Книга: Спартанец
Назад: ГЛАВА 4 Азия
Дальше: ГЛАВА 6 Дом Бронзы

ГЛАВА 5
Тайна

Лахгал заболел. Климат высокогорной равнины подорвал его здоровье. У них кончились запасы продовольствия, нигде они не могли добыть пшеницы, поэтому вынуждены были питаться протухшей бараниной, что вызвало у юноши страшную рвоту.
Клейдемос останавливался в нескольких деревнях, чтобы его спутник отдохнул, и ждал, пока тому станет лучше и прекратятся спазмы желудка.
В одной из деревень от вождя племени Клейдемос узнал, что значительно большую опасность представляет не еда, а питьевая вода. Огромные горы на плато препятствуют свободному течению вод к морю, поэтому они загнивают или очень медленно впитываются в землю, насыщаясь ядовитыми испарениями. Причиняемый вред может быть так велик и опасен, что в некоторых случаях приводит к смертельному исходу.
— Больше всего страдает живот, — уверял вождь Клейдемоса. — Он становится таким слабым, что вообще не выносит никакой пищи; даже небольшой кусочек простого фрукта может вызвать страшную тошноту и рвоту.
— Есть ли какое-нибудь средство? — спросил Клейдемос вождя-фригийца, с которым он разговорился немногим более чем через два месяца путешествий по многочисленным деревням.
Вождь достал глиняный кувшин и налил из него немного темной жидкости в чашку. Это был настой мака, который вызывает забвение.
— Это успокоит колики желудка и снимет спазмы кишечника, — сказал он. — Тогда твой друг сможет немного поесть; его тело наберется сил и сможет бороться с болезнью.
Снадобье оказалось очень горьким. Но оно было насыщено ароматом дикой мяты и чабера, который рос в изобилии на окружающих полях; на самом деле фригийское название деревни означало «место чабера».
Клейдемос поверил словам вождя; он вспомнил, как месяц тому назад в местечке под названием Колоссаи, он видел реку, внезапно исчезнувшую под землей, словно поглотившей ее.
Местные жители уверяли, что вода ушла водопадом длиной в две стадии, и что долгими зимними вечерами они слышат, как вода бурлит и вспенивается в подземных пещерах.
Уже через неделю Лахгал стал поправляться; лихорадка ослабела и прошла, он уже мог проглотить кусок пшеничной лепешки, испеченной на камнях.
Учитывая свое состояние и окружающую обстановку, он прекратил ухаживать за собой: волосы отросли до плеч, смуглое лицо обрамляла густая борода. Бритва, щетка для растирания тела после ванны, щипчики были надолго позабыты на дне седельного вьюка.
— Теперь ты выглядишь мужчиной, — однажды сказал ему Клейдемос, когда они купались в реке.
Лахгал передернулся.
— Вы, спартанцы, — грубый народ. Вы не цените красоту и благовоспитанность. У вас нет ни собственного искусства, ни поэзии. Только военные песни, чтобы задавать ритм вашему шагу.
— Я вижу, ты знаешь слишком много о Спарте и спартанцах, — сказал Клейдемос с иронией.
— Конечно, знаю, — ответил Лахгал, — Я прожил с ними целые годы.
— Ты хочешь сказать, что ты жил с… царем Павсанием.
— Да, и что?
— Ты его любовник? — спросил Клейдемос напрямик.
Лахгал задрожал, опустив глаза в землю.
