Глава 5
Июнь 1587 года
Фландрия, Азоры, Эскориал
Это были испытанные вояки, и подобно многим своим товарищам они пьянствовали, сквернословили, распутничали, подобно сынам ада, но и дрались с адским ожесточением, добывая победу в одной кампании за другой. От них на вид ничем не отличался один военный, окруженный ими со всех сторон, вместе с другими пробиравшийся вперед по пояс в воде и так же ругавшийся, как остальные. Все они держали личное оружие высоко над головами, хотя все равно лил дождь, и неизвестно, в какое состояние мог из-за этого прийти порох. Человек, шедший в середине отряда, вдруг споткнулся и едва не упал в воду.
— Осторожнее, государь! — Один из солдат бросился к нему и поддержал его.
— Спасибо, — отвечал герцог Пармский. — Проклятие! И кто только все это придумал?!
Промокшие и утомленные солдаты невольно рассмеялись, услышав его слова.
— Наверное, государь, вы помните, что это были вы, — с улыбкой ответил тот же солдат.
Они с трудом выбрались на другой берег канала. Кадзанд, где они сейчас находились, являлся захолустной дырой. Перед ними открылась голая песчаная равнина, без малейших признаков хоть какого-нибудь деревца. И все же этот район, очень важный для обороны канала, мог открыть дорогу на порт Слис.
Конечно, полагал герцог, лучше бы они достигли Остенде — лучшего глубоководного порта для испанского флота, который хотел послать сюда король. Ведь, овладев Остенде, они могли бы потом не испытывать трудностей в самой Англии, где в то время не было настоящей армии. Но Остенде слишком хорошо защищали отборные английские войска. Значит, Слис был самым реальным вариантом. Этот порт не был глубоководным, но находился в сердце системы каналов и протоков, тем самым обеспечивая герцогу единственный военный план, в который тот верил.
Его армия стояла во Фландрии, в сорока милях от английского берега. Попади его войска в Англию, они бы прошли через эту страну, как нож сквозь масло, потому что англичане могли выставить против них только ополченцев, вооруженных дубинами и топорами. Испания же вполне может теперь послать большой флот: после присоединения Португалии она получила в свое распоряжение настоящие океанские корабли. Но как быть с голландским флотом трижды проклятого Юстина из Нассау? Он-то больше всего и беспокоил герцога Пармского. На своих приспособленных к мелководью, легких, но при этом хорошо вооруженных суденышках голландцы могут перекрыть дорогу его людям на уязвимых барках при выходе из каналов в открытое море. А великая королевская Армада в этом случае сможет быть только свидетельницей их разгрома, стоя вдали, в глубоких водах, но не сможет войти в мелкие воды, где хозяйничают голландцы.
Если бы он только мог захватить глубоководный морской порт! Это позволило бы королевской Армаде войти в порт, взять на корабли его войско и разгромить английский флот в Ла-Манше. Но у него не было времени.
Нет, помочь ему одержать победу может только хитрость, благодаря которой он до сих пор и одерживал победы, так что о его армии люди теперь говорят в таком же тоне, как о древних победоносных римских легионах. Слис для герцога Пармского будет означать власть над всей паутиной каналов и водных путей. Тогда он сможет послать свои барки на север, отвлекая внимание поганых голландцев.
Потом его войско вторгнется в пределы южных каналов под покровом ночи, когда темнота спутает карты голландским морякам, если они сдуру решатся выйти в море в ночное время. Фонари, скрытые щитами, будут освещать путь испанским баркам, и они смогут пройти по мелководью прежде, чем голландцы сообразят, что происходит. Если же голландцы последуют за их барками в открытое море, пушки на огромных галеонах разнесут их суденышки в одно мгновение. А если Испания пошлет достаточно большой флот, он станет непреодолимым барьером между барками и английским флотом. Но прежде всего он должен захватить Слис.
Герцог Пармский взобрался на песчаный холм — самую высокую точку Кадзанда. Где же баржи с припасами и оружием, нужные ему для достижения ближайшей цели? Он вздохнул. На войне никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Он знал: они должны появиться здесь, их появление просто отсрочено превратностями войны. Несколько часов испанцы провели в тревожном ожидании: лишь бы противник не атаковал их со стороны моря. Ведь с подмокшим порохом они могли сражаться только холодным оружием. Они ждали прихода барж, но одновременно рыли окопы и готовили позиции для пушек.
Один из солдат передал что-то своему командиру — подмокшую галету, на которой отпечатались следы грязных пальцев солдата. Проклятие! Почему он вечно, отправляясь в военный поход, забывал приказать слугам упаковать провизию? Могли бы, впрочем, и сами научиться этому. Но сейчас он был слишком голоден. Он кивнул солдату в знак признательности и принялся есть. На вкус галета оказалась приятной.
* * *
Верный слову, Дрейк действительно поставил вооруженного охранника у дверей каюты Анны.
— Интересно, он сделал так, чтобы нас не впускать или чтобы ее не выпускать? — пошутил часовой, обращаясь к товарищам.
Джорджа отправили осматривать помещения на корме, и, поскольку никто не давал иных распоряжений Грэшему, он отправился с другом. Инструкции им дал капитан Фенер, пока Дрейк разговаривал с испанским капитаном в его бывшей каюте.
— Быстро и подробно перепишите все ценное, что найдется в каютах. — С этими словами капитан дал листок бумаги Джорджу и хотел вручить ему также перо и чернильницу, но потом почему-то предпочел отдать их Грэшему. — Я не желаю, чтобы эти вещи попали в руки кого-то из команды, так же как не желаю, чтобы они попали в ваши карманы, — продолжал он, обращаясь к друзьям.
Они открыли одну из дверей и инстинктивно отпрянули. «Ай да завоеватели!» — подумал Грэшем с грустной иронией.
— Войдите, пожалуйста! — обратилась к ним женщина. Голос ее звучал слабо, но говорила она на чистом английском языке.
Грэшем и Манион вопросительно посмотрели друг на друга, а затем осторожно вошли в каюту. Присмотревшись к женщине, лежавшей в постели, они поняли: это мать уже известной им девушки. Те же роскошные, хотя уже седые волосы, тот же овал лица, те же полные губы, те же прекрасные голубые глаза. Однако пожилая женщина выглядела очень больной. Лицо ее, покрытое глубокими морщинами, было болезненно бледным. Она еле ворочала языком, и, очевидно, ее изнурила долгая борьба с болью и страдания. Лоб ее покрывала испарина.
— Пожалуйста, скажите мне, что здесь произошло, — заговорила женщина. — Служанка убежала, как только начали стрелять.
— Ваш корабль захвачен, мадам, — сказал Грэшем. Он чувствовал себя не очень уверенно, общаясь с пожилыми женщинами, хотя в общении с женщинами молодыми затруднений не испытывал. — Захвачен флотилией сэра Фрэнсиса Дрейка. Бой (назовем его так) уже закончился.
