Глава 9

― Ита-ак, доро-го-ой мо-ой… Значит, вы все же схвати-или этого самура-ая?

Говорившего Кадзэ еще не видел, однако голос у него был странный, нарочито высокий, а речь — медлительная, певучая, точь-в-точь — придворный кавалер императорского дворца. Вот ведь удивительно! Откуда бы придворному аристократу взяться в этой деревенской глуши? Но заметил Кадзэ и другое: достаточно доводилось ему беседовать с настоящими аристократами, чтоб понять — этот старинный выговор несколько наигран. Нет, совсем не в императорском дворце рос невидимый еще человек с высоким голосом.

— Так точно, светлейший князь Манасэ, — раболепно поддакнул судья.

— Прекрасно. Ну, ведите, я хочу на него взглянуть, — пропел Манасэ столь же манерно.

В зал суда вошли двое. Судья обливался потом в том же безвкусном кимоно, в каком Кадзэ увидел его впервые. Но вот наряд Манасэ — это был большой сюрприз! Поверх яркого, но изысканного кимоно князь в несколько слоев носил нараспашку старинные роскошные одеяния. Обшлага многочисленных широких рукавов и отделка воротников, сделанных из плотного атласа, сияли радужным многоцветьем, казалось, озарявшим мрачный зал. А на голове Манасэ красовалась эбоси — высокая причудливая шапочка из черного газа вроде тех, что носили давным-давно при императорском дворе. Удерживалась эта остроконечная шапочка на голове при помощи тонкого черного шнура, завязанного под подбородком. Широченные рукава, многослойные яркие одежды древнего покроя — князь маленькой провинции выглядел словно оживший рисунок, сошедший в сей грубый мир с шелка очень старого свитка.

Манасэ резко остановился в нескольких шагах от клеток. Судью столь неожиданная остановка, похоже, весьма изумила, так что даймё снизошел до разъяснений.

— Не хочу подходить слишком близко. — Он демонстративно потянул носом воздух. — От этих злодеев всегда столь скверно пахнет!

— Конечно, светлейший, конечно! Но мы можем…

Раньше, чем судья успел договорить, Кадзэ решил рискнуть. В конце концов, что он теряет?

— Я — Мацуяма Кадзэ, — произнес он ясно и твердо, хоть разбитые губы и болели немилосердно. — Правда это и выглядит несколько нелепо в данных обстоятельствах, не могу не воспользоваться случаем вновь поблагодарить вас, князь Манасэ, за наслаждение, которое доставил мне недавно увиденный отрывок из пьесы «Додзедзи». Надеюсь, когда-нибудь мне посчастливится увидеть ее целиком.

Судья мячиком подкатился к клетке.

— Эй ты, мерзавец! Заткнись! Твое дело — только отвечать на вопросы! Как смеешь ты обращаться к светлейшему господину в подобном…

— Судья!

Толстяк захлопнул рот, не договорив до конца, и искательно взглянул на князя:

— Слушаю, светлейший…

— Извольте выпустить этого воина из клетки. Затем обеспечьте ему баню и чистую одежду.

— Но, светлейший…

Манасэ небрежно, но изящно повел рукой в жесте нетерпения. В голосе его тоже прозвенела нотка раздражения:

— Выполняйте приказ.

— Конечно, господин мой! Как ваша милость изволит! Свежая одежда и баня? Будет исполнено тотчас же!

Манасэ повернулся и плавной поступью вышел из зала суда. Вслед за ним умчался и судья. Однако через несколько минут он вернулся в сопровождении двух стражников, таких же неловких и дурно вооруженных, как и те, которых Кадзэ повстречал на перекрестке. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что стражники и впрямь — злосчастные недотепы с перекрестка.

Пошарив в рукаве кимоно, судья извлек большой медный ключ — прямоугольную металлическую пластину с хитроумными бороздками на конце — и отдал его одному из стражников, который не без труда отпер замок и открыл дверь.

Кадзэ с удовольствием выбрался из тесного узилища, где и сесть-то поудобнее невозможно было. Когда поднимался на ноги, слегка пошатнулся, давали себя знать и вчерашнее избиение, и ночь, проведенная в клетке. Он прикрыл на мгновение глаза. Сконцентрировался. Приказал себе держаться — и тело подчинилось приказу.

Судья ухватил Кадзэ под руку — явно не для того, чтоб поддержать. Скорее, чтоб не выпускать из виду по дороге, все равно как ребенка или заключенного. Кадзэ обдал его ледяным взглядом и стряхнул наглую руку.

Отвислые щеки судьи пошли глубокими складками. Маленькие глазки заблестели, точно черные жемчужинки в море розовой плоти. И взгляд этих глаз, обращенных на Кадзэ, был полон открытой ненависти и угрозы.

— Ну что ж, пойдемте, — пробурчал толстяк и почти выбежал из зала.

Следуя за неприятным провожатым, Кадзэ снова и снова размышлял о том, сколь печальные последствия сулит привычка недооценивать противника. Судья, конечно, редкостный болван, но с болванами связываться как раз опаснее всего, ибо они способны убить просто по глупости. А жизнь человеческая так хрупка и быстротечна… Оборвать ее легко, точно бумажный фонарик задуть. Достаточно одного неверного шага, беспечного слова или, вот как сейчас, неумения понять до конца характер недруга.

Сначала его привели на кухню замка и отлично накормили. Он смотрел. Запоминал. Замок — большой, прямоугольной формы, с несколькими внутренними двориками, разграниченными крытыми верандами — высокими, с гладкими деревянными полами и черепичными крышами. Самая что ни на есть заурядная усадьба провинциального князя — они все по одному принципу строятся. Кадзэ, хоть раньше никогда в замке Манасэ и не бывал, прекрасно знал, где и что там расположено.

Потом он от души вымылся в глубокой деревянной ванне офуро. Ванна была огромная — высотой ему по грудь, а шириной такова, что взрослый мужчина, раскинув руки, лишь кончиками пальцев дотянулся бы до ее краев. Влажные, почти до прозрачности тонкие доски пригнаны друг к другу столь плотно, что ванну не приходилось ни смолить, ни клепать — она и так была водонепроницаема. У дальней стены — деревянная ступенька, на ней так удобно сидеть, расслабившись, отмокая по шею в горячей воде. Прислужница непрестанно поддерживала огонь в медной жаровне, выкованной в форме ящика. Одним концом жаровня примыкала к противоположной стене ванны — так и нагревалась вода до нужной температуры, отзывающейся в теле купальщика почти мучительным наслаждением.

Кадзэ скинул одежду. Прислужница на несколько минут отошла от огня и помогла ему счистить с себя пот и грязь, прежде чем лезть в ванну. Для этого служили сначала деревянная скребница, а затем — лоскут грубой ткани. Несколько раз Кадзэ невольно поморщился — очень уж больно, до слез больно было скрести сначала деревом, а потом шероховатой тряпкой по телу, едва не сплошь покрытому синяками и ссадинами. А что стоял он сейчас нагой на глазах у незнакомой молодой женщины — так в этом он не видел даже намека на эротику. Именно таким образом он мылся с самого раннего детства — всегда при помощи той или иной банщицы. Женщина, которая терла совсем недавно скребницей его обнаженную спину, была всего лишь принадлежностью бани — не более возбуждающей, чем, скажем, ступенька для сидения или огонь, горевший в жаровне.

Когда он как следует поработал скребницей и тряпкой, банщица принялась смывать с него грязь, снова и снова черпая деревянным ушатом горячую воду из офуро. И только потом он залез на невысокий табурет и ступил через край в обжигающий жар ванны. Сначала нырнул с головой, потом присел на ступеньку, блаженно погрузился в воду до самого подбородка. Пусть горячая влага смывает с него боль вчерашнего избиения и усталость тела, затекшего после ночи в клетке!

— Боги милостивые, хорошо-то как! — простонал Кадзэ наконец.

Банщица не ответила. Промолчала, сумрачно глядя куда-то в сторону.

— Отменное здесь офуро, — сделал Кадзэ новую попытку завести разговор.

— Да, неплохое, — пробормотала наконец прислужница, но так тихо, что он еле-еле разобрал ее ответ.

Кадзэ прикрыл глаза, откинул усталую голову на край ванны.

— Твой господин, должно быть, тоже без ума от этого офуро?

И снова банщица промолчала, делая вид, что все ее внимание поглощено подкладыванием поленьев в медную жаровню.

— Ему что — не нравится?! — изумленно вопросил Кадзэ.

Прислужница ответила — вновь еле слышным шепотом, так тихо, что Кадзэ пришлось вытянуть шею в ее сторону, чтоб разобрать слова:

— Не слишком-то часто светлейший князь в баню захаживает…

Японец, который имеет возможность сходить в баню и не использует ее?! Сама мысль об этом представлялась Кадзэ дикой, абсурдной. Он резко замолчал. Призадумался — что нового добавляет эта неожиданная деталь к образу здешнего князя? Непонятно. Но быть может, Манасэ — сторонник «голландской веры», запутанного клубка религиозных правил и предрассудков, которым столь сильно дорожат дурно пахнущие европейцы? Не то чтоб сам Кадзэ когда-нибудь видел хоть одного из этих странных созданий, однако всем и каждому известно, что на частые купания, пристойные для нормальных людей, у них цивилизованности явно не хватает. Высокие волосатые западные варвары приплывали в землю Ямато издалека и приносили с собой нелепые и фантастические обычаи своей родины. Уважающему себя человеку стыдиться бы следовало того, чем эти чужестранцы гордились! Кадзэ слышал о них такие истории, что попеременно то изумлялся до невозможности, то передергивался от отвращения. Европейцы слыли известными лжецами — поневоле задумаешься, в своем ли уме тот, кто верит в их глупые сказки или копирует их бредовые обычаи! Однако среди приближенных Токугавы Иэясу есть несколько чужеземцев, да и раньше ни Нобунага, ни Хидэёси не чурались дружбы западных варваров. Кадзэ, впрочем, подозревал, что чужеземцев просто держат за забавные игрушки вроде как собак или кошек необычных — для развлечения.

Он попытался было как-то разговорить молчаливую банщицу, дабы узнать побольше об обычаях замка Манасэ, но безрезультатно, — женщина лишь несколько раз пробурчала что-то вовсе не внятное да еще изредка кивала. Что поделаешь, Кадзэ уже привык — с ронином люди обходятся куда менее почтительно, чем с высокопоставленным самураем. Крестьяне паршивые — и те не спешили склоняться перед ним до земли, даром что ронин — самурай не хуже прочих. Но упорная неразговорчивость этой прислужницы настораживала — ох, чуяло его сердце, тут не грубость, а нечто совсем, совсем иное.

Впрочем, когда Кадзэ приказал принести ему медное зеркало, банщица повиновалась без звука, и он принялся мрачно изучать ущерб, нанесенный своей физиономии. В общем, ничего страшного. Кое-где припухлости, кое-где — синяки, но сразу видно — работа жалких любителей. Вот ничтожества, избить человека — и то не умеют! Случалось ему бывать в настоящих драках, получать такие удары, что потом неделю шевельнуться невозможно было, — однако и из таких переделок он неизменно выходил победителем.

Кимоно, что подала ему банщица, было густого, прекрасного синего цвета, а спину его украшало белоснежное изображение журавля. Такой рисунок нелегко получить — надо сначала выложить задуманный орнамент на ткани специальной пастой, чтоб защитить его от основного окраса, а уж потом опустить ткань в глиняный чан, до краев заполненный индиго. В чане ткань оставалась неделями, пока до последней ниточки не принимала ровный сапфирово-синий оттенок, сравнимый лишь с темной лазурью глубочайших горных озер или волн Японского моря. И лишь потом вынимали и счищали защитную пасту. Результат — изысканный белый рисунок или орнамент на синем фоне. А на этом кимоно рисунок выполнен поистине изумительно. Можно рассмотреть, почитай, каждое перышко журавля — священного символа долголетия и процветания.

Одежду самого Кадзэ, простую, неброскую, однако удобную, унесли, чтоб вычистить. Тоже нелегкое дело — сначала распороть все швы, потом по отдельности выстирать каждую деталь кимоно и хакама в речке, потом накрахмалить, натянув на специальные рамки, а уж после высушить и сшить все заново. И новую подкладку станут делать точно по выкройкам, снятым со старой, — чтоб не морщила при носке.

После бани его снова покормили, но на сей раз легко — только супом мисо, вареным рисом да соленьями. И уж только потом препроводили наконец пред ясные очи светлейшего Манасэ. Идя за девчонкой-служанкой, Кадзэ поглядывал по сторонам и в итоге пришел к выводу, что хороший ремонт замку очень бы не помешал. Несколько черепиц держались на кровле, как говорится, на честном слове — вот-вот свалятся. Да и среди седзи крытых галерей хватало дырявых, кое-как заплатанных листками грубой бумаги. Нет, видно, сколь ни роскошны старинные одежды князя Манасэ, сколь ни прекрасны неописуемые костюмы, в которых он представляет пьесы но, а провинцию, коей он правит, процветающей не назовешь.

Служаночка провела Кадзэ в комнату на восемь татами, служившую князю Манасэ кабинетом. Там было темно. Кадзэ с удивлением заметил на окнах не бумажные седзи, а тяжелые деревянные ставни. Ставни были задвинуты неплотно, сквозь узкие щели пробивались тонкие полоски света. Похоже, нравилось Манасэ жить в постоянном полумраке. Сидел он на высокой подушке «дзабутон», а на полу перед ним лежал, разложенный, длинный бумажный свиток. Кадзэ сразу же понял — свиток тот очень древний, да и написан он не иероглифами, а хираганой — изящной слоговой скорописью, которой в старые времена так любили пользоваться знатные дамы.

Кадзэ опустился на татами — против Манасэ, но на почтительном расстоянии.

Не поднимая головы, князь негромко спросил:

— Случалось вам читать «Повесть о Гэндзи»?

— Случалось. Но много лет прошло с тех пор.

— И что скажете о прочитанном?

— Госпожа Мурасаки была гениальна.

Манасэ взглянул удивленно. Рассмеялся — словно колокольчик прозвенел. И прикрыл рот рукой, точь-в-точь — юная дева. Надо же, подумал Кадзэ, а Манасэ и зубы чернит, как придворные кавалеры императорского двора или замужние женщины. Его, самурая, современного человека, изумлял и почти шокировал этот загадочный провинциальный князь, поддерживающий в глуши моды, манеры и стиль древнего Киото. Что-то в этом неуместное было, неестественность так и била по глазам.

— Женщина?! Гениальная женщина?! — Манасэ выдал еще один звенящий смешок. — Полагаю, мне ни разу еще не доводилось слышать, чтоб кто-нибудь называл женщину гениальной!

Кадзэ наблюдал. Присматривался. Изысканно красивое лицо Манасэ покрывал тончайший слой рисовой пудры. Настоящие брови сбриты, высоко на лбу нарисованы черной тушью квадратики фальшивых. М-да…

— Я сужу о госпоже Мурасаки по ее творениям, а не по признакам пола. Сколь мне известно, шестьсот лет прошло, а ни один мужчина так и не написал книги о жизни человеческой, столь же увлекательной и полной страстей.

Манасэ кивнул:

— Если взглянуть с этой стороны, вы, пожалуй, правы. Я постарался найти и прочитать все, что написано было о придворной жизни той эпохи, и, знаете, как-то снова и снова возвращаюсь к «Повести о Гэндзи». Несомненно, если и могла существовать гениальная женщина, то это, конечно, госпожа Мурасаки. Странно только, что подобное определение даете ей именно вы.

Кадзэ промолчал.

Манасэ свернул свиток и сменил тему:

— Вы, очевидно, еще и большой поклонник театра но?

— Был некогда, в молодости. Однако и не сказать сразу, сколько лет прошло с тех пор, как мне в последний раз удалось посмотреть какую-нибудь пьесу но. Именно поэтому я испытал столь невыразимое удовольствие, наблюдая давеча за вами.

— Как же удалось вам столь легко догадаться, что тем актером был я?

— Исполнителю пьес но надлежит двигаться плавно и грациозно. Походка у него особенная, ни с кем не спутаешь. Пока вы изволили репетировать танец из «Додзедзи», я довольно долго за вами наблюдал. Вы вошли в зал суда — и что же? Я увидел ту же самую походку!

Манасэ снова зазвенел смехом:

— Узнавать человека по походке? Весьма полезное, должно быть, умение!

— На поле боя — несомненно, и даже очень. Видишь кого-то издали — и сразу же понимаешь, кто он таков.

— Но однако, разве не проще понять это, всего лишь взглянув на герб у него на шлеме?

— Увы, не всегда. Человек может надеть и чужой шлем. И герб на нем далеко не всегда соответствует имени воина, носящего этот шлем. На войне это и вовсе обычная уловка — кто-нибудь из воинов надевает шлем военачальника, дабы обмануть и запутать врага.

— Возможно. Но генерала Иваки Садатаку мне, представьте себе, удалось распознать именно по гербу на шлеме. Согласитесь, я был бы круглым идиотом, если бы, убив не того человека, преспокойно поднес его голову благородному господину Токугаве!

Трудновато было Кадзэ представить себе этого разряженного красавчика убивающим прославленного генерала Иваки, но факты — вещь упрямая. Коли сидят ныне они в этом замке, значит, так оно и было. Наградили же за что-то Манасэ провинцией?!

— И кто ж, по-вашему, удивился бы сильнее, случись все же такое? — не удержался Кадзэ. — Господин Токугава или человек, потерявший голову лишь потому, что надел на нее чужой шлем?

Манасэ так и раскатился очередным звонким, кокетливым смешком:

— А у вас, дорогой мой, злой язычок! Право, вы мне нравитесь. Здесь, в болоте этом глухом, такая смертная скука… Мечтаешь о свежем ветре — или хоть о ком-нибудь, носящем его имя.

Кадзэ невозмутимо склонил голову.

— Смею ли я спросить вас об обстоятельствах, при которых вам довелось повергнуть генерала Иваки?

— То было во время битвы при Секигахаре, — начал Манасэ скучающим тоном человека, в сотый раз пересказывающего одну и ту же историю. — Удивительная то была битва — при Секигахаре… Двести тысяч воинов в ней участвовали. Еще утром силы противников благородного господина Токугавы далеко превосходили числом его сторонников. Но как выяснилось, ему удалось достигнуть секретного соглашения о мире и взаимопомощи со многими князьями, которые, как полагали все, должны были выступить против него. В условленное время этим князьям предстояло повернуть свои силы против прежних своих союзников и открыто перейти на сторону Токугавы! К тому же благородному господину Токугаве удалось убедить еще немало князей сохранить нейтралитет и вообще уклониться от участия в сражении. Но все равно — ужасная была битва, вот уж верно — не на жизнь, а на смерть. И исход ее оставался неясным, пока военачальники, втайне преданные Токугаве, не исполнили условия соглашения… Ближе к концу битвы генерал Иваки оторвался от своих телохранителей. И когда он остался один, мне удалось подобраться к нему вплотную и победить в честном бою! — Манасэ изящно всплеснул руками. — Поверьте, то, что я убил его, — чистое везение. Генерал был уже старик, однако мечом владел изумительно.

— Генерал оторвался от своих телохранителей?!

— Именно так. И эти телохранители пришли в ужас, узнав, каковы оказались последствия их нерасторопности. Сколь мне известно, все они прямо на поле боя совершили сэппуку, дабы смертью искупить свою недостаточную верность.

— Первый раз в жизни слышу о генерале, оторвавшемся от своих телохранителей.

— Ну, я уже говорил вам — битва при Секигахаре была весьма удивительным сражением. Войска сражались то на одной стороне, то на другой. Сразу и не разобрать, кто в данный момент с кем бьется. Те, кто на заре считались смертельными врагами, к полудню уже стали союзниками!

— Да. Я знаю.

— А вы сами сражались при Секигахаре?

Кадзэ расхохотался:

— Увы! Мне не посчастливилось поучаствовать в этой легендарной битве! Секигахара изменила судьбу Японии. Войска, поддерживавшие благородных вдову и наследника последнего нашего Тайке, потерпели поражение. И вот теперь госпожа вдова и маленький сын Тайке пребывают в заточении в Осакском замке, а благородный господин Токугава стал истинным правителем нашей страны. Ходят слухи, что очень скоро он провозгласит себя сёгуном, — стало быть, вы, верно, получили эту провинцию в дар не от кого-нибудь, а от будущего сёгуна! А кто перед вами? Простой ронин. И сказать по чести, ронин этот испытывает нечто вроде зависти к вам — человеку, которому удалось не только блестяще проявить себя в битве, но и заслужить в награду целую провинцию!

Манасэ капризно скривил полные губы.

— Да уж, целую провинцию! Жалкую дыру с доходом в сто пятьдесят коку, неизмеримо удаленную от всего, что мне мило и дорого в этой жизни, хотели вы сказать?

Говоря чисто теоретически, если бы новое правительство Токугава отдало подобный приказ, Манасэ смог бы предоставить под его знамена не так уж мало воинов, но на практике от него потребовалось бы привести с собой лишь незначительную часть этого условного числа. Провинция, и верно, с воробьиный носок, — какое уж тут сравнение с другими, с доходами в пятьдесят, а то и в сто тысяч коку! Теми, впрочем, управляют даймё настоящие, древних родов, — а Токугава издавна почитался человеком прижимистым.

— Не будет ли дерзостью с моей стороны полюбопытствовать, откуда вы родом, где выросли? — спросил Кадзэ.

— Ах, я приехал из Исэ, — вздохнул Манасэ о древней провинции у самых берегов Японского моря. — Сердце мое изнывает от тоски по неумолчному плеску волн залива Исэ и аромату свежего морского ветра! Там человек ощущает, что близок к богам. Сам его величество император приезжает в Исэ, чтоб совершить паломничество в Великие святилища и испросить совета у обитающих там всемогущих Аматэрасу-о-миками и Тоеуке-но-о-миками!

— Правда ли, что святилища эти выстроены сплошь из неокрашенного дерева кипариса «хиното»?

— Правда. Истинно так!

— Может быть, вам случалось присутствовать и на священной церемонии «сэнгу-сики»?

— Случалось. Правда, я тогда был еще мальчишкой. Ведь церемония эта проводится лишь раз в двадцать лет, но уж зато и паломники, чтоб присутствовать на ней, съезжаются со всей Японии.

— Неужто во время этого обряда все храмовые строения и вправду разрушают, а потом строят новые?

— Представьте себе, да! А паломники и местные жители сохраняют на удачу щепки, оставшиеся после разрушения старых святилищ. О, сколь велико счастье хранить у себя даже крошечную частичку священного храма!

— Вы, верно, очень тоскуете по родным местам…

К своему изумлению, Кадзэ увидел, как темные глаза князя наполнились неподдельными слезами.

— О, как вы правы! — выдохнул Манасэ. — Сельская жизнь предлагает не много развлечений…

В молчании Кадзэ ожидал, пока его собеседник снова овладеет собой.

— Однако не кажется ли вам, — вдруг заметил Манасэ, — что беседа наша принимает слишком печальный оборот? Я намерен до конца использовать все преимущества редкой возможности пообщаться с образованным человеком, неведомо как занесенным в нашу унылую глушь!

Он указал в сторону высокого деревянного бруска толщиной примерно в локоть:

— Не желаете ли сыграть в го? В наших местах мой единственный партнер — болван судья, а он, увы, играет до неприличия скверно.

Кадзэ вежливо поклонился и, сообразно требованиям этикета, на коленях подполз к доске. Поставил ее между собой и Манасэ. Снял с доски одну из закрытых крышками чаш полированного дерева. Пока Манасэ снимал с доски вторую чашу, Кадзэ уже снял крышку со своей. Внутри находились белые камушки для игры в го, сделанные из раковин — идеально обточенные, поблескивающие перламутром и очень дорогие. В чаше князя камушки были черные, столь же совершенной работы. Девятнадцать линий пересекали доску в форме решетки.

Черными играл Манасэ — стало быть, первый ход принадлежал ему. Он зажал камушек между большим и указательным пальцами и опустил на одну из клеток решетки — с хорошо рассчитанной силой, так, чтоб камушек, ударившись о толстую доску, издал мелодичный щелчок. Чтобы усиливать этот приятный звук, в доске было прорезано специальное отверстие, да и стояла она на небольших ножках.

Первые ходы, за которыми последовали стандартные начальные комбинации, именуемые «дзесеки», прошли в быстром темпе — игроки так и метали камушки на доску. В игре го главное — позиция и территория. Если камушек уже занял позицию в одной из клеток — трогать его более нельзя, можно лишь убрать с доски, если он полностью окружен камушками противника. Победитель захватывает большую часть территории — либо путем стратегических комбинаций, либо просто стараясь «уничтожить» как можно больше камушков соперника.

С самого начала партии Манасэ сделал ход, вынуждавший Кадзэ перенести сражение на дальний край доски. Кадзэ промолчал, однако от подобного хода игры уклонился. Он решил сыграть более рискованно — выдвинул свой камушек вперед, обеспечивая себе большую территорию.

— А я и не сомневался, между прочим, что сражаться вы будете яростно, — с улыбкой прокомментировал этот ход Манасэ.

— Сражаться без цели — удел глупцов, — ответствовал Кадзэ.

— Без цели, говорите?

— Простите великодушно. Неверно выразился. Собственно, я имел в виду вот что: за достойную цель я готов и сражаться, и рисковать, однако при этом должен знать, чего достигну в случае победы.

— То есть вы не стали бы сражаться просто по приказу своего господина?

— Разумеется, повиноваться своему господину — первейший долг всякого самурая. Но поверьте, я сражаюсь куда лучше, если представляю себе все «за» и «против».

— И как же вам удается сочетать подобное свободомыслие с беспрекословным подчинением своему господину?

— А я и не пререкаюсь. Просто стараюсь верно понять цели данной войны.

— А вы прирожденный стратег, — лукаво заметил Манасэ и, поставив на доску очередной камушек, повел атаку на территорию Кадзэ.

— Что вы, я прирожденный реалист, — улыбнулся Кадзэ, отвечая камушком, грозившим начать окружение атакующего камня князя.

Несколько минут Манасэ молчал, задумчиво озирая положение на доске.

— Признаться, я недооценил вас, друг мой, — сказал он наконец. — Ваше спокойствие и сдержанность я принял за недостаток боевого духа. Теперь же мне вполне ясно: вы и умеете, и любите сражаться, но только тогда, когда вам лично это удобно.

Князь поставил на доску еще один камушек, усиливая атаку.

Битва на доске для игры в го, то ускорявшаяся, то замедлявшаяся, затянулась. Противники зорко следили друг за другом, одновременно тщательно оберегая собственные камушки. Снова и снова Манасэ, как будто по чистой беспечности, открывался для Кадзэ, — но тот, слегка призадумавшись, всякий раз замечал за неумелыми якобы ходами изощренные ловушки, целью коих было вынудить его к неверным действиям, что в итоге привело бы к поражению.

После того как Кадзэ в очередной раз ускользнул из сетей, расставленных Манасэ, тот снова звонко и манерно рассмеялся и произнес:

— А играть с вами очень, очень нелегко!

— Отчего так?

— Вы, вижу я, не склонны принимать моих предложений. — Манасэ со стуком опустил камушек на доску.

— Поверьте, в нужное время я их с удовольствием приму. — Кадзэ блокировал камушек противника своим.

— И когда же, по-вашему, наступит это самое нужное время? — Стук камушка.

— Всему свое время. — Кадзэ помолчал, оглядывая доску. — Терпение — вот монета, которой мы платим за успех, когда настанет наш день.

— Вы прямо как благородный господин Токугава рассуждаете, — пожал плечами Манасэ.

Сравнение с новым правителем Японии несколько покоробило Кадзэ. Он сухо спросил:

— Что заставляет вас так думать?

— Как? Вы не слышали новый анекдот, преотлично характеризующий натуру трех последних правителей нашей страны? Он ныне в моде!

— Нет. Расскажите, прошу вас.

— Забавный анекдот, право! Итак. Нобунага-сама, Хидэёси-сама и Токугава-сама любуются птичкой на дереве, и очень им хочется, чтобы птичка эта опустилась на землю. «Надобно убить эту птичку, — говорит Нобунага-сама, — я застрелю ее, и тогда она упадет на землю!» «Надобно вступить с ней в переговоры, — заявляет Хидэёси-сама, — я сумею убедить ее спуститься с дерева добровольно». «А я просто посижу и подожду, — сказал тут Токугава-сама, — ведь рано или поздно ей и самой захочется спорхнуть вниз!»

И рад бы тут Кадзэ не рассмеяться, но поневоле расхохотался во все горло. Очень, конечно, непочтительно в отношении правителей Японии, но характеры их описаны просто бесподобно!

— Все так, — заметил Кадзэ, — но при Секигахаре благородный господин Токугава уже не ждал. Он атаковал — и победил!

С этими словами он выставил вперед новый камушек и повел серьезную атаку на позиции князя.

Теперь камушки снова стали падать на доску стремительно — все быстрее и быстрее, все решительнее и решительнее. Битва меж двумя сильными игроками вошла в решающую стадию. Не зря воины издавна почитают го любимой своей игрой — она многому учит. Как, например, точно рассчитать время для атаки. Как не бросить раньше, чем то необходимо, в бой основные свои силы. И прежде всего — как не промахнуться в оценке сил и возможностей противника и вовремя ответить на его удар. Завораживающая игра. Заставляет обо всем на свете забыть. Не зря люди говорят: «Игрок в го на похороны родного отца опоздает».

В конце концов, невзирая на все хитроумные стратагемы и маневры Манасэ, Кадзэ, игравший осторожно, но уверенно и упрямо, получил преимущество. По итогам он и выиграл, да притом с перевесом в пятнадцать очков.

— Вы очень сильный игрок. Я и представить себе не мог, насколько сильный! — восхитился Манасэ, собирая камушки в чаши.

— Вы слишком любезны. Мне просто повезло.

— В игре в го, как и в игре в наши японские шахматы «сеги», везение невозможно. Здесь можно победить лишь при помощи ума и опыта. Это вам не кости — или, коли на то пошло, война, где все зависит от чистого везения!

— А на войне, значит, не важны ни ум, ни опыт?

Манасэ накрыл чаши с камушками крышками.

— А ум на войне, дорогой мой, нужен лишь для того, чтоб вовремя воспользоваться возможностями, которые представились по чистому везению. Ну да ладно. Теперь, когда вы обыграли меня в го, мы квиты.

Кадзэ ошалело уставился на князя. О чем это он?

— Видите ли, план вашей поимки при помощи той сети принадлежит мне, — промурлыкал Манасэ. — Мне было совершенно ясно: наш олух судья и его косорукие стражники никогда в жизни не сумеют схватить такого сильного, умного и искусного воина, каким они вас описывали. Необходимо было выстроить некую стратагему… Теперь, когда мы наконец встретились, я понимаю, что был совершенно прав.

— Это была отличная стратегия. Я запомню ее навсегда.

— Уверен, что запомните. Но право, в какую бы нам с вами еще игру сыграть, чтоб узнать, за кем будет окончательная победа?

— В какую игру? Что вы имеете в виду?

— Ну например, поэтическое состязание. Или музыкальное. Что-нибудь в этом роде. Прошу вас, не покидайте меня так скоро. Погостите в замке хоть несколько дней! Я уже приказал этому злосчастному судье немедленно вернуть вам ваш меч. Останьтесь! Дайте мне возможность познакомиться с вами поближе и, изучив все стороны вашей натуры, понять, на какое соревнование вызвать вас на сей раз.

— Благодарю от всей души. Я останусь, но не надолго. К чему стеснять вас? Поверьте, я вполне удобно устроился бы снова у угольщика.

Манасэ совсем по-девичьи хихикнул — вернулось к нему кокетство, во время игры в го как-то подозрительно быстро превратившееся в сарказм.

— А вот это, увы, никак невозможно! Понимаете, я собираюсь этого вашего угольщика распять.