— Именно это ты хочешь узнать обо мне, Два-Имени? Действительно, наш герой Клеоменид хочет окунуться в дерьмо? Покопаться в невзгодах сирийского раба? Ну что же, если ты хочешь именно этого, то можешь немного развлечься, выслушивая непристойные рассказы, Лахгал может удовлетворить твое любопытство. О да, Два-Имени, Лахгал может рассказать много историй: кроме шрамов на моей спине, которые я показывал тебе, у меня есть и худшие, значительно более интимные шрамы. — Он поднял свои черные глаза, горящие яростью и стыдом. — Когда мы встретились на Кипре, мой хозяин уже заставлял меня заниматься проституцией, получая за это плату. Он даже приказал мне заниматься этим с тобой, чтобы и ты получил свою долю, если я понравлюсь тебе…
— Достаточно! — крикнул Клейдемос. — Я не хочу знать…
— О, да! Ты не хочешь знать, но узнаешь, во имя богов! Ты спросил меня о чем-то особенном, Два-Имени, всего минуту назад, или ты уже успел забыть? Так позволь мне рассказать тебе…
Моя красота стала моим проклятием. Как я завидовал всем обезображенным! Меня принуждали подчиняться омерзительным, отвратительным тварям и пройти через мерзости, вызывающие рвоту и отвращение.
Да, Два-Имени. Я стал любовником царя. Но был ли у меня выбор? Был ли у меня вообще когда-нибудь выбор? Все, что я пытался сделать, так это избежать худшего. Павсаний никогда не обращался со мной плохо. Он обещал, что сделает меня свободным…
Клейдемос не смог ничего возразить; Лахгал продолжал более спокойным тоном:
— После того как ты покинул Кипр, я надеялся, что когда-нибудь снова увижу тебя. Ты был единственным человеком, питавшим ко мне искреннюю привязанность, когда я увидел тебя в отчаянии, промокшим под дождем, под деревом во Фракии, я понял, что спас тебя, не позволив убить себя. Моя радость от встречи с тобой была огромной.
— Как и моя, — поддержал Клейдемос.
— Ну, сначала мне тоже так показалось. Но потом ты то ли что-то вообразил, то ли обнаружил, и ты оттолкнул меня от себя. Я чувствовал твое презрение месяцами, хотя ты и пытался скрыть его. Ракушка, которую я дал тебе в тот день на побережье, больше не висит на твоем браслете, хотя она была на месте, когда я в первый раз увидел тебя во Фракии.
— Лахгал… я не хотел сделать тебе больно, — сказал Клейдемос. — Я не могу судить тебя за то, что твоя судьба заставила тебя перенести, возможно, против твоей собственной воли. Я жил как солдат в течение четырех лет, видел так много крови и так много убийств, что вряд ли я могу поверить, что мужчина, который любит женщину или другого мужчину, может сделать мир хуже, чем он уже есть на самом деле.
Возможно настоящая причина того, что я задал тебе этот вопрос, кроется в тех ужасных сомнениях, которые терзают меня ночью, когда я пытаюсь уснуть. Я одинок в этом мире, Лахгал, у меня нет никого, с кем бы я мог поделиться и кому бы я мог доверять. Все, кого я любил, — мертвы. Находясь так далеко от дома, я чувствую, словно потерял всех и навсегда.
И когда ты появился вновь, слова царя снова пробудили во мне надежду; я снова почувствовал себя живым. Но я опасаюсь, что, возможно, не все, что мне рассказали, — правда.
Не знаю, искренне ли говорил царь о своих планах или просто использует меня для удовлетворения своего тщеславия. По лагерю во Фракии ходит множество слухов о нем. Говорят, что он тяжелый, жестокий человек, снедаемый ненасытной жаждой власти. Что его душу разъедает стремление к богатству и роскоши… что он раб своих страстей.
Уверен, ты понимаешь, как и что я чувствую, и все-таки за все эти месяцы нашего совместного путешествия ты никогда не сказал ни единого слова. Понимаю, что ты можешь прочитать сомнение на моем лице. И все же, если тебе известно то, чего я не знаю, ты ничего не рассказываешь мне об этом. Поэтому я думаю, что твоя связь с Павсанием должна быть прочнее всего остального; что малыша Лахгала, который дал мне цветную ракушку на побережье на Кипре, нужно забыть.
