Стояла ночь. Он прислонился к стене и попытался усилием воли успокоить гул крови в голове. Он глухо застонал и потерся лбом о раскрошившуюся древнюю стену. Вокруг стояло зловоние, в куче тряпок рядом с ним что-то булькало, но он даже не оглянулся.

Надежды могут лгать, но ничто не обманывает так сильно, как отчаяние. Отчаяние — вот самая подлая трусость.

Он с усилием выпрямился, ощущая, как натягиваются швы, набрал полную грудь зловонного воздуха, оторвался от стены и пошел.

В соседнем переулке он наклонился, закрыв нос рукой, и потянул за тюк лохмотьев. Оттуда выкатился истощенный труп с открытыми глазами, почти лысый череп глухо и страшно стучал по земле, словно стал полым от голода. Он снова сильно встряхнул тряпки, из них в писком выбежала крыса. Они уже выели живот у трупа.

Он натянул черный, вонючий саван себе на плечи, наполовину закрыв лицо, и еще одну тряпку повязал вокруг головы, как пират, и нетвердой походкой направился к восточным воротам Палатина.

Часовой увидел, как он подходит.

— Ответ «нет»! — прокричал он. — Убирайся!

Люций подошел ближе.

— Сделаешь еще шаг, и я всажу тебе меч в кишки!

— Поделитесь корочкой с несчастным голодающим горожанином, — прохрипел Люций, и собственный голос показался ему самому надтреснувшим и отвратительным.

— Ты меня слышал. Убирайся.

— Кусочек хлеба или немного конского мяса?

Часовой не ответил.

Попрошайка немного выпрямился, и часовой посмотрел на него настороженно, но с любопытством.

— Сколько тебя платят, солдат?

Солдат принял оборонительный вид.

— Ты и сам знаешь. Нам не платили шесть месяцев. Но по крайней мере мы все еще…

— А жена и дети есть?

— И жена, и ребенок. Хотя в эти дни и это излишество.

— Разве они не голодают?

— Послушай, я тебе уже сказал — я не собираюсь спорить с тобой…

— А сколько ты мог бы получить за упитанную серую кобылу в твоей конюшне, если продать ее на мясо? Упитанная серая кобыла, отъевшая брюхо на сочной летней траве, с атласными боками, лоснящимися на солнце? — Попрошайка выпрямился в полный рост. — Ответь мне, солдат.

Часовой нахмурился.

— Ты знаешь, что бы я мог за нее получить. Все, чего, черт возьми, захочу, и еще немного. Но откуда…

— А сколько ты получил за мою кобылу? — Грязный саван соскользнул с плеч попрошайки, он сдернул тряпку с головы, и часовой узнал его. — Сколько ты получил за мою Туга Бин?

Люций был без оружия, но он с угрожающим видом шагнул вперед, и часовой попятился. Он проскользнул за ворота и захлопнул дверь.

— Ты ублюдок, — негромко сказал Люций. — Вероломный ублюдок. И пусть все то золото, что ты получил, принесет тебе только горе.

Он повернулся и пошел вдоль по Via Palatina, залитой лунным светом, безлюдной, оголодавшей, уже населенной призраками своего былого величия.

Он прошел не больше сотни ярдов, когда услышал крик от караульной будки. Люций заколебался, не зная, стоит ли оборачиваться. Все-таки обернувшись, он увидел стоявшего в конце улицы человека, а рядом с ним стояла серая кобыла, уже оседланная и взнузданная.

Человек держал ее за поводья. Кобыла вскинула голову и негромко заржала. Люций содрогнулся от наплыва эмоций. Он поспешно вернулся обратно и протянул руку, в которую ткнулся лошадиный нос. Кобыла от счастья прядала ушами.

Люций посмотрел на часового.

— Ну ты и дурак. Мог бы получить за нее годовое жалованье золотом.

Часовой пожал плечами.

— Может, да, а может, и нет. — И уставился в землю. — Золото за год — и всю жизнь плохо спать.

Люций крепко пожал ему руку.

