Клейдемос и Лахгал покинули Келайнаи с ответом сатрапа Артабаза для царя Павсания и находились в пути около месяца, не задерживаясь ни в каком месте надолго. К концу лета показались Сарды. Они отправились в путь, когда на полях еще зеленела пшеница; а сейчас фермеры уже молотили ее и веяли, подбрасывая в воздух лопатами, чтобы ветер отделил зерно от мякины.

Около одной из фермы Клейдемос привязал своего коня к столбику изгороди и жестом позвал Лахгала следовать за ним в тополиный лес.

— Лахгал, — сказал он, — пришло время, и нам пора расстаться. Кто-нибудь в Сардах может узнать тебя. Я скажу Павсанию, что я выполнил его приказы, но ты должен исчезнуть навсегда.

— Я так и сделаю, Два-Имени, — ответил молодой человек. — Спасибо, что спас мне жизнь. Никогда не забуду это.

— Куда направишься? — спросил Клейдемос.

— Не знаю. Совсем не легко беглому рабу найти безопасное пристанище. Может быть, на юг, в Патары; я смогу найти судно, отправляющееся на запад.

Говорят, что Сицилия — богатая и красивая земля. Денег, которые ты мне дал, достаточно, чтобы оплатить дорогу.

— Кажется, это хорошее решение. Никто не будет разыскивать тебя там, но тебе нужно выбрать новое имя.

— Да, точно как случилось с тобой. Никогда не говорил тебе, что Павсаний дал мне греческое имя, потому что не мог произнести Лахгал. Разве ты никогда не слышал, как меня называли другим именем?

— Возможно, раз иди два, но сейчас я не помню его…

— Аргел. Он назвал меня Аргел, но мне оно не нравится, я выберу другое.

Оба мужчины молчали какое-то время.

— Этот момент очень горек для меня, — сказал Клейдемос. — Найти друга только для того, чтобы навсегда потерять его, очень печально.

— Не говори так, Два-Имени. Ты когда-нибудь представлял себе, когда покидал Кипр, что однажды ты найдешь того маленького мальчика, который уже превратился в мужчину, одним пасмурным утром во Фракии под кроной одинокого дуба? Кто знает, Два-Имени, — судьба человека в руках Зевса, возможно, мы встретимся снова в один прекрасный день.

— Возможно, — пробормотал Клейдемос.

— Тогда, прощай, — сказал Лахгал. Голос его слегка дрожал.

— Неужели ты не обнимешь своего старого друга перед тем, как оставить его навсегда?

Лахгал крепко прижал его.

— Да защитят тебя боги, Два-Имени. Твоя жизнь была тяжелая, как и моя, — сказал он, не отпуская его. — Что будет, то будет, но все к лучшему.

— Да воздадут тебе боги, — сказал Клейдемос, отпуская друга. — Теперь иди.

Лахгал прыгнул на своего осла, и, ударив его пятками, понесся через зеленую равнину. Он то пропадал в золотистых облаках мякины, которую селяне подбрасывали в воздух, то появлялся вновь, когда они рассеивались.

Клейдемос смотрел на удаляющегося друга, пока не поднялся ветер, кружа поблескивающую соломенную пыль. Спартанец отвязал коня, готовясь продолжить свой путь. Он усаживался в седло, когда вдруг услышал далекий крик, принесенный ветром. Обернулся: за облаком пыли на вершине холма, освещенного солнцем, едва можно было различить небольшую темную фигуру, размахивающую руками.

В какое-то мгновенье он совершенно отчетливо услышал: «Два-Имени!..»

Затем ветер изменил направление, и фигура исчезла в облаке поднявшейся пыли, окутавшей склоны холма.

Павсаний подгонял своего коня, поднимаясь по крутому склону и направляясь к развалинам, известным как «гробница Менелая». Теперь уже на небольшом расстоянии от нее, он натянул поводья, переводя лошадь на медленный бег.

Он оглянулся, чтобы проверить дорогу, по которой приехал из Спарты: никто не следовал за ним. Царь слез с коня и привязал его уздечкой к дереву. Пешком он направился к развалинам, которые заросли куманикой с торчащими из нее пнями диких смоковниц. Солнце садилось за горным кряжем Тайгет, видневшимся вдали.

Он вошел в разрушающиеся стены, с мечом в руке, продвигаясь очень осторожно. Колонна, разъеденная временем, скрывала главное помещение гробницы; скорее всего это была погребальная камера; а через широкое отверстие в покосившимся потолке виднелось небо.

Он тихо подался вперед и увидел эфора Эписфена, который сидел на квадратном камне.

Теперь он вышел на открытое пространство и вложил меч в ножны.

— Привет, Эписфен. Ты долго ждал?

— Нет, не долго. Я вчера утром выехал из города, сообщив, что уезжаю в свой сельский дом, который, как тебе известно, находится поблизости. Если за тобой никто не следит, то никто не узнает об этой встрече.

Царь сел на пень дерева.

— Не беспокойся, никто не следовал за мной, Ну, что ты должен сказать мне?

— Совет эфоров не нашел ни одной причины, по которой можно было бы обвинить тебя.

— Что же относительно криптии? — беспокойно спросил Павсаний.

— Криптии могут состряпать доказательства и там, где их не существует вообще, как ты хорошо знаешь.

Тебе повезло, потому что в городе до сих пор господствует справедливость.

— Таким образом, я могу легко приступить к командованию в Византии. Время года, наиболее благоприятное для мореплавания, подходит к концу; я должен уехать по возможности быстрее.

Эфор нахмурился.

— Будь осторожен, Павсаний: еще не все кончено. Несмотря на то обстоятельство, что против тебя еще ничего не нашлось, помни постоянно, что эфоры и старейшины относятся к тебе настороженно, рано или поздно они преуспеют в том, чтобы свалить тебя.

— А Собрание…

— Тебе известно лучше, чем мне, что Собрание не имеет решающего голоса и власти. Уже не в первый раз эфоры действуют, не учитывая мнение, выраженное Собранием Равных.

— Что может случиться, как ты думаешь? — спросил Павсаний с оттенком дурного предчувствия в голосе.

— Ничего на настоящий момент, но, тем не менее, я очень обеспокоен. Эфорам не нужно прямо накинуться на тебя, прибегая к судебному разбирательству или просто отстраняя тебя. Они могут уничтожить тебя, ни в малейшей степени не ставя себя под угрозу.

— Кто осмелится…

— Послушай меня, — бесцеремонно прервал его эфор. — Тебя долго не было, и ты не знаешь многих вещей, которые произошли за время твоего отсутствия. Фемистокла подвергли остракизму, аристократы города добились успеха, поднимая жителей Афин против него, он отправлен в изгнание. Огромного престижа, которым он пользовался в результате победы при Саламине, было недостаточно, чтобы спасти его. Ты можешь легко сделать вывод, что слава победы при Платеях не сможет обеспечить тебе лучшую долю. Персидское нашествие давно закончилось, а у людей очень короткая память. Демократы в Афинах очень слабы; человек дня сейчас Кимон.

— Сын Мильтиада?

— Правильно, его отец был победителем битвы при Марафоне. Кимон умный, способный, со старомодными идеями. Он также очень популярен и здесь. Насколько я понимаю, существует атмосфера согласия, которая должна вылиться в договор между аристократической прослойкой в Афинах во главе с Кимоном и правительством Спарты. Если будет разработано соглашение такого рода, сомневаюсь, что для тебя там найдется место.

— Не понимаю, — запротестовал Павсаний. — Я никогда не встречался с Кимоном, но мне известно, что он высоко ценит меня. Он проводит антиперсидскую политику, почему же он может поддерживать стороны, выступающие против победителя при Платеях?

— Все очень просто, хотя тебе может показаться и сложным, — объяснил эфор.

Павсаний не мог скрыть свое раздражение.

— Командовать армией и размахивать копьем — совсем не то, что заниматься политикой, — спокойно продолжал Эписфен. — Послушай, что я хочу сказать; все, чего я хочу, это просто помочь тебе. Понятно, что Кимон ничего не имеет лично против тебя, он считает тебя великим командующим. Но, если то, что он хочет, это союз со Спартой, а правительство Спарты против Павсания, то Кимон также будет против Павсания. Когда в силе был Фемистокл, наши отношения с Афинами ухудшились до такой степени, что война казалась неизбежной. Сейчас Фемистокла убрали с дороги, Кимон готов заключить союз со Спартой против персов. И действительно, нас нисколько не беспокоит, если патриотическая цель сражения с варварами совпадает со значительно более практической задачей подавления демократов в Афинах. Факт то, что отношения между двумя величайшими силами Греции начинают стабилизироваться. Прославленные люди и выдающиеся руководители были принесены в жертву за значительно меньшее.

Павсаний сложил руки на коленях в полной растерянности.

— Скажи мне, по крайней мере, какова истинная причина того, что эфоры и старейшины хотят убрать меня с дороги? — спросил он, поднимая голову.

— Существует множество причин, Павсаний, и, к сожалению, все они имеют силу: так как царь Плистарх всего лишь ребенок, действующим, настоящим царем являешься ты. Заняв Византий, ты контролируешь проливы, таким образом, торговля пшеницей из Понта в Грецию целиком и полностью в твоих руках. Ты пользуешься огромным влиянием на равных, которые сражались в твоей армии, большинство собрания поддерживает тебя. Более того, распространяется много слухов о том, что ты вел себя как восточный царь в Византии, одеваясь в персидские одежды и ведя дела с командующими варваров без согласования с твоим правительством. Говорят, что ты питаешь большую симпатию к афинским демократам, а также имеешь связь с Фемистоклом, хотя это и не доказано. Некоторые считают твоим недостатком и то, что ты проявляешь личный интерес к молодому Талосу.

— Его зовут Клейдемос, сын Аристарха, Клеоменид, — взорвался Павсаний раздраженно.

— Как тебе нравится, — сказал Эписфен с оттенком снисходительности. — Но факт лишь то, что этот человек является высшим офицером спартанской армии, хотя нам и не известно, какие отношения он поддерживает с илотами.

— О каких отношениях ты говоришь? Он сражался во Фракии четыре года, проведя не более пары недель в Византии. Клейдемос вел бой при Платеях как герой, он один из лучших моих офицеров.

— Я понимаю. Но ты знаешь, что любые отношения между спартанцами и илотами, которые точно не являются… традиционными, рассматриваются с большим подозрением.

— Клейдемос не илот.

— Никто и не говорит этого. Но он жил вместе с ними в течение двадцати лет, фактически, он не знал своих настоящих родителей. Ты предупрежден, теперь ты знаешь, в какой ты опасности.

— Благодарю тебя, Эписфен, я не забуду этого, — сказал царь, поднимаясь на ноги. — Сейчас я должен идти. Не хочу, чтобы в городе заметили мое отсутствие. Прощай.

— Прощай, — ответил эфор. — И будь бдителен.

Павсаний ушел, внимательно осматриваясь по сторонам. Он подождал, пока крестьянин с охапкой сена исчезнет за поворотом дороги, затем вскочил в седло и галопом понесся по равнине…

Клейдемос добрался до Византия незадолго до Павсания, который прибыл на борту военного судна. Царь немедленно принял его и тепло встретил.

— Очень рад видеть тебя, — сказал Павсаний, обнимая его.

— Как и я, — отвечал Клейдемос, также обнимая Павсания.

— Как твое путешествие? Встречались ли тебе какие-нибудь трудности?

— Нет, путешествие прошло хорошо, и я смог выполнить свою миссию.

— Полностью? — спросил царь, глядя в сторону.

— Полностью, — холодно ответил Клейдемос.

— Не суди меня слишком сурово и строго, — сказал царь. — Слуга, которого я послал с тобой, был мне очень дорог, но у меня не было выбора. Я должен был послать кого-нибудь, кому я мог полностью доверять, но все же я не мог позволить остаться ему живым. Ставки настолько велики, что нельзя допустить никакого риска. — Царь помолчал немного и затем спросил с оттенком смущения: — Он понимал, что должен умереть?

— Нет, — ответил Клейдемос. — Он ничего не понял.

— Так лучше. Я любил его.

— Я понимаю, — ответил Клейдемос, тоном, который подчеркивал, что вопрос закрыт.

— А теперь передай мне, — продолжал Павсаний, — что сказал Артабаз?

— Великий царь глубоко признателен за ту милость, которую ты проявил к нему, освободив неких особ… ты знаешь, о ком идет речь. Он считает этот жест доказательством твоей искренности. Он также готов удовлетворить твою… просьбу относительно руки его дочери.

— Прекрасно, прекрасно, — сказал царь, изображая безразличие. — И это все?

— Нет, есть еще кое-что. Я долго разговаривал с Артабазом, и, наконец, понял точку зрения персов относительно этого дела. Они полагают, что пришло время действовать. Они понимают, что ты на взлете своей власти именно сейчас, но не знают, будет ли такое положение продолжаться долго. Они знают, что флотоводец Фемистокл изгнан из Афин, и у меня сложилось впечатление, что они были бы рады приветствовать его в своих рядах. Начиная с этого момента, ты будешь докладывать сатрапу в Даскилее.

— Мы будем докладывать ему, — сказал царь. — Я прав, Клейдемос?

— Безусловно, владыка, — ответил Клейдемос.

— Ты, кажется, не полностью убежден в том, что говоришь. Но, возможно, ты, как Великий царь, требуешь доказательств моей дружбы. Я могу предоставить тебе эти доказательства. В связи с тем, что мой план опирается в огромной степени на тебя, то будет только справедливо, что у тебя появится уверенность и определенность. В Спарте я встречался с человеком, очень близким тебе.

Клейдемос не выдержал:

— Кто? Скажи мне, пожалуйста!

— Бородатый гигант.

— Карас!

— Да, точно.

— Как ты разыскал его? — задрожал Клейдемос, потрясенный своими чувствами.

— Не очень сложно, — ответил царь. — Я дал знать горному илоту, что у меня новость от Талоса, что я хочу поговорить с преданным другом. Прошло шесть недель, я уже подумал, что из этого ничего не получится. Потом, однажды ночью, возвращаясь домой, я услышал голос сзади меня:

— Друг Талоса здесь.

Я выдержал искушение и не повернулся, но ответил:

— Следуй за мной на расстоянии четырех шагов.

Я знал, что кто-то следит за мной, и не хотел вызывать никаких подозрений. Не оборачиваясь и не замедляя шаг, я умудрился сообщить ему время и место нашей встречи. Затем я услышал, как он уходит.

Встретились мы несколько дней спустя в заброшенной хижине на моей собственной земле. Разговор наш был длинный и трудный; он чрезвычайно недоверчивый человек. Он хотел, чтобы я представил ему доказательства того, что ты жив и доверяешь мне. Я это сделал и сказал ему, что скоро ты снова будешь здесь, чтобы осуществить наш план.

— Но как ты понял, что можешь доверять ему? — спросил Клейдемос.

— Этот человек был с тобой при Платеях, — спокойно ответил Павсаний, — и мне известно, что он заглядывает к женщине, которую ты считаешь своей матерью, в домик на горе Тайгет. Когда я упомянул о нем в нашу последнюю встречу, ты не мог скрыть свои чувства. Этот человек очень дорог тебе, разве не так?

— Да, он мне дорог, — согласился Клейдемос.

— Скажи мне, кто он на самом деле?

— Я и сам не знаю, кто он в действительности, — ответил Клейдемос. — Он появился, когда умер мой дедушка Критолаос. При нашей встрече из его слов я понял, что он появился, чтобы помочь мне и защищать меня, что я могу доверять ему. Он знал тайну великого лука.

— Лука, украшенного головой волка Мессении?

— Да, но не только. Здесь кроется нечто значительно большее, больше того, что я могу понять. Но, поведай мне, что сказал Карас?

— Что он готов присоединиться к нам, но не сделает ни единого движения, пока ты не вернешься сам, чтобы подтвердить каждое мое слово.

— Он не сказал ничего больше?

— Нет. Когда мы закончили нашу беседу, он встал и исчез. Я не виделся с ним больше.

Пока царь говорил, Клейдемос вспоминал свое прошлое. Глаза своей матери, наполненные печалью, бычью голову Караса, его низкий голос… Он понял, как ужасно он хотел вернуться обратно.

— Когда я смогу уйти? — спросил он царя. Глаза выдавали его страстное желание.

— Ты должен быть терпеливым, — ответил царь, кладя свою руку ему на плечо. — Я знаю, что ты чувствуешь, и я понимаю, что ты очень хочешь вернуться. Но есть и другие важные дела, которые нужно сделать в первую очередь. Ты должен немедленно доставить мой ответ Великому царю к сатрапу в Даскилей. Когда у нас будет персидское золото, я наберу армию и снаряжу флот: вот так мы вернемся в Спарту. Мы поднимем илотов, равные будут на моей стороне, поддержат меня, я поведу их на Платеи.

Клейдемос опустил голову.

— Как пожелаешь. Когда я должен отправляться?

— Немедленно. У нас очень мало времени. Ты отправишься до того, как на небе появится луна.

Клейдомос отбыл, но это была не единственная миссия, которую он должен был выполнить в Даскилее. В течение зимы он возвращался туда несколько раз, всегда соблюдая все меры предосторожности.

Однако в начале следующей весны оправдались все наихудшие опасения Павсания: афинский флот под командованием Кимона появился на входе в Босфор, флотоводец приказал ему покинуть город. Приказ имел и вторую подпись, — подпись спартанских властей.

Сначала Павсаний пытался сопротивляться, но прекрасно понимал, что не сможет один выдержать длительную блокаду города с моря. Не чувствовал он также, что может полностью доверять наемникам, которых он завербовал на золото, полученное от персов.

Он покинул Византий и маршем двинулся в Троаду, останавливаясь в местечке, расположенном недалеко от Даскилея, где Клейдемос и встретился с ним.

Его положение уже было поставлено под серьезную угрозу, и даже персы относились к нему с отчуждением. У него был единственный выход из создавшегося положения: совершить попытку осуществить свой план в Спарте.

Пришло время и Клейдемосу покинуть Азию и вернуться в Лаконию. Официальной причиной послужило то, что он не предполагает оставаться в подчинении командующего, которого не признает свое собственное правительство, и что он намерен сделать доклад непосредственно эфорам и старейшинам.

— Прощай, Клейдемос, — сказал царь, беря его руку, — все наши надежды теперь в твоих руках. Не падай духом: я вернусь, и ты увидишь, что еще все не потеряно.

— Прощай, мой царь, — ответил Клейдемос. — Когда ты вернешься, я буду ждать тебя в доме Клеоменидов. Там мы и встретимся снова, если боги так захотят.

Он сел верхом на коня и поскакал в сторону Кизика.

Павсаний пошел обратно к своей штаб-квартире, ведя лошадь за повод. Был прекрасный день. Дул освежающий легкий ветерок, огромные белые облака плыли по чистейшему небу.

— Если ветер дует с суши на море, то день подходит грекам, чтобы выйти в море… По крайней мере, так гласит пословица, — думал царь Спарты, поворачиваясь назад, чтобы взглянуть на Эгейское море, сияющее вдали как зеркало, которое выпало из руки богини.

Облако закрыло солнце, и царь медленно пошел по дороге.

Клейдемос высадился в Гифеуме. Лошадь спустили с судна на берег, и он отправился в Спарту.

Было раннее утро, и он рассчитывал попасть в окрестности города до заката солнца, чтобы дать эфорам согласованный с Павсанием отчет.

Вскоре он добрался до правого берега Еврота и следовал по его руслу целый день. Рано утром, приближаясь к городу Фар, он увидел горы Тайгета. На расстоянии он попытался пристально рассмотреть вид, открывающийся перед ним, жадными глазами исследуя вершины, расщелины и леса, пока ему не удалось найти то место, где, как он надеялся, его ждала женщина, которую он не прекращал называть матерью.

Он съел кусок хлеба с большим куском сыра, доставая все из заплечного мешка, и запил речной водой. Затем стал готовиться, чтобы войти в Спарту.

Он надел кирасу и наголенники. Достал большой щит, украшенный изображением дракона из кожаного мешка, и повесил его у седла. Затем натянул шлем с тремя темно-красными гребнями и верхом на коне поехал к городу.

Стражник, который увидел его с наблюдательной башни, был потрясен: воин, торжественно приближающийся на своем нисейском боевом коне, закованный в сверкающие доспехи, казался самим величественным Аристархом, возвращающимся из загробного мира.

Только тогда, когда всадник приблизился к нему, он стал понимать, кто это может быть на самом деле. Он внимательно наблюдал за ним, пока тот пробирался среди домов и затем исчез в лабиринте улиц.

Клейдемос направился к площади, где стоял Дом Совета и попросил одного из охранников сообщить о нем.

— Скажи, что Клейдемос, сын Аристарха, Клеоменид, командующий четвертым отрядом Фракии, просит приема.

Вскоре он предстал перед эфором Эписфеном, который встретил его с улыбкой.

— Для меня большая честь приветствовать на твоей родной земле сына великого Аристарха, благородного Клейдемоса, чьи старания во Фракии не остались незамеченными. Почтенные отцы Совета старейшин будут рады принять тебя по возможности быстрее и выслушать полный отчет о событиях, которые произошли в Византии… И по поводу положения царя Павсания, поведение которого за последнее время доставило нам слишком много беспокойства. Я лично дам тебе знать, когда они будут готовы выслушать тебя. Сейчас тебя проводят в казармы твоего батальона, где ты сможешь отдохнуть и набраться сил. Я все устрою так, чтобы ты смог вступить во владение своим домом, который оставался покинутым в течение стольких лет. За собственностью присматривал только один старый слуга; он расскажет все, что ты захочешь узнать о твоем имуществе и об илотах, которые возделывают твои земли.

— Благодарю тебя, господин, я буду ждать твоего вызова, — сказал Клейдемос.

Отдав честь по-военному, он последовал за охранником, который повел его в сисситии.

Он пешком прошагал через весь город, ведя коня за уздечку. Прошел через районы, известные как Питана и Киносура, и подошел к акрополю. Повернулся, чтобы взглянуть на фасад храма Афины, Дом Бронзы. Снова увидел себя мальчиком, одетым в плащ Пелиаса, наблюдающим, как Бритос подвергается бичеванию. Какой ненавистью было переполнено его сердце! Вновь он услышал щелканье бича, словно время остановилось в прошлом…

Клейдемос прошел пешком по улицам города, поглощенный своими мыслями, и голос охранника испугал его:

— Мы здесь, командир. Если ты хочешь отдать мне своего коня, я отведу его к тебе домой, чтобы за ним поухаживали.

Клейдемос снял щит с седла, взял кожаный мешок и свой заплечный мешок и вошел в казармы, к которым он был приписан. Длинное простое помещение с тридцатью двумя койками, в головах которых было ровно столько же сундуков. У стен, прислоненные к ним, стояли стойки для копий и мечей, на стенах были крюки для шлемов и доспехов. В этом огромном пространстве, таком печальном и ничем не украшенном, сверкающее оружие было скорее похоже на украшения, чем на орудия смерти.

Илот помог ему снять доспехи и положил несколько вещей, которые он принес с собой, в сундук. Он сообщил, что в соседней комнате скоро будет раздаваться пища. Клейдемос прилег на небольшую койку, которую илот указал ему. Ему было тревожно, беспокойно… ему хотелось забрать коня из дома Клеоменидов и умчаться в горы, добраться до полянки, найти свой маленький дом и закричать:

— Мама! — так громко, чтобы все услышали его, даже Критолаос, похороненный на краю леса.

Он хотел пойти к верхнему ручью, в лачугу Караса, чтобы почувствовать, как его кости трещат в мощных объятиях великана. О всемогущие боги, ждет ли еще его там Карас? Пойдут ли они вместе на охоту, снова взяв с собой лук царя? Карас… Карас должен знать, где найти Антинею. Он хотел бы пойти прямо к ней.

— Я сошел с ума! — подумал он, хлопая себя по лбу. — Безумный! Чего я могу ждать от нее? Конечно, она стала женой какого-нибудь пастуха или крестьянина, я даже могу и не узнать ее. Ее тело, изношенное тяжким трудом и беременностью… Или ее душу, озлобленную и разочарованную бесконечным ожиданием, затем укрощенную и закаленную годами многолетнего рабства…

Но все равно ему нужно было увидеть ее. Возможно, что-то и сохранилось от их совместной жизни, хотя бы частичка ее души, которая, никогда, никогда и не покидала высокогорные пастбища горы Тайгет. Нужно обязательно найти Караса; Карас отведет его к ней.

Хор громких голосов прервал его размышления, тридцать обнаженных юношей ворвались в большую комнату, смеясь и шутя. Это оказались члены сисситии, к которой он также был приписан.

Как только первый из них заметил вновь прибывшего, они все замерли на месте. Громко крича, чтобы его было слышно на фоне общего смятения и сумятицы, один юноша приказал своим товарищам утихомириться:

— Становись! Перед вами командующий фракийского батальона. Разве вы не видите щит? Он сын великого Аристарха! Вы слышите меня, мужчины?

Он повернулся к Клейдемосу, который поднялся на ноги:

— Командующий! Я Айнкиас, сын Онесикрита, командующий сисситии Добро пожаловать, господин, прости меня, что я не приказал отдать честь по-военному. Так как мы все обнажены, как ты можешь легко заметить, это запрещается уставом. Через минуту мои люди будут одеты в полные доспехи, и ты сможешь провести смотр во дворе, если желаешь.

— Благодарю, — ответил Клейдемос, — но я уверен, что вы устали и голодны. Разойдитесь и готовьтесь к обеду. Встретимся за общим столом.

Сразу же после заката солнца подали еду. Клейдемос принимал участие в трапезе, но не чувствовал себя компанейски. Его поведение должно соответствовать ожидаемому; Клейдемос не хотел привлекать к себе излишнее внимание. Он был убежден, что план Павсания уже находится под серьезной угрозой, но в любом случае, лучше было продолжить ту линию, о которой они условились. Если план станет осуществимым, то только к лучшему. Если Павсаний, как он подозревал, связал ему руки, задерживая его возвращение в Спарту, то, безусловно, он не захочет возбуждать ярость илотов, подталкивая их к напрасной бойне.

Важно было установить хорошие отношения с воинами. Солдаты из батальона во Фракии почти все уже вернулись, они будут распространять молву о нем и его славу как безупречного командира и неутомимого борца.

Пока все ели, он понял, что фраза, которую он произнес два года тому назад во Фракии, облетела все казармы в городе. Когда из Византия для инспектирования войск прибыл офицер, который сделал ироническое замечание по поводу хромой ноги Клейдемоса, тот ответил, «Я здесь для того, чтобы сражаться, а не пятиться на пятках».

О нем ходила молва повсюду, сотни историй рассказывали о нем, и людям было любопытно услышать еще больше. Самые молодые хотели услышать о сражении при Фермопилах: ведь он — последний из спартанцев, кто остался живым, кто был свидетелем этой битвы.

Другие хотели узнать, правда ли то, что Павсаний пристрастился к роскоши и жил, как персы, что он собирает личную армию и готов вернуться в Спарту.

Но больше всего их интересовало его невероятное прошлое, и то, о чем они даже не могли и заикнуться: как он выжил среди волков горы Тайгет, как ему удалось найти своего брата Бритоса и сражаться бок о бок с ним при Платеях, а затем восстановить свое место среди равных. Он ведь начал жизнь хромым калекой и без какого-либо наследства…

Он предпочел не замечать намеки в их вопросах, которые появлялись во время разговора, давая им понять, что у него была сложная жизнь, но он не считает себя лучше других или отличающимся от них по этой причине.

Это повысило оценку, которую давали ему эти люди. Люди, которые привыкли видеть, как их цари едят с ними одну и ту же пищу, спят на тех же самых жестких подстилках, цари, которые занимают первые места только во времена опасностей и бедствий…

И тогда разговор снова возвращался к Павсанию.

— Я не могу понять, командующий, — сказал один из солдат, которого звали Бойскос, — как победитель при Платеях может быть замешан в связях с персами. Я начинаю думать, что кто-то хочет опорочить его репутацию и славу, чтобы отстранить его от власти. Что ты думаешь?

Клейдемос отреагировал на этот вопрос, тщательно взвешивая каждое свое слово:

— Мой друг, никто и никогда не доказал, что эти слухи основаны на фактах. Но эти слухи упорно распространяются… ну, мне тоже все это кажется невероятным. Лично я могу сказать, что царь Павсаний всегда помогал мне и показывал, что высоко ценит меня, и я благодарен ему за это.

— Ты все-таки покинул его. У тебя должна быть причина.

— Когда я услышал, что эфоры и старейшины отозвали его, отстранив от командования, я понял, что мой долг как гражданина — не подчиниться покорно личному чувству благодарности, потому я и вернулся.

— А что царь намерен делать сейчас? — спросил другой солдат.

— Не знаю, — ответил Клейдемос. — Я полагаю, что он должен вернуться, если и не по каким-то другим причинам, то хотя бы ради того, чтобы защитить себя, объяснить свои действия.

Клейдемос даже и представить себе не мог, что в темницах Дома Совета тот же самый вопрос, но в значительно более угрожающей форме задает офицер криптии.

Человека, от которого ждали ответа, жестоко пытали, заковав в цепи. Он был весь покрыт кровью и синяками. Это был Карас.

— Нам известно, что ты тайно встречался с Павсанием. Царь Спарты не мог бы встречаться с жалким рабом, не имея на то особых причин!

— Я скажу вам, что царь передал мне известие о человеке, которого мы называем Талосом, а вы Клейдемосом, — ответил Карас измученным голосом из последних сил.

— Прячась в полуразвалившейся лачуге, удаленной от любопытных глаз? — настаивал офицер, насмешливо улыбаясь, жестоко избивая его бичом.

Карас стонал от боли, сжав зубы.

— Сжальтесь надо мной, — сказал он, как только смог заговорить снова. — Я не делал ничего плохого. Слуга царя пришел в мою хижину, чтобы сообщить, что Павсаний хочет поговорить со мной, что у него есть новости о Талосе. Не знаю, почему он захотел встретиться со мной в том месте; может быть, он стеснялся встретиться с человеком, находящемся в таком жалком состоянии, в общественном месте или в своем доме. Он сказал только, что Талос просил его найти меня, чтобы я мог передать о нем хоть что-нибудь женщине, которая вырастила его.

— И ты ждешь, чтобы я поверил, что это все, что вы сказали друг другу? О чем Павсаний спрашивал тебя? — кричал офицер. — Говори, ты жалкий негодяй, или ты никогда не выйдешь отсюда живым!

Карас поднял голову, лоб его был покрыт потом.

— Господин, — сказал он, задыхаясь, — тебе известно, что я никогда раньше, до того дня не видел царя. Почему меня должны пытать за него? Я скажу все, чтобы убедить тебя отпустить меня на свободу.

Офицер бросил вопросительный взгляд на эфора Мнесикла, который слушал допрос; тот вышел из темного угла, где скрывался до сих пор.

— В этом что-то есть, — сказал он тоном, который заставил Караса вздрогнуть. — Почему он должен смириться с болью и рисковать своей жизнью за спартанского царя, которого он едва знает и, безусловно, не любит? Однако нам известно, — добавил он, выхватывая бич из руки офицера и подходя к заключенному, — что твой друг Талос пользовался полным доверием Павсания в течение всех этих лет. И ты должен сделать все, чтобы защитить его, разве не так?

Карас поднял свою руку в цепях, чтобы смахнуть пот со лба и выиграть немного времени. Он не попадет в приготовленную для него ловушку, не выдаст себя.

— Я не знаю, от чего я должен защищать его, — сказал он. — Но почему я должен так поступать, даже если я защищал его раньше? Талос больше не существует для жителей гор. Человек, которого вы называете Клейдемосом, для нас никто, и я надеюсь, что никогда больше не увижу его. Но женщина, которая вырастила его как мать, может отдать свою жизнь, чтобы узнать, что он жив и здоров. Именно поэтому я согласился на встречу с царем.

— Ты лжешь! — закричал эфор, ударяя рукоятью бича Караса по носу. Кровь хлынула из рассеченных тканей, попадая в рот и на грудь великана, закованного в цепи. Лицо Караса превратилось в бесформенную маску, глаза закрыла опухоль, рот широко раскрылся. Он задышал с болезненным хрипом.

— Господин, — нашел он силы произнести, — не могу сказать тебе то, что я не знаю. Но если ты можешь позволить мне узнать, что ты хочешь услышать… я скажу это, чтобы спасти свою жизнь. — Его голова упала на грудь.

Эфор отошел в сторону, чтобы проконсультироваться с офицером криптии.

— Он очень сильный, — сказал он. — Мы не смогли вырвать у него ни единого слова. Возможно, он действительно ничего не знает. Он только что предложил поддержать нас в предъявлении обвинения Павсанию…

— Я не уверен в этом, — ответил офицер. — Он, возможно, знаком с нашими законами и знает, что свидетельские показания слуги нельзя использовать против любого из равных, не говоря уже о царе. Может быть, он просто хочет направить нас по ложному следу, зная, что мы не можем принять такое предложение.

— Как ты думаешь, что мы должны сделать? — спросил эфор.

— Продолжать пытки. Возможно, мы еще не до конца испытали силу его духа. В самом конце нам придется убить его, независимо от того, заговорит он или нет. Он ненавидит нас больше, чем боится здесь и сейчас. Это делает его опасным. Помнишь, как прошлой ночью он разорвал ярмо, к которому был привязан, голыми руками, а когда стражник пришел туда, он уже ломал бревна на воротах…

Эфор быстро посмотрел на Караса, который, казалось, потерял сознание.

— Я не согласен. Есть люди, которых невозможно сломить пыткой, и он представляется мне именно таким человеком. Если мы убьем его, мы никогда не узнаем, что он скрывает от нас. Брось его где-нибудь подальше; боль должна добить его. Ты должен напугать его.

Он посмотрел на железный прут, раскаленный докрасна в жаровне.

— Ты знаешь, что я имел в виду.

Офицер кивнул головой в знак согласия.

— Если ему удастся выдержать, пусть тогда уходит, но следи за ним. Не теряй его из вида, не спускай с него глаз, обязательно дай мне знать, если он попытается связаться с Клейдемосом или даже встретиться с той женщиной, высоко в горах. У тебя работают илоты; для них это будет совсем не трудно. Если наши подозрения оправдаются, он рано или поздно выдаст себя. Сейчас я уйду, тебе я больше не нужен. Доложишь мне все завтра.

Он натянул капюшон на голову и ушел.

Офицер подошел к узнику и привел его в чувство, вылив ему на голову ведро холодной воды. Он подошел к жаровне.

Перед глазами Караса был сплошной туман. Когда он рассеялся, ужас охватил его, разрывая душу: раскаленный добела железный прут маячил перед его лицом на расстоянии, равном ширине ладони. Он чувствовал его обжигающий жар.

— Сейчас ты заговоришь, — спокойно сказал офицер, хватая его за волосы.

Карас напряг все свои мышцы, бесполезно и отчаянно пытаясь вырваться, но парализующие судороги сковали его тело, которое уже превзошло все мыслимые и немыслимые человеческие возможности. Призывая все свои скрытые резервы энергии, он неподвижно сидел, как раненый кабан перед лицом своры собак, окровавленный и уставший от сопротивления, прислонясь к стволу дерева, ожидая, когда копье охотника пронзит его горло.

— Говори! — велел офицер, поднося кочергу еще ближе.

Карас высморкался кровью.

— Я не знаю… ничего не знаю! — заревел он. В уголках рта пенилась кровь.

Офицер схватил его еще крепче и ткнул раскаленным железом ему в левый глаз.

Крик Караса взорвался в застенке и прошел через стены Дома Совета, — дикий звериный рев, который заполнил площадь, испугав двух гоплитов, лениво и сонно опирающихся на свои копья.

Почти сразу после этого офицер криптии покинул Дом Совета и, не отдавая чести отсалютовавшим ему охранникам, прошел через опустевшую площадь и исчез в ночи.

Он выполнил свою работу добросовестно в точном соответствии с полученными приказами. Он был убежден, что этот несчастный, там, в подземных казематах не знал ничего, вообще ничего.

Жалкий пастух не мог быть таким упрямым или таким сильным. Он заставил его поверить, что ослепил его на оба глаза, но все равно он не сказал ни единого слова. Он увидел непередаваемый ужас в единственном, распухшем глазу человека перед тем, как тот упал без сознания.

Он снял с него цепи перед уходом, оставил открытой дверь в подземный ход, который кончался далеко за городом. Его люди получили приказ ждать на выходе из этого подземного хода и везде следовать за Карасом, не спуская с него глаз.

Эфор Мнесикл был прав. Если этот человек до сих пор оставался в живых, но у него не хватило здравого смысла убежать куда-нибудь подальше, как он мог это сделать, и если он действительно участвовал в заговоре Павсания, то его охватит ненависть, и эта ненависть выдаст его. В конце концов, все станет ясно.

Он был рад, наконец, вернуться в свои казармы и отдохнуть после такого утомительного и трудного дня.

Карас стал приходить в сознание от дуновения холодного ветра, который врывался в открытую дверь. Невообразимая боль в левой глазнице напоминала ему о жестоком увечье, которое ему пришлось испытать.

Непроглядная темная ночь вокруг на какое-то мгновенье заставила его поверить, что он ослеп полностью на оба глаза. Он расплакался; все кончено, теперь он надеялся только на то, что смерть наступит очень скоро.

Но стали проясняться какие-то тени, он понял, что может различать границы предметов, окружавших его. Он увидел цепи, свисающие со стены: его освободили! Он неуверенно встал на ноги и осмотрелся вокруг, замечая открытую дверь.

Он, наконец, побрел по мрачному ходу, спотыкаясь, отскакивая, когда натыкался на жутких тварей, живущих в темных углублениях и нишах подземного хода.

Наконец, порыв свежего воздуха ударил в лицо, а на входе подземного коридора он увидел созвездие Ориона, мерцающее в молочном небе. Приближался рассвет. Он выбрался из подземного хода и зашагал по опустевшим полям, пока не пришел к берегам Еврота.

Он встал на колени и вымыл окровавленную глазницу, задыхаясь от острой боли, вызванной холодной водой. Луна уже стала бледнеть, когда раненый циклоп поднялся на ноги, задыхаясь от ярости и отчаяния, поднял кулаки к городу, сияющему беловатым цветом в неверном свете восхода.

Он пошел в сторону Тайгета. Величественная гора все еще была окутана тьмой. Она гостеприимно встретила его и укрыла в своих непроходимых лесах.

У Павсания больше не было никаких оправданий, чтобы оставаться в Троаде. Поэтому он убедил себя в том, что единственное, что ему остается, так это вернуться в Спарту, где у эфоров, безусловно, нет никаких данных против него.

Но то, что эфоры хотели узнать и тщетно выпытывали у Караса, было почти готово для них. И предложить им это собирался человек, о существовании которого они и не подозревали.

Они предполагали, что Павсаний будет стараться найти Караса через илотов, работающих в доме царя. Они уже добились согласия этих слуг перейти на их сторону, чередуя обещания и угрозы. Также под постоянным наблюдением они держали и Клейдемоса.

Павсаний был хорошо осведомлен о сложившейся ситуации и чувствовал себя, как лев в клетке. Избегаемый всеми, он не мог связаться ни с одним из тех, на кого, как он думал, можно было положиться. Не мог он рисковать, и, ища встречи с Клейдемосом, который, как он знал, окружен шпионами криптии.

Он отказывался от встречи с эфорами и старейшинами, выжидая, когда ситуация снова станет благоприятной.

Однажды утром перед рассветом эфор Мнесикл услышал стук в дверь. Он открыл ее и увидел молодого темнокожего иноземца, лицо которого было спрятано под капюшоном. Тот просил переговорить с эфором.

— Меня зовут Аргел, — сказал он. — Я был в услужении у царя Павсания в Византии. Я могу рассказать то, что вам будет очень интересно.

— Входи, — пригласил эфор, сразу же закрывая за ним дверь.

Молодой человек сел и снял плащ с капюшоном. Определенно он был иноземец, возможно, азиат.

— У тебя греческое имя, — заметил Мнесикл. — Но ты мне кажешься чужеземцем.

— Я и есть чужеземец, — ответил молодой человек. — Мое настоящее имя Лахгал, я сириец. Я преданно служил царю Павсанию в течение многих лет, но сейчас я здесь для того, чтобы разоблачить его. Я не шпион, поверь моим словам, но человек, который ищет отмщения за чудовищную несправедливость. В качестве благодарности за мою верность, царь пытался убить меня, чтобы его коварные замыслы с Великим царем остались тайными.

— То, что говоришь ты, чрезвычайно серьезно, — сказал эфор. — Ты понимаешь, что обвиняешь спартанского царя в предательстве? Осторожнее: если не сможешь доказать твои обвинения, то рискуешь своей жизнью.

— Я могу доказать то, что я сказал, когда бы ты ни пожелал, — ответил Лахгал.

— Тогда, правда должна увидеть свет по возможности быстрее. Скажи мне, что ты знаешь: ты не пожалеешь о том, что помог нам положить конец такому вероломному предательству.

Лахгал рассказал все, что он видел и подозревал в течение тех лет, которые он провел у Павсания. Он также рассказал о путешествии в Келайнаи, давая такую характеристику Клейдемосу, которая снимала с него даже малейшую тень подозрения.

— Тогда ты знаешь Клейдемоса Клеоменида, очень хорошо, — заметил эфор. — Нам известно, что Павсаний очень высоко ценил его и доверял ему важные миссии.

— Я знаю его, — сказал Лахгал. — Я лично передавал ему указания царя, когда он командовал фракийским батальоном. Я заверяю тебя, что он ничего не знал о предательстве Павсания. Царь приказал ему отправиться вместе со мной в Келайнаи для изучения размещения персидских гарнизонов во внутренних областях под предлогом предполагаемой подготовки к военным действиям, в результате которых персы будут отогнаны за реку Галис.

Только мне была известна истинная цель миссии: доложить сатрапу Артабазу, что Павсаний готов выступить против Спарты, и что ему нужны деньги и люди. Клейдемосу было дано сообщение, в котором утверждалось, что я шпион; после завершения миссии, когда я больше не потребуюсь ему как переводчик, он должен был убить меня. Мне удалось прочитать сообщение без его ведома, пока он спал. Я убежал и скрылся.

— Хорошо, — сказал эфор, — ты должен знать, что как иноземец ты не может давать обвинительные свидетельские показания ни против любого из касты равных, ни против царя. Павсаний и то и другое, вместе взятое, хотя его регентство подходит к концу: Плистарх скоро достигнет возраста половой зрелости. Нужно убедить Павсания раскрыть свои планы в присутствии спартанских граждан, которые могут давать свидетельские показания против него.

Мой план заключается в следующем. Ты должен сообщить Павсанию, что ты здесь и хочешь встретиться с ним. Я уверен, что он согласится на это. На мысе Тенар стоит старое заброшенное строение, туда ты и иди. Ты должен заставить его заговорить так, чтобы несколько свидетелей, которые спрячутся за ложной стеной, могли услышать его. Мы позаботимся обо всем остальном. Теперь ступай. Тебя не должны здесь видеть. Попытайся оставаться не узнанным, спрячься где-нибудь и не привлекай ненужное, излишнее внимание. Тебя наградят за твою услугу, но ты знаешь, что равные не могут давать деньги. Я не смогу заплатить тебе сейчас, но я найду способ. Ты предпочитаешь афинское или евбейское серебро… или монеты из Кизика?

— Я делают это не ради вознаграждения, — ответил Лахгал. — Я не возьму твои деньги.

Он встал, закрыл лицо и вышел.

Спустя три дня Павсаний нашел в своем доме послание, хотя никто из слуг не мог сказать, как оно попало туда. То, что сообщало послание, заставило его ужаснуться.

Лахгал жив! Клейдемос лгал ему или, того хуже, предал его. Он подумал о бегстве, но понял, что оно равносильно признанию своей вины. И кто же решится предоставить убежище изгнаннику, лишенному власти?

Лучше всего было встретиться лицом к лицу с такой ситуацией. Если, на самом деле, это Лахгал написал послание, а некоторые фразы не оставляли никакого сомнения в этом, то может быть он сумеет убедить его сохранять спокойствие. Или, по меньшей мере, выяснит, кто еще уже что-то знает.

Павсаний решил встретиться с ним в условленном месте. Оно было ему хорошо известно: старая наблюдательная башня, лежащая в руинах, почти на самом конце мыса. Пустынное, покинутое место, обдуваемое со всех сторон ветрами.

Он вошел через обветшалую дверь и услышал голос, который он сразу узнал, звенящий во мраке.

— Говорят, что никто и никогда не возвращается из потустороннего мира, разве не так, Павсаний? И все-таки я здесь. Входи, входи, не стой там.

— Послушай… — начал царь.

— Нет. Слушай ты, — прервал его молодой человек, появляясь из теней полумрака, — сейчас я сильнее тебя.

Рука Павсания потянулась, возможно, случайно, к эфесу меча.

— Ты глупец! — сказал Лахгал. — Ты думаешь, что я настолько неразумен, что не предпринял никаких мер предосторожности на случай, если ты попытаешься убить меня во второй раз? Павсаний опустил руку и голову.

— Я слушаю, — сказал он покорно.

— Я просил тебя прибыть сюда, чтобы узнать, за какой проступок ты приговорил меня к смерти. Если моя преданная, безупречная служба тебе, следование за тобой подобно твоей собственной тени, заботливый уход за тобой во время твоих болезней, потакание твоей похоти…

— Я думал, ты любил меня, — печально сказал Павсаний.

Лахгал презрительно засмеялся.

— Неужели ты так низко пал? Достаточно! Ты знаешь, что не может быть любви между тем, кто командует, и тем, кто служит, — только насилие, выстраданное и навязанное. Поэтому не думай, что можешь попытаться играть моими чувствами к тебе; их вообще никогда и не было. Я посвятил тебе всю свою жизнь, всего себя, подарил верность и преданность в обмен на обещание моей свободы. Честный обмен, человек на человека.

— Я искренне обещал освободить тебя, я бы сделал это.

— Безусловно, — разозлился Лахгал. — Именно так ты думал, когда сделал то, что сделал: освободить меня от всех забот, освободив себя от меня навсегда!

— Не делай из меня посмешище, — прервал царь с печалью в голосе. — И, пожалуйста, послушай, я могу объяснить… если пообещаешь, что отреагируешь на мои слова, не позволишь, чтобы тобой руководила ненависть и мстительная злопамятность. Если ты позвал меня сюда, то ты должен выслушать меня.

— Тогда говори, — холодно ответил юноша.

— Я буду. Но сначала мне хотелось бы узнать, почему Клейдемос солгал мне.

— Действительно, твоя душа слепа, — сказал Лахгал, — если ты видишь предательство там, где оно не существует. Клейдемос честно выполнил все твои приказы, все… кроме одного. Я прочитал свиток, пока он спал, и бежал. Не потому что боялся, что он может убить меня на самом деле. Клейдемос — хороший человек. Но потому что я не хотел, чтобы его мучила совесть. Но я пришел сюда не для того, чтобы говорить об этом, Павсаний; я хочу услышать от тебя другое.

Павсаний почувствовал значительное облегчение, получив такой ответ. Не все еще было потеряно. Он еще мог убедить Лахгала. Он снова начал говорить, не подозревая, что в этот момент произносит свой собственный смертный приговор.

— Я не хотел отнять у тебя твою жизнь, Лахгал, клянусь в этом. Персы заставили меня принять это условие. Я не мог не дать свое согласие по этому пункту; они бы стали подозрительными, все мои планы превратились бы в дым. Я не мог рисковать, чтобы они не стали считать меня врагом. Жизни тысячей людей находились под угрозой. Но ты должен поверить мне, это было против моей воли. С невыразимой горечью я заставил себя подписать этот приказ.

Возможно, тебе и пришлось смиряться со мной и терпеть меня в течение всех этих лет, прожитых вместе, Лахгал, с мыслями только о получении свободы.

Но я любил тебя, и ты не может отрицать искренности моей привязанности. Скажи мне, мой юный друг, я когда-нибудь причинил тебе боль? Разве я не помогал тебе всеми возможными способами? Разве ты не был частью моей жизни, моих планов, моих мечтаний? Конечно, ты вводил меня в заблуждение, позволив мне поверить, что ты также любил меня.

Лахгал смотрел на сломленного человека, жизнь которого сейчас, практически, зависела от милости его врагов. Герой Платей! Эллинский вождь, превратившийся в тень прежнего героя…

Его слова звучали искренне, Лахгал почувствовал, как жалость прокралась в его сердце, но желание отмщения завело его в такую даль, откуда не может быть возврата… И он ответил, используя только слова хитрости и коварства. Павсаний ушел, сожалея, что вообще приказал его убить.

Царь вернулся в Спарту ближе к вечеру, думая о том, как ему связаться с Клейдемосом. Поглощенный этими мыслями, он сначала и не заметил пятерых эфоров перед воротами на Амиклы в окружении приблизительно двадцати вооруженных людей.

Когда он подъехал ближе, то понял, что они ждут его. Эфор Эписфен, стоявший позади остальных, сделал жест, и Павсаний понял, что это конец. Он пришпорил коня, пытаясь скрыться, но копье, брошенное одним из воинов, поразило животное в бок. Конь тяжело упал на землю вместе со своим наездником.

Павсаний рухнул в пыль. Он быстро вскочил на ноги и побежал, его преследователи бежали за ним по пятам. Он был уже около акрополя, растерянно оглядываясь в поисках того, кто мог бы предложить ему убежище. Но все взгляды, которые увидел он, были либо враждебные, либо безразличные, все двери оказались закрытыми для него.

Он нашел убежище в Доме Бронзы: никто не осмеливался осквернить это священное место. Он заперся, задыхаясь, и пошел в угол, чтобы присесть.

Эфоры, не смея войти и арестовать его, забили и забаррикадировали все двери и разобрали крышу. Там и оставался царь, в течение многих дней, мучимый жаждой, под палящими лучами солнца, страдая от голода. Его враги наблюдали за ним безразличными глазами, устроившись на голых балках перекрытий крыши, в ожидании его смерти. Поздно ночью было слышно, как он кричал и ругался.

Потом все стихло.

Эфоры поняли, что священное место будет, тем не менее, осквернено, если он умрет здесь. Поэтому они решили открыть двери и вынести царя наружу, пока он еще жив. Они выволокли его на внешний двор. Дрожа от лихорадочного состояния, он вращал остекленевшими глазами, наполненными ужасом, во ввалившихся глазных впадинах.

Брошенный в песок, Павсаний пытался поднять свою невесомую, бесплотную руку, чтобы проклясть их всех, но силы покинули его, и он упал на спину, испуская последнее дыхание.

Таковы были предсмертные муки и смерть того, кто разбил армию Великого царя при Платеях.