4
Цицерон и свобода
Вечером, после того, как гунны удалились в свой временный лагерь, разбитый за городскими стенами, в честь императора Гонория и его блистательной победы над армией Радагайса устроили большой пир.
В огромном пиршественном дворцовом зале с колоннадами вокруг длинных столов установили ложа на три сотни гостей, гордых, поздравляющих самих себя.
Приказали явиться всем детям-заложникам: Гегемону и Беремону, двум пухленьким мальчикам-бургундам; высоким, белокурым, остроумным, хохочущим франкам; двоим ленивым принцам-вандалам, Берику и Гензерику; и всем остальным. Аттила, нахмурившись, сидел в середине, но никто из них не осмеливался приблизиться к нему. Даже то, как он держал фруктовый нож, пугало их.
Неподалеку, чтобы подбодрить мальчика, сидели Стилихон и Серена. А наибольшей благосклонностью императора, устроившись куда ближе ко главе стола, чем Стилихон, пользовался наместник Гераклиан — льстец, обаяшка, истинный римлянин древнего происхождения — и совершенно некомпетентный воин. В конце зала, на возвышении из богатого зеленого египетского мрамора, стояли два огромных, ослепительно белых и золотых, ложа, покрытых пурпурной тканью, и на них полулежали имперские брат и сестра — Галла и Гонорий. Гонорий ел очень много, его сестра — очень мало. Их привычки к питию отличались точно так же, демонстрируя их разные характеры.
Еда и вина были великолепны. Из окутанной туманами Британии привезли устрицы, сохраняя их во время перевозки в соленой морской воде; теперь они лежали в небольших ивовых корзинках, все еще прикрытые лоснящимися зелеными морскими водорослями. Подавались превосходные рыбные соусы garum, привезенные из Битинии и Кадиса; изысканнейшие блюда, такие, как павлины, зажаренные в меду, отварные дрозды, верблюжьи ножки и рагу из соловьиных мозгов. Многие гости ворковали над этими сказочными деликатесами, в том числе и дети-заложники, в восторге от привилегии попробовать подобную пищу. Однако мальчик-гунн, грубый и невоспитанный, попробовав паштет из мозгов испанских фламинго на маленьком ломтике мягкого пшеничного хлеба, с отвращением выплюнул его. Стилихон со своего места услышал, как с омерзением отхаркивается мальчик, обернувшись, посмотрел, что случилось, и тут же повернулся обратно, пытаясь подавить улыбку.
Подавали тефтельки из дельфиньего мяса, вепря, отваренного в морской воде, колбаски из кальмаров, и величайшие кулинарные редкости — сыр из оленьего молока, сыр из заячьего молока и даже сыр из кроличьего молока, про который говорили — нет сомнения, в интересах некоторых из гостей позже этой же ночью — что он целителен и препятствует диарее.
Подавали молоки из барабулек на листьях настурции и бараньи яйца, мурену и угрей в сброженном соусе из анчоусов; подавали торт из овечьей плаценты и патиссонов, омлеты из медузы и ломтики копченых журавлей — из птиц, которых ослепляли еще птенцами, чтобы они вырастали жирными. Подавали свиные соски с морским тунцом и пенис зубра в соусе из перца и шелковицы. Подавали жареных гусей, которых последние три месяца жизни насильно кормили фигами, и пряный паштет из печени свиньи, которую утопили в красном вине. А сами вина! И пукинийское, из залива Тергестин, и сладкое маринийское из альбанских гор, и пряное рубиновое кьянти (опасно крепкое), и двенадцатилетнее наментийское, и даже фалернское, из хорошо известного в мире опимианского урожая: как гласила этикетка на горлышке, почти столетней выдержки и, как согласились все, только сейчас достигшее своих лучших качеств.
— Господин? — произнес раб, протягивая бутылку Стилихону.
Полководец помотал головой.
— Воды.
Императорские повара, вся тысяча, превзошли самих себя в старании и мастерстве. Верные римским традициям, они предприняли невероятные усилия, чтобы замаскировать одно блюдо под другое. Смех гостей отражался от расписных позолоченных потолков, когда они понимали, что блюдо, принятое ими за запеченного голубя, залитого медом, на самом деле было сделано целиком из сахара. А каким изысканным воображением нужно обладать, чтобы отварить зайца, пришить на место снятый с него мех и прикрепить к его спине крылья пустельги — заяц стал походить на странного миниатюрного Пегаса!
Весь пир оказался абсолютным триумфом римского вкуса и творчества, и великолепие банкета было одобрено почти всеми. Гости ели и пили в свое удовольствие, и часто отлучались, чтобы опорожнить мочевой пузырь, или жёлудок, или и то, и другое.
За столом происходил обычный обеденный разговор: об ужасно жаркой погоде, о том, как они стремятся в свои маленькие именьица в деревне, как только закончится триумф. В это время года в пятьдесят раз лучше жить в горах Кампании, и, конечно же, детям там особенно хорошо. А неимущие сельские жители могут быть просто очаровательны со своими забавными, безграмотными взглядами и суждениями.
Гости замолкали, чтобы взять еще одну-две лягушачьи лапки с серебряного блюда, чтобы сморщиться и пустить ветры, чтобы ополоснуть пальцы в золотых чашах, в воде, ароматизированной лепестками роз, а потом обтереть их о волосы проходивших мимо рабов.
Пока еще можно подыскать себе очаровательную маленькую виллу с несколькими акрами виноградников и оливковых деревьев, просто-таки совсем дешево. Очень хорошо отзываются о районе вокруг Беневентума, к примеру, этого прелестного старого колониального городка на Via Appia, за Капуей. Немного далековато и примитивно, это правда, и добраться не так просто, как до Капуи, но все равно очаровательно, просто очаровательно. Капую «открыли» довольно давно, и она страдала от того, что называли «переселением неаполитанцев», а вот дальше в горы, рядом с Каудиумом и Беневентумом, все еще можно чувствовать, что находишься в настоящей Италии. Разумеется, Via Appia поддерживают не в таком хорошем состоянии, как раньше — тут они слегка понижали голоса — и добираешься туда очень уставшим. И в местных лавках невозможно раздобыть свежих устриц для званого обеда ни за какие деньги. Приходится «обходиться» тем, что предлагают местные поставщики, иногда это весьма грубая пища: ячменный хлеб, колбаски из конского мяса, фиги — ну, и тому подобное. И все-таки — несколько недель в горах Кампании, на собственной небольшой вилле, может стать таким отдыхом от Рима. Это просто необходимо, честное слово.
Потом поболтали о нелепых ценах на собственность в городе: теперь гоняются даже за жильем на Aventine. Этак скоро люди заявят, что модно жить к западу от реки! Поворчали об экономических переселенцах с севера, особенно о германцах, и о том, что у них нет ни приличных манер, ни чувства закона и порядка, они просто снижают общую атмосферу всего района, если поселяются по соседству. Они ходят в смехотворных штанах, у них куча ребятишек, и пахнет от них странно.
Под конец, когда кувшины с вином и блюда почти опустели, поднялся придворный управитель, стукнул золотым посохом по земле и воззвал к тишине.
— Ваше Божественное Величество, — произнес он, так низко поклонившись императору, что всем показалось, будто у него сейчас сместится спинной диск. — Прекраснейшая принцесса Галла, сенаторы, полководцы, префекты и преторы, судьи, епископы, легаты, квесторы, ликторы, дамы и господа, представляю вам нашего достопочтенного поэта, равного Лукрецию, нет, Вергилию, нет, самому великому Гомеру — дамы и господа: прошу тишины. Клавдий Клавдиан!
Под более чем жалкие аплодисменты поднялся на ноги жирный, потный, смуглый мужчина и обеспокоенно оглядел три сотни гостей.
Одни-двое вежливо улыбнулись ему. Все знали, что сейчас произойдет.
Поэт молил о прощении, умолял о снисхождении, бесконечно кланялся и кивал в сторону императорского возвышения, хотя умудрился ни разу не поднять на него глаза — несомненно, опасаясь, что будет потрясен и ослеплен сиянием Его Императорского Величества. Потом, вытащив из складок тоги угрожающе толстый свиток, — он объявил, на удивление сильным и звучным голосом, что будет рад прочесть собравшемуся обществу короткий панегирик, который набросал этим утром, во хвалу великолепной победе императора над ордами варваров; он попросил слушателей о снисхождении, поскольку времени для работы у него было совсем немного.
Вообще-то все знали, что у Клавдиана всегда есть буквально дюжины панегириков, уже написанных и припрятанных в библиотеке его прелестной виллы на Эсквилине, предназначенных для того, чтобы охватить все мыслимые и немыслимые события, и он вытаскивает их по мере надобности. Но все были слишком вежливы, чтобы заявить об этом вслух. Кроме того, несмотря на ехидные замечания за глаза, Клавдиан очень нравился императору.
Он кашлянул и начал:
О возлюбленный принц, ярче, чем дневное светило,
Чьи стрелы в цель летят верней, чем парфянские!
Разве моя хвала может сравниться с твоим величественным умом?
Как восхвалить твое великолепие и твою красоту?
На ложе из золота, на финикийской порфире мать даровала тебе жизнь,
И предсказания сулили тебе удачливую судьбу!
И Аммон, и Дельфы, так долго немые, нарушили свое молчание,
И камень в Кумах — храм неистовой Сивиллы — снова заговорил!
Дородный легат рядом со Стилихоном приподнялся на локте и кисло пробормотал:
— Что-то я такого не припомню.
— По-моему, меня сейчас вырвет, — пробормотал в ответ полководец, — и виноваты в этом будут не их сомнительные британские устрицы.
Оба склонили головы, пытаясь подавить смешок.
Галла на возвышении повернула голову.
Клавдиан продолжал:
Когда в пылу погони ты направлял скакуна среди каменных дубов,
И локоны твои струились по ветру,
Звери сами падали пред твоими стрелами,
И лев был рад получить рану от священной руки принца,
Приветствовал твое копье и с гордостью умирал!
Когда после псовой охоты ты искал тени лесов
И свободно раскидывал члены во сне,
Какая любовная страсть начинала пылать в сердцах дриад,
Сколько наяд подкрадывалось к тебе на дрожащих ногах,
Чтобы украсть незамеченный поцелуй!
Многие гости одобрительно засмеялись, оценив восхитительный образ. Даже сам император хихикнул в кубок с вином. Клавдиан великодушно помолчал, дав императору отсмеяться, и возобновил декламацию, потому что осталось еще много:
Кто, хотя бы и более варвар, чем дикие скифы,
И более жесток, чем дикие звери,
Увидев рядом с собой твою необыкновенную красоту,
Не схватит с готовностью цепи рабства
И не предложит служить тебе?
Аттила проверял остроту маленького фруктового ножичка на подушечке большого пальца.
И весь мир преклонится пред тобой, о благороднейший принц!
И я предвижу разграбление далекого Вавилона,
И Бактрию, склонившуюся перед законом,
Испуганную бледность на берегах Ганга —
И все пред твоим именем!
Потому что перед тобой весь мир преклонит колени;
Красное Море подарит тебе драгоценные раковины,
Индия — слоновую кость, Панчая — духи,
А Китай — рулоны желтого шелка.
И весь мир признает твое имя, твою империю.
И будет это безгранично, без сроков и пределов!
Аплодисменты длились почти так же долго, как читалась сама поэма.
Чуть позже Галла проходила за ложами, чтобы поговорить с управляющим, и случайно услышала, как один из пьяных и неосмотрительных гостей рассеянно интересовался у соседа, присутствовал ли вообще император на сегодняшнем Триумфе?
— Потому что если он там был, я его точно не заметил, — невнятно бормотал гость. — Я, как и все остальные, глаз не отводил от божественного Стилихона!
Галла остановилась.
Не зная, что их подслушивают, второй гость произнес notto voce:
— Наверное, наше Священное Величество был слишком занят — кормил своих любимых цыпляток.
Они захихикали. Потом один посмотрел вверх и увидел, что принцесса стоит прямо позади них. Теплое вино хлынуло у него обратно из горла.
Галла наклонилась и взяла с блюда жареного жаворонка.
— Молю вас, продолжайте, — улыбнувшись, сказала она и перегрызла ножку птички пополам.
Она поговорила с главным управляющим, тот кивнул и быстро ушел. Возвращаясь на императорское возвышение, Галла заметила, что среди детей-заложников не видно негодника-гунна.
Галла подозвала служителя, который сообщил, что мальчик отпросился в туалет.
— Давно?
— Ну, — начал заикаться служитель, и по его лбу потекла струйка пота, — пожалуй, довольно давно…
— Пойди и приведи его.
Служитель обыскал все уборные, и вверху, и внизу. Аттилы нигде не было. Служитель спустился в свою клетушку на половине рабов, понимая, что его дни во дворце сочтены, и приготовился к самому худшему.
В это время мальчик-гунн украдкой пробирался по Главному внутреннему дворику, в прохладной зеленой тени от Дельфиньего Фонтана.
Во дворец нелегко было пробраться, но и выбраться из него — не легче. Но Аттила продумал свой побег очень тщательно, терпеливо наблюдая за каждым движением дворцовых стражей весь год своего плена: он следил за каждым отпиранием и запиранием ворот, подслушивал каждый пароль. Невзирая на свою природную дикость, он мог быть очень терпеливым, если требовалось. Отец, Мундзук, все время твердил, что терпение — главная добродетель всех кочевых народов. «Ничто не может поторопить солнце», — говаривал он. Постоянно кочующие гунны, без сомнения, хорошо умели ждать, и мальчик тоже обладал терпением и ритмом кочевников. Бесполезно пробиваться сквозь песчаную бурю — но в миг, когда буря кончится, можно воспользоваться своим шансом. Хватай его в свои свирепые руки, ибо он может больше никогда не подвернуться. Римляне походили на людей, пытающихся передвинуть пески в пустыне, как пески Такла Макана, когда дует восточный ветер — только ночью ветер меняется, и весь песок возвращается обратно. Эту работу не завершить никогда.
Мальчик также понял, по каким правилам и как часто меняется дворцовый пароль, и почувствовал только презрение к тому, как это легко. От календ до ид каждого месяца пароль менялся в полдень; от ид до календ следующего месяца он менялся в полночь. Другими словами, достаточно подслушать пароль сразу после полуночи во второй половине каждого месяца, и ты пройдешь в любые ворота дворца до следующей полночи.
Он даже разобрался в криптографической системе, используемой во дворце, и вновь с презрением подумал об их лени и самодовольстве: как греческие купцы, чересчур уверенные в безопасности своих судов в море, даже в штормовой октябрь. Она была основана на криптографической системе, разработанной еще Юлием Цезарем для военных сношений. Может быть, эти нудные часы, которые Аттила проводил со своим проклятым педагогом, Деметрием из Тарса, во время которых в него вбивали начатки римской истории и культуры (чтобы он начал относится к империи с соответствующим уважением и почитанием), может быть, эти уроки все же были не совсем напрасной тратой времени?
В августе буквы В, Г, С, У, Т заменяли буквы А, Б, В, Г, Д — а далее весь алфавит смещался на пять букв, превращаясь в закодированный. В августе «Цезарь» писали как «Цезврь». В следующем месяце первые семь букв алфавита менялись на Е, Н, Т, Я, Б, Р, Ь и «Цезарь» писали «Цнзррь».
Все это мальчик выяснял тайком, подслушивая из коридоров, подбирая обрывки бумаги, обдумывая все увиденное и услышанное в одиночестве, как волк или паук. Как медленно текущая Железная Река в Скифии, в чью честь, как говорили, его и назвали.
И все то время, что он проникал в тайны дворцовой системы кодов, вспыльчивый педагог-грек регулярно бил его за то, что он медленно соображал над книгами.
Кроме умственной подготовки к побегу, Аттила занимался и практической подготовкой — унес фруктовый нож с банкета, накопил мелких медных монет, украл с кухни мешок толокна и запасся пробкой.
Вскоре после того, как настала ночь празднования победы над варварами, Аттила улизнул со своего места у низких столов в банкетном зале и быстро помчался в свою комнатенку, где хранились его сокровища. Потом проскользнул через пустынные внутренние дворики дворца, молясь своему отцу Астуру, чтобы он направлял и охранял его, и вот уже добрался до главных ворот, так сильно дрожа от страха, что едва мог заставить себя говорить.
— Стой! Кто идет?
Он молча подошел ближе.
— Я сказал: стой!
Аттила остановился.
Лунный свет упал на черную кирасу стража и его черный шлем с плюмажем. Это tesserarius — часовой-парольщик. Он уставился на мальчика.
— Назови свое имя.
Аттила заколебался, потом тихонько произнес:
— Цицерон.
Страж удивился.
— Кто дал тебе пароль? — заворчал он.
— Не твое дело, — отрезал мальчик. — И я не обязан называть тебе свое имя. Пароль сегодня Цицерон. Так что дай мне пройти.
Страж еще помялся, стиснув в мясистом кулаке древко копья. Потом неохотно отпустил его и кивком позволил мальчику пройти. Другие стражники стали открывать тяжелые, окованные железом ворота. С неприятной живостью tessarius уже ощутил, как кнут центуриона опускается ему на спину. Но что он мог поделать? Пароль есть пароль.
Мальчик проскользнул мимо него и исчез на улице. Страж посмотрел ему вслед, но уже не смог увидеть.
