, давно уже выплаканы. Теперь вы, государь, не должны снова огорчать меня.
Я перестал плакать и сквозь застилавшие глаза слезы стал рассматривать женщину, которую держал в своих объятиях. «Какая удивительная встреча, словно по волшебству. Какое поразительное стечение обстоятельств!»
Я никак не мог отделаться от мысли, что все это ужасный сон. Распахнув одетый на Хуэйфэй легкий жакет цвета морской волны, я нашел у нее на спине ту самую, хорошо знакомую маленькую красную родинку, и в голове у меня вдруг возник вопрос, на который я не мог дать объяснения.
– Я считал, что ты славословишь Будду в уединении монастыря в Ляньчжоу. – Держа ее лицо в ладонях, я повернул его сначала в одну сторону, потом в другую и громко спросил: – Как получилось, что ты здесь и торгуешь собой?
– Я провела в монастыре семь ночей. На восьмую мне не удалось заснуть, я и сбежала оттуда.
– Но почему тебе захотелось сбежать? И почему в такое место?
– Сюда я пришла, чтобы ждать, когда государь снова одарит меня своей милостью. – Хуэйфэй вдруг яростно откинула мои руки, и на ее лице появилась холодная язвительная усмешка. – Вокруг все говорят, что государь Се сейчас на пути в царство Пэн, говорят, что он хочет с помощью солдат Пэн вернуться во дворец. Кто бы мог подумать, что потерявшему царство императору захочется еще и поискать наслаждений в дешевом публичном доме! – Хуэйфэй подошла к туалетному столику и, глядя в бронзовое зеркало, стала пудриться. – Да, я – женщина, потерявшая стыд. Но на своем веку я повидала всяких мужчин и женщин и во дворце, и за его пределами, и кто мне скажет, что такое стыд?
Руки у меня растерянно повисли в воздухе. Я чувствовал смертельную усталость и не знал, что и ответить на встречный вопрос Хуэйфэй. Среди невыносимой тишины я услышал какое-то движение за дверью, она приоткрылась, и кто-то просунул в нее деревянное корыто с горячей водой, от которой шел пар.
– Девятая Барышня, скоро ночь на дворе, пора выбирать фонарь! – Должно быть, это была хозяйка заведения.
– Кому это она? – спросил я Хуэйфэй.
– Мне. Девятая Барышня – это я, – ответила она, лениво поднявшись и подойдя к двери. – Не волнуйтесь, – проговорила она, наполовину высунувшись из двери, – можете оставить синий. Гость желает остаться на ночь.
В опубликованной два года спустя «Тайной истории дворца Се» в описании этой моей случайной встречи с Хуэйфэй в «Чарующем Фениксе» много чего преувеличено и искажено. Изображенные в книге страдающий мужчина и сетующая на судьбу женщина – всего лишь плод воображения и фантазии праздного литератора. На самом деле, когда мы снова встретились после всего пережитого, наши чувства быстро охладели, и между нами закралась враждебность. Именно из-за этой враждебности я потом и ушел, даже не попрощавшись, тайно покинув ставшую проституткой Хуэйфэй и удушливую атмосферу «Чарующего Феникса».
Все три ночи, что я провел в «Чарующем Фениксе», у дверей заведения висел синий фонарь в знак того, что посетителей не принимают. Очевидно, хозяйка понятия не имела о прошлом Хуэйфэй и не представляла себе, что я – опустившийся до простолюдина император. Она просто принимала из рук Хуэйфэй щедрую плату золотом и нисколько не сомневалась, что я – богатый торговец. Я понимал, что Хуэйфэй поступается своими интересами и нарушает правила заведения, чтобы дать мне возможность стряхнуть с себя пыль дорог в месте, где деньги текут рекой.
Дело, в конечном счете, было во мне самом. После нежного любовного соития, «тучек и дождя», я почему-то с сомнением смотрел на это лежащее рядом роскошное тело с белой кожей. Мне все время казалось, что я ощущаю запахи, оставленные другими мужчинами, и вижу их тени. От этого я безумно страдал. Кроме того, любовные объятия Хуэйфэй стали совсем не такими, как тогда во дворце. Я пришел к выводу, что это случилось из-за грубых любителей плотских утех. Именно из-за подлого люда нежная, как журчащий ручеек, девушка из Пиньчжоу стала другой. Прелестная трогательная девчушка, бегавшая когда-то у Царской речки, размахивая руками, как птица крыльями, теперь, похоже, действительно улетела, как птица, чтобы уже не вернуться никогда. От нее осталось лишь падшее тело, которое уже стало смердеть.
Помню яркий и чистый свет луны на третью ночь, хитросплетение уже умолкших улочек и переулков за окном и заснувшую на расшитом ложе Хуэйфэй. Тихонько вытащив у нее из руки красный шелковый платочек, я при свете летней луны над Сянсянь начертал на нем прощальное стихотворение и оставил у ее подушки. За жизнь я написал столько прекрасных лирических строк, что и не счесть, но эти были, наверное, самыми трогательными, как берущий за сердце звук цитры, и, возможно, именно тогда моя кисть выводила их в последний раз.
В «Тайной истории дворца Се» я изображен бесталанным свергнутым правителем, который живет за счет брошенной им и ставшей проституткой наложницы. На самом деле я провел в уезде Сянсянь лишь три дня, а потом отправился дальше в сторону Пиньчжоу в поисках бродячего цирка.
По дороге я видел в основном птиц. Они кружили в небесах у меня над головой, лакомились еще не созревшим рисом на раскинувшихся вдоль дороги полях, а один чижик даже бесстрашно устроился на моих пожитках и оставил на память кучку сероватого помета. В детстве мне особенно нравились сверчки, а в юности мое воображение покорили именно эти вольно парящие в небесах существа. Я знал имена, по крайней мере, двух десятков птиц, умел различать их по голосам и кричать, как они. В своих одиноких скитаниях я встречал немало ученых и купцов, которые, как и я, путешествовали в одиночку. С ними я не заговаривал, а вот с птицами нередко пытался общаться и разговаривать на пустынной пыльной дороге.
– Ван… ван, – кричал я, когда они кружили у меня над головой.
– Ван… ван… ван, – отзывались птицы и быстро заглушали меня своими криками.
От наблюдений за птицами мое стремление найти тот бродячий цирк лишь окрепло. Я понял, что преклоняюсь перед птицами и презираю всех живых существ под небесами, и с моей точки зрения, ничто не было так близко к жизни птиц, как завораживающее умение ходить по канату. Славное зрелище – протянувшийся высоко в поднебесье канат из пальмового волокна, человек, поднимающийся на него, словно облачко, и, словно облачко, скользящий по нему. Что ни говори, мастер-канатоходец – настоящая свободная птица.
Приближаясь к Пиньчжоу, я обратил внимание, что над окрестными деревнями нависла какая-то странная атмосфера: то тут, то там развевались белые траурные флаги, издалека доносились пронзительные звуки труб и барабанов. На дороге в Пиньчжоу, которая в прежние времена была запружена повозками и всадниками, теперь даже пешеходы попадались крайне редко, и от этого мое беспокойство только усилилось. Сначала я думал, что началась война – по всей вероятности, столкновение между только что взошедшим на трон императором Дуаньвэнем и наследниками Западного гуна Чжаояна, повернувшими оружие друг против друга. Но вот вдали показался сам Пиньчжоу, а никаких признаков войны не наблюдалось; городские стены и ров, представшие передо мной в лучах заходящего солнца, были окутаны покоем и тишиной. Над сероватыми домами простолюдинов, желтыми, как земля, буддийскими храмами и кумирнями местных божеств, а также над вздымавшейся к небесам девятиэтажной пагодой клубилась необычная для летнего дня таинственная дымка.
Вокруг нескольких старых деревьев бродил молодой человек с длинным бамбуковым шестом в руках. Прицелившись шестом в птичье гнездо на вершине одного из деревьев, он подпрыгнул, как сумасшедший, разразившись при этом потоком грязных ругательств. Вниз дождем посыпались веточки и комки грязи, из которых было сложено гнездо. Он сшиб еще одно, потом стал выковыривать что-то из него концом шеста, и я увидел, как на дорогу полетели остатки птичьих яиц; немного подальше на дороге лежала мертвая, почти без перьев, птица с раздувшимся брюшком. Озадаченный действиями юноши, я перепрыгнул через придорожную канаву и приблизился к нему. Тот оставил свое занятие, испуганно уставился на меня широко открытыми глазами и направил шест в мою сторону.
– Не подходи. У тебя чума есть? – крикнул он мне. – Какая еще чума? – Я в недоумении остановился и оглядел свое тело. – Откуда у меня чума? Я лишь хотел спросить, что здесь, в конце концов, происходит. С какой стати ты ни с того ни с сего среди бела дня разоряешь птичьи гнезда? Разве ты не считаешь, что птицы – самые замечательные создания природы?
– Я этих птиц ненавижу, – произнес молодой человек и снова стал выковыривать своим шестом то, что оставалось в гнезде, массу высохшей на солнце плоти и почерневшие внутренности, которые когда-то принадлежали неведомому животному. – Это они разнесли чуму по Пиньчжоу, – продолжал он, не отрываясь от своего занятия. – Мать сказала, что именно птицы принесли к нам в деревню чуму, от которой умерли мой отец и старший брат.
Только тогда я понял, какая беда нагрянула в Пиньчжоу – страшная эпидемия чумы. Я долго стоял перед этим молодым человеком в тревожном молчании, потом обернулся, чтобы снова посмотреть на далекий город, где, как мне показалось, я видел тени бесчисленных траурных флагов. Теперь стало ясно, что таинственная дымка, окутывающая городские стены и ров, есть не что иное, как отблеск этой беды.
– Бои продолжались одиннадцать дней, – я слышал, это было сражение между новым правителем Се и сыновьями Северного гуна, – и после них в городе осталось несколько тысяч трупов солдат и офицеров. Их просто сложили на улицах, потому что не нашлось никого, кто отвез бы их на заброшенное кладбище, а из-за жары они стали разлагаться и смердеть. – Юноша в конце концов отшвырнул шест, вероятно, решив, что ему больше нечего опасаться меня, и стал увлеченно рассказывать, как развивалась эпидемия. – Тела разлагались и смердели, облепленные полчищами мух, и среди них шныряли крысы. А еще в город стаями слетались птицы, и как только все эти твари насытились, началась чума. Понятно тебе? Вот так оно и пошло. Много людей уже умерло в Пиньчжоу, немало умерло и в нашей деревне. Позавчера умер отец, а вчера – второй старший брат. Мать говорит, пройдет несколько дней, и мы с ней тоже можем умереть.
– Почему же вы давно не уехали, когда еще была такая возможность? Почему не бежали отсюда?
– Мы не можем бежать. – Молодой человек закусил губу, и по лицу его скатилась слеза. – Мать не отпускает меня, – проговорил он, понурив голову. – Говорит, что мы должны остаться, чтобы почитать, покойников у их гробов и блюсти траур, и что если всем суждено умереть, то умрем всей семьей.
По телу у меня пробежала непонятная дрожь, и, бросив последний взгляд на этого соблюдающего траур молодого человека, я поспешил вернуться на дорогу – Куда вы направляетесь, уважаемый? – донесся сзади его крик. Мне хотелось рассказать, что я провел в дороге все лето с единственной целью добраться до Пиньчжоу и найти бродячий цирк. Хотелось рассказать ему все, но эта история мне самому показалась настолько туманной, что я не знал, с чего и начать. Он стоял посреди свежих могильных холмиков и нескольких траурных флагов и с завистью смотрел, как я покидаю это место, на которое обрушилась беда. Что я мог сказать ему? В конце концов, я простился с ним по-своему, выразив свои чувства в птичьем крике:
Ван… ван… ван.
Я зачем-то еще раз добрался до Пиньчжоу, и теперь идти было некуда. Мои странствия, на которые я потратил все лето, стали казаться мне вздором и верхом глупости. Пока я стоял на перекрестке, растерянно озираясь по сторонам и пытаясь решить, куда брести дальше, со стороны Пиньчжоу показалась бешено несущаяся повозка. Ею правил голый по пояс молодой человек, возбужденно распевавший странные слова: «Жить хорошо, умереть – еще лучше, ну а лучше всего – в землю лечь». Повозка стремительно приближалась, стало видно, что над головой возницы вьется целый рой слепней, и я, наконец, понял: он везет целую гору разлагающихся трупов – молодых воинов и простолюдинов. На самом верху лежал ребенок лет пяти-шести, и я успел заметить, что он крепко прижимает к груди короткий бронзовый меч.
Возница щелкнул бичом в мою сторону и расхохотался каким-то безумным смехом:
– Давай, тоже забирайся на повозку, все ко мне забираются. Всех отвезу на заброшенное кладбище.
Я невольно отступил к обочине, чтобы не оказаться на пути этой повозки смерти. Возница – похоже, он и вправду сошел с ума, – задрав голову и громко хохоча, пронесся через перекресток, но потом обернулся ко мне:
– Что, еще не готов умирать? А коли не готов, то шагай-ка отсюда на юг. На юг давай, нечего здесь ошиваться!
На юг. Может, мне только и остается, что идти на юг. Теперь я окончательно запутался, где искать путь к спасению. Спотыкаясь, я заковылял по дороге в сторону уезда Цинси, и в моем совершенно опустошенном сознании остался лишь канат из пальмового волокна под ногами артиста-канатоходца. Он плясал у меня перед глазами вверх и вниз, как набегающая волна, как призрачная вышитая занавеска, как последний маяк во мраке ночного моря.
