Глава 2. У дома святого Спаса
В Тверь княжой поезд прибыл к вечернему звону. Князь Федор Шуйский все время сносился через стражу передового полка с кремлем тверским и знал, что князь Борис ждет гостей к ужину.
Когда к граду подъезжали, уже совсем смерклось и стены градские, и башни, и ворота, серея во мраке, сливались в одно пятно с хоромами и церквами. Казался княжичу Ивану весь кремль тверской каким-то огромным холмом, поднявшимся темной глыбой среди снегов. В этой смутной груде строений только вверху, на звездном небе, едва обозначаются церковные куполы и кровли теремов и башенок.
Вдруг у ворот одной из башен ярко вспыхнули смоляные витни на длинных палках, осветив часть стены и башни, словно вырвав их из тьмы, почерневшей еще более от зажженных внезапно огней. Десяток конников, тоже с пылающими витнями, выехав из ворот, подскакали к князю Федору, окружили повозки, и в это самое время грянула со стены пушка, а вслед за ней зазвонили колокола у святого Спаса, что возле хором князя Бориса.
Осветился от огней и княжой двор, выступили из мрака все целиком высокие каменные хоромы, и заиграла позолота на их кровле, заблестели заморские стекла в косящатых окнах, засияли золотые куполы и кресты на ближних церквах.
Когда поезд въехал во двор, княжич Иван увидел, что от самых ворот вплоть до красного крыльца по обеим сторонам дороги стоят в два ряда слуги с горящими смоляными витнями. Красное дымное пламя мечется от ветра на концах палок, и все кругом будто дрожит; вперемежку с тенями перебегают вспышки света по снегу, по стенам, по коням и людям, и ничего из-за этой дрожи непрестанной толком разглядеть нельзя.
Только подъехав к красному крыльцу совсем близко, заметил княжич Иван, как князь Борис Александрович и княгиня Настасья Андреевна с боярами, все в шитых золотом шубах, поспешно сходят с крыльца навстречу гостям. Вот князь тверской и жена его обнимают уж и лобызают князя московского и его княгиню, и говорят они все четверо сразу с радостью и со слезами – разобрать же их слов нельзя.
Ивана и Юрия сильно волнует эта встреча, но молча стоят они оба в сторонке, держась за руки, не зная, что делать. Наконец князь и княгиня, вспомнив о них, обняли и поцеловали обоих поочередно. Затем Борис Александрович, взяв под руку Василия Васильевича, а Настасья Андреевна – Марью Ярославну, повели их вверх по лестнице в покои свои. Княжичи пошли следом, а бояре за ними.
Разбежались глаза у Ивана, когда через тронный покой проходили.
Светло здесь, как днем, – паникадила в потолке с восковыми свечами горят, стенные подсвечники зажжены тоже, и у слуг в руках свечи. Свет от них белый и ясный. Бояре же, дети боярские, дворецкий и даже слуги – все в бархате, парче и шелках, а на дорогих боярских кафтанах райки играют от камней самоцветных, и жемчуг, будто влажный, мерцает нежно белым отливом.
На стенах и потолке тронного покоя святые угодники написаны, а вокруг них цветы и птицы разные. Трон княжой, резной весь и в каменьях, стоит под сенью раззолоченной, а на полу возле него ковры шемаханские постланы.
Увидев тут при ясном свете Василия Васильевича в дорожном кафтане, искалеченного и нищего, заплакал Борис Александрович и, обнимая его, воскликнул горестно:
– Видел яз тя, брата своего, и добровидна, и здрава, и государевым саном почтенна! Ныне ж вижу тя уничиженна, от своей братии поруганна!..
– Истинно, брате мой милой, – с плачем ответствовал Василий Васильевич, – поруган яз, изгнан и нищ, токмо лаской твоей жив ныне! Не обрел яз обиталища нигде. Обрел его токмо в хоромах твоих, у собора святого Спаса.
И плакали все кругом, плакал Юрий, прижавшись к брату, и горячими струйками бежали слезы по щекам Ивана. Но не от жалости эти слезы. Было Ивану почему-то обидно за отца и горько за мать, за себя и Юрия.
Василий Васильевич, успокоясь, отстранился от Бориса Александровича и вопросил:
– Где есть тут святые иконы?
Княжич Иван двинулся было вперед, чтобы повернуть отца лицом к образам, но князь Борис сам взял Василия Васильевича за плечи и подвел к божнице.
Василий Васильевич встал на колени и, воздев руки, воскликнул:
– Похвалю убо всещедра и милостива бога и его пречистую матерь за добродетели брата своего, великого князя Бориса, яко не остави мя в скорби сей пребывати! Преупокоил он мя.
Пал ниц Василий Васильевич, читая молитвы, а потом, крестясь, встал с лицом светлым и радостным. Борис Александрович снова обнял и облобызал его и, взяв под руку, повел в трапезную, а слуги шли спереди и сзади князей и бояр, освещая путь им свечами. Дивились Марья Ярославна и княжичи богатству и великолепию хором князя Бориса. В трапезной же смутило их убранство пышное и обильное. Над столами паникадила висели со свечами, а на потолках и стенах позолота, и писаны везде звери и птицы, листья и цветы. Столы же ломятся от яств и питий, блистая серебром, златом, хрусталем и самоцветами на блюдах, сулеях, кубках и братинах.
– Все сие тата не видит, ни света даже, – с горестью шепнул Иван Юрию, и жаль ему стало отца.
Не видел хотя Василий Васильевич, но все же знал о могуществе и богатстве князя Бориса, чуял он торжественность и великолепие кругом, и печаль его усилилась, а лицо опять омрачилось.
Сели за стол с князьями ближние бояре, и сел с ними любимец князя Бориса – инок Фома, муж весьма ученый, красносказатель и к писанию похвальных словес, писем и на многие иные книжные хитрости гораздый.
Засмотрелся княжич Иван на лик Фомы, благообразный, с большими синими глазами, обрамленный густыми седыми волосами и темной еще бородой. Но инок Фома только скользнул взглядом в сторону княжичей и больше не глядел на них.
Слушая внимательно князей и княгинь, молчал он, и только к концу трапезы, когда гости и хозяева веселей стали и слез больше уж не было, возвысил он звонкий и приятный голос свой и сказал тихо, но внятно:
– Возблагодарим господа бога нашего и за горести и за радости.
Пресечем печали своя и взывания. «Вскую печалуешься, душе? Вскую смущаеши мя?» Восхвалим и блага господни, ибо не оставляет бог нас, рабы своя, без утешения. Ныне и мы, по глаголу псалмопевца Давида, рещи можем ко господу:
«Обратил еси плач мой мне в радость…»
На другой день после заутрени и завтрака отослали княжичей Ивана и Юрия с Илейкой да Васюком на прогулку по кремлю. Родители же их остались один на один с князем и княгиней тверскими, без бояр и слуг. Вышел Иван из покоев с Юрием и дядьками своими, дивуясь тому, что отец не задерживает его, как всегда задерживал и в Угличе и в Вологде при всех беседах с князьями, с боярами и отцами духовными.
В шубах и валенках вышли они на двор. День стоял ясный и теплый, ослепило княжичей яркое зимнее солнышко. Горят, сверкают лучи по снегу, и кажется, будто тает наст на сугробах и крышах, – так легко и радостно дышать снежной свежестью.
– Снегом пахнет, – сказал Юрий и засмеялся от удовольствия.
Иван глубоко вздохнул и тоже улыбнулся весело.
– К оттепели это, – пояснил Илейка, – вишь, ветер-то с полудня тянет чуть слышно, а может, к снегу…
Васюк рассмеялся и добавил:
– А может, и к морозу… Эх ты, человек божий, обшит рогожей…
В это время с паперти церкви Христа спасителя послышалось пение и звон струн. Илейка, хотевший что-то возразить, услышав пение, шутливо отмахнулся от Васюка и воскликнул:
– Айда стихары слушать!..
Подойдя к церкви поближе, увидели княжичи нищую братию у паперти.
Сидят тут пятеро без шапок, в полушубках рваных, замызганных. Трое слепых из них, седые и лысые, но все бородатые, на грецких гуслях-псалтырях играют, а двое зрячие, молодые, поводыри их, с ними вместе поют. Слышит Иван знакомый стих о голубиной книге. Вот поводырь, что помоложе, запевает один чистым высоким голосом:
От чего у нас белый, вольный свет?
Ответ поют все пятеро, складно и благостно, голоса сливая со звоном струн псалтырных:
У нас белый свет от господа,
Самого Христа, царя небесного…
Остановились княжичи и дядьки их у паперти, слушают. Вот опять запел поводырь:
От чего у нас солнце красное?
Снова ответили вместе все пятеро:
Солнце красное от лица божьего,
Самого Христа, царя небесного…
В это время вдруг зазвонили в колокола на звоннице – так пришлось по чину церковному, – и не слыхать стало пения нищих.
Пошли было княжичи дальше, да звон прекратился вскорости. Иван, любя пение духовное, повернул назад, к паперти.
Нищие успели пропеть уж многое из вопросов и ответов и пели теперь на другой уклад.
Поводырь подряд пропел пять вопросов, повторяя уже пропетое ранее:
От чего у нас ум-разум?
От чего наши помыслы?
От чего у нас мир-народ?
От чего кости крепкие?
От чего телеса наши?
На все это, также подряд, впятером опять, под звон гуслей-псалтырей нищие ответили:
У нас ум-разум самого Христа,
Самого Христа, царя небесного.
Наши помыслы от облак небесных,
У нас мир-народ от Адамия,
Кости наши от сырой земли,
Кровь-руда от Черна моря…
Неожиданно подошел тут плешивый юродивый. Бьет он в ладоши, будто крыльями петух, кричит по-петушиному, клохчет, кудахчет по-куриному. Не понравилось это Ивану и Юрию, быстро пошли они прочь, а дядьки за ними, бросив нищим в шапку деньгу, где она звякнула о другие. Не скупились молящиеся, выходя из храма.
Княжичи направились к большой башне – стрельне с воротами и подъемным мостом. Не доходя немного до ворот, встретили они князя Федора Шуйского, наместника кашинского, ехавшего верхом на коне к хоромам великого князя Бориса Александровича. Узнав княжичей, Шуйский спешился и отдал поводья сопровождавшему его стремянному.
– Будьте здравы, – сказал он, кланяясь.
– Будь здрав и ты, – отвечали княжичи и, отдавая поклон, нерешительно добавили: – Покажи нам, Федор Юрьич, стены и пушки, будь добр…
Шуйский пошел с мальчиками к воротам башни и, вызвав начальника караула, повел их по внутренним лестницам башни на широкие стены, рубленные из крепкого столетнего дуба.
– Наши стены, – говорил им, показывая дорогу, начальник караула, молодой еще пушкарь, – хоть и не каменные, как ваши московские, да крепостью и камню не уступят. Пушек же у нас больше, да и пушки много лучше. Вишь, вот какая, и ядра какие дородные к ней – каменные, железом перетянутые…
Княжичи, особенно Юрий, с жадностью разглядывали действительно большую пушку из толстых железных полос, сваренных между собою, а для крепости – с пятью приваренными к ней железными кругами-обручами. Первый, самый большой круг, – у самого дульного среза, а последний, самый маленький, – у казенной части, где заряд кладут. Между ними еще надето три круга разной величины, ибо пушка от казны к концу дула расширяется трубой.
Васюк долго разглядывал пушку, даже щупал ее руками, заглядывал в жерло и пробовал качать двойные подставки, на которых лежит пушка.
Особенно же он разглядывал стойки, наглухо к крепостной стене приделанные возле казенной части.
Васюк даже поманил к себе княжичей.
– Верно, – молвил он, – пушки их подобрей наших. Вон тут как подогнано! На стойках-то железная заслонка никуда не отойдет. Вплотную она, а когда, значит, порох и ядро в пушке, а ты запалишь зелье, огонь от запала весь вперед пойдет, назад же разве чуть заметную искру выбросит.
Дивно, княжичи мои, сие изделано, и пушка больно уж велика!
Молодой пушкарь засмеялся весело – доволен, что похвалили, – и снисходительно добавил:
– У вас пушки-то и пищали еще от старых времен.
– Вестимо, – вмешался князь Федор Шуйский, – еще прадед ваш, князь Димитрий Иваныч, под конец живота своего вывез от немцев арматы и огненную стрельбу. Дед твой, Василий Димитрич, тоже привез много пищалей железных, а наш государь и ныне из Немецкой земли все вывозит, что есть там доброго…
Ивану стало обидно.
– Приедем в Москву, – сказал он сурово, – тата велит фрязинам да немцам еще больше пушек привезти…
– Вот правда, Иванушка, – обрадовался Илейка, – дед твой часы самозвонные на дворе у собя поставил, а нонешний государь наш и огненной стрельбы сколь хошь достанет. Москва, брат, все купит: как ни разоряют ее, она все богата…
Васюк разгладил важно бороду и сказал весьма гордо и уверенно:
– Может, у нас, на Москве-то, и свои еще кузнецы да котельщики пушки изделают. Народ-то наш вельми переимчив.
Князь Шуйский усмехнулся и, махнув рукой, пошел со стены, но княжич Иван даже повеселел от слов Васюка. Он уже не смотрел больше на пушки, а думал, как бы это хорошо все в Москве делать. Несколько раз он взглядывал с любовью на Васюка, а когда сходили с кремлевских стен, не утерпел и, показывая рукой на кремль, сказал своему дядьке на ухо:
– Созовем мы в Москву кузнецов да котельщиков – и своих, и немцев, и фрязинов, и все у нас лучше ихнего будет!..
У самых хором встретил княжичей дворецкий – послан был за ними.
– Кличут вас родители ваши, – сказал он почтительно, – и государь наш у княгини своей вас ждет.
Проходя через малый покой возле тронной палаты, увидел Иван за столом инока Фому, а перед ним развернутую книгу. На листе же книжном разглядел нечто синим, черным и золотом писанное. Подойдя ближе, увидел княжич рисунок того, о чем дьяк Алексей Андреевич, учитель его, рассказывал.
Жадно глядел он в книгу, где писано как будто и по-церковному, и буквы похожи, а прочесть нельзя. Рисунок же Иван сразу понял: изображены на нем горы земные бурого цвета, и плывут они на синем океане, и небо над ними синее. Солнце тут писано золотом в двух видах: одно солнце с лучами вокруг, внизу гор, другое – над горами сияет…
Будучи памятлив, вспомнил княжич слова Алексея Андреевича и сказал вслух, громко и отчетливо:
– «Солнце течет днем над землею, а в нощи по окияну низко летит, не омочась…»
Инок Фома широко открыл глаза и спросил с удивлением:
– Откуда ты ведаешь, что здесь по-грецки написано знатным философом христианским, преславным Козьмой Индикопловым?!
– Учитель мой мне сказывал, – ответил Иван, – но книги сей грецкой никогда яз не видал…
Оживился инок Фома, доволен.
– Книжен еси, отроче, – сказал он ласково и стал ему показывать и другие изображения, что были в греческой книге: всемирный потоп и Ноев ковчег, столпотворение вавилонское и смешение языков, царство небесное, ангелов, движущих звезды, и прочее.
Загляделся княжич Иван, заслушался, но все же и сам задавал вопросы, вызывая ответы…
– Княже, – вдруг услышал он, чувствуя, что кто-то взял его за рукав, – княже, государи наши ждут тобя…
Оглянулся досадливо Иван на дворецкого, и тот смолк смущенно, увидев гневный блеск в больших черных, не детских совсем глазах. Заметив это, усмехнулся инок Фома и, сложив книгу, молвил:
– Надобно идти, Иване. Другой раз покажу тобе еще иные книги. Сей же часец иди к государям нашим, и аз с вами.
Прошли они прямо на половину княгини великой Настасьи Андреевны. Тут за столами со сластями, медами и водицами сахарными сидела княгиня, принимая гостей по-семейному. Рядом с ней – Марья Ярославна с Андрейкой на руках, а с другой стороны – Василий Васильевич и князь Борис Александрович.
Ни бояр, ни князей в хоромах не было, только слуги княжии, дворские.
Помолились княжичи и дядьки их на образа и поклонились всем. По приглашенью княгини инок Фома и княжичи сели за стол, а Илейка и Васюк отошли к стенке, где стояли все прочие слуги.
– Государь Василь Василич, – сказал инок Фома, – зело разумен сын твой Иван, и от книг ведает он многое. Не как отрок, а как муж зрелый…
Улыбнулся радостно Василий Васильевич.
– Надежа моя ты еси, Иване! – молвил он с нежностью и, обращаясь к Фоме, добавил: – Дьяк у меня есть вельми ученый, Лексей Андреич. Учит добре он Ивана.
Стали мужчины говорить о науках и книгах, а Иван поглядывал на Марью Ярославну, взглядывал и на девочку лет пяти, что сидела возле нее. Такой знакомой показалась ему девочка, и вдруг вспомнился ему осенний сад в Переяславле, вспомнились и клетки щеглиные, и багряная рябина, и Дарьюшка, что в саду там горько так плакала. Только эта девочка волосами темней, а глазами светлей Дарьюшки. Почему-то грустно стало Ивану, и закрыл он глаза.
– Ванюша, Ванюша, – услышал он ласковый голос матери. – Подь сюда к нам. К Марьюшке ближе иди…
Встал Иван, подошел к матери и чует, что все глядят на него.
Обеспокоило это его, смутило, а понять он не может, чего от него хотят.
Марьюшка смеяться и шалить перестала, смотрит внимательно на него детскими глазами и даже рот чуть приоткрыла от любопытства.
– Ванюша, – сказала чуть дрогнувшим голосом Марья Ярославна, – отроковица сия – невеста тобе…
– Дочка моя Марьюшка, – подхватила Настасья Андреевна, – отрок сей – жених тобе…
Обе княгини заплакали от радости и обнялись, а Иван стоял, ничего не понимая, но, взглянув на чужую ему девочку, вдруг опять так ясно вспомнил Дарьюшку и с тоской спросил:
– Зачем мне невесту? Не хочу…
Замелькали кругом усмешки и улыбки, а Марья Ярославна сказала строго:
– Так, Ванюша, по закону божию надобно. Вот и меня так же за тату выдали. Так всем людям святая церковь велит. Вырастете, будут и у вас детки…
Защипало в глазах у Ивана, и подумал он: «Лучше бы вместо сей чужой девочки выдали за меня Дарьюшку, если уж так нужно».
Посадили его рядом с Марьюшкой, и неловко ему, – опустил он глаза. Щемит сердце, знает он, что никогда не видать ему Дарьюшки, будет с ним всегда эта вот девочка, как матунька около таты.
Шутят кругом, пьют здравицы, смеются. Вот уж и свечи зажгли, а Иван понимать перестал, что кругом происходит, сидит, и только нет-нет да и поглядит по сторонам, не смотрит ли кто на него. Неприятно, когда на тебя все смотрят, как на диво какое.
Взглянул он на Марьюшку, а у той глаза совсем уж слипаются, – спать она хочет, зевает…
Зашумели опять вдруг все, встают из-за столов, ужинать пошли в трапезную, и слышит Иван, что обрученье завтра, в Екатеринин день. Устал он вдруг и, подойдя к Васюку, сказал ему:
– Пойдем спать, Васюк, сомлел яз, нет мне моченьки более…
Много в Тверь народу съехалось. Были тут всякие знатные люди – князи и вельможи, сколько их есть под властию великого князя Бориса, и те, что к великому князю Василию съехались, покинувши Димитрия Шемяку.
Все они в день Екатерины в такой тесноте собрались, что кремлевский собор святого Спаса едва вместить их мог. Сам епископ тверской Илия отслужил молебен и обручальные молитвы читал.
Выйдя из хором княжих вместе с Марьюшкой, увидел Иван народу на дворе множество, а от красного крыльца до самой соборной паперти стоят в два ряда воины и слуги князя тверского и князя московского. На красном крыльце родители благословили обручёника и обручёницу, но в храм не пошли.
Окруженные боярами, князьями и женами их, с дружками, сватами и свахами, сошли Иван с Марьюшкой с красного крыльца и тихо пошли к собору.
Там пели уж молебен священники и сам владыка Илия и диаконы кадили ладаном.
Снова зарябило и будто закружилось все в глазах Ивана от множества народа, глядевшего на него, и теснило в груди от волнения. Но вот остановились они пред алтарем. Падают через окна церковные косые лучи яркого зимнего солнца, словно купаются в голубоватых клубах душистого ладана. У икон, чуть дрожа и мигая, теплятся огоньки лампад и свечей, горят, а не светят при солнечном блеске.
Видит многое Иван, а многое будто мимо проходит. Взглянул он на Марьюшку, что рядом стоит с ним, удивленно раскрыв глаза, видит большое золотое кольцо на тоненьком пальчике и думает, почему кольцо такое большое, а не слетает с ее руки. Смотрит потом на свое серебряное кольцо – и ему кольцо велико, а держится крепко. Повернул он слегка кольцо свое и видит – воском оно внутри облеплено. Вот и Марьюшка свое разглядывать стала – у нее тоже воск налеплен.
Догадался Иван, что кольца их для взрослых делались, а носить их всю жизнь – значит, так рассчитано, чтобы потом, когда обрученные вырастут, носить их могли бы.
Вот подошел неожиданно к обрученикам сам владыка Илия в полном облачении, снял с них кольца и стал читать вслух какие-то незнакомые Ивану молитвы. Потом благословил его и, надевая на палец ему золотое кольцо, бывшее на руке Марьюшки, возгласил:
– Обручается раб божий Иоанн.
Надевая потом на палец Марьюшки серебряное кольцо, бывшее на руке Ивана, опять прочел он те же молитвы и снова возгласил:
– Обручается раба божия Мария!
После этого пели священники и диаконы молитвы, а владыка сказал детям тихо:
– Облобызайте друг друга и, преклоня колени, молитесь.
Иван нагнулся к Марьюшке и поцеловал ее в уста, потянувшиеся послушно ему навстречу. Стоя на коленях и крестясь, Иван думал, зачем все это, и было ему странно все и горько почему-то. Понимал он смутно, что теперь его совсем взрослым сделали, а ему еще так хотелось с Данилкой ершей ловить да щеглят в клетках держать!
На красном крыльце уже обрученных жениха и невесту встретили родители.
– Милые детушки, роженые наши, – причитали обе княгини, обнимая и целуя детей, – сохрани вас господь на долгую жизнь, на счастливую.
Облобызали обрученных и отцы их, повели в трапезную. Там же слуг множество, а вдоль стен стоят девушки-песенницы да гусляры-молодцы.
Полна стала трапезная от гостей. Бояр и князей с женами множество.
Зазвенели вдруг кругом гусельки, словно пчелы жужжат в хоромах. Когда же вошли в трапезную обрученные, девушки величанье запели, поминая князя свет Ивана Васильевича и княгиню свет Марью Борисовну. Посадили жениха и невесту на почетное место, а рядом с ними сели родители.
Взглянул Иван на князя Бориса и видит на нем венец златой с самоцветами, и на княгине его такой же, только много меньше. Подивился он красоте венцов – в первый раз видит он царское убранство. Но ни на что долго смотреть, ни о чем долго думать не мог Иван – все кругом постоянно менялось.
Вот снова запели звонкие девичьи голоса, и стал он слушать слова песни:
Во палате белокаменной, всей расписанной,
Не дубовые столы покатилися,
Не берчаты скатёрки зашумели,
Не пшеничные ковриги сокатилися,
Не златые же братины соплескалися,
Не серебряны подносы забренчали,
Не хрустальны достаканы защелкали,
Во-первыих, наша Марья снарядилася,
Она во белые белила набелилася,
Во алые румянцы нарумянилась,
Пред князьями, боярами поклонилась…
Вдруг смолкло все – вошел в трапезную владыка Илия со священниками, но уж не в церковной, а в простой одежде, обиходной. Встали все, а Илия благословил их трапезу. Князь же Борис вышел из-за стола и, приняв от епископа благословение, посадил его рядом с собой, а священников рассадили с почетом дворецкий и стольники.
Стихло пированье, вместо песен пошли здравицы, а потом инок Фома речь держал, но Иван не вникал в нее, наблюдая в дверях трапезной какое-то потаенное движение, приготовление к чему-то. Из речи же конец он только слышал, когда Фома, голос возвыся, изрек:
– И есть радость нам великая, яко же и предрекохом: «Обрати бог плач на радость». Москвичи радостны суть, яко учинись Москва Тверь, а тверичи радостны суть, яко же Тверь Москва бысть. Два государя воедино совокупишася…
Встал тут из-за стола владыка Илия и все священники с ним и, благословив обручеников и прочих всех, удалился из палаты трапезной. Князь же Борис Александрович провожал его до саней, что стояли у самого красного крыльца.
Как вышли духовные, зазвенели опять гусли, запели вновь девушки.
Зашумели кругом, и в шуме слышит Иван пожеланья себе и невесте:
– День тобе, девка, плакать, да век радоваться!
– Жениху да невесте сто лет жить вместе!
Когда же вернулся великий князь Борис и сел рядом с Василием Васильевичем, видит Иван – пирог на золоченом блюде несут. Боярин ближний князя Бориса взял блюдо от дворецкого, подошел к великим князьям, сидевшим рядом и протянувшим друг другу руки над столом.
– Ждем тобя, сватушка, – сказал Борис Александрович.
Боярин-сват трижды осенил руки отцов блюдом с пирогом. Поставив потом блюдо на стол, разломил он пирог и по куску дал тому и другому отцу.
В это время в дверях шум начался, ворвался в трапезную дружка жениха и, топнув ногой о порог, закричал весело:
– Топ через порог! Брызги в потолок, все черти на печке забились в уголок! Здравствуйте, князь со княгиней обрученные, все князи, бояре, сваты, дружки и все гости честные!
Не успел Иван приглядеться к вошедшему дружке, как подавать яства к столу начали, а стольники и прочие заговорили навстречу поварам и поварятам, идущим с едой.
– Тащится, несется сахарное яство на золотом блюде перед князя молодого, перед тысяцкого, пред сваху княжую, пред большого боярина, перед весь княжой полк…
Сват, что пирог ломал, выхватил у дворецкого блюдо золотое с цельным лебедем зажаренным, изукрашенным и встал перед женихом и невестою, кланяясь и потчуя:
– Резвы ноги с подходом, белы руки с подносом, сердце с покором, голова с поклоном…
Вдруг Марьюшка затерла кулачками глаза и заплакала. Подбежала к ней мамка.
– Плачь, плачь, ясочка, – заговорила она, – поплачешь в девках, в бабах навеселишься…
– Аринушка, – всхлипывая, перебила ее Марьюшка, – притомилась яз… Спать хочу, Аринушка…
– Что ты, бог с тобой, Марьюшка, – всполошилась мамка, – можно ли сие? Потерпи малость, я те на куклу твою любимую новый сарафан сошью…
– Парчовый? – переставая плакать, спросила Марьюшка…
– Парчовый и земчугом весь разошью.
Снова тоскливо стало Ивану, и, поглядев на Юрия, что сидел поодаль и весело ел жареную утку, позавидовал он ему. Данилка опять ему вспомнился и дорога лесная, когда в Переяславль ехали.
Теперь легче ему сидеть – едой, питьем все заняты и на него не глядят со всех сторон. Все же истома какая-то томит его. Смотрит он на князя Бориса и на княгиню его, что одни в золотых венцах сидят, а отец и мать без венцов, как и все прочие. Обидно ему, и вдруг вспоминается бабка, Софья Витовтовна, и смутно, но радостно мысли его складываются, что бабка и без золотого венца была бы тут царицей, может боле, чем сам царь Борис Александрович. Вздохнул он легче, а из уст шепотом сами слова вырвались:
– Милая бабунька, где ты теперь?!