Глава 14. Во Владимире
На другой день поехал Авраамий литургию служить в соборе у Пречистой и пригласил с собой княжича.
– Пришли новые вести, и ныне с амвона скажу их христианам, – говорил он, усаживаясь в сани.
Иван с Илейкой пошли к коням своим и поехали шагом за владыкой, а позади их конная стража в небольшом числе.
Гудели торжественно колокола им навстречу, когда они подъезжали к собору, а вспугнутые звоном голуби стаями кружили около звонницы. Толпился народ на площади, и все, прикрывая глаза от солнца, смотрели на владыку и княжича. Нищие – хромые, слепые, безрукие – старики и старухи заполняли всю паперть.
Слезая с коня, Иван слышал, как недалеко от него, утопая в звоне церковном, глухо и печально тянулась песня нищих:
Злы татарове набегали,
Избы, теремы сожигали,
Старых стариков убивали,
Молодых в полон полонили…
Отдав коня Илейке, Иван стал подниматься по ступеням паперти вслед за владыкой, благословляющим народ. Почти у самых дверей храма нежданно догнал его чистый и звонкий голос, покрывая голоса всех других:
Встань, пробудись, дитятко,
Сымай со стены сабельки
И все-то мечи булатныи.
Ты коли-руби сабельками
Злых татар с татарчонками.
Всех секи, кроши губителев
Ты мечами да булатными…
Княжич Иван оглянулся и видит: стоит высокая слепая старуха. Глаза ее покрыты бельмами, неподвижно глядят, куда – неведомо, а голос ручьем серебряным разливается, тоской течет со слезами горькими. Сжалось сердце Ивана от голоса этого, – будто ото всей земли русской идет он. Оглянулся княжич опять назад, да ворота церковные за ним затворились, а в храме стихло все вдруг и замерло. Владыка остановился и за руку удержал возле себя княжича.
– Помедлим тут, – прошептал он, – сей часец протоиерей Тихон читать будет канон на поганых татар…
Утреня уже кончилась, и из алтаря вышел старец протоиерей в одной епитрахили и молитвенно, как в говение великопостное, преклонил колени пред алтарем у царских врат. Встав и крестясь истово, возопил он со скорбной мольбой тихо, но внятно:
– Силою непобедимою, Христе, матери своея молитвами препоясав князя нашего, покори ему поганых, ты бо державец един во бранех, человеколюбче!..
Снова простерся ниц священнослужитель, и все, что были в соборе, словно вздохом одним вздохнув, пали на колени в тоске и слезах. Плакал, стоя на коленях, и княжич Иван.
Не вставая с колен, еще жалостней и громче воскликнул протоиерей дребезжащим старческим голосом:
– Ярость неверных врагов, злую гордость и шатание покори под нозе, молим тя, владычице, благоверному князю нашему, твое заступление охраняющее.
– Господи, сокруши злых агарян и Шемяку, – отирая слезы, прошептал Иван и устремил взгляд на икону Спасителя.
Владыка Авраамий тихонько дотронулся до плеча его и быстро шепнул:
– Иди за мной к амвону.
Княжич медленно поднялся и пошел за владыкой. Народ, почтительно расступаясь, открыл им посреди храма широкий путь к алтарю, а клир торжественно пошел им навстречу.
Началась литургия. Служил сам владыка. Княжич Иван, слушая церковное пение, крестясь и отдавая поклоны, когда следует, весь погрузился в неясные, запутанные думы. И все грустнее ему становится и хочется не то молиться, не то плакать. Вспоминаются все недавние беды и горести, и вот сызнова Шемякины козни, и сызнова татары казанские, и страшно и горько Ивану, тоской гнетет его неизбывной.
– Господи, – шепчет он со слезами, – пошто, господи, у меня, как у Степана-богатыря, потемнен в глазах свет божий?
Мятется душа его, думает он обо всем, что слышал от князей, воевод, отцов духовных, от Илейки и Ермилки-кузнеца. Понять все слышанное хочет, и вот-вот приходит к нему это понятие и опять ускользает. Бьется так он в думах своих и вдруг чует, что и звон и песнопение церковные смолкли, тишина в храме, а с амвона слова владыки Авраамия доносятся, которые не сразу он понимает.
– Шемяка же Каину подобен, – говорит с горестью владыка, обращаясь со словом к молящимся, – паки ополчась на брата своего старшого, на великого князя, неволит христиан христианскую кровь проливать. Распри и рати снова творит, крамолу непрестанно кует с погаными вместе. Понудил злодей ныне великого князя на новую рать. Татарове же токмо и жаждут грады и села наши мечу предать и разграбить. И токмо ослабнет от злой усобицы Русь, – опять Орда придет. Паки кровь отцов и братий наших, яко вода обильная, напоит землю. Многие братья, сестры и дети наши в полон уведены будут погаными.
Села наши запустеют, дикой травой порастут, церкви оскверненные без звону будут, яко немые…
Владыка смолк, подавленный горем, но тотчас же снова возвысил голос свой:
– Но оставим речи печали и так с верою возопиим: «Воскресни, боже, суди земли! Воздвигни великого князя, умножи силу его. Укрепи, боже, нас и утверди. Не дай, господи, в полон земли нашей язычникам, не знающим бога истинного! Подай, господи, победу великому князю, победу на вся, восстающая на ны!»… Аминь!
– Аминь, аминь, – послышалось со всех сторон. – Заступи и помилуй нас, господи, от поганых! Накажи злодея и вора Шемяку!..
Народ зашумел и, крестясь, стал выходить из собора…
Уже третью неделю живет княжич Иван во Владимире. Вернулся уж с полками своими к празднику рождества Христова наместник владимирский, воевода Беззубцев, Константин Александрович.
Загудел весь Владимир, словно улей, радостными рассказами воинов о победах над погаными, об освобождении захваченного ими полона. Веселее от того кипит предпраздничная суматоха в старом стольном городе: готовят на площадях к праздникам качели и ледяные горы, набрались во Владимир медвежатники, кукольники, скоморохи, гудошники. Парни же и девушки владимирские учатся петь колядки, а хозяйки застилают сеном покои, варят на меду с сочивом кутью из ячной крупы для ужина в сочельник, когда ничего весь день не едят до первой звезды. Во всей толчее этой и суматохе степенно все делается, как и полагается в такой пост.
Константин Александрович пригласил к себе в наместничьи хоромы на святки и княжича Ивана и владыку Авраамия. Фекла Андреевна, супруга наместника, не ждала таких гостей и смутилась было, но все-таки не отказалась печь «козюльку», чтобы, ныне же спрятав ее, хранить весь год до будущего сочельника. Только бы владыка о том не узнал, что домового она тешит. Да что делать – скота жалко. Не взлюбит скотину дворовой хозяин, и коровы останутся яловы, и мор может на них прийти, а коней и сам защекочет…
Приносилось в дар «домовому».
– Василей-то баил утресь, – вслух высказывает она мужу свои соображения, надеясь на его поддержку, – баил он, что твой-то жеребец весь в мыле был и грива вся спутана у него. Хозяин его мучит. Козла хотят пустить ему в стойло…
Константин Александрович промолчал, знал он, к чему ведет речь Фекла Андреевна. Племянник же ее, молодой подьячий Федя Курицын, улыбнулся и молвил:
– А ты бы, тетунька, лучше не пекла бы бесу козла, а святым угодникам божьим свечи да лампады теплила, а жеребца-то святой бы водой покропила.
Помолись вот Флору и Лавру. «Флор-Лавёр – до лошади добёр», а то и святой Степан на то вельми гож…
– А коровы-то как, Федюшка? – язвительно прищурив глаза, спросила тетка.
– Коровы? Изволь: молись святому Власию да Вуколу-телятнику.
– А овцы? – вызывающе продолжала Фекла Андреевна.
– А на то еще более святых: Василий овцам шерсть дает, Мамонт, Онисим, Абрам – овчарники, Настасья – овечница…
– Для всех же от скотского падежа святой Модест, – усмехаясь, вставил свое слово сам Константин Александрович.
– Для кур, уток, гусей, – смеясь, продолжал Федя Курицын, – Кузьма, Демьян да Никита-гусятник, а для пчел – святые Зосима и Савватий…
Но тетка не стала слушать дальше. Насмешливо уперши руки в бока, она молвила с укоризной:
– Ишь умудрил господь бог вас обоих! Да ежели яз всем тем святым молебны петь буду да свечи ставить, то у меня и времени на хозяйство не станет и казны не хватит. Эх вы, головушки!
Тетушка с обидным презрением фыркнула, но добавила потом спокойно и деловито:
– Тут же яз токмо одну козюльку спеку, и весь год дворовой хозяин ко всей скотине, ко всей птице добёр да ласков…
Беззубцев переглянулся с Федей, и оба весело рассмеялись.
– Нет, брат, – сказал Константин Александрович, – не годимся мы с тобой к хозяйству!
– Все ж, тетунька, – посоветовал Федя, – ты пуще зеницы ока хорони от владыки козюльку-то. Яз, как ученик его, добре знаю нрав отца Авраамия.
Осерчает он! Ревнив к язычеству всякому…
– Да нешто сие язычество?! – возмутилась Фекла Андреевна и, крестясь, вышла с досадой из покоя.
Константин Александрович, улыбаясь, подошел к окну и заглянул на улицу.
– Что-то не едет владыка-то, – проговорил он, – ты бы, Феденька, сходил к дворецкому. Как бы не прозевали гостей.
– Иду, – ответил Федя и, вставая со скамьи, спросил: – А истинно то, что княжич вельми разумен?..
– Истинно так, – ответил Беззубцев, – дивно разумен. Велик и телесами и разумением, будто и не отрок, а парубок. Ну, да сам узришь севодни…
Постучал и вошел в покой дворецкий Кондратьич:
– Едут, едут, боярин. Я те и шубу и шапку принес…
– Оболокайся борзо и ты, Феденька, – заспешил Беззубцев, – побежим!
Не опоздать бы нам за воротами встретить…
Гостей провели прямо в крестовую, всю устланную душистым сеном. Там горели уж свечи и лампады перед большим резным кивотом. Шелковая занавеска была отдернута, и на окладах икон, на жемчужной обнизи всякого узорочья от огоньков свечей искрились райки, а от разноцветных лампад ложились синие, красные и зеленые пятна.
Княжич Иван не слушал молитв. Крестясь и кланяясь, он думал о Москве, о том, как встречают праздник у них дома, и есть ему хотелось нестерпимо.
Из крестовой Ивану видно было через сенцы, как в трапезную пронесли зажженные свечи в подсвечниках. Это напомнило о кутье. А когда в сенцах отворялись двери, пахло откуда-то печеными пирогами. Это было трудно выдержать, и княжич, наклонясь к Илейке, шепнул:
– Яз мыслю, звезда давно уж явилась, а владыка все еще молится!
– Часы ныне долги, Иване, – шепотом сочувственно ответил дядька, – царские часы-то. Я, прости мя, господи, и сам давно отощал…
Наконец, все двинулись из крестовой в трапезную. Хозяева, кланяясь, пригласили гостей к столу, где беловатыми грудами на нескольких блюдах была подана кутья на меду с изюмом.
Благословив трапезу, владыка сел во главе стола вместе с княжичем.
Беззубцев сам поставил перед владыкой небольшой глиняный кувшин заморской работы и молвил:
– Пей, отче святый, во здравие. Сие твое любимое, фряжское…
Все молча вкушали кутью. Раньше других насытился владыка и, отказавшись от прочих угощений, налил себе чарку заморского вина.
Улыбаясь, он поглядел на Ивана и молвил, указывая на Федю Курицына, сидевшего рядом с Иваном Димитриевичем Руно:
– Тут вот, среди нас, Иване, язычник есть – сей вот юноша…
Владыка нарочно задержал свою речь, видя изумление княжича, и весело добавил:
– Не бойся, Иване. Язычник-то сей не по вере своей, а по искусству своему в чужих языках. Учился он у меня и по-фряжски. Ныне же лучше меня язык сей разумеет. Дар у него к языкам вельми велик…
– Нет, княже, – живо откликнулся Федя Курицын, – владыка искусней меня по-фряжски…
– Слушай, Иване, – прервал Курицына владыка, – какие языки он ведает.
Ну, Федор, сказывай.
Княжич Иван с любопытством уставил свои темные глаза на молодого человека с небольшими усами, с едва пробивающейся золотистой бородкой.
Испытывая неловкость и беспокойство от взгляда княжича, Федя заговорил торопливо:
– По-латыньски яз от отца своего научен разуметь. По-татарски же и по-литовски сам с отроческих лет научился, слыша речь их…
Владыка поднялся из-за стола и, перекрестившись на образа, поклонился хозяевам.
– Спасибо за гостьбу и ласку, – молвил он и добавил с лукавой улыбкой: – Приустал аз по старости. Пора на покой мне в свою келью монастырскую…
Благословив всех, он, так же лукаво улыбаясь, обратился к княжичу:
– Подь-ка, Иване, ко мне. Благословлю и тя. Оставайся на свят вечер у Костянтина Лександрыча. Веселей тобе тут будет в праздники…
Усмехаясь, владыка направился к дверям. Пошли провожать его княжич, хозяева и все гости их. В сенцах Константин Александрович, взяв из рук Феди шубу Авраамия, сам помог одеться владыке.
Когда сани владыки отъехали от красного крыльца, Федя весело обратился к Фекле Андреевне:
– Тетенька, а владыка-то провидец. Догадался, что ты козюльку испекла, и уехал от соблазна, дабы и нас не смутить резким словом учительным…
– И пошто тобе козюлька далась! – сердито ответила тетка. – Яз мыслю, и у государя нашего козюльки пекут…
Иван после строгих монастырских порядков сразу почувствовал себя у наместника как дома.
– Истинно, боярыня, – сказал он просто и весело – У нас мамка Ульяна все, когда нужно, печет: и кресты, и лестницы, и жаворонков, и козюльки…
– Тетенька, не серчай, – смеясь, заговорил снова Федя, – к слову яз баю, шутки ради. Владыка же просто мешать нам не восхотел. Придут с колядой, а то и ряженые. При нем-то не покажутся, он знает сие. Сам же он, хошь и устал, всю ночь с монахами молиться будет…
– Верно, – согласился Константин Александрович и, обратясь к княжичу, добавил: – Мыслю, Что владыка и приехал-то к нам, дабы тобя, княже, повеселить. В монастыре-то у него какое там веселье!
– Княже, ежели воля твоя будет, – радостно оживившись, предложил Федя, – пойдем завтра медвежатников да скоморохов глядеть!
– Яз с охотой пойду, – ответил Иван и, обратясь к наместнику, спросил: – А можно ли княжичу со скоморохами в народе быть?
– Мы пойдем никому неведомы, – торопливо заговорил Федя, – втроем, княже, с твоим дядькой пойдем, в шубах простых…
– Так можно, – садясь снова за трапезу, молвил с улыбкой Константин Александрович, – а все же пошлю яз с вами Кондратьича, дабы обиды не было, моего-то дворецкого все тут знают.
– И яз с вами пойду, – сказал воевода Иван Димитриевич, – люблю смотреть медвежатников да бои кулачные.
– Иди, иди, Иван Митрич, – рассмеялся наместник, – потешь с Феденькой княжича. Токмо не признали бы вас – не вместно княжичу пешу среди черных людей ходить. Осерчает государь, коли узнает про то.
– Нет, не осерчает, – быстро ответил княжич Иван. – Он слушается владыки Ионы. Владыка же мне с Юрьем в Ростове сам приказывал в народе ходить. Служек церковных посылал с нами…
Лицо Илейки расплылось в улыбку.
– Истинно, истинно, – вмешался старый дядька, – мы с Васюком да служки монастырские по всему граду княжичей водили и на владычном дворе блины да пироги ели. Меды же какие были, а брага монастырская!..
Шумом и говором наполнились сенцы Перед трапезной.
– Колядники, колядники! – заговорили оживленно все за столом, а из сенцев выглядывают уж слуги и вся челядь с чадами и домочадцами.
Улыбаясь во весь рот, выходит вперед седобородый Кондратьич и спрашивает, обращаясь к наместнику:
– Разрешишь ли, господине, колядникам коляду пети?
– Чьи пришли-то?
– Свои все, господине, дворские.
– Зови, зови! – весело соглашается Константин Александрович, а Фекла Андреевна манит пальцем к себе дворецкого и вполголоса говорит:
– Подь ко мне, Кондратьич.
– Что прикажешь, госпожа? – быстро подскочив к боярыне, спрашивает дворецкий. – Не насчет ли милостыни, матушка?
– О том самом, – подтверждает Фекла Андреевна, – прикажи Фектисте-то прислать из поварни аржаных пирогов с кашей да с луком поболе, да некое число с говядиной. Знает она, как надобно…
– А меду да браги как прикажешь?
– Сколь и прошлый год. Да расчисли, дабы кажному парню по прянику медовому, а девкам – по два. Меду же и браги, кому по скольку, сам знаешь, а ежели…
Распахнулись двери в трапезную. С шумом и гамом ворвались разодетые парни и девушки, окруженные толпой старых и малых слуг и детишек. Но вот они расступились, и среди них оказался крохотный мальчик в белой, шитой шелками рубахе. Забавный в своем смущении, он неловко стоял на кривых слегка ножках и держал в шитом полотенце маленький золотистый снопик из сухих ржаных колосьев. Парни и девушки подталкивали его к кивоту, а мальчик нерешительно топтался на одном месте, боязливо взглядывая по сторонам исподлобья.
– Чей малец-то? – с улыбкой спросила Фекла Андреевна у Кондратьича.
– Терешкин, – ответил тот, – Васюткой звать…
Мальчик в это время с решимостью отчаяния вдруг засеменил торопливо к кивоту и, держа на протянутых руках снопик, взволнованно заговорил нараспев:
– Я ма-аинькой моло-отчик, при-нес бо-огу сноопчик…
Тут Васютка немного замялся, но, оправившись, громко закончил:
– Ххлисту бо-оженьке!
Положил платочек со снопочком на приступку перед кивотом и, обернувшись к боярам, поклонился. На миг он замер на месте, но потом, сразу оробев, бросился к сенцам. Кругом все захохотали, а Фекла Андреевна, перехватив Васютку у самых дверей, поцеловала и дала два больших пряника.
Тотчас же парни и девушки запели коляду, наполняя хоромы звонкими свежими голосами:
Уродилась Коляда
Накануне рожества
За рекою за быстрою.
Там кругом огни горят,
Огни горят великие.
Вокруг огней скамьи стоят,
Скамьи стоят дубовые.
Красны девки да молодцы
Поют песни Колядушке,
Посредь их старик стоит,
Точит свой булатный нож.
Котлы кипят кипучии,
У котлов козел стоит,
Хотят козла зарезати…
С шумом, рычаньем и козьим блеяньем из задних рядов протолкались парень на четвереньках в вывороченном наизнанку бараньем тулупе, изображая медведя, и коза – другой парень. Одетый козой был в однорядке, сшитой без рукавов, – она застегивалась сверху над головой. Из однорядки высоко торчала на длинной шее деревянная козья голова. Парень время от времени дергал веревку под однорядкой, и нижняя челюсть козы открывалась и захлопывалась, громко щелкая. Коза пустилась плясать вокруг медведя, выбивая дробно ногами, крича по-козьи и припевая:
– Съел медведь тридцать три пирога с пирогом, да все с творогом!..
И-иих! Кши, кши!
Коза кидается на девушек, щелкает деревянной челюстью, те громко взвизгивают, а медведь отхватывает вприсядку, ревет и ворчит. Парни же и девушки, топоча в лад каблуками, хором припевают:
Ай авсень, ай авсень!
Таусень, таусень!
Шумят кругом, визжат, хохочут все от смешных выходок и кривляний козы и медведя, хохочет и княжич Иван, забыв обо всем на свете. Хорошо ему, будто он дома, и не княжич, а просто парнишка веселый…
На другой день княжич проснулся поздно и проспал бы еще дольше, если бы не разбудило его пение причта соборного в крестовой, что рядом с его опочивальней.
– Христос рождается, славьте… – услышал Иван знакомые слова песнопения, но глаза его снова закрылись.
Потом сквозь дрему услышал он снова напев, но уже третьего песнопения, и то самый конец.
Княжич опять задремал, сладостно потягиваясь, и казалось ему в полусне, что он в Москве, у себя дома. Радостно ему, одно только тревожит, как бы отец не рассердился, что проспал он. Так оно и есть. Вот кто-то толкает его в плечо. Иван широко открывает глаза и видит Илейку, а позади его еще кого-то.
– Ишь, Иване, как заспался, – говорит Илейка, – все уже позавтракали…
– Тата на меня гневается? – спросил Иван, но, засмеявшись, воскликнул: – Истинно заспал всё! Померещилось мне, что в Москве яз…
– Помститься всякое может не токмо во снях, а и наяву даже, – молвил Илейка. – Вставай же, Иване, борзо. Позавтракаешь, и айда на площади посадские глядеть скоморохов да кукольников…
– Будь здрав, княже, – сказал Федор Курицын, выглядывая из-за Илейки и ласково усмехаясь. – Яз и шубы достал у дворецкого попроще: тобе и Иван Митричу. Ждет он нас в трапезной к завтраку…
Иван быстро вскочил, подбежал к умывальнику и заплескался в воде.
Илейка подал ему ручник и помог одеться.
Входя в трапезную, Иван увидел Константина Александровича, беседовавшего за чаркой меда с Иваном Димитриевичем Руно. Оба они встали при появлении княжича и поздоровались с поклонами.
– Прошу, княже, хлеба-соли откушать и гуся сего рождественского порушить, – кланяясь, говорил наместник. – Фекла Андреевна сама за ним приглядывала, даже Фектисте своей не доверяла…
– Будь здрав, князюшка, – сказала Фекла Андреевна из-за поставца с посудой, – садись, кушай, а яз те вот чарочку ищу поприглядней да поладней.
Иван поклонился хозяевам, помолился на образа и, как это водится у них дома в таких случаях, прежде чем сесть, поклонился всем и молвил:
– С праздничком Христовым…
– И тя с праздничком святым, – ответил за всех Константин Александрович, садясь вслед за княжичем.
– Костянтин Лександрыч, – сказал Иван, принимая блюдце с лучшим куском жареного гуся, – слышал яз, входя, о новой рати ты баил…
– Истинно, – ответил наместник. – Государь наш решил до конца смирить Шемяку, ведая, что никого нет за князь Димитрием, а князь можайский, отстав от Шемяки, докучает ему челобитьями и через брата своего Михайлу и через сестру свою Настасью тверску, тещу ныне твою…
– А государь как мыслит? – спросил Иван, обгладывая кость.
– Государь мудро решил, – продолжал Беззубцев, – принял челобитную князь Ивана, а сам со всей силой своей на Шемяку пошел к Галичу. Утресь вестники пригнали – подходит уж государь с полками к Ростову Великому.
Побьем Шемяку!
– А может, и до боя-то не дойдет, – вмешался Федор Курицын. – Бой-то всегда заране, до поля, готовят. Шевели, бают, ране мозгами, а потом уж руками…
– Что-то мудрено ты сказываешь, Феденька, – усмехнувшись, молвил Беззубцев.
– Что ж тут мудреного, – живо откликнулся Курицын, – когда государь-то еще до боя вдвойне приобрел, а Шемяка вдвойне потерял.
– А как же приобрел-то? – спросил княжич Иван.
– А так же, – продолжал Федор. – Ежели князь можайский отстал от Шемяки, то ослабил его наполовину и на столь же усилил государя нашего.
Тем самым великой князь вдвойне против Шемяки усилился. А коли так, помяни слово мое, дядюшка, смирится князь Димитрий, не посмеет и в поле выйти…
Наместник помолчал немного и сказал раздумчиво:
– Правильно мыслишь, а все же боем кончать надо. Победа на поле – всему делу венец. От Ростова-то всего три дня пути до Костромы, а Галич оттуда рукой подать. К тому же в Костроме Басёнок с конными полками и князь Стрига-Оболенской со всем своим войском…
– А по мне, – возразил Курицын, – лучше удельных лбами стукать, пусть сами друг друга бьют, а мы до нужной поры и людей своих и казну сохраним.
Государь говаривает: «Надобно татар бить татарами», – так надобно и с удельными…
Княжич Иван не мог понять, кто больше прав из спорщиков, и боялся, что вдруг его спросят, а он ничего не сможет ответить. Волнуясь и поспешно доедая завтрак, он очень обрадовался, когда воевода Иван Димитриевич весело воскликнул:
– Ну, будя преть-то, Федор Василич. Айда скорей на Залыбецкую сторону!..
Выйдя из старых наместничьих хором, княжич Иван и его спутники ходко пошли к мосту через речку Лыбедь, что отделяет залыбедские посады и слободы от кремля, окруженного земляным валом с дубовыми стенами и башнями.
– Народ-то вовсю гуляет, – воскликнул Илейка, – слышь, за рекой какой шум да гом стоит!
– Любят гульнуть на Руси, – сказал Иван Димитриевич, – токмо дым коромыслом идет!
Иван шел молча, слушая ровный, непрерывный гул голосов. Иногда высоко взлетывали отрывки веселой песни, иногда густо и печально прокатывался тяжелый рев медведя.
Вести о походе отца и спор Федора с наместником не выходили у Ивана из мыслей. Он досадовал на свою несообразительность и пытался все еще уразуметь, из-за чего же спор был. Но глаза его разбегались, следя за яркими блестками солнца на снегу, а уши жадно ловили отдаленный гул голосов.
Вдруг он почувствовал усталость, отбросил все думы, весело оглянулся на Илейку и сказал:
– Федор Василич, вот баил ты против Костянтин Лександрыча, а он против тя, а пошто, и неведомо!
– Как неведомо, – усмехаясь, отозвался Курицын. – Баил яз, что победа умом крепче, чем кулаком. Недаром государь ныне не токмо простил можайскому князю, а и Бежецкий верх ему отдал. Напрочь от Шемяки его оторвал. Все едино, что разбил полки можайского…
– А все же отец мой пошел ратью на Галич, – возразил Иван. – Выходит, и Костянтин Лександрыч верно баил, что победа на поле нужна…
Руно и Курицын с недоумением поглядели на княжича, а Илейка лукаво усмехнулся и крикнул:
– Так, Иване! А ты еще про сирот-то им вверни, про сирот. Как владыка Иона тобе сказывал? За княжи грехи весь мир отвечает…
Иван отмахнулся рукой от Илейки и молвил, будто вслух еще обдумывая:
– Баили вы о рати оба правильно. А про татар ты вот неправо баишь, Федор Василич…
– Сам государь так говаривает…
– Пусть татары татар бьют, – прервал его княжич, – а удельны-то, когда бьются, своих же сирот бьют да полонят, свои вотчины разоряют…
– Во-во! – восторженно забормотал Илейка. – Вот что владыка-то сказывал!
В это время, перейдя мост, завернули они за угол, и сразу их обдало шумом, визгом, гуденьем, свистом и криками. Гудки, дудки, свистульки, сопелки, звон гуслей, пенье и топанье пляшущих – все это несется со всех концов площади, кипящей народом. Но среди этого шума и гомона резко прорываются крики продавцов съестного и пивного. Мужские и женские голоса звонко и зычно выкликают:
– Сайки, сайки! Сайка, что свайка, – крута и спора!
– Сбитень горячий, пьют подьячие! Сбитень, сбитенек!..
– И-их! – взвизгивают плясуны, – и-и-и!..
Еще больше визга у качелей, взлетающих то справа, то слева над толпой. Иной раз, когда доска почти запрокидывается верхним концом, а веревки около него вдруг слабнут, подаваясь под руками, визги и вопли испуганных девушек сверлят воздух.
– Ишь, дуй их горой, – смеется Илейка, – все ухи, словно иглами, пронизали!
Глухой гул огромного бубна и дробь барабана привлекли внимание княжича Ивана.
– Медведь тут, – обрадовался Иван Димитриевич, – да гляди, княже, матёрой какой!
Княжич увидел из-за плеч толпы поднявшегося на задние лапы огромного бурого медведя на цепи и с кольцом в носу. С трудом пробились они сквозь плотный круг зрителей, и княжич услышал, как вожак, подергивая цепью медведя за кольцо, приговаривает:
– А ну-ка, боярин, ходи да похаживай, говори да поговаривай, да не гнись дугой, словно мешок тугой. Повернись, развернись, добрым людям покажись…
Медведь, переваливаясь, топчется на задних лапах и, поворачиваясь во все стороны, словно разглядывает народ.
– А ну-ка, покажи, – продолжает вожак, – как теща блины пекла да угорела, как у нее головушка заболела…
При общем хохоте медведь сует лапы вперед, будто сковороду на угли ставит, потом жалостно обнимает передними лапами голову, качает ею, словно от боли…
Еще больший хохот загремел кругом, когда лесной хозяин, жеманясь и ломаясь, стал показывать, как «красные девицы белятся, румянятся да из-под рученьки женишков выглядывают»…
Хохочет Иван со всей толпой вместе, а Илейка, совсем как малое дитя, покатывается со смеху, бьет руками по ляжкам от восторга.
– Уморил, окаянной, – выкрикивает он, захлебываясь, – ох, уморил совсем!
Показывал медведь еще, как девицы по воду ходят, и как малые ребята горох воруют, и как пьяный мужик домой возвращается, и многое другое…
Но вот сразу толпа вся всколыхнулась и устремилась к пригорку, где шатер стоит. Звенят у шатра гусли, играют скоморохи на дудках, гудках и сопелках.
– Сей часец, – говорит Ивану Федор Васильевич, – скоморохи тут представлять разное будут. Люблю яз сии представления…
Иван никогда не видал таких представлений и с жадностью и нетерпением глядит на шатер. Вот выходит оттуда толстый бородатый скоморох, одетый знатным боярином, только одежа-то на нем ненастоящая: высокая черная шапка из дубовой коры, а шуба не дорогой парчой крыта, а рогожей, в разные узоры расписанной. Важно садится боярин на чурбан, надменно подпирается в бока, дуется, словно пузырь, от спеси, важно оттопыривая нижнюю губу.
Вот подходят к нему двое других скоморохов, изображающих сирот. На них грязные рваные азямы, лапти худые. Кланяются они боярину в ноги и подносят в лукошке кучку камней да пук соломы.
– Не побрезгуй нашим даром, – говорят сироты жалобно, – выслушай правду-истину…
Боярин искоса заглядывает в лукошко, презрительно морщится и отворачивается. В это время подходит к нему богатый гость с двумя слугами.
Они еле тащат на спинах туго набитые мешки. Боярин радуется богачу, улыбается, встает ему навстречу.
– А вы здесь, – восклицает злобно богач, увидев сирот, – на меня в суде ищете?
Сироты молчат, робко кланяются, а боярин жадно хватает мешки, положенные перед ним слугами, но не может и сдвинуть их. Он радостно смеется и кричит слугам, указывая на сирот:
– Прочь их! Гони их, гони!..
Слуги бросаются на сирот, те в страхе убегают, а богатый хохочет и говорит громко:
– С сильным не борись, с богатым не судись!
Ивана не смешит это представление, ему досадно, а Илейка жужжит в ухо:
– Так везде, Иване! Токмо посулы да подарки!..
Зашумела вдруг вся площадь.
– Бой на реке собирается! – кричали кругом. – На Лыбедь, айда! На Лыбедь!..
Народ, как полая вода, хлынул к реке.
– Айда и мы туда скорей! – закричал Иван Димитриевич. – Айда скорей!
Крутой берег Лыбеди весь усеян народом, да и с другого тоже немало глазеет людей. Иван, стоя рядом с Илейкой и Курицыным, видит неширокое ледяное поле, у берегов которого теснятся охотники, готовясь к бою.
Некоторые из них сбрасывают тулупы и даже полушубки, надевают кожаные рукавицы, туже подтягивают кушаки…
– Эй, вы, что сопли распустили? – загудел вдруг неподалеку нетерпеливый зычный голос. – Словно девки на праздник наряжаетесь!..
Иван узнал голос и, взглянув немного влево, увидел впереди себя Ивана Димитриевича, сложившего у рта ладони трубой и кричавшего изо всех сил охотникам. Потом еще закричал кто-то, и поднялись крики со всех сторон.
Среди гомона возбужденной толпы княжич разбирает ругательства, насмешки, подзадориванья. Волненье и задор растут кругом, охватывают и его, но в то же время ему становится страшно. Вспоминается и пожар московский и пожар и драка у блинных в Ростове.
– Эй вы, хамо-овники, бей теле-ежников! Телеежников бей!.. – истошным голосом кричит над самым ухом Ивана рыжебородый мужик. – Бей по мордам их, кобе-ле-ей тупоры-ылы-их!
Княжич оглянулся на своего дядьку.
Илейка стоял невеселый и, уловив взгляд Ивана, тихо улыбнулся.
– Глуп народ-то, – молвил он раздумчиво. – Его и батогами бьют, и зорят, и полонят, а он еще сам собя калечит безо всякой нужды и пользы.
Право попы бают против сего…
Пронзительным свистом прорезало воздух, и по этому знаку под гул и вой толпы обе стороны бойцов с криком и зыком бросились друг на друга.
Замелькали кулаки, послышались глухие удары, и сразу несколько шапок слетело с дерущихся, прокатившись по льду…
– Лупи, бей! – орала толпа. – Подсаживай под микитки! Хлещи по рылам!..
– Отбивай, не сдавай! Хлещи по рылам!..
– Отбивай, не сдавай! Держись, хамовники, хрен вам в зубы!
– Шпарь, шпарь, тележники!.. Лупи, матерь их в тартарары!..
Толпа плотней и плотней сгруживалась, задние ряды напирали на передние, грозя столкнуть с берега на лед.
Вдруг толпа с неистовым воплем метнулась в сторону и расступилась.
Со льда стремительно выскочила кучка бойцов, потом еще и еще. Они бежали, прятались в толпе, а за ними гнались победители и били побежденных на бегу так сильно, что те падали наземь.
В одном месте, где сгрудились снова дерущиеся, раздались возмущенные голоса:
– Лежачих не бей, лежачих не бей!..
Зрители вмешались в драку и отогнали нарушителей кулачных правил, но самый бой уже окончился. На этот раз тележники побили хамовников. Толпа медленно стала расползаться в разные стороны: одни к качелям, к медвежатникам, к скоморохам, к ледяным горкам и прочим развлечениям; другие – по корчмам и кабакам пьянствовать, играть на деньги или на угощенье в кости и шашки.
Княжич Иван с Илейкой и Федором Васильевичем решили подождать Ивана Димитриевича у моста.
Воевода так разгорячился боем, что далеко от них отбился в толпе и теперь, видно, ищет их.
– Задор к боям у Иван Димитривича неуимчив, – смеясь, сказал Курицын. – Подождем его тут малость. Сей часец придет, боле ему нечем тешиться…
– А у меня нет задора на то, – сказал княжич. – Задор же у меня знать всякое художество и умные хитрости разные…
Курицын посмотрел одобрительно на княжича и молвил:
– Любо мне слышать сие. Яз сам люблю все ведати умом своим.
– А скажи, Федор Василич, – обратился к нему с живостью и любопытством Иван, – скажи, как по-фряжски рождество Христово?
– Не похоже на наше, – ответил Федор Васильевич, – «иль натале». Вот пасха – похоже. По-ихнему будет «паска». В одной токмо буквице разница.
– А река как?
– «Уна ривьера».
– А снег?
– «Ля нэве».
– А вот мост?
– «Ун понтэ». Глянь, глянь, княже, – смеясь, воскликнул вдруг Курицын, – дядька-то твой, старый греховодник, какую собе ягодку нашел!..
Иван оглянулся и увидел, что Илейка весело болтает с красивой молодой женщиной. Она смеется, показывая белые зубы, и ласково взглядывает на старика, а тот помолодел словно, весь распрямился, и глаза блестят, и весь другой, будто десяток лет с него слетело.
– Ловок, ловок, старина, – подходя к мосту и подмигивая, добавил Иван Димитриевич, – пришил собе к рукаву женку!
Воевода подошел к бабе вплотную и, сверкнув глазами, воскликнул:
– Ишь, какая гладкая, не ущипнешь!
Баба резко оттолкнула от себя Ивана Димитриевича.
– А ты языком болтай, – сказала она, сердито хмуря брови, – а рукам воли не давай! Много вас тут, кобелей, найдется.
– Басенькая ты моя, – вступился Илейка и сказал это нараспев, да так ласково и нежно, словно обнял сладостно всю ее. – Пошто серчать-то, краса моя? К гладкой девке репей не прицепится, ми-илая.
Дрогнули ресницы у бабы, поглядела она долгим взглядом на Илейку, расправила сдвинутые брови и, радостно как-то улыбнувшись, пошла дальше.
– А любят, видать, тя девки да бабы, – сказал Иван Димитриевич, – ишь, как улестить да уласкать можешь.
– Кто богу да государю не грешен! – молвил Илейка. – Я, как скоморохи бают, «деревенщина Ермил, да посадским девкам мил». Стар вот уж ныне стал, а что греха таить, все еще баб люблю, хошь и не всяких. Хуже той нет, что похожа на курицу, которая токмо в навозе и копается. Налетит на нее петух, а ей что? Встряхнется, будто ништо и не было, и опять так же в навозе зернышки ищет. А петух дурак, около нее надсаживается, кругом ходит, крылом землю чертит, и ворчит по-особому и «кукареку» кричит. А ей что?
Знай, червяков да зерна по-прежнему клюет. Я люблю бабу ласковую, с толком. Такая баба-то твою ласку весь день в собе носит и оттого еще милей сердцу…
Илейка взглянул на княжича и, улыбнувшись, добавил:
– Тобе, Иване, сие пока без надобности. Ты, хоша и разумен, а тут еще и ни на эстолько не разумешь. Токмо, мыслю, вборзе придет и тобе пора на пору, станешь девке ступать на ногу!..
