XXIV

И вот тут мы подходим к главному, что сумел совершить Косса на своем посту и что трактовалось впоследствии как одна из крупнейших язв католицизма – речь идет об индульгенциях.

Может быть, именно потому, что Косса был сверх загружен работой на Томачелли-Бонифация IX (друг-приятель зачастую раздражал Бальтазара, который понимал, что волочит этот воз один, без всякой помощи Томачелли, тот лишь мешал ему своей неуклюжею вознёю с «акциями воздуха», продажею обещаний и проч.), может, и по чему иному, но конструктивные мысли приходили Бальтазару в голову в минуты отдыха – в пути, в постели, во время еды.

Косса понимал, что, прежде всего, надобно было объединить Италию. Но если бы это понимали и другие! Флоренция, Пиза, Милан, Лукка, Урбино, Римини, Анкона… Что ни город, то свой правитель! Римляне умели держать в кулаке, одолев этрусков, галлов и самнитов, все это разноплеменное множество. Земля Италии дышала их древним величием, тем величием, которого так не хватало современным итальянцам, разделенным и разорванным на враждующие земли и города…

Бальтазар через голову сволок с себя сутану, с отвращением бросил в руки слуге. Оставшись в рубахе с широким воротом и чулках-штанах поплескал себе на лицо и шею воду из рукомоя, обтер влажное лицо полотном, и только после того, отходя, взглянул на Яндру, остановившуюся в дверях.

– Ты ел? – спросила она с тою женской многозначительностью, которая зачастую повергает в трепет супругов, ибо это значило и – где ел? У какой женщины? Что делал и где был, когда я ждала тебя?! И прочее, и прочее…

Косса рассеянно кивнул, думая о своем. Потом крепко провел руками по лицу:

– Да! Да! Вели подавать на стол!

Яндра резко повернулась, и не то даже было обидно, что ей опять придется в постели обонять аромат чьего-то чужого тела и незнакомых духов, но то, что Бальтазар даже не заметил скрытой издевки в ее голосе, что ему, по-видимому, совсем наплевать на все ее переживания, на тоску ожиданий, на рассеянное молчание… Косса как-то, неведомо как, выкидывал ее из своей деловой жизни.

Яндра прошла, подрагивая бедрами. Даже остановилась – приступ вожделения и ненависти едва не вызвал у нее обморока. (И он еще смеет советоваться со мной! А с теми, другими, он тоже, меж ласк, говорит о трудностях папского престола?!)

Если бы она была девушкой, повстречавши Коссу, как ее старая подруга, Има Давероне! Ежели бы не отдалась в свое время, ради спасения жизни, старику-кардиналу! Возможно, ей не хотелось бы так изменять Коссе, мстить ему за каждую измену, за каждую любовницу… Возможно! И ежели бы еще не эти четыре года, проведенные на пиратском корабле…

Как он умеет забыть обо всем, что было? О трупах, резне, крови и – да! – берберийских любовницах своих! Забывает, хотя Гуиндаччо Буонаккорсо, которого он сделал своим не то телохранителем, не то камердинером, – одноглазый пират со страшною, перерубленной рожей, в священническом облачении, под коим у Гуиндаччо постоянно вздета кольчатая рубаха и спрятан широкий пиратский нож… Чем не напоминание о тех, прежних временах!

Впервые подумав о Гуиндаччо как о мужчине, о самце, Яндра вздрогнула, мурашки пробежали у нее по коже. Какой дешевой портовой шлюхой надобно быть, чтобы отдаваться такому!

Косса, по-прежнему ничего не замечая, ел «фрутти ди маре», запивая белым вином, откусывал хлеб своими белыми волчьими зубами.

– Томачелли постоянно не хватает денег! – высказал в пространство, глядя мимо ее лица и протягивая руку к жаркому.

Яндра глядела на него, по-прежнему вожделея и ненавидя, и лишь волнисто передернула плечами, уронив:

– До юбилея еще далеко!

Бальтазар впервые пристально взглянул в лицо Яндре.

– Юбилей?

Еще Бонифаций VIII, почти столетие назад, в 1300 году, объявил юбилейный год под названием «сбор христиан», и Рим был затоплен нескончаемыми толпами паломников, жаждущих помолиться в соборе Святого Петра и получить отпущение грехов у самого папы.

Юбилейный год намеривалось проводить раз в столетие. Но уже Климент VI в 1350-м году решил повторять юбилей через пятьдесят лет. Урбан VI сократил этот срок до 33 лет (возраст Христа), а впоследствии папа Пий II, уже в середине XV века, сократил срок до 25 лет, да еще стали проводиться внеочередные юбилеи по тем или иным случаям (по случаю крестового похода, например). Почему Томачелли-Бонифаций и сумел дважды справить юбилей, один по счету лет Христа, другой – в конце столетия.

Косса продолжал глядеть на Яндру круглыми глазами, словно увидя ее впервые, и даже перестал есть, забывши нож в руке. Мысль, которая пришла ему сейчас в голову, прошла столь извилистый путь, что конечный результат ее был неожиданен даже для самого Бальтазара.

Во-первых, помыслилось, что Бонифаций IX ни у кого (даже у него, Коссы!) не вызывает уважения. Что государи разных стран, даже и не самые могущественные, давно уже начали запрещать паломничество своих подданных в Рим, такое количество драгоценного металла уплывало в бездонные карманы римской курии. И объяви, скажем, Бонифаций IX вскоре новый съезд христиан, вряд ли что и получится. Тут Яндра полностью не права! Да бабы и вообще-то редко способны к логическому мышлению…

С другой же стороны, власть папы, наместника Святого Петра (и плевать, что Петра, по-видимому, в Риме, вообще не было. Люди верят и не верят во что-либо по двум причинам: ежели это им выгодно, и ежели им хочется в это верить!), – это, по существу, власть самого Христа на земле. И с этой стороны Томачелли, не он лично, а он – как знак, как символ, имеет божественную власть. Власть на что? Вот отсюда и следовало начинать!

Бальтазар отшвырнул салфетку, резко встал, едва не опрокинув кресло. Отсюда и следовало… Отпускал же папа участникам крестовых походов все их, и прошлые и будущие, грехи!

Он уже забыл о Яндре, которая продолжала сидеть за столом, вздрагивая и роняя редкие слезы в тарелку.

Теперь надобно только лишь убедить самого Томачелли! Только лишь убедить!

Разговор меж ними состоялся в этот же вечер. Косса не мог ждать лишнюю ночь.

Томачелли, действительно, струсил: «Как это я буду продавать еще и отпущение грехов? Да меня совсем сожрут, обвинят в нечестии, снимут, наконец…»

Косса большими шагами мерил укромную папскую приемную, предназначенную для интимных, тайных и секретных дипломатических встреч.

– Пойми! – говорил он. – Ты – папа, наместник самого Бога на Земле! На тебе благодать! Ты имеешь право отпускать любые грехи! Так воспользуйся же, ради Дьявола, этим своим правом! Пусть грешник сперва исповедуется своему священнику, а затем купит индульгенцию, получит то самое отпущение, ради которого ему прежде надобно было ехать в Рим, тратить деньги, губить здоровье, трепетать перед разбойниками, перед пограничной стражей, перед солдатней, перед всеми решительно! И стоить это будет ему много дешевле! И местные владетели будут ублаготворены уже тем, что их граждане перестанут тратиться на разорительные поездки в Рим! И забудь ты про эти свои акции, про торговлю воздухом, про симонию, которая уже всем дошла, как говорится, до ноздрей и выше! Будь папой! Будь наместником Бога! Торгуй тем, что тебе принадлежит по праву, и что принадлежит только тебе! Ты можешь легко опереться на учение о сверхдолжной благодати, накопленной святыми нашей церкви. В твоей власти дарить эту святость тем, у кого ее явно не хватает, но зато хватает денег, чтобы ее закупить!

Да и не ты первый! Папы и до тебя продавали и выдавали отпущение грехов и прежних, и даже будущих! Вспомни Иоанна XXII и его подвиги! Дело лишь в том, чтобы поставить эту торговлю на твердую основу нормальной финансовой операции. Уверяю тебя, ежели ты начнешь торговать отпущением грехов, казна римских пап после этого будет всегда полна, ибо люди не могут не грешить, это их коренное свойство! Торгуй благодатью! И деньги потекут к тебе рекой!

Глаза Томачелли сверкнули. Он наконец-то начал понимать.

– Бальтазар! – воскликнул он. – Ты сам поедешь в Милан, заключишь, от моего имени, соглашение с Висконти, который не пускает моих паломников в Рим! Со всеми этими бандитами и самозванцами, правителями этих мест, которые не дают людям освободиться от грехов!

Томачелли, суетясь, отпирал секретный стенной шкаф, где у него хранились напитки. Потом они сидели вдвоем и пили старое бургундское, пили испанское белое вино, пили пурпурное кьянти, пили, как будто вернулась молодость, и Пьетро Томачелли, трясущимися пальцами доставая из тайника очередную бутыль и кося глазом, вопрошал Коссу:

– Может… Позвать? – разумея настоятельницу женского монастыря, старую любовницу Томачелли, поставлявшую папе своих юных послушниц и инокинь, именно для таких вот интимных пирушек.

– Ты не поверишь, голые! Голые будут плясать! – бормотал Томачелли, цепляясь за рукав Коссы. – Ты не поверишь, Бальтазар!

– Потом, потом, после! – отговаривался Косса. – Я суеверен! Сперва сделаем дело, да и ты возможешь ли теперь осчастливить какую из них?

Томачелли, действительно, засыпал. Голова его безвольно склонилась, и Косса, выходя из покоя, только кивнул молчаливому служке:

– Помоги господину раздеться и уложи в постель!

У самого Коссы, несмотря на железное здоровье, в этот вечер сильно шумело в голове. Он скидывал одежду прямо на пол, порвал Яндре ворот, пытаясь помочь ей поскорей раздеться, и едва ли не при служанке швырнул на постель. (Знал, знал, что Яндра изменяет ему, знал!)

– Ты шла… Словно плыла по воздуху… – пробормотал, утолив первую страсть. – Теперь ты отяжелела, ты уже не плывешь, ходишь!

– Ты тоже отяжелел, Бальтазар! – возразила она, отодвигаясь от своего мужа-любовника. – И напиваешься не так, как прежде…

Он молча взял ее за предплечье своею железной пястью, встряхнул, повернул к себе, намерясь задать роковой вопрос… Она жарко и тяжело дышала, смежив глаза. Ждала пощечины, или нового прилива страсти. Бальтазар сильнее сжал пальцы, женщина закусила губу и тихо охнула, не сдержав стона.

Косса молча приподнял замершую Яндру, подержал почти в воздухе, но ни о чем так и не спросил. Бросил обезволившее тело на постель, приказал:

– Спи!

Много позже – слышала она или нет, или уже спала? – повторил:

– Спи! Завтра у нас с Томачелли великий день!

Он заснул, кинув ей на грудь тяжелую руку, а Яндра лежала, боясь пошевелиться, и тихо вздрагивала. Слезы текли у нее из глаз по вискам, щекоча кожу, и она не смела поднять руку, чтобы вытереть их.