— Спасибо, — сказал он с таким порывом, что часовой вздрогнул. — Спасибо тебе.

И он ступил на каменный столбик у стены, схватился за переднюю и заднюю луку седла и осторожно сел на широкую спину Туга Бин. Еще раз кивнул часовому и тронулся с места.

Еще не все лгут; еще не все рухнуло. Может быть, великий Рим и падет, но падет не все.

— Будь осторожней, слышишь? — крикнул вслед часовой. — Мы живем в очень странное время.

Так и есть, подумал Люций. Так и есть.

Он добрался до западных ворот города, проехал под лунными лучами сквозь лагерь готов, и сидел так прямо и уверенно, что те, кто бросил ему вызов раньше, не решились сделать это сейчас, видя его безмолвие. Кто-то сказал, что это призрак. Никто не осмелился остановить его мечом или копьем.

Он ехал вдоль берегов широкого Тибра и видел сытых летучих мышей, скользивших в темноте над поверхностью воды в погоне за мошками и комарами, и думал, что теперь летучие мыши питаются лучше, чем люди. Наверняка боги наказывают Рим. Он ехал в сторону порта Остии. На заре он остановился, чтобы искупаться в реке, но, передумав, снова сел верхом и поехал дальше, пропотевший и уставший. Как можно очиститься в реке, где плавают умершие от голода?

Солнце поднималось над большими каменными складами и громадными причалами Остии, но многие из них теперь лежали в руинах, почерневшие от рук захватчиков-готов. В гавани на спокойной воде еще были видны мачты и затонувшие останки огромных африканских кораблей с зерном. Людей было мало. Те, что попадались на пути, смотрели на него с опаской и ни о чем не спрашивали. Там, где раньше в течение столетий восход солнца видел, как на работу в порт прибывали тысячи рабочих, сейчас шли лишь несколько человек. Корабельные плотники и шипчандлеры, конопатчики, парусные мастера и чинильщики сетей исчезли. И купцов и торговцев, тех, кто прибывал сюда со всего Средиземноморья и привозил драгоценный мрамор и порфир с востока для домов и монументов Рима, и египетские лен и хлопок, и фрукты и пряности из Леванта — их тоже не было. Куда исчезли сотни разных языков, на которых перекались из-за цен — с раннего утра начинался здесь многоязычный галдеж? Где все матросы с лихтеров и стивидоры, толкавшие деревянные бочки, разгружавшие судно за судном от шелков и льнов, мешков с зерном, слитков серебра и олова? И тяжелые связки мехов, и баррели бесценного балтийского янтаря, и рабы из Британии, и огромные поджарые охотничьи псы из Каледонии, рвущиеся с кожаных поводков: борзые и волкодавы с зубами, как из слоновой кости, и глазами, как из балтийского янтаря?

Все это исчезло. Остия грелась под теплым и неизменным солнцем — призрак самое себя. Огромные пристанные краны с гранитными блоками и громадными дубовыми балками стояли безмолвные, почерневшие от огня, некоторые до сих пор дымились, как скорбные, угасающие драконы. Лишь редкие крики одиноких желтоногих чаек нарушали тишину.

На дальней стороне одной из мелких гаваней Люций заметил небольшое грузовое судно прямой парусной оснастки, с красным, вылинявшим от солнца и соли парусом. Он объехал булыжную стену гавани и увидел троих мужчин, грузящих на него закупоренные амфоры и ящики с фруктами. Очевидно, готы не любили сушеные абрикосы. Однако все остальное, хранившееся на складах, они уничтожили или разграбили, погрузили в свои большие повозки и увезли.

— Куда вы направляетесь? — окликнул он матросов. Они не обратили на него внимания. Люций окликнул еще раз, погромче.

Один из них поставил амфору в деревянную стойку.

— Да уж не туда, куда тебе хочется, — ответил он.

— Скажи.

— Галлия, — сказал он. — В порт Гессориак.

— Возьмите меня. Возьмите меня на север и отвезите на побережье Британии, в порт Дубрис, или Леманис, а лучше всего — в Новиомагнус.

— Деньги есть?

— Ни монетки.

Матрос ухмыльнулся приятелям: вот наглец! И помотал головой:

— Уйди с дороги. Нам еще полно всего загрузить до отплытия, и неохота пересекать Бискайский залив в сентябрьские шторма.

Люций спешился и прежде, чем они смогли его остановить, поднял на правое плечо тяжелую амфору с вином и пошел по деревянному трапу на борт. Это стоило ему таких мучений, что моряки просто не могли себе представить.

Еще незажившие раны на спине разошлись и начали заново кровоточить. Однако он не издал ни звука, не подал вида. Поставил амфору на стойку и вернулся за следующей.

Моряки переглянулись и пожали плечами.

Они думали, что будут грузиться целое утро, но благодаря помощи и силе незнакомца справились уже к пятому часу.

Капитан, то самый, что разговаривал с Люцием, облокотился на планшир.

— Так ты хочешь попасть в Галлию?

— Нет, вы хотите попасть в Галлию. Я хочу, чтобы меня высадили в Новиомагнус.

— Высадили? Да ты знаешь, что теперь значит плавание в Британских прибрежных водах?

Люций покачал головой.

— Нет, представления не имею. Это ваша работа. Но когда вы высадите меня в Новиомагнусе…

— Если.

— Когда. Там я заплачу вам пять серебряных монет прежде, чем вы отчалите в Галлию.

Капитан, понизив голос, демократично посовещался с обоими членами команды и пробурчал:

— Ладно. Только сначала сходи разберись с лошадью. Вон там, в таможне. Что получишь за нее, пойдет за первый взнос.

Люций опять покачал головой.

— Куда еду я, туда и она.

— Нет.

— Да.

— Слушай, солнышко, я капитан этого судна, а капитан корабля в море — это маленький император. Его слово — закон. Никто на этой старой дырявой посудине не пернет без моего разрешения, понял? А кони — это одна из вещей, которых я не желаю видеть на своем судне.

— Или кошек, — сказал один матрос.

— Или женщин с ихними месячными, — добавил второй.

— Или любой штуковины, сделанной из липы, — сказал первый.

— Или…

— Хватит, хватит, болтливые болваны, у нас у всех есть свои маленькие смешные предрассудки. Ваши — это кошки и обливающиеся кровью бабы, мои — кони. — Он снова повернулся к Люцию. — И мой предсрассудок подсказывает мне, что корабли, погода и лошади сочетаются так же, как вино, женщины и целомудрие. Один намек на шторм, или вдруг Юпитер рассердится и начнет метать в нас стрелы, лошади начинают в панике метаться по судну. С этими вашими конями — сплошные чертовы неприятности. Значит, хочешь сохранить свою лошадь — она с тобой остается.

— Ты просто не знаешь Туга Бин, — сказал Люций, потрепав ее по холке.

— Чистая правда. И знаешь что? Как-то я не чувствую желания знакомиться с этой очаровательной дамочкой. Так что давай вали отсюда и…

Люций шагнул на трап, ведя за собой Туга Бин.

— Если она причинит тебе во время плавания неприятности, — сказал он со спокойной решительностью, — я лично перережу ей глотку и выброшу ее за борт. Даю слово.

Капитан внимательно посмотрел на странного сероглазого любителя лошадей и понял, что тот, бесспорно, человек, чье слово кое-что значит.

— Десять серебряных монет, — проворчал он. — И ты на борту.

— Десять серебряных монет, — согласился Люций. — Когда высадишь нас в Новиомагнусе.

Моря этим поздним летом были спокойными, и плавание шло без происшествий, за исключением одного случая, когда они бросили якорь в Гадесе, чтобы взять на борт свежей воды. Оба матроса вернулись на судно, пошатываясь под тяжестью огромной амфоры.

Поставив ее и утерев пот со лба, один из них сказал:

— Рим пал. Готам открыла ворота какая-то чуткая старая матрона, которая больше не могла видеть, как люди мрут с голоду. Можно подумать, что готы собирались войти в Рим и начать чертову бесплатную кормежку. Так что они вошли и обчистили город до дна.

Ни Люций, ни капитан не произнесли ни слова. Этого следовало ожидать.

— Потом Аларих, их вождь, отправился на юг и насмерть отравился, как говорят. Грязная работа.

Люций вскинул глаза.

— Теперь готами правит его братец. Звать Атавулф. Такой же крутой, как и его старший брат, по слухам. И знаете что? Знаете, на ком он женился? Или, точнее, кто вышел за него замуж? — Он распрямил ноющую спину. — Ну, просто не знаю, в какое время мы живем. Он просто пошел, и тут его подцепила императорская сестра, вот так вот.

Люций открыл рот.

— Принцесса… Галла Плацидия? — хрипло спросил он.

Матрос ткнул в него пальцем.

— Она самая. Сестра императора, как говорили, его правая рука. А теперь она — раз! — и выдала сама себя замуж за вождя готов!

Люций опустил голову на грудь и больше ничего не сказал.

Но тем же вечером, когда судно плавно скользило по волнам, и звезды высыпали на летнее небо, и луна зашла, и золотые берега Испании исчезали за их кормой вместе с уходящей ночью, капитан и оба его матроса сидели и недоумевали, поглядывая на своего странного пассажира, сероглазого британского всадника. Потому что Люций стоял на носу старого грузового суденышка, смотрел на звезды, воздев к небесам сжатые кулаки и запрокинув голову, и смеялся, словно ему рассказали самую забавную шутку на свете.

Изворотливая портовая сообразительность не подвела матроса.

Ночью 14 августа, через 410 лет после рождения нашего Спасителя, Рим пал. Впервые за почти восемьсот лет гордая столица империи услышала на своих улицах топот варварского войска.

Они хлынули через Саларийские ворота под пение торжествующих готических труб. Многие голодающие приветствовали их, словно пришел конец их страданиям. Более того, Аларих, христианский вождь своего народа, отдал строжайший приказ: хотя все трофеи принадлежали его людям по jus belli, ни одна церковь, ни одна часовня и никакое другое место христианского поклонения трогать никто не смел. И ни единая святая женщина тоже не подпадала под обычный jus belli. И воины-готы, длинноволосые, усатые варвары, вели себя сдержанно и даже благородно.

Разумеется, без грабежа не обошлось, и пропали сокровища многих веков — конечно, в свою очередь их тоже отняли у более слабых колонизированных народов. Но рассказов о зверствах и пытках, каких всегда ожидаешь, когда рушится великий город, было немного, и весьма неправдоподобных. Репутация готов и в смысле военной свирепости, и в смысле определенной горделивой снисходительности по отношению к более слабым, в очередной раз подтвердилась. Рассказывали, что самые ужасные зверства, случившиеся за эти несколько судьбоносных часов, совершались не светловолосыми захватчиками, а, под прикрытием хаоса и ночи, ожесточившимися рабами, которые мстили своим жестоким господам за годы угнетений.

Дома по всей Via Solaria подожгли, превратив в факелы, чтобы освещать армии путь в сердце города. И там, среди семи холмов, многие великие римские башни и дворцы превратились в пепел и прах. Дворец Саллюста на Квиринальном Холме, рядом с банями Диоклетиана — этот драгоценный камень архитектуры, в котором хранились несметные сокровища Нумидии, шедевры ювелиров и золотых дел мастеров, художников и скульпторов, был сожжен и уничтожен за одну ночь, а содержимое пропало навеки. Так же, видный издалека, пылал в ночи дворец баснословно богатого клана Аникиана. Повозки, нагруженные золотом и серебром, шелками, украшениями и нарядами, грохотали, выезжая из ворот в лагерь готов.

На прекрасные статуи героев Рима в Форуме накинули веревки, и пьяные, улюлюкающие всадники сдернули их наземь с пьедесталов. В яростных отсветах пожарищ эти памятники старины разбились о землю: Эней и ранние правители Рима, заслуженные полководцы Карфагенской и Македонской битв, обожествленные императоры — великие Адриан и Траян. Даже торжественная маска Цезаря расплавилась в огне, словно он был не человеком из бронзы, а жалкой восковой фигуркой…

Некоторые состоятельные горожане бежали от захватчиков, ища убежища на маленьком островке Италии, за мысом Аргентарий. Там в лесах оказалось много испуганных и голодных беженцев, все еще странно нарядных в богатые облачения и вышитые золотом далматики. Но теми летними ночами они дрожали в своих одеяниях, как нищие в лохмотьях, глядя, как за заливом пылает Рим, и все их хваленое богатство превращается в дым. Некоторые сели на суда, идущие в Африку или Египет; некоторые приняли постриг. Но никто не сумел избежать отчаяния тех дней.

В Гиппо, на африканском побережье, епископ Августин начал размышлять о значении Разграбления Рима и продумывать свой величайший шедевр — «Град Господень». Ибо город стремлений человеческих должен быть городом, который будет жить вечно — божественный Рим. Ибо нет у нас такого вечного города…

И в Вифлееме, в далекой Палестине, рыдал в своей келье Св. Иеремия, услышав о том, что мир подходит к концу. «Меня душат рыдания, когда пишу я эти строки, — сокрушался он. — Город, что завоевал мир, теперь сам завоеван».

В письме другу он также написал строчку, ставшую знаменитой во всем мире: «Чтобы восторжествовать, злу требуется лишь одно — пусть хорошие люди бездействуют».

Готы провели в городе всего шесть дней, и скрипучие крытые повозки покатились дальше, нагруженные сокровищами половины мира. Аларих двигался на юг, не удовлетворив свою жажду золота и славы. Орда готов разграбила город Капую — гордую, изнеженную и роскошную столицу Кампаньи. Даже великолепные виллы Цицерона и Лукулла на неаполитанском побережье заполонили длинноногие, длиннорукие готы — развалившись на обитых шелком ложах, они залпом осушали огромные, усыпанные драгоценными камнями кубки лучшего фалернского вина, празднуя господство над миром. В пьяном своем тщеславии эти кичливые германские воины забыли, что существуют и другие племена — в особенности одно племя — которые могут позавидовать такому легкому завоеванию Рима.

Аларих шел на юг, в Мессину, мечтая о богатых трофеях Сицилии там, через пролив. Но погода к этому времени уже испортилась, начались осенние шторма, как всегда, взошел Сириус, знаменуя начало сезона бурь и штормов, которых мореплаватели страшились с тех пор, как человек впервые решился путешествовать по владениям Нептуна. И в ту самую ночь, после восхитительного пиршества в роскошной палатке, приготовленного для него прославленным новым римским поваром, Аларих внезапно заболел таинственным видом отравления и умер. Сказать по правде, повар был подарен готу самой принцессой Галлой Плацидией…

Незадачливого творца пиршества предали смерти, так, на всякий случай. А Алариху устроили погребение, подобающее завоевателю и вождю. Его полководцы, согнав множество рабов из близлежащих городков, отвели реку Бузенцию от стен Консенции, погребли оплаканного вождя в тройном гробу в илистом русле реки и вернули реку в русло. Всех, кто трудился на погребении, убили, поэтому и по сей день точное место, где похоронен Аларих, так и не отыскали. Нет сомнений, что оно никогда и не будет найдено.

По единодушному согласию способный, энергичный, неразговорчивый младший брат Алариха Атавульф был провозглашен вождем. И готы, отказавшись от мечты (показавшейся им заранее обреченной на неудачу) завоевать Сицилию, вернулись на север, в Рим. И там, к всеобщему изумлению и язвительным насмешкам, населению города и готам вскоре было объявлено, что Атавульф, в знак достигнутой гармонии между готами и римлянами, берет в жены прекрасную принцессу Галлу Плацидию, сестру императора Гонория, безупречную девственницу в возрасте всего лишь двадцати двух лет.