Глава 2. У Новгорода Великого
После разгрома войска царевича Салтана, Седи-Ахматова сына, поход ратный на Новгород решен был обоими государями. Великий князь Василий Васильевич отослал новгородцам грамоты с объявлением войны. Января же семнадцатого, накануне похода, беседа была у государей с боярами ближними в покоях Василия Васильевича. Разговоры вести начал Иван о набегах татарских, о войнах постоянных с ними.
– Понятны мне все обычаи татарские, – сказал он, – от скудности сии грабежом живут. Опричь коней, баранов да воинского снаряжения, у них ничего нет…
– Конем да копьем жив татарин-то, – подтвердил Василий Васильевич. – На коне он воюет, коня ест, пьет кумыс из кобыльего молока и водку из него же делает, а прочее все грабежом добывает…
– Пошто ж новгородцы воюют? – воскликнул Иван. – У них ведь все есть.
Богаче нас живут…
– Из жадности, – молвил князь Юрий Патрикеев. – Ишь, ведь куда долгие свои руки протянули. На всем Заволочье дань берут: соболей и серебро из Югорской земли и Сибири, а из других мест – и соболей же, и белку, и куницу, и горностая, и птицу ловчую: белых кречетов да соколов и всякое добро. А мы им что кость поперек горла! Заглонуть-то – глотка мала, вынуть же – силы не хватает…
– Коль могли бы, – смеясь, заметил Василий Васильевич, – так не токмо они дани бы печорской нам не платили, а и нас бы давно съели…
Иван напряженно думал, все еще ясно не понимая, как новгородцы силу такую забрали, а вот Москва все же их бьет и дань с них берет.
– Пошто же так, – спросил он с недоумением, – они все из чужих рук берут?
– Как и татаре, – живо ответил Курицын, – токмо война у них другая, – татарин-то сам всех бьет – стрелой, копьем да саблей, а новгородец рублем разбойничает…
Василий Васильевич презрительно усмехнулся и молвил:
– Новгород-то и князя собе нанимает!
Иван расправил складки на лбу и сказал громко и отчетливо:
– Яз уразумел, в чем сила Новгорода, а вот в чем у него слабость – еще не ведаю. У татар, как и у нас, от межусобий трещина по всей Орде…
– А мы, – живо вмешался Василий Васильевич, – ту трещину прорубим шире, елико сил хватит, стравим татар меж собой, как собак…
Иван поморщился и, когда отец замолчал, настойчиво спросил:
– Где и какая у новгородцев трещина есть? Ныне ведь воевать нам с ними.
Бояре и воеводы значительно переглянулись и почтительно смолкли, думая о том, какой ответ дать.
– Ратное дело у них плохо… – молвил воевода Басёнок, – воев настоящих у них нет. Вот откупиться они всегда могут, богаты ведь казной несметной.
– Верно, – зашумели бояре; но князь Василий молчал.
Слушая сына, он насторожился и чего-то ждал необычного. В лице его были тревога, надежда и гордость.
– Трещина у них, – заговорил густым голосом князь Иван Ряполовский, – в том, что хлеба у них своего нет. От нас, с Низовских земель, хлеб-то к ним идет. Мы же да Тверь, что в Москву дверь, можем хлеб до новгородцев не допускать. Ясак их отбивать можем, торговлю у них зорить, земли их пустошить…
Иван снова нетерпеливо наморщил брови, но сказал ровно и спокойно:
– Сие все, мыслю, истинно, но не сие главное-то. Новгородцы могут с татарами, с Литвой и Польшей против нас пойти все вместе. Нам же надобно ведать, где у них такая трещина, которой им не скрепить. Сыскать, пошто зло у них меж собой и чем раздор их доржится…
Снова переглянулись все бояре и воеводы, но сказать в ответ ничего не могли. Только молодой подьячий Федор Васильевич Курицын, тряхнув кудрями, сказал с уверенностью:
– Трещина у них в том, что бояре их да гости богатые черных людей жмут и рабов из них содеяли. Сироты да бедные люди на больших и богатых зло мыслят…
– Умен ты, Федор! – воскликнул Василий Васильевич. – Концы у них в Новгороде с концами непрестанно воюют: не зря они друг друга на мосту режут да с моста пред святой Софией в Волхов мечут.
Иван слегка усмехнулся и обвел острым взглядом бояр и воевод. Они молчали, не решаясь сказать что-либо.
– Вот она тут и есть новгородская трещина, – сказал он негромко. – Токмо уразумев, где и в чем у ворогов трещина, ведать будем, кого бить у них, а у кого помочи искать…
Через два дня после думы, в понедельник января девятнадцатого, пошли походом на Новгород оба государя. Когда станом стали у Волока, начали к ним прибывать один за другим князья и воеводы с полками своими, и собралось вокруг государей множество воинства.
В это время спешно пригнал в Волок же и посадник новгородский Василий Степанов с челобитием: пожаловали бы государи новгородцев, на Новгород бы не шли и гнев свой отложили. Василий Васильевич челобития этого не принял и, вступив в землю новгородскую, не медля ни часу, отпустил воевод своих – князя Ивана Васильевича Стригу-Оболенского и Федора Васильевича Басёнка на Русу, что лежит к югу от Ильмень-озера. Там же о нападении низовских полков и не мыслили. Сами государи пошли к северному краю озера, к Новгороду, со всей силой, конной и пешей, пушки и пищали с собой повезли.
Но, дойдя до яма Яжолбицы, по совету Ивана снова стали здесь станом всего в ста верстах напрямую от Новгорода.
– Пусть, – говорил на военном совете юный соправитель, – мыслят новгородцы, что мы токмо с полуденной страны идем, и шлют туда все силы свои. Мы же, разослав дозоры и лазутчиков, ждать будем. Когда же они Басёнка и Стригу теснить начнут, а те отходить будут, мы изгоном пойдем к Новугороду и обложим его всей силой…
– А Басёнок-то со Стригой куда? – спросил Василий Васильевич.
Иван задумался и через несколько минут молвил резко:
– Товаров и полону им не брать, а разделиться надвое. Пусть Стрига с боем отступает к нам, на плечи собе возьмет новгородцев-то. Басёнок же, у которого конники лучше и проворней даже татарских, пусть в тыл врагу забежит и покою ему не дает ни днем, ни ночью…
Молчали все долго, иногда только то там, то тут перешептывались, но сказать громко о думах своих не решались – не уверены были. Наконец Василий Васильевич, обратясь к сыну, сказал:
– Ладно, Так и сотворим все, как ты, государь, сказываешь. Токмо за Басёнка и Стригу отсель трудно решать. Опричь полона, им ни о чем приказывать не надобно. Им видней, а может, они и разобьют новгородцев-то?
Не отступать от них, а сами гнать их будут. Мы же тут подождем, как все обернется…
Воеводы московские Басёнок и Стрига, как снег на голову, пали на град Русу. Многое множество богатства они взяли, ибо жители града не успели выбежать, да и товаров своих схоронить в тайниках. Воеводы же, со всего града сани и даже телеги собрав и коней всех у горожан захватив, великие обозы с добычей составили и к своим государям вместе с полоном отправили.
И от корысти в такую слепоту впали, что всех людей своих с обозами теми отпустили. Остались только сами воеводы да подручные их, дети боярские, с малым числом конников, без которых им обойтись нельзя уже было. Отпустив обозы верст на двадцать вперед, потому шагом они шли, собрались воеводы и сами к государям ехать, чтобы добычей своей похвастаться. На коней уж садиться стали, как видят: дозорные к ним один за другим скачут.
Прискакал первый, сказывает воеводам втайне:
– Рать вельми великая идет новгородская. У них доспехи железные, как у немцев проклятых, и копья такие же долгие.
Переглянулись воеводы.
– А сколь их? – спросил Стрига.
– Семен Иваныч-то наш полагает, тыщи три будет…
Белыми стали воеводы. Поманил Басёнок одного из детей боярских из стражи своей, широкоплечего мужика, уже с проседью.
– Сколь у нас, Митрич, конников осталось всего? – спросил он.
– Коло сот восьми будя, – ответил тот.
Молчат воеводы. Дрогнули скулы у Стриги.
– Что сотворим? – спрашивает он у Басёнка. – Ежели бежать нам, то от государей своих погибнем, понеже виной своей, корысти ради, воев своих отпустили…
– Князь-то распалится, – молвил Басёнок. – Не миновать нам смертной казни. В гневе он пощады не знает…
– Ну ежели бы один он, оправили бы грех свой, а Иван…
– Тот глазищами токмо пронзит, все вызнает.
– Змеиный глаз у него…
– За то и мудрость змеиная – зазря зла не содеет. Отец-то ему внимает. Заступником перед отцом бывает…
– А за вину? Полон ведь брать не приказано…
Ничего не отвечает Басёнок, только рыжие брови его от волнения играют и руки слегка дрожат.
– Брате мой! – молвил он, наконец. – Лучше помрем все за правду, за государей своих!
Обнял его Стрига и воскликнул:
– Бить будем ворогов за измену и воровство их!..
А на горизонте уже зачернели в снегу цепи конников вражеских. Оглядел Басёнок окрест себя – плетни кругом да заборы, суметы большие снежные.
Развернуться коннице негде. Загорелся вдруг Федор Васильевич и крикнул дерзко, почти весело:
– Что нам гадать-то! Снявши голову, по волосам не плачут. Нету у нас выбора. Коли живы будем – не умрем! Чего на свете не бывает? Побьем еще новгородцев-то…
Князь Стрига, прищурясь, глядит на медленно подъезжающих новгородцев, усмехается он, видя, как неуклюже сидят новгородские конники, как не знают, по неуменью, куда деть длинные копья, которые мешают им конями править…
– Гляди, гляди, Василич, – говорит он Басёнку, – какие конники-то!
Конь-то брыкнет задом, а он под него падет…
– А мы их брыкаться заставим, – весело уж кричит Басёнок. – Иван Митрич, собирай воев ближе к плетням да заборам, к суметам да ямам. В другое-то время тут конникам биться люто, а сей часец нам выгода. Легче кони с собя ворогов посшибают. Пусть наши стрелами бьют токмо по коням.
Доспехи железные, стрелой их не прошибешь, а в глаза все едино не попасть!..
– Истинно, истинно! – весело кричит князь Стрига, и воины все, что слышат зычный голос Басёнка, тоже смеются.
– Стрясем их с коней, – кричат одни, – словно яблоки с яблони!
– Едут-то, едут как! – кричат другие. – Ну и вои! Им не воевать, а токмо бы с коня не упасть…
Быстро спешились воеводы московские и воины их и, коней около себя привязав, засели в засаду у сугробов, пред заборами и ямами.
С криками, в трубы трубя и в барабаны гремя, поскакали новгородские конники на московских. Тучей железной тяжелой нахлынули, а порядка среди них нет, править не могут. Подпустили их поближе московские воины, и вдруг разом запели их стрелы, завизжали раненые кони, заметались, сбили весь строй в котел какой-то кипящий. Падают конники новгородские, трещат, ломаются длинные их копья, а в доспехах железных воины с земли подняться не могут. Крики и вопли, топчут кони людей насмерть и разбегаются по полю без седоков, а стрелы московские все бьют по коням. У новгородцев же лучников совсем нет, никогда их воины из луков не стреляли.
Вот уж первые полки бегут сами в разные стороны, рвутся воины московские, дабы, на своих коней вскочив, гнать бегущих, но воеводы саблями им пригрозили. Вот и сам посадник большой Михайла Туча коренные полки свои на москвичей двинул. Воеводы его за ним скачут, саблями машут.
Опять полетели стрелы московские, стал на дыбы конь посадника со стрелой в шее и грохнулся навзничь, придавив седока, а остальные помчали воевод своих в разные стороны. В полках же новгородских еще больше беспорядка, словно каша в котле все кипит.
Вот выскочили вперед воинов пять московских с Иваном Димитриевичем к тому месту, где упал посадник на землю, выволокли его из-под издыхающего коня, схватили и к себе повели. Увидав пленение воеводы, воины новгородские, из которых более половины было из посадских черных людей, стали кричать друг другу:
– На кой хрен нам за толстопузых живот полагать!
– Бросай копья, бежим восвояси!..
В этот трудный час воеводы новгородские бросились посадника своего выручать, и один из них ссек голову Ивану Димитриевичу. Закричали, заревели в гневе и ярости воины московские и, повскакав на коней, как ястребы, бросились на новгородцев, а те уж и так коней оборачивать стали и, копья бросая, помчались, кто куда мог.
– Бей их за Митрича! – неистово ревут московские конники. – Гони?..
Посадника же Тучу, избив изрядно, привели к воеводам, а малое воинство воевод московских гнало и секло новгородцев. Много бы полона взяли москвичи, да за малолюдством своим не могли – дали убежать врагу.
Видя это, Стрига сказал Басёнку:
– И сие узнает Иван-то и в глаза колоть будет, что на чужое добро метнулись, а, чудом да дерзостью спасаясь, полону ратного не взяли. За полон-то не одну, чай, тыщу Новгород в казну бы государям выплатил…
– Простит! – весело откликнулся Басёнок. – А посадник вот один всех стоит да и войско-то их мы прахом развеяли…
Солнечный зимний денек. Морозцем крепко прихватывает, а снег так и сверкает кругом. Гудит, шумит на правом берегу Волхова новгородский торг – полным-полно народу от самого моста Великого, от Вечевой гридницы и Ярославова дворища, вплоть до церкви Ивана Предтечи на Опоках и до Большой Михайловки.
Шумит торг, кипит жизнь новгородская. Могуч, богат и красив Господин Великий Новгород. Окружен он земляным валом с глубоким рвом и башнями. За валом стоят слободы, белеют монастыри с боевыми башнями и стенами. С правой, Купецкой стороны, где торг идет, видны кремлевские стены на Владычной стороне, а из-за стен высит свои пять куполов собор св. Софии.
Примыкает к собору этому вплотную шестой купол башни, соединенной с ним крытыми переходами. Малые купола строены луковицами, а средний – большой и высокий – в виде огромного золоченого шлема. Возносит он ввысь самый большой крест, на котором насажен медный отбеленный голубь.
– Когда голубь сей слетит, – говорят в народе, – конец будет Новгороду…
Когда же это случится, никому не известно, а пока спокоен Новгород и даже Москвы не боится. С Польшей и Литвой о многом у него втайне договорено, да и войско большое, и хоть волей и неволей, а согнано куда надо: в Русу ушли конники в немецких кованых доспехах, которые ни стрелой, ни даже из пищали ручной не прошибешь.
Шумно на Торге, хоть и зима, хоть нет лодок и кораблей на замерзшей реке, и опустели все вымолы, и только людно на складах Геральдова вымола, что рядом с Немецким двором, где хранятся товары иноземные. Но вместо кораблей и лодок тянутся обозы со всех сторон: бочки везут с салом, пушнину дорогую всякую, тюки с холстом, полотном и сукном, везут мешки с хлебом, короба с сушеной и соленой рыбой, туши бараньи. Ползут эти обозы со всяким добром через широкий деревянный мост с высокими башнями на обоих концах, въезжают на Торг, где, кроме лавок деревянных и навесов, стоят амбары каменные и бревенчатые, а рядом с Иваном Предтечей – Гостиный двор, где лежат товары всех богатых гостей. Но, кроме товаров из пятин новгородских и Заволочья, товаров из Низовских земель, идут сюда обозами и товары заморские.
Вот тянутся через мост небольшие немецкие обозы с дорогими сукнами, с оловянной и стеклянной посудой, с селедкой соленой, перцем и горчицей.
Рядом с возами шагают в коротких кафтанах сами купцы немецкие с саблями на боку. Сапоги у них трубами и выше колен, а на головах шапки приплюснутые, блином лежат. Сопровождает их своя стража немецкая в латах, с копьями и ручными пищалями.
Вот едут уж они по торговой площади, подъезжают к Ивану Предтече, где стоят под навесом большие весы. Новгородские надсмотрщики мытные взвешивают товары немецкие, берут с купцов «весчее», пошлины торговые.
Тут же, на площади, наряду с большим торгом идет торговля мелкая – в палатках, с возов и с рук. Продавцы зычно кричат, выкликая свои товары; хвалят их, отбивая покупателей у соседей. Мечутся они у своих прилавков под навесами, где разложены цветистые сукна, шелка блестящие и полотна, где поблескивает серебряная и стеклянная посуда, кольца, серьги, ручные обручи и всякие ларцы затейливые.
У возов же крику и шуму не меньше. Продают там воск, кур, гусей, меха разные, кожу выделанную, рыбу из коробов, мед из кадок и прочее. Тут же снуют и кричат сбитенщики и бабы с оладьями и гороховиками. Звенит в ушах, когда голосят они часто и тонко:
– Оладьи горячие, оладьи!..
– Гороховики, гороховики!..
А среди бабьего визга густо гудят мужики:
– Сбитень, сбитень горячий…
В кабаки же зазывать и не приходится, ибо у их крылец и так толпится народ. Почти непрестанно распахиваются двери кабака, окутываясь от мороза облаком пара, то принимая гостей, то выбрасывая вон пропившуюся голытьбу кабацкую…
Вдруг всполошилось все кругом. Забегали, засуетились люди. Видят, на взмыленных конях прискакали из Русы домой конники новгородские, оголтелые, без копий и щитов…
Бросились купцы запирать лавки, торопливо рассчитываясь с покупателями. Женки и девки бегут по домам, а у Ярославова дворища собирается густая толпа. Гости иноземные гонят изо всех сил обозы свои к складам Немецкого двора.
Вот кто-то поспешно бежит к Вечевой каменной башне, что выдается вперед четырехугольным телом своим, увенчанная вместо купола островерхой каменной шапкой.
Гулкий удар большого вечевого колокола прогудел тревожно и страшно, будто на пожар. Еще удар, и все чаще и чаще кричит и стонет медь над городом, а людской муравейник копошится, становится гуще и гуще, и не только на площадях, но и на улицах и в переулках. Бегут люди к Ярославову дворищу: и со всех концов Торговой стороны и со всех концов Владычной.
Знают уж все, какую весть принесли конники новгородские. Охают, сомлели от страха, омертвели будто, толкутся без смысла и разума, галдят, сами не зная что, и бегут на вече.
Там, на помосте деревянном со ступенями и перилами, сидят уж на скамьях богатеи новгородские в нарядных Шубах и собольих шапках – новый и старые посадники и тысяцкие, и все люди вящие, передние и большив. Но не важны и не степенны они теперь, а кричат-шумят, то садясь, то снова вскакивая с места. Еще больше шумят и кричат у подножия помоста люди молодшие, меньшие, черные и посадские.
В страхе и тоске томясь, злом все друг против друга разгораются, а что делать, не знают. Оттого пуще все кричат и галдят, как пьяные или безумные: одни – одно, другие – другое. Никто не знает, с чего речь начать.
Наконец кто-то удумал и стал говорить, что, по его мысли, делать надобно. Смолкли было стоны и плач о гибели войска и близких своих, прекратилось ругание против богатеев, что войну с Москвой затеяли. Но слушали недолго. Снова начались споры и крики, пока не заревел кто-то зычно:
– Идти вящим всем ко владыке Евфимию! Бить челом ему, дабы шел он в Яжолбицы к государю московскому мольбы ради о прощении Новагорода.
Расступается народ на Вечевой площади, дорогу дает всем сходящим с помоста посадникам и тысяцким, боярам новгородским и гостям во главе с нынешним посадником и тысяцким.
Идут они в суровом молчании и печали по Торгу, а толпа и здесь раздается пред ними на обе стороны, давая свободный проход вящим людям.
Вот идут они уж по Великому мосту, вот перешли уж Волхов, вышли из ворот башни, что у моста, и двигаются по Владычной стороне к пятиглавой святой Софии.
Затихает гул и крики толпы, замолчал вечевой колокол, и только кое-где звучат среди народа злые речи. Шумят у самого моста гончары, каменщики, кожевники, плотники, мостники, кузнецы и другие.
– А все толстосумы, – кричит седобородый кожевник, старик с могучей грудью и могучими руками, – толстосумы, баю, всему зло! Всегда у них пред Москвой неисправленья!
– К Литве больше гнут, – взглянув исподлобья, молвил чернобородый мужик. – Свою Русь православную за барыши позабыть могут…
– Они и нас продадут, – суетливо мечась, по-бабьи заскулил сухой маленький гончар, по прозванию Комарик, – продадут ни за гроб, братики!
Лучше самим на Москву нам податься…
– Ну, хрен редьки не слаще…
– Не, не! – запищал Комарик. – Пущай в Москве тоже не слаще! Все же лучше хромать, чем сиднем сидеть. Есть и в Москве худое, да нигде в одной полосе всех угодий не наберешь.
– Может, и так, – хмуро оглядев всех, молвил кожевник, – да токмо и Москва-то – кому мать, а кому и мачеха. Что зря ворожить-то…
Махнув рукой от досады, пошел прочь старый кожевник, а Комарик обиженно фыркнул носом и крикнул старику вслед:
– Станешь ворожить, коли нечего в рот положить!..
Не сразу склонил ухо владыка Евфимий к мольбам горожан новгородских.
Огорчен и разгневан был он неисправленьем и дерзостью паствы своей.
– Иду молить великого князя, – сказал, наконец, он с печалью, – да отпустит нам злое, ибо не токмо измена была ему, но и руку на него подымали…
В тот же час собрался владыка спешно к яму Яжолбицы, что в ста двадцати только верстах от Новгорода. Поехали с ним, по обычаю новгородскому, посадники, тысяцкие, бояре и людие житии.
В многолюдстве таком, с дарами многими и большой казной прибыли они все в Яжолбицы, но не смели пред очи государей стать московских, прежде били челом братьям их и боярам. Немало рублей новгородских, кубков и чарок золотых и серебряных новгородцы роздали, прося заступиться за них пред государями.
Все же умолил, упросил всех, кого надобно, владыка Евфимий и предстал, наконец, перед государями со всем посольством новгородским. Иван впервые видел всех лучших и властных людей новгородских, которые правят, как хотят, самим Господином Великим Новгородом. Все время, пока идут у них переговоры с Василием Васильевичем, ни во что не вступается Иван, а только слушает внимательно и следит за всеми, как говорят и как ведут себя.
Зато договор составляет он сам с помощью Федора Курицына, а после читает его отцу. Знают о сем новгородцы и боятся. Василий Васильевич понятен им, Иван же гнет все куда-то другим путем.
– Неисправленья мне ваши тягостны, – жалуется Василий Васильевич, – много мне истомы от вас! Лиходеев моих у собя принимаете, татар науськиваете, с немцами, да с ляхами, да с Литвой против Москвы крамолу куете…
Все это понятно новгородцам, не впервые случается так. Кряхтят они только, когда требует с них Василий Васильевич казны многонько – десять тысяч новгородских рублей серебром…
Спорят, торгуются бояре московские и новгородские, но Москва никаких скидок не делает. Шума много, слезы даже и мольбы, но ведомо новгородцам – Москву не упросишь.
Иван же договор составляет, время от времени с отцом советуясь и с его боярами ближними. На переговорах же все так же молчит он и только смотрит, и пугать уж новгородцев начинает этот непонятный пронизывающий взгляд.
Вот уж Василий Васильевич получил сполна десять тысяч рублей. Выбраны уже бояре, которым ехать назначено в Новгород, новгородцев приводить к крестному целованию по новому договору, да и самый уж договор готов…
Все собрались послы новгородские со владыкой своим во главе. Рядом с владыкой – посадник и тысяцкий, а за ним все прочие из старых посадников и тысяцких, из бояр и купцов богатых…
Когда же Федор Васильевич Курицын читать стал новый договор, заволновались все, а многие с мест встали – сидеть не могут. Только Иван сидит неподвижно и спокойно да глазами, словно пиявками, ко всем присасывается…
Слушают новгородцы чтение и ушам сначала не верят. Отступиться должны они для московских князей Василия и Ивана от купленных ими земель ростовских и белозерских; черный бор платить обязуются Москве; отменяют вечевые грамоты; вместо новгородской печати налагают печать великого князя; не смеют мешаться в княжии усобицы и обязуются не принимать никого из рода Шемяки и прочих лиходеев московских князей…
Снова мольбы и споры, а Иван сидит неподвижно, молчит и смотрит только.
– Глаза-то, глаза-то какие у него! – со страхом шепчет один из прежних тысяцких на ухо старому же посаднику Акинфу Сидоровичу.
Дергает посадник губой, будто дышать ему нечем, а сам смотрит жадно Ивану в глаза – такие странные и страшные, оторваться не может, и хочется ему перекреститься.
– Господи, спаси и помилуй, – шамкая, шепчет вслух Акинф Сидорович, – от дьявола очи сии, от дьявола… Ишь, глядит-то, глядит-то как и все молчит! Помогните нам, святые чудотворцы, угодники божии. Нет, не князь Василий, а Иван град наш погубит…