— Но моя дочь! Не видели вы ее? Как она? — Тревога придала больной женщине силы, и она сделала попытку подняться.
— Успокойтесь, мадам, прошу вас, — поспешил заверить ее Грэшем. — Если ваша дочь — это та… необычная девушка, беседовавшая с нашим капитаном, то сейчас она в полной безопасности.
— Можно сказать, сегодня она сделала особенно много для того, чтобы покорить английских моряков, — вставил Джордж. Обеспокоенный состоянием пожилой женщины, он хотел на свой лад успокоить ее.
— Должно быть, это моя дочь, — тихо сказала женщина. Она почувствовала добродушие громкоголосого великана и предпочла не заметить его беззлобной иронии. Она не кричала, не рыдала. Как все женщины на кораблях, она знала, что бывает после захвата. Но, похоже, эти захватчики не чужды человечности. С удивлением почувствовала она, как ее лба коснулась приятно холодная материя. Другой здоровенный малый, видимо, слуга, заметив в каюте ведро с водой и фланелевую тряпку, смочил ее в воде и осторожно и заботливо приложил ко лбу пожилой англичанки самодельный компресс, после чего сразу отошел в сторону, подчеркивая отсутствие у него агрессивных намерений. По щекам женщины потекли слезы. Обычное проявление доброты оказалось сильнее ее готовности к сопротивлению: она ожидала не этого, а применения грубой силы.
Ее слезы явно смутили молодого человека, заговорившего с ней первым. Он, видимо, не мог выбрать, что лучше — остаться и утешать хозяйку каюты или удалиться и больше не беспокоить ее. Она решила избавить его от сомнений. Молодой человек явно был джентльменом. Даже его морской костюм выглядел почти роскошным. Глядя на молодого джентльмена, англичанка пожалела о том, что у нее никогда не было сына. Может быть, он был бы похож на этого статного красавца. Молодой англичанин производил впечатление человека умного и образованного. У него было очень приятное лицо, и вместе с тем взгляд его, как ей показалось, выражал какую-то скрытую печаль. Она решила сесть на постели, хотя знала: это, как и всегда в последнее время, будет стоить ей нового приступа боли.
Ее усилия, конечно, заметили молодой джентльмен и его слуга, и они приблизились к ее постели, готовые оказать помощь.
— Благодарю, благодарю вас. — Она говорила едва слышно, но старалась сохранить достоинство и чувство независимости. — Предваряя ваши вопросы, скажу: я — англичанка из семьи Риа.
Грэшем кивнул. Он знал этот древний род, происходивший из сторонников Генриха VIII, которых тот щедро вознаградил за поддержку. Однако многие из них потеряли свои земли позднее, при королеве Марии. Говорили, они оказались единственным католическим родом, которому не повезло в то царствование. Они попытались поправить свои дела в Ирландии, но и там скорее разорялись, чем наживали богатство.
— Когда же судьба отвернулась от нашей семьи, — продолжала пожилая англичанка, — я вышла замуж за испанского дворянина. Сильный и добрый, он совсем не умел вести хозяйство, и его семья была почти такой же бедной, как и семья Риа. После того как он скончался от лихорадки на Гоа, мы решили вернуться на родину.
Силы снова начали оставлять англичанку, и она сказала, обращаясь к Грэшему, к которому странным образом прониклась доверием (ведь он мог быть сыном пирата, а то и самим пиратом):
— Пожалуйста… найдите мою служанку и пришлите ее ко мне. Видите ли… я при смерти. — Последние слова она произнесла как-то странно просто и буднично.
Грэшем подивился мужеству этой женщины. Понятно было и поведение ее дочери, в чьих жилах текла кровь гордого испанца и благородной английской леди. Между тем она продолжала:
— У моей дочери нет никого. Ей необходимо добраться до Европы и выйти замуж за ее жениха. Вот здесь… — Она потянулась к сумочке, инкрустированной жемчугами и лежащей на кровати, и достала оттуда листок бумаги. — Вот здесь его имя и адрес. Пожалуйста, возьмите это, — продолжала она, обращаясь к Грэшему. — Я могу в любую минуту впасть в беспамятство, и я не так глупа, чтобы думать, будто я смогу защититься от воров.
Силы оставили ее, и она снова опустилась на подушку. Она закрыла глаза и почти беззвучно произнесла имя дочери — «Анна». Грэшем послал Маниона за служанкой и сам оставался в каюте, пока тот не привел насмерть перепуганную девчонку-мулатку.
Друзья продолжили осмотр судна. В большинстве кают пассажиров вовсе не обнаружилось: они были забиты ящиками с пряностями, а одна из них — ящиками со слоновой костью. Возить такие товары тогда было выгоднее, чем перевозить людей. Выполнив задачу, они вернулись на верхнюю палубу. Вскоре появились и Дрейк вместе с испанским капитаном. Дрейк покровительственно похлопывал его по спине, и оба они хохотали. Капитана с его офицерам)! посадили на катер, который должен был доставить их на остров. Всем, кто пожелал служить новому хозяину, разрешили остаться на борту. На английских кораблях насчитывалось немало больных, и новые моряки пришлись очень кстати. Пассажиров решили отправить на берег, где те ожидали бы прибытия следующего испанского корабля. Долго ждать им бы не пришлось: в то время много кораблей шли на материк с юга через Азоры.
Дрейк явно находился в хорошем расположении духа. Сейчас было уместно обратиться к нему, и Джордж решился взять это на себя.
— Милорд, — спросил он с поклоном, — могу ли я просить вас за одну пассажирку на борту захваченного корабля? — Прежде чем Дрейк успел ответить, Джордж вкратце объяснил, о ком идет речь. — Эта леди — англичанка, а ее дочь англичанка наполовину. Думаю, дочь — та самая девушка, на которую мы все обратили внимание, когда ступили на борт корабля. А ее мать — по-видимому, настоящая леди.
— Может ли эта женщина сама прийти сюда? — осведомился Дрейк. По крайней мере он выслушал Джорджа и не приказал выбросить его за борт. Он стоял с важным видом, в лучшем камзоле, богато украшенном драгоценными камнями. Дрейк явно хотел быть похожим на вельможу.
Джордж и Грэшем переглянулись. Конечно, для больной женщины сейчас здоровее находиться на свежем морском воздухе, но вряд ли она смогла бы самостоятельно добраться сюда из своей каюты.
— Увы, милорд, ей не выдержать такого путешествия, — ответил Джордж. — В ней едва теплится жизнь.
Дрейк слегка нахмурился. Однако он был слишком переполнен собственным успехом, чтобы у него ухудшилось настроение. Его можно было понять. Плавание на корабле «Елизавета Бонавентура» обходилось в четырнадцать шиллингов в месяц. Корабль можно было нанять за двадцать восемь фунтов в месяц. Содержание всей команды стоило примерно сто семьдесят пять фунтов в месяц. Новый корабль можно было построить за две тысячи шестьсот фунтов. Между тем весь груз «Сан-Фелипе» стоил, по словам капитана Феннера, сто десять, а то и все сто тридцать тысяч фунтов — к такому выводу он пришел на основании описи. Это не считая стоимости самого корабля. Понятно, что Дрейк был просто счастлив.