— Ты тоже изменился, — сказал Лахгал. — Твои глаза пустые, отсутствующие, обеспокоенные, твой голос часто бывает резким и грубым. Я все время чувствовал, что путешествую с незнакомым человеком. Как я мог разговаривать с тобой, как с другом? Я думал, ты презираешь меня. Когда мы уезжали, казалось, что ты счастлив выполнить свою миссию и поддержать планы Павсания; разве я мог представить себе, что у тебя возникли сомнения? И я знаю, что… что есть тайна, которую ты скрываешь от меня.
Клейдемос посмотрел на него озадаченно.
— Павсаний передал тебе послание, которое ты можешь прочитать на своей скифали, — настаивал Лахгал.
— Можешь узнать обо мне все, что хочешь, Лахгал. Когда я рассказывал тебе историю своей жизни, ты был совсем ребенком. Но то, что написано в этом послании, не касается ни тебя, ни меня. Это затрагивает, возможно, судьбы многих людей, всего населения в целом. Я не могу…
— Но ты читал это послание? — прервал Лахгал.
— Нет, еще нет. У меня приказ прочитать его только после завершения моей миссии.
— И ты даже никогда и не задумывался о том, чтобы прочитать его до этого срока?
— Я дал царю свое слово, а у меня только одно слово, Лахгал. Но, скажи мне, почему ты хочешь узнать, что написано в послании?
— Два-Имени, — Лахгал крутил и вертел руками, словно ища подходящие слова, — Два-Имени… я боюсь…
Клейдемос посмотрел на него с удивлением.
— Почему ты должен бояться? Ты болел, но серьезного ничего нет. Легко заболеть, когда путешествуешь в чужих странах — еда, вода…
— Совсем не это я имею в виду. Царь Павсаний уже посылал и другие послания Великому царю, но все, кто их доставляли, не возвращались никогда.
— Не понимаю.
— Я знаю только то, что сказал, Два-Имени, и больше ничего. Я совершенно точно знаю, что все те, кто доставляли эти послания, никогда не возвращались. Ты не понимаешь, почему я боюсь? Это послание может быть приказом убить меня. Если нет, то почему же царь приказал тебе не читать его до тех пор, пока не будет выполнена миссия?
— Послушай меня. Когда во Фракии я доставил тебе послание царя, я уже понимал, что простая мысль о возможности возвращения в Спарту, о воссоединении с женщиной, которая вырастила тебя, о встрече с людьми, которых ты любишь, вполне достаточна, чтобы заставить тебя снова захотеть жить, сражаться. Я думаю… я боюсь… что ты сделаешь все, чтобы получить то, что тебе обещано. Я не знаю, что говорил тебе царь на встрече, которая была у вас двоих. Конечно, важные вещи. Я знаю, что он о тебе очень высокого мнения. Жизнь сирийского слуги ничто по сравнению со всем этим. И именно поэтому я и боюсь, Два-Имени.
Через два дня мы прибудем в Келайнаи, куда ты должен доставить это послание, тогда ты и прочитаешь приказ Павсания. Я умоляю тебя, если будет приказано убить меня, пожалуйста, не перерезай мне горло; позволь мне самому лишить себя жизни. Я знаю одно зелье, которое вызывает приятное помрачение сознания, которое позволит без страданий уйти из жизни в бесконечную ночь…
Две большие слезы упали из темных глаз Лахгала. Он умолк, не смея взглянуть в лицо своему спутнику. Также молчал и Клейдемос.
Потрясенный, он думал обо всем, что произошло: об огромных надеждах, которые пробудили в нем слова Павсания, об ужасах действий, которые стали нечетко вырисовываться перед ним и которые он должен будет предпринять.
Но, может быть, Лахгал ошибается. Возможно, люди, о которых он говорил, исчезли по другим причинам; они могли заблудиться, или попасть в засаду на своем длинном пути к дому. Но в его заплечном мешке лежали пергаментный свиток с приказами царя, скифаль, его палка, в которой был ключ для прочтения приказов.
Он больше не носил палку с крюком из кизилового дерева, которую Критолаос выбрал для него; он сжег ее на погребальном костре Бритоса при Платеях. Она погибла, как и его детская жизнь, на том поле битвы, пропитанном кровью.
Дрожащий голос Лахгала вернул его в настоящее.
— Ты уже прочитал много смертных приговоров на своей скифали и раньше, Два-Имени, для тысяч людей.
Ты — спартанский воин, и ты, безусловно, должен следовать своему предназначению. Боги много раз спасали твою жизнь. Когда ты был ребенком, тебя спасли от волчьих клыков, а когда ты стал мужчиной, от тысяч фракийских стрел. Твои солдаты никогда не понимали, как ты можешь безнаказанно бросать вызов смерти на поле брани. Ты, хромой воин, ты, кому предначертано иметь два имени и две жизни, ты, кому удалось избежать смерти, которую ты хотел найти, совершив самоубийство своим собственным мечом… Это правда, Два-Имени. Великая судьба, должно быть, ожидает тебя, возможно ужасная. Тебе не удастся избежать ее.
В тот день, когда я увидел тебя во Фракии, ты был на дне, на самом дне. Я видел отчаяние в твоих глазах, но твое лицо оставалось каменным и решительным. Что может значить жизнь простого слуги, проданного задолго до того, как он смог подержать ее в своих собственных руках хотя бы мгновенье. Тело, занимающееся проституцией за пять оболов…
— Достаточно, Лахгал! — крикнул Клейдемос, обхватив голову руками.
Но голос продолжал, теперь уже без дрожи. Голос глубокий и темный, голос чистой боли:
— Ты пришел к той точке, из которой уже нельзя повернуть назад. Сейчас прочитай послание, словно меня здесь и нет, и если я должен умереть, пусть я умру. Я буду сопровождать тебя и сегодня, и завтра, как твой преданный слуга, но наутро после этого для меня не будет пробуждения, я не проснусь. Ты даже никогда ничего и не заметишь. Только об одном я попрошу тебя. Не оставляй мое тело шакалам. Похорони меня как свободного человека, как друга, которого ты любил. Не дай моей тени бродить в полном отчаянии вдоль ледяных берегов Ахерона, ведь говорят, что именно такова судьба всех тех, кого не похоронили по обряду.
Клейдемос положил руку ему на голову:
— Ты не умрешь от моей руки, Лахгал. Не нужно тебе будет и убивать себя.
Он взял запечатанный свиток из своего заплечного мешка, обмотал его вокруг скифали, чтобы можно было прочитать царский приказ. В нем было сказано следующее:
«Слуга, посланный мною с тобой, выполнил свою задачу. Теперь тебе известен обратный путь, дорога, по которой ты вернешься один, чтобы не было свидетеля твоего путешествия в области, расположенные внутри страны. Ты также должен уничтожить это послание.»
— Ты был прав, что боялся, Лахгал, — сказал он, выбрасывая свиток в реку. — Царь приказывает мне убить тебя.
***
Стены Келайная выделялись на фоне голубого неба. На верху каждой башни размешалось гнездо аиста. Огромные птицы плавно и медленно летали над городом, паря в воздухе с неподвижными, широко распростертыми крыльями, которые поддерживал ветер высокогорной равнины. Серебряная лента реки Меандр протекала за холмами, спускаясь вниз. Говорили, что источник реки находился в пределах города в темной пещере, которую когда-то, давным-давно населяли нимфы и сатиры, а вокруг пещеры рос лес тополей, наполненный поющими птицами.
— Мы прибыли, — сказал Клейдемос Лахгалу. — Посланец Великого царя, сатрап Артабаз, встретит нас в городе.
— Смотри, летний дворец Великого царя расположен выше укреплений. Там живет сатрап, — наблюдательно заметил Лахгал.
Они приблизились к южным воротам, охраняемым двумя фригийскими лучниками. Клейдемос подал Лахгалу запечатанную деревянную дощечку, которую тот передал одному из лучников.
Он сказал ему на его языке:
— Доставь это сатрапу Артабазу, скажи ему, что благородный Клейдемос из Спарты, сын Аристарха, Клеоменид, ожидает приема.
Лучник заставил Лахгала дважды повторить длинное, трудное имя, чтобы точно запомнить его, и ушел.
— Расскажи мне об этом городе и этих землях, — попросил Клейдемос Лахгала, когда они сели на каменную скамью у городской стены, вытягивая усталые ноги и руки, все еще вялые от верховой езды в сырую ночь.
— Я многого не знаю, — сказал Лахгал. — Мне говорили, что это последний фригийский город к востоку. За этими горами, — добавил он, показывая на голубоватую горную цепь, пересекающую плато на расстоянии, равном двум дням путешествия, считая от того места, где они находились сейчас, — начинается Ликаония, опасная, нестабильная область, где странствуют жестокие мародеры, которых не могут усмирить даже солдаты Великого царя. Через шесть дней ты попадешь к подножью горы Таур, непроходимой горной системы, которую можно пересечь только через ущелье, такое узкое, что там не пройдет и пара быков, запряженных в одно ярмо. От горы к морю можно попасть за три дня, пересекая область, называемую Киликией. На востоке Киликия ограничена другой очень высокой горной системой, которую жители тех мест называют Саман. За горами лежит Сирия, земля, где я родился.
О городе мне известно только то, что река Меандр несет свои воды через великолепные сады, где растут разнообразные растения и водятся дикие животные. Персы называют эти сады «пайридаэза», вы греки «парадейсос»: рай. Великий царь там охотится со своею знатью, когда находится в летнем дворце. Есть и другая река, также протекающая через город, хотя и меньше чем Меандр, которую местные жители называют Марсиас. Кажется, вы, греки, называете ее Марсий. Помнишь легенду? Сатир Марсий, как говорят, вызвал Аполлона на музыкальное состязание на берегах этой реки. После того, как он проиграл состязание, с него, еще живого, содрали шкуру, которую повесили в пещере в истоке реки. Она все еще там, мы можем посмотреть на нее, если хочешь, хотя я думаю, что это просто шкура какого-нибудь козла, давным-давно принесенного в жертву одному из местных божеств.
— Мне нравится слушать такие рассказы, — сказал Клейдемос. — Они напоминают мне истории, которые обычно рассказывал мой дедушка Критолаос, когда я был ребенком. Думаю, что именно он рассказывал мне о сатире Марсии. Никогда бы и представить себе не мог, что однажды увижу место, где зародился этот миф.
Клейдемос поднял глаза, осматривая всю равнину, которая простиралась так далеко, что ее едва можно было охватить взглядом. Меандр сверкал на солнце, которое стояло высоко над горизонтом.
Сразу же после этого к ним подбежал лучник со словами:
— Наш господин, сатрап Артабаз ожидает тебя. Я провожу тебя во дворец.
Клейдемос и Лахгал последовали за ним через город, улицы которого были заполнены людьми в одеждах странного вида, с любопытством рассматривающими иноземцев. Дети начали преследовать их, цепляясь за одежду и пытаясь продать им всякий хлам, который был у них в соломенных корзинах. Лучник отгонял их прочь, кричал на них и грозил им своим луком. Они с криком и визгом разбегались во все стороны только для того, чтобы быстро вернуться к маленькой группе, направляющейся в центр города.
Появился акрополь: холм, окруженный стенами, зеленеющими от тополей, которые росли на берегах того потока, который, должно быть, и называли рекой Марсиас.
Дети, смеясь и крича, побежали к берегу, усыпанному гравием. Бросив одежду, сумки и корзинки, они голышом ныряли в воду, брызгая друг на друга водой.
Три человека поднялись по ступеням лестницы, которая вела во дворец, и вскоре вошли в атриум. Клейдемоса провели в помещение, где его вымыли и одели, и затем проводили в присутствие Артабаза.
Сатрап восседал на груде подушек. Он поднялся поприветствовать своего гостя.
— Приветствую тебя, спартанский гость, — сказал он на греческом языке. — Тебе чрезвычайно рады в этом доме. Надеюсь, что благородный Павсаний в добром здравии.
— Он был здоров, когда я отправлялся из Византия приблизительно два месяца тому назад, — ответил Клейдемос, кланяясь. — Сейчас он должен быть в Спарте.
— Спарта! — воскликнул сатрап с удивленным и обеспокоенным видом. — Я думал, он не покинул Византий. Но садись, пожалуйста, ты, наверное, устал.
Он указал на пушистую шерстяную подушку, которая лежала на ковре.
Клейдемос обнаружил, что сидеть в таком неудобном положение, расправляя свои персидские одежды между ног, довольно трудно.
— Царь получил известие о возрастающем недоверии в Спарте и не хочет давать пищи для слухов, которые могут оказаться опасными. Он уверен, что никто не имеет ни малейших доводов против него и что зависть лежит в корне всего этого. Я бы сказал, что стиль его жизни в Византии, который, безусловно, нарушает все спартанские условности, дал эфорам и старейшинам, которые всегда страшатся, что власть царя станет слишком крепкой и сильной, повод призвать его обратно и попытаться найти любой предлог против него. Однако царь уверяет тебя, что его свободе ничто не угрожает, она не будет ограничена, что он скоро вернется в Византий. Я передам ему твои слова или слова Великого царя после моего возвращения.
Артабаз задумчиво потрогал свои усы, затем снова заговорил:
— Ты должен передать ему это послание от Великого царя.
«Привет тебе, Павсаний! Доказательство дружбы, которое ты послал нам, глубоко тронуло нас. Ты освободил особ, очень близких нашему сердцу, которые стали пленниками ваших солдат. Мы, начиная с этого момента, желаем рассматривать тебя как нашего союзника и обеспечить тебя всем, в чем ты будешь нуждаться, будь это деньги или любой другой вид помощи. Что же касается твоего запроса о помолвке с одной из наших дочерей, то нам приятно дать наше согласие и ожидать известий от тебя о твоих перемещениях в будущем. Твой ответ в дальнейшем может быть передан нашему сатрапу в Даскилитиде в провинции Кария, к которому твой посланец может легко попасть из Византия.»
Клейдемос ответил:
— Эти слова записаны у меня в памяти, они будут изложены в том виде, в каком ты произнес их.
— Очень хорошо, — сказал сатрап. — Но, пожалуйста, сейчас скажи мне, какие действия планирует предпринять царь Павсаний?
— Прежде всего, он должен исключить любое недоверие в умах эфоров и старейшин, — ответил Клейдемос. — Они относятся к нему с подозрением, несмотря на большое уважение, которым он пользуется в результате победы при Платеях.
Клейдемос заметил незначительное, но заметное выражение разочарования на лице Артабаза, он понял, что лучше было бы начинать с чего-то другого. Тем не менее, он продолжал:
— Он является командующим армией колоний и флота Пелопоннеса, и опекуном царя Плистарха, сына царя Леонида, который, как тебе хорошо известно, еще ребенок. В любой обычной ситуации эфоры и старейшины обычно ухитряются возводить на престол царей, действующих друг против друга, возбуждая дух соперничества, что помогает им весьма плодотворно пользоваться своей властью и укреплять ее. Но Павсаний фактически правит один, он держит в своих руках огромную силу: именно по этой причине он и вызывает их опасения и дурные предчувствия. Очевидно, что эфоры и старейшины ищут любой предлог, чтобы контролировать его, и более ничего… как я полагаю. В любом случае, Павсаний производит впечатление очень уверенного в себе человека. И ты должен помнить, что он может рассчитывать на поддержку собрания равных: наши воины в высшей степени восхищены его умом и воинской доблестью. Традиционно, они чувствуют себя значительно ближе к царю, который руководит ими в бою, чем к эфорам и старейшинам.
Артабаз ходил по комнате вперед и назад. Он остановился в центре, чтобы изложить свою точку зрения.
— Таким образом, в наших интересах действовать, пока мы можем рассчитывать на союзника на взлете его власти. Если Павсания обвинят в чем-либо или отстранят от командования армией, все наши планы должны измениться. Как ты знаешь, ситуация в Афинах в настоящее время в большом беспорядке. — Клейдемос совершенно не понимал, о чем говорит сатрап, но все же кивнул в знак согласия. — Фемистокл, флотоводец, афинянин, который победил наш флот при Саламине, выслан из города и находится в изгнании. — Клейдемос обнаружил, что ему очень трудно скрыть свое удивление. — Когда-нибудь он тоже может стать нашим союзником, не по каким-то другим причинам, а просто, чтобы отомстить своему неблагодарному отечеству. Можешь передать своему царю, что сейчас он должен быть готов к немедленным действиям после нашего уведомления, потому что время для этого может наступить очень быстро. Ты мог щедро распоряжаться своим временем по дороге сюда, потому что ты знал, что царь Павсаний не вернется обратно в Византий до конца лета, но на обратном пути тебе придется поторопиться. Ты должен ждать царя в Византии, чтобы передать это послание сразу же после его возвращения. Немедленно повидайся с сатрапом в Даскилитиде, но это путешествие необходимо сохранить в тайне. Я знаю, что у тебя есть слуга; мы не можем допустить, чтобы он рассказывал обо всем и бегал повсюду. Я предоставлю тебе другого слугу. Ты предпочтешь на этот раз молодую женщину, или хорошенького мальчика? — заботливо спросил сатрап.
— О, нет, господин, — ответил Клейдемос, не задумываясь. — Слишком большая роскошь для меня! Помимо всего прочего, так можно привлечь ненужное внимание и зависть моих товарищей. Лучше я не буду казаться слишком подозрительным. Я устраню своего слугу сам, сразу же, как мы окажемся на побережье. У меня уже имеются приказы по этому поводу.
— Как пожелаешь, — кивнул сатрап. — А сейчас разреши мне предложить мое гостеприимство, чтобы у тебя было несколько дней для восстановления сил перед твоим долгим возвращением назад.
Клейдемос принял приглашение: любопытно было посмотреть, как на самом деле живут те, кого греки называют варварами.
Дворец оказался значительно прекраснее любого из всех тех, которые ему приходилось видеть в Греции или Азии. Лахгала отправили в помещение для рабов, а Клейдемосу предоставили большую, просторную комнату в верхней части дворца, окна которой выходили на две стороны, восток и запад, освежающий вечерними легкими ветерками.
Обедал он вместе с Артабазом ближе к закату и нашел, что еда очень вкусная: все виды жареной дичи, приправленные аппетитными острыми травами. Более всего его поразила огромная птица. Повара подали ее на стол, украшенной длинными радужными перьями из хвоста, и на конце каждого пера было большое зеленовато-голубое пятно, похожее на глаз.
Заметив удивление гостя, сатрап приказал принести клетку с живой птицей, чтобы гость смог увидеть ее в естественном виде.
Птица имела настолько яркую окраску, что Клейдемос потерял дар речи. Оперение на шее было ярко-голубое, длина хвоста составляла приблизительно два локтя. Но ее крик был такой противный, что даже трудно представить.
Клейдемосу рассказали, что птицу доставили из далекой Индии, крайней восточной провинции Великого царя, за которой начинался бесконечный Океан. Ему показали еще одну птицу, хотя и меньшего размера, но с еще более ярким оперением: красным, фиолетовым, черным и белым. Как ему объяснили, птицу поймали охотники в земле фасийцев, северного племени, название которого происходит от реки Фас, чей исток находится на Кавказе, а впадает она в Понт.
После дичи подали сладкое и фрукты: гранаты, фиги или винные ягоды и нечто похожее на розовое яблоко, покрытое слоем пушинок, удивительно сочное и утоляющее жажду. Эти фрукты были очень вкусные и сладкие, но в середине оказалась твердая косточка.
Клейдемос чуть не сломал зуб, пытаясь раскусить ее, вызвав бурное веселье за столом у всех обедающих. Эти фрукты выращивали только в дворцовом саду, сами плодовые деревья доставили прямо из далекой Персии, поэтому эти фрукты называли «персидские яблоки», персики.
После обеда евнух проводил Клейдемоса в его комнату, украшенную эмалевыми цветами и деревьями с птицами, имеющими яркое оперение, и дикими животными. Но больше всего его удивила постель: она была такой огромной, что на ней могли поместиться четыре человека. Это ложе было установлено на позолоченных бронзовых опорах в виде человеческих фигур с крыльями.
В постели лежала темнокожая девушка, очень красивая, ее тело было изящно прикрыто милесской прозрачной тканью. На ломаном греческом языке евнух сказал, что надеется, что она будет вполне удовлетворительна; ее привезли из северного мосинесийского племени, известного своим пренебрежением к любым ограничениям.
В действительности, мужчины и женщины этого племени соединялись друг с другом в любом месте, даже под открытом небом, не обращая ни малейшего внимания на тех, кто может наблюдать за ними.
Неприличными жестами евнух пытался объяснить Клейдемосу те удовольствия, которые ожидают его. Он добавил, что есть и другие девушки: из Вифинии, Каппадокии, Ликии, даже из Египта — все тонкие знатоки обрядов Афродиты.
Клейдемос поблагодарил его, уверив, что эта девушка вполне подходит, но если он захочет другую, то сообщит об этом завтра. Евнух ушел, сально улыбаясь и закрывая за собой кедровую дверь, издающую приятный запах.
Спартанец прошел на один из балконов, чтобы выйти на свежий воздух. Вид, который открылся перед ним, был завораживающим: город внизу был все еще окрашен последним красным лучом заката. Огромная высокогорная равнина на юге была испещрена какими-то пятнами, казавшимися сероватыми, пыльными облаками. На них мерцали золотистые блики, исчезающие в тени. Это были отары овец, которых пастухи гнали в долину Келайнаи, стремясь прочь от быстро наступающей темноты.
Клейдемос почти услышал блеяние овец, возможно, он всего лишь воображал это, когда увидел себя самого, опирающегося на пастушью палку с крюком, среди овец и ягнят; огромный баран, вожак отары, следовал за ним. Так и было когда-то, давным-давно… а насколько давно, даже он сам не мог вспомнить.
Затем неожиданно долина окуталась тьмой, а черные тени поползли по плато, лежащее у подножья горы, над которой было голубое и невесомое небо, как прозрачная ткань из виссона. В этот момент со стороны, противоположной садящемуся солнцу, поднялась луна, белая и блестящая, словно она давно покинула волны Океана, из которого, как говорят, она появляется.
Клейдемос почувствовал легкое прикосновение на своем плече и обернулся, чтобы взглянуть на девушку, стоявшую перед ним обнаженной в лунном свете. Он позволил ей отвести себя за руку в постель, позволил ей раздеть себя и ласкать.
Она смотрела на него, улыбаясь и шепча короткие фразы, которые он не мог понять, но ее голос был нежный, руки мягкие и легкие, он едва ощущал их прикосновение. И пока она целовала его своими губами, влажными и прохладными как лепестки фиалок, прижимаясь упругими грудями к его груди, он думал, что тела богов должны быть такие же, как у нее. Никогда ничем не изнуренные и не поддающиеся болезням.
Он подумал об Антинее, единственной женщине, которую он любил за всю свою жизнь. Ее руки, наверное, покрылись мозолями от многолетней тяжелой работы, кожа обожжена солнцем, но ее глаза… ее глаза, возможно, все так же сияют и остаются такими же зелеными, как поля Тайгета.
Назад: ГЛАВА 4 Азия
Дальше: ГЛАВА 6 Дом Бронзы