В каюту пожилой англичанки пожаловала странно разношерстная компания: сам Дрейк, Феннер, секретарь Дрейка, Джордж, Грэшем и, конечно, неразлучный с ним Манион.
— Сэр Фрэнсис, благодарю вас за ваше любезное посещение, — сказала она.
Дрейк почему-то посмотрел на Грэшема с явной неприязнью. Выражение его лица показалось Грэшему даже нервозным. Что касается пожилой леди, то, стараясь сберечь силы, она даже и не пыталась встать с постели.
— Мадам, — сказал Дрейк, почтительно поклонившись, — я весьма сожалею о вашем нездоровье. Как вам, полагаю, известно, я дал вам и вашей дочери гарантии безопасности.
— Я чрезвычайно признательна вам, сэр Фрэнсис. Могу я попросить пригласить сюда мою дочь?
Дрейк кивнул, и капитан Феннер крикнул охраннику, чтобы тот привел девушку в каюту. Анна появилась через несколько минут. Теперь она шла опустив глаза. Сделав реверанс, как требовали условности, она произнесла только «сэр», чем и ограничила свое приветствие.
Затем заговорила ее мать, но было заметно, что разговаривать ей трудно.
— Хотя я была замужем за одним из ваших врагов, я такая же англичанка, как и вы все.
— Мадам, я не сомневаюсь… — начал Дрейк.
— Пожалуйста, прошу вас. — Умоляющий тон женщины служил извинением за то, что она перебила его. Ясно было, что она хотела сказать. Будучи между жизнью и смертью, она боялась не успеть сказать все важное для нее, а потому не хотела, чтобы ей помешали говорить. — Моего мужа нет на свете, и скоро я последую за ним, — продолжала она. Девушка, сидевшая в углу, старалась сдержать слезы, слушая слова матери. Она по-прежнему не поднимала головы. — Моя семья, как и семья моего мужа, бедна. Если она и примет мою дочь, то Анна будет занимать в их семье место, немногим лучшее, чем служанка. На этом свете у моей дочери есть только один защитник — ее жених, француз, который сейчас в пути. У меня нет ни власти, ни богатства, у меня есть только моя просьба, просьба бедной англичанки: разрешите мне выбрать опекуна для моего единственного ребенка защитника, который доставил бы ее к жениху.
Речь женщины звучала просто, но вместе с тем с удивительным чувством собственного достоинства. Дрейк гордо выпятил грудь. Он заговорил снова:
— Мадам, я рад оказанному мне доверию…
— В таком случае… — голос старой англичанки вдруг окреп, приобретя даже властность, видимо, прежде ей свойственную, — я назначаю опекуном моей дочери человека по имени Генри Грэшем.
«Но ведь опекуном должен стать не я, а Джордж! — подумал Грэшем. — Именно он, и никто другой. Она ошиблась!»
За ее словами последовало тяжелое молчание. Всем показалось безумным предложение умирающей. Кто даст гарантию, что молодой человек, о котором только что шла речь, подобно множеству других молодых людей, не уступит своим плотским желанием и что эта девушка найдет в себе силы не подчиниться его воле? И если все так и будет, что скажет ее жених, узнав, что его невеста лишилась девственности и что у нее может быть ребенок от другого мужчины?
Грэшем годами учился контролировать собственные реакцию не допускать появления пота на лице, не поглаживать бороду, не дотрагиваться до носа и, конечно, контролировать выражение лица. Он хотел, чтобы собеседники (а чаще всего он общался с врагами) как можно меньше могли узнать о его чувствах. Но сейчас он ощутил, как заливается краской, и не мог ничего с этим поделать. Потом он взглянул на лицо женщины, даже и теперь, когда она была тяжело больна, сохранившее свою красоту и выражение благородства, и различил на нем едва заметную улыбку. И улыбалась она ему, Генри Грэшему.
— Принимаете ли вы эти обязанности? — спросила она очень тихо.
Девушка подняла голову. Взгляд ее выражал только ненависть и гнев. Грэшем почувствовал: он совершил ошибку, заглянув в огромные темные глаза, бездонные и загадочные. Ему вовсе не хотелось поддаться их магии, и он молил Небо не позволить выдать себя каким-нибудь невольным жестом. Даже в ту ночь, когда они удирали на лодке от испанской галеры, он, казалось, не чувствовал себя так неуютно, как сейчас. Грэшем глубоко вздохнул. Такие реакции следовало тоже подавлять, но сейчас ему это вдруг стало безразлично.
— Мадам, — сказал он с поклоном, обращаясь к матери Анны, — я не заслуживаю подобной чести. Я молод и глуп. Мне еще самому следует учиться жить, что уж говорить об ответственности за других! — Старая леди продолжала улыбаться. Понимала ли она его речь? Грэшем продолжал: — Но конечно, вы можете отвечать за чужую жизнь. У вас есть опыт, у вас есть мудрость. Вы встречаете конец жизни с таким достоинством, которому могут позавидовать и мужчины. И если вы верите в то, что я смогу выполнить этот… долг, то, может быть, и я сумею стать достойным вашего доверия и оправдать его. С тяжелым сердцем я отвечаю на ваш вопрос: да.
— Благодарю вас, — просто ответила старая леди. Затем она с трудом повернула голову, взглянула на Дрейка и сказала: — Вот мое последнее желание, сэр Фрэнсис. Если вы джентльмен, вы уважите его.
Тонкий ход показывал — мать Анны пребывала в полном сознании. Дрейк-то джентльменом как раз не являлся. Разночинец, чьи дерзость и удачливость принесли ему богатство, он старался быть похожим на джентльмена. Те, кто стал джентльменом по рождению, ненавидели удачливого выскочку и не упускали случая его унизить. Прирожденный джентльмен мог и не согласиться на просьбу женщины. Тот же, кому постоянно приходилось поддерживать репутацию джентльмена, отказать ей не мог. На какое-то мгновение сэр Фрэнсис Дрейк забыл о непомерных амбициях, об алчности, об интригах и просто ответил:
— Я уважу вашу просьбу.
Тут хлопнула дверь, и в каюту влетел Роберт Ленг, джентльмен-авантюрист и самозваный историк Фрэнсиса Дрейка. Все сразу уставились на него, и в тот же момент навсегда закрылись глаза матери Анны. Единственной, кто заметил уход старой леди, была сама Анна, не сводившая с матери взгляда. Последним, что видела старая леди, были широко открытые, полные слез глаза ее дочери.
— Сэр! — взволнованно начал Ленг, пораженный открывшейся ему картиной. — Простите, что помешал… я не имел представления… Но я просто обязан вам сообщить… Я узнал о страшной измене…
Все присутствующие, кроме Анны, по-прежнему внимали пришельцу. Он продолжал:
— Речь, сэр, идет об измене, замышленной и направляемой негодяем Генри Грэшемом.
Грэшем при его словах почувствовал даже не гнев, а изумление и тоску. Он никогда не любил Ленга, впрочем, игнорировавшего его на всем протяжении их путешествия, но и не чувствовал к нему ненависти. Глядя на потное рябое лицо Ленга, Грэшем в одну секунду осознал — тот готов сейчас действовать решительно.
— Вот это, — продолжал «историк», — мы нашли в вещах Грэшема. Взгляните, это четки и католический молитвенник. А главное, — Ленг выдержал эффектную паузу, — письмо от короля Филиппа, где король Испании предписывает всем оказывать всяческое содействие Генри Грэшему как своему агенту!
Он театрально вытянул вверх руку с письмом. Дрейк с мрачным видом взял письмо. Анна, на которую по-прежнему никто не обращал внимания, закрыла глаза своей матери. Дрейк перевел взгляд с письма на Грэшема, потом положил письмо на стол. Ленг взял его. Он явно торжествовал. И вдруг он обратил внимание на покойницу, лежавшую на постели.
— О Господи! — воскликнул он и сел на пол.
Теперь и все остальные увидели то, что видел он. В ужасе взирали они на постель. Анна, обнимая мать, беззвучно рыдала. Все присутствующие для нее сейчас не существовали. Они же почувствовали неловкость и стыд, невольно вторгшись в область чужого горя. Дрейк первым подошел к девушке.
— Из уважения мы похороним ее, — заговорил он так мягко, как ни с кем прежде, — в соответствии с вашими католическими ритуалами и не в открытом море: ее тело не достанется рыбам. Леди не принадлежала к нашему бродячему морскому племени. Мы похороним ее в Сан-Мигеле, где ее будут помнить и чтить ее память, а ее дети и внуки смогут всегда посетить ее могилу на доброй Божьей земле.
Грэшем про себя подивился, как столь жестокий человек может быть и столь добрым.
— Отнесите тело в капитанскую каюту и положите там. А вас, — обратился он к Анне, — я прошу последовать туда и проследить, чтобы все было сделано как должно.
Моряки выполнили его приказание, а девушка пошла за ними, погруженная в свое горе. Офицеры остались в каюте.
— Я-то думал, вы шпион английский, — заговорил Дрейк. — Теперь оказывается — испанский.
— Вы поверите, если я скажу, что никогда прежде не видел ни этого письма, ни четок и молитвенника? Полагаю, не поверите. Тем не менее я говорю правду.
— Все это нашли в его вещах. Клянусь, милорд! — возвысил голос Ленг.
Дрейк усмехнулся.
Грэшем заговорил вновь:
— Если сэр Фрэнсис Дрейк, капитан «Елизаветы Бонавентуры», не желает меня слушать, то, может быть, меня выслушает бывший капитан «Юдифи»?
Дрейк застыл на месте. Грэшем продолжал. Он знал: это его единственный шанс.
— В молодости вы были капитаном маленького суденышка под названием «Юдифь». Ваш корабль вместе с другими кораблями однажды зашел в испанский порт: Вашим людям требовался отдых, а кораблю — срочная починка. Тогда Англия не воевала с Испанией, все вы были просто моряками, плававшими в одних водах и подвергавшимися одинаковым опасностям. Вы попросили о помощи, вам помогли и обещали безопасность и сопровождение.
Дрейк стоял не шевелясь, Грэшем продолжал рассказ:
— А потом испанцы решили захватить английский корабль, а английских моряков — заточить или отправить на костер. Ваше судно являлось самым незначительным и неинтересным для испанцев из всей добычи. Вам удалось уйти от вероломных испанцев и с боем пробить себе дорогу домой. Но вас предали. Вас тогда обозвали трусом, якобы бросившим в беде товарищей.
В каюте воцарилось полное молчание. Теперь взгляды всех присутствующих устремились на Дрейка.
— Точно так же, — продолжал Грэшем, — и я оказался в положении «маленького лишнего суденышка», от которого решили избавиться, и меня предали, хотя я не знаю, кто именно. Меня назвали трусом, хотя я вел лодку под вражеским огнем, как и вас назвали трусом при всей вашей храбрости. Поверите ли вы моим словам, как бывший капитан «Юдифи», вернувший ее на родину? Поверите ли вы, что есть люди, пытающиеся обмануть вас и использовать, сделав моим палачом?
Несмотря на критическое положение Грэшема, его аналитическое мышление продолжало работать. Он старался подогреть самомнение и страшную подозрительность Дрейка, считавшего, что его всегда готовы предать. Кроме того, Дрейк только что обещал признать Грэшема опекуном Анны, а для человека, тщившегося разыгрывать настоящего джентльмена, весьма невыгодно нарушить свое слово. И все же Дрейку дали основания считать, будто Грэшем обманул его. Не письмо само по себе могло воспламенить гнев Дрейка, а то обстоятельство, что его мог провести какой-то мальчишка вроде Грэшема.
— Судите сами, сэр Фрэнсис, — вновь заговорил Грэшем. — Не требуется большого ума, чтобы подкинуть в наш багаж все, что угодно. Наши вещи свалены на палубе как попало. Неужели я, по-вашему, такой осел, чтобы разбрасывать столь опасные для меня письма? Кто может так поступить с письмом, представляющим собой его смертный приговор?
Грэшем на мгновение умолк. В каюте наступила мертвая тишина. Он продолжал:
— Вы не высадили меня на вражеском берегу. И ведь вам кто-то велел так поступить. Что же, тот, кто выступил против Уолсингема, потребовал также убрать меня с дороги? Разве человек не должен знать, кто хочет убить его? И можете ли вы быть уверены, что то же лицо не поступит с вами так же, как со мной?
— Никто не приказывает мне, Генри Грэшем, — заговорил наконец Дрейк. — Мне могут лишь предлагать. И никто не приказывал мне вас убивать. Я сам властен над жизнью и смертью людей на моих кораблях.
Дрейк принял решение с удивительной быстротой. Ясно было: Грэшем ему не по душе. Но Грэшем надеялся: еще больше ему не по душе те, кто пытался распоряжаться им самим.
— Хорошо ли вы знаете историю? — вдруг спросил Дрейк. Грэшем, уже привыкший к неожиданным поворотам и ходам мысли сэра Фрэнсиса, все равно не мог не удивиться — почему тот задал такой вопрос, когда решалась его судьба?
— Не хуже и не лучше своих коллег по колледжу, — отвечал он, стараясь сохранить хладнокровие.
— Вы, наверное, знаете, в старину у англосаксов правосудие было суровым и скорым, и при всей своей суровости действенным. Вы знаете о суде-испытании?
Еще бы! Одно из таких испытаний состояло в том, что человеку вкладывали в руку кусок раскаленного железа и заставляли пройти несколько шагов. Если рана заживала без осложнений, он считался невиновным, а если начиналось воспаление — виноватым. Не собирается ли Дрейк проделать с ним нечто подобное?
— Считалось, — продолжал Дрейк, — в таких случаях происходит Божий суд. Пусть же такой суд свершится над вами. Одно из моих небольших судов дало течь. Его залатали на острове, однако нам нужно решить, что лучше — уничтожить судно или рискнуть и отослать его домой. — Дрейк посмотрел на своего первого помощника: — Капитан Феннер! Подготовьте «Маргаритку» к отплытию в Англию. Отправляйтесь завтра. И подготовьте мне команду. Начните с этого пса-мятежника с «Неустрашимого», которого мы решили повесить. Думаю, нынешний капитан справится со своим делом. А вы, Грэшем, отправляйтесь на «Маргаритку». Я велю людям перенести туда ваши пожитки с «Бонавентуры». Если благополучно доберетесь домой, значит, Божий суд Вас Оправдал. В противном случае — вы были виновны.
— А девушка? — напомнил Грэшем.
— Я обещал уважать последнюю волю ее матери. Она будет под моей защитой, и вы останетесь ее опекуном. Только несколько недель, пока вы будете на борту «Маргаритки», я приму на себя ваши обязанности здесь. Вы же, если будет милость Божья, вернетесь в Англию.
«Может быть, и вернусь», — подумал Грэшем. На душе у него было неспокойно. Наскоро отремонтированный корабль, какие-то висельники на борту и опасное путешествие домой. И все же ему дали шанс. Все лучше, чем быть повешенным на месте.
Но Дрейк, очевидно, еще не закончил. Он повернулся к Ленгу и спросил:
— Вы закончили свое повествование?
— Я только что закончил рассказ о том, как вы доблестно захватили «Сан-Фелипе», — ответил тот. — Полный текст — у вашего секретаря. — Он украдкой посмотрел на Грэшема, видимо, опасаясь, что тот сейчас бросится на него.
— Значит, ваш труд завершен, верно? Вы можете оставить мне вашу рукопись, вы ведь, должно быть, не прочь вернуться домой? Я решил помочь вам. Вы тоже отправитесь на «Маргаритку» и будете стеречь этого молодого человека.
— Сэр! Это несправедливо! Я едва успел завершить мой труд… — Ленг не успел договорить. Лезвие ножа сверкнуло в воздухе. Нож вонзился в переборку, едва не задев ухо «историка».
— Я чую измену, — зло сказал Дрейк. — Мое тщеславие, мое желание запечатлеть этот поход лишило меня чутья. Но теперь я снова ее почуял. Пусть же дело решится между вами и вашим молодым другом. Кто виновен, а кто не виновен — пусть решит Божий суд на борту «Маргаритки».
Дрейк разразился хохотом. Теперь он сказал все и покинул каюту. Ленг схватил письмо и бегом бросился за Дрейком.
Потом Грэшем и Манион утешали Джорджа, умолявшего взять его с собой. Но едва взглянув на «Маргаритку», Грэшем решительно отказал ему в этом. Расставаясь с «Елизаветой Бонавентурой», Грэшем с грустью посмотрел на своего друга. Увидит ли он снова его жизнерадостное лицо?
Они успели лишь очень кратко переговорить с Джорджем.
— Я уверен, — сказал Генри, — кто-то приказал Дрейку не высаживать меня на берег. Дрейк ничем не побрезгует, если ему хорошо заплатить. Он всегда нашел бы что соврать Уолсингему, объясняя свой поступок. Пожалуй, его удивило, что кто-то решил еще и убить меня, а он так не договаривался.
— Тебе повезло — Дрейк посочувствовал тебе, — заметил Джордж.
— Посочувствовал? Не говори глупостей! Дрейк поступил так вовсе не из сочувствия. Он просто посылает сигнал тому, кто дает ему задания, — имея с ним дело, необходимо говорить ему всю правду. Если бы тот таинственный «кто-то» велел ему убить меня и заплатил хорошую цену, Дрейк разделался бы со мной в два счета.
* * *
Плавание на «Маргаритке» не вызывало оптимизма. Ее капитан, горький пьяница, конечно, не мог не радоваться тому, что в этом путешествии над ним не будет командиров. Команда состояла всего из пятнадцати человек, и все они так или иначе находились не в ладу с законом, а один даже подозревался в убийстве. Да и вообще команда являлась слишком малочисленной даже для «Маргаритки». Катера часто представляли собой уменьшенные копии огромных галеонов — с тремя чахлыми мачтами и каким-то подобием пушек на борту. Третья мачта «Маргаритки» сломалась во время последнего шторма, и хотя на ней ранее был укреплен только один небольшой парус, ее отсутствие нарушало хрупкое равновесие маленького судна.
Грэшем не знал, какова взаимная зависимость всех трех мачт с их снаряжением. Если она существует, полагал он, тогда устойчивость двух других мачт невелика: они подвержены слишком большому напряжению. Впрочем, считал он, есть вещи, о которых даже лучше не все знать. Когда они вошли в тесную капитанскую каюту, ее хозяин был уже совершенно пьян, голова его покоилась на деревянном столе, а правая рука еще сжимала пивную кружку.
— Должно быть, празднует богатую поживу на Азорах, — заметил Манион. В каюте стояло четыре хороших резных стула с высокими спинками (вероятно, также добыча во время одного из предыдущих рейдов). Грэшем сел на один из них и указал Маниону на другой. Здесь, кроме них и пьяного капитана, никого не было. Четверо моряков, назначенные Дрейком им в охранники, предпочли остаться снаружи, а хозяин каюты, храпевший, положив голову на стол, сейчас вряд ли мог считаться свидетелем.
— Что скажешь? — спросил Грэшем.
— Бывало и похуже, — отвечал слуга. — Я тут потолковал с ихним плотником. Швы они как-никак заделали, и при хорошей погоде эта посудина может продержаться довольно долго. Из-за потерянной мачты оно будет плавать, словно краб, но эти катера довольно быстроходные. Хуже всего — гниль. Плотник говорил: часть корпуса, погруженная в воду, местами подгнила, но трудно сказать, насколько это серьезно.
Многие моряки боялись гнили, естественного спутника деревянных кораблей и естественного ограничителя их существования, больше, чем течей. Англичане в качестве балласта использовали гравий, а испанцы и португальцы предпочитали более крупные камни или куски металла. Гравий подвергался меньшему смещению в непогоду, но он препятствовал нормальному откачиванию воды и увеличивал вероятность распространения гнили. Малые суда с течением времени нередко приходили в такое состояние, что ремонт просто не стоил затраченных на него средств. Постепенное подгнивание дерева являлось коварным врагом тогдашних кораблей. Моряки рассказывали страшные истории о судах, внезапно распадавшихся во время шторма: процесс гниения в них заходил слишком далеко (трудно было отделить в таких случаях легенды от истины).
— Почему же команда согласилась на опасное плавание? — спросил Грэшем. — Они ведь знают обо всем.
— Ну, они не то чтобы очень уж «соглашались», — отвечал Манион. — Им приказал Дрейк. У них был выбор — или плавание на «Маргаритке», или их высадят на берег. — В последнем случае английские моряки в испанских владениях вполне могли попасть на галеры или даже под суд инквизиции. — Здесь мятежники и всякий сброд, — продолжал Манион. — Похоже, половина из них — те, кто поднял смуту на «Золотом льве» и хотел улизнуть, но они напоролись на «Неустрашимый», пригрозивший разнести их пушками, если они не повернут и не присоединятся к нам. Дрейк мог вздернуть кое-кого из них для примера, а остальных засадить в тюрьму, или же избавиться от этой шушеры таким образом, вроде бы отправив их домой.
— А как с припасами? — спросил Грэшем.
— Хорошо, — ответил Манион. — Они ведь захватили хорошую добычу в Кадисе и могут позволить себе быть щедрыми. Одно плохо: никогда не знаешь, чем ты располагаешь на самом деле, пока не откроешь бочку.
После похорон, проведенных с тем достоинством, на которое только были способны Дрейк и его люди, Грэшем переговорил с девушкой. Дрейк разрешил ему свидание на несколько минут, но в присутствии охранника. Она похудела, ее лицо осунулось, но глаза стали как будто еще больше и выразительнее. Однако взгляд ее выражал отнюдь не любовь к окружающему миру. Скромное платье Анны нельзя было назвать нарядным, и оно скорее скрывало ее тело, чем обрисовывало его, но она двигалась как атлетка. Грэшем поймал себя на том, что невольно пытается представить ее обнаженной. Не того хотела ее мать, когда возложила на него ответственность за жизнь дочери!
— Прошу простить, — сказал он, — но я не могу сопровождать вас домой на борту «Сан-Фелипе». Сэр Фрэнсис прогоняет меня. Но сразу же после того, как вы сойдете на английский берег, я встречу вас. Я предлагаю вам остановиться в моем доме в Лондоне, где есть прекрасная женская прислуга. — Грэшем с неудовольствием отметил про себя: он говорит напыщенно, словно его отец, однако продолжал: — Я также постараюсь найти достойную даму, которая могла бы стать вашей дуэньей. — Про себя он подумал, что это трудная задача для молодого человека, не имеющего родни и чурающегося двора. Похоже, его опекунство станет для него трудной задачей.
Анна бросила на него ненавидящий взгляд.
— Вы знаете, что это значит — чувствовать себя вещью? — спросила она.
— Простите? — переспросил удивленный Грэшем.
— Ну, случалось ли вам почувствовать себя вещью, не имеющей ни мыслей, ни чувств, ни собственной воли, которую просто пакуют и куда-то отправляют?
— Да нет, пожалуй.
— Кажется, мужчины как раз считают женщину просто вещью. Меня доставят вам, а вы доставите меня дальше. Я вас ненавижу! — Она встала. Последние слова она произнесла спокойным голосом, но они прозвучали более жутко, чем мог бы прозвучать крик. — Я ненавижу вас и всех вам подобных, тех, кто обращается с людьми как с вещами.
«У меня самого есть основания ненавидеть тебя, ведь сейчас ты только осложняешь мою жизнь», — подумал Грэшем. Но тут в разговор ввязался Манион.
— Вы, между прочим, такая не одна. Его много народу ненавидит, — сказал он. Девушка слегка вздрогнула. Скорее всего ее удивил сам факт, что последние слова сказал слуга. В лучших испанских домах слугам такая свобода не дозволялась. По правде говоря, и в лучших английских домах тоже.
— Вот, смотрите, — продолжал Манион, входя в роль, — Дрейк его ненавидит. Его хозяева на родине тоже ненавидят его. И тот, и другие уже пытались его убить. Испанцы его чуть не убили, стало быть, тоже ненавидят. И сын главного королевского секретаря ненавидит его. Если верить его словам (а я, как хороший слуга, должен ему верить), то его чуть ли не пытались убить сама королева, граф Лестер и граф Эссекский. Да, чуть не забыл, его товарищи из Кембриджского колледжа тоже его ненавидят. А теперь еще и вы! И мне самому вот что еще сейчас пришло в голову. С тех пор как мы познакомились, я с ним не знал ничего, кроме всяких неприятностей. Я этого оболтуса тоже ненавижу. Может быть, мы все по очереди попытаемся его убить?
Анна переводила удивленный взгляд с Маниона на Грэшема. А он подумал: в этом разговоре, кажется, нашла коса на камень.
— Отчего Господь сотворил тебя так, что твой рот подобен твоему брюху? — обратился он к слуге. — Отчего твои мозги расположены где-то между глоткой и брюхом?.. — Тут он оглянулся и увидел — девушка молча ушла.
— Было бы лучше, доверь вы это мне, — заметил Манион.
— Доверить тебе такую девушку — да это все равно как если бы пастух решил отдохнуть и доверил стадо льву.
— Это я-то лев? — переспросил Манион. — Полно. Я просто маленький ослик. Да только вот иногда даже у ослика бывает больше смекалки, чем у льва.
* * *
Грэшем привык к хорошему, размеренному ходу «Елизаветы Бонавентуры», тогда как тряскую «Маргаритку» покачивало даже от небольших волн. Они ушли из порта тихо, на закате, чтобы не привлекать к себе внимания. Им повезло: дул попутный ветер, так что даже эта странная команда могла управлять судном.
Трудно сказать, в какой степени капитан «Маргаритки» владел искусством морехода (конечно, когда не был слишком пьян), однако Грэшем надеялся на его инстинкт самосохранения. Они направлялись на запад, а стало быть, так или иначе, должны были достичь европейского побережья. Европа, рассуждал Грэшем, слишком велика, и даже такой команде трудно направить судно не туда, куда надо. А в дальнейшем они могли рассчитывать, что, двигаясь вдоль побережья континента, они рано или поздно вернутся в Англию, если их не настигнут готовые к отмщению испанцы, если они по дороге не потеряют все мачты, если их командирский катер не даст течь и, наконец, если их запасы галет и пива пригодны для еды и питья. Но проблему, возникшую в первый же день их путешествия, Грэшем не мог предвидеть.
Ее неожиданно создала Анна. В средней части «Маргаритки» имелось огороженное пространство, где хранились корабельные припасы. Манион первым услышал странный стук. Звуки исходили от одной из бочек с надписью «пиво». Манион ринулся туда, вооружась двумя ножами для метания, а также мечом (неуставным оружием из пиратского арсенала). Он позвал Грэшема присутствовать при вскрытии бочки. К тому времени стук прекратился.
Анна была едва жива. Перед отплытием «Маргаритки» небольшое количество предназначенных для нее припасов сложили на верхней палубе «Сан-Фелипе». Анна видела это и приметила пивную бочку, стоявшую с краю, у стока для морской воды, попадавшей на палубу. Каким-то образом с помощью золотых монет, доставшихся Анне от матери, она уговорила свою служанку и матроса, ее любовника, проделать две дырки в бочке: пиво из нее постепенно вытекло в море. Потом, использовав остатки золота и вина из запаса матери, Анна сумела уговорить тех же лиц вскрыть бочку, запихнуть ее туда и снова закрыть. К несчастью, отверстия, достаточные для вытекания пива, оказались недостаточными для поступления в бочку свежего воздуха. Смрады жара внутри бочки были совершенно невыносимыми. Когда Анну с трудом извлекли из бочки, то ее спасители и присутствовавшие при этом матросы в первый момент сочли ее умершей. К счастью, они ошиблись. Грэшем вдруг почувствовал острую жалость, когда Манион осторожно положил девушку на бок так, чтобы ее могло вырвать.
Едва придя в себя, Анна проговорила хриплым голосом:
— Я никуда не уйду с вашего судна.
— Но это безумие — воскликнул Грэшем. — На опасной вонючей посудине нет места для женщины! И вообще, что заставило вас бежать, бросив почти всю одежду, ваши драгоценности и даже драгоценности вашей матери?
— «Сан-Фелипе» — военная добыча, не так ли? — ответила она. — С каких пор пассажирам на захваченных кораблях оставляют драгоценности?
Тут Анна была права.
— Но я уверен, — продолжал Грэшем, — если бы вы обратились к сэру Фрэнсису Дрейку, он бы уважил вашу просьбу…
— Я вообще не собираюсь возвращаться в Англию в качестве военного трофея, который показывают публике, как римские императоры демонстрировали своих пленников! — объявила девушка.
Стало быть, причиной всему была ее гордость.
— Я должен развернуть судно обратно, — сказал Грэшем.
— Вы не сделаете этого! — прошипела Анна.
— Это еще почему? Поймите простую вещь. Ваша красота не производит на меня впечатления. Красивых женщин много. Между тем Дрейк придет в ярость, узнав, что вы спрятались у нас на борту, а это принесет мне новые неприятности. Оставшись здесь, вы к тому же станете единственной женщиной на судне, для команды которого совершить насилие над женщиной так же просто, как выпить кружку вина. У нас нет и одежды для вас, если не считать вашего мятого и грязного платья. Телесные потребности вам придется отправлять за закрытыми дверями…
Анна насмешливо посмотрела на него и ответила:
— Но ведь, кажется, вы мой опекун? Вы должны меня защищать. Я повторяю: вы не развернете судно.
— А что, хотел бы я знать, мне помешает? — Грэшем поймал себя на том, что почти кричит на нее. Он постарался овладеть собой.
— Если вы это сделаете, я выброшусь за борт, — просто ответила девушка. Грэшем почувствовал, что он близок к отчаянию. Он понимал: Анна говорит не пустые слова. Она действительно была одержимой. Все же он сделал еще одну попытку возразить ей:
— Но вам будет гораздо удобнее на борту «Сан-Фелипе».
— Спасибо, мне и здесь удобно, — ответила Анна. Они теперь сидели в одной из двух маленьких кают, имевшихся на катере. — Вероятно, — продолжала она, — у вас там много дел: надо поднимать паруса и… грузить балласт, кажется? — Грэшем невольно усмехнулся. Ее познания о работе моряков были довольно туманными. — Я вас выпускаю делать то, что вам полагается.
— Это называется «отпускать», а не «выпускать», — саркастически заметил Генри. — И благодарю ваше милостивое величество за то, что вы оказали мне честь и мудро разрешили делать то, что мне бы и так никто не помешал делать.
Снежная королева промолчала. Она дала понять Грэшему: он свободен.
Между тем ветер относил катер в сторону от флотилии и Дрейка, как будто нарочно добиваясь цели их разъединить.
— Могло быть и хуже, — проворчал Манион.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Грэшем. В это время один матрос, здоровенный детина с родинкой во всю щеку, бросил ему под ноги моток веревки. Грэшем посмотрел на матроса, и тот, перестав улыбаться, убрал моток.
— Вообразите, а вдруг бы Дрейк взял и сделал ей ребенка? От такой парочки мог бы родиться только дьявол.
Они оба стояли на страже у двери каюты Анны и по очереди спали на циновке. Капитан продолжал спать у себя в каюте.
— Этому сброду так же легко перерезать нам глотки, как просто посмотреть на нас, — заметил Манион. Дело было даже не просто в неприязни команды к ним двоим (матросы, видимо, считали, что попали на «плавучий гроб» из-за Маниона и Грэшема). Они также думали, будто у богача, каким считался Грэшема, наверняка зашиты в одежде золотые монеты. Струхнувший Роберт Ленг жался к Грэшему. «Ладно, я с тобой еще поговорю, но попозже», — думал тот.
Кризис наступил на третий день их путешествия. Небо заволокло свинцовыми тучами, ветер дул постоянно, стояла страшная духота.
— Надвигается шторм, — сказал Манион. — Вода будет прибывать быстрее, чем мы сможем ее откачивать.
Два человека постоянно работали со старой корабельной помпой. Это был изнурительный труд, однако вода постепенно прибывала, и судно шло все тяжелее. Скоро обитатели «Маргаритки» стали слышать бульканье воды в трюме.
Потом ветер вдруг стих. Наступил зловещий час, когда моряки с тревогой смотрят на дальний горизонт, час духоты и затишья перед бурей. Сначала они увидели гонимые ветром черные тучи, а потом уже услышали гром.
Всего за час свет померк, и «Маргаритка» превратилась в игрушку ревущих волн. Вскоре с треском разорвался пополам грот. Капитан, протрезвевший от страха, выкрикивал приказы, но матросы не хотели карабкаться вверх по реям навстречу верной гибели.
Грэшем и Манион, пытаясь удержаться на палубе, ухватились за перила, опустившись на колени. Манион кричал в ухо хозяину:
— Он хочет убрать парус! Тогда останемся с голыми реями. Уж не знаю, что путного может из этого выйти.
Два топселя, один на фок-мачте, другой на грот-мачте, продолжали держаться каким-то чудом, и «Маргаритка» пока шла вперед. Создавалось впечатление, что ее просто несут мощные волны, вместе с которыми она опускалась и поднималась. Она почти не слушалась руля, хотя у руля стояло трое человек. Верхнюю палубу постоянно заливало водой.
— Помпа! — заорал Манион, перекрывая рев волн.
Двое матросов, работавших с помпой, уже выбились из сил. Остальные собрались на баке. Один из них читал молитву. Огромная волна накрыла всю группу, и когда вода схлынула, двоих среди них недоставало…
Грэшем и Манион сами принялись откачивать воду.
Через несколько минут они промокли до нитки. Ветер гнал судно вперед еще несколько часов. Потом еще одна огромная волна накрыла корму и смыла в море двух помощников рулевого. Сам он упал, но с трудом смог подняться на ноги. С помощью сверхчеловеческого усилия он сумел все-таки овладеть рулем и повернуть его в нужную сторону. Еще одна волна обрушилась на «Маргаритку» сзади, но на сей раз она не накрыла корму, а только ударила по ней снизу.
Еще одна мощная волна ударила о борт судна, и Грэшем услышал чей-то вопль рядом с собой. Роберта Ленга смыло с палубы словно перышко, и он повис над бушующим морем, из последних сил вцепившись в руку Грэшема. Молодой человек посмотрел в глаза тому, кто предал его, кто хотел отправить его под военный суд, а затем — на виселицу. Грэшем мог одним движением отправить негодяя на морское дно. Вместо этого, сделав рывок, опасный для его собственного равновесия, он за шиворот втащил Ленга на палубу.
— А ты сделал бы так для меня? — крикнул Грэшем, обращаясь к спасенному.
Но Роберт Ленг ничего не ответил. Он рыдал, обняв обломок мачты, как своего лучшего друга или самого родного человека.
Шторм закончился так же внезапно, как и начался. Сила и ярость ветра постепенно пошли на убыль, затем его ритм нарушился, рев ветра и волн сменился глухим ворчанием. Когда наступило относительное затишье, перед взором уцелевших обитателей «Маргаритки» открылась удручающая картина.
Высота надводного борта составляла всего около двух футов, трюм заполняла вода. Если бы в борту судна были сделаны бойницы для пушек, оно бы уже затонуло, но несколько пушек размещались высоко на верхней палубе, у перил. Впрочем, три из них смыло во время шторма, а четвертую матросы сбросили вслед за ними, чтобы сделать катер легче. Вдобавок грот-мачта зловеще раскачивалась.
Пережили шторм, кроме Грэшема с Манионом, Ленга и Анны, еще десять членов команды. Капитан оказался в числе тех, кто погиб в волнах во время шторма. Еще двое неподвижно лежали на палубе. Один из них во время шторма разбил голову, ударившись головой о ствол пушки, другой — ударившись о железные перила. Оба они расстались с жизнью.
Те, кто уцелел, сидели на баке, угрюмые и злобные. Грэшем решил проведать Анну. В это время дверь отворилась, и она сама вышла из каюты. Вдруг на лице ее появилось выражение ужаса. Она заметила опасность прежде Грэшема. Он резко обернулся и увидел: оставшиеся члены команды окружили Маниона. Кто-то из них нанес ему удар доской по голове, когда тот нагнулся, пытаясь открыть люк. Манион упал на решетку люка, и вся орава заревела от восторга. А потом они, словно стая гиен, бросились к Грэшему.
Он и сам плохо понимал, что делал в эти минуты, словно им управляла какая-то сила, вырвавшаяся из мира его инстинктов и спасшая его жизнь в решающий момент. Дрейк, отправляя Грэшема на «Маргаритку», не запретил ему взять свой меч. Как это ни странно, меч висел у него на поясе и во время бури, хотя во время качки длинный клинок мог заставить хозяина споткнуться и потерять равновесие, а против буйства стихии человеческое оружие было бессильно. Но сейчас пришло время пустить его в ход.
У мятежников был жуткий вид. Их и без того поношенная одежда превратилась в мокрые и грязные отрепья, большинство из них потеряли часть зубов, что делало их физиономии еще более отталкивающими. Но больше всего Грэшему почему-то запомнилось шлепанье их босых ног по мокрой палубе.
Грэшем мгновенно отвел руку с мечом назад, рассчитывая придать удару силу. Лезвие сверкнуло в воздухе. Меч разрубил голову первого из мятежников от щеки до щеки, задев язык. Все лицо его залила кровь. Нападавший упал. Остальные, видимо, колебались. Они скорее ощутили на уровне инстинкта, чем успели заметить то, что произошло. И все же один из них не успел остановиться вовремя, и второй удар Грэшема отсек ему ухо. На глазах у пораженного ужасом матроса оно упало на палубу. Тут в другой руке Грэшема как бы сам собой возник итальянский кинжал. Грэшем извернулся и нанес нападавшему удар кинжалом сзади и сверху, так что лезвие вошло в его грудную клетку. Тот едва не упал на Грэшема, и он невольно поддержал смертельно раненного врага, истекавшего кровью (со стороны могло показаться даже, будто Грэшем обнял его). Жизнь вскоре оставила мятежника. Грэшем извлек кинжал из его тела, и оно бессильно повалилось на мокрую и грязную палубу.
Остальные мятежники попятились. Один из них споткнулся о недвижно лежавшего на палубе Маниона, который застонал и зашевелился. Держа меч перед собой, Грэшем бросился вперед. Они отступили на несколько шагов. Внезапно Грэшем почувствовал, что кто-то стоит с ним рядом. Это была Анна, вооружившаяся сломанным шестом для чистки пушек.
Между тем Манион с трудом, пошатываясь, поднялся на ноги. Кровь текла по его лицу, на голове зияла рана. Грэшем подумал: у его слуги, должно быть, железный череп. Любой другой на его месте был бы убит подобным ударом.
— Баркас! — прохрипел Манион. — Посадите этих гадов на баркас. Пусть плывут домой.
То, что он назвал баркасом, находилось на середине палубы — обычная гребная лодка. Удивительным было только то, что она, казалось, не пострадала во время шторма.
Грэшем недоумевал. О чем думает Манион, если он вообще думает и страшный удар не вышиб из него мозги? Ведь, кажется, только одна эта лодка на борту «Маргаритки» могла быть сейчас использована для плавания по морю. Похоже, она оставалась их единственной возможностью спастись! Словно отгадав его мысли, Манион повернулся лицом к Грэшему и спиной к своим врагам.
— Делайте, что я сказал, без лишних разговоров! — прошипел он. — На баркас их и вон отсюда!
Теперь уже и мятежники изумленно уставились на Маниона. Не сошел ли он с ума? Ведь они и напали на него потому, что хотели беспрепятственно завладеть лодкой, считая ее своим единственным шансом на спасение. Разве офицеры и проклятая баба не желали сами захватить лодку? Не заставив себя уговаривать, они направились к лодке, освободили ее от швартовых, оттащили к борту и столкнули на воду. Тот, кто, по-видимому, являлся вожаком, взглянул туда, где до шторма стояли бочки с водой. Две из них смыло в море, но еще две оставались на месте. Матрос вопросительно посмотрел на Грэшема. Грэшем кивнул. Матросы погрузили одну бочку в лодку, а затем уселись туда сами. Они молча отчалили от борта «Маргаритки», и только отплыв на безопасное расстояние, кто-то из них заорал, оглянувшись назад:
— Сволочи!
— Зачем ты отдал им лодку? — удивился Грэшем.
— Могли бы прежде спросить, здоров ли я, — угрюмо ответил Манион, потрогав рану на голове.
— Раз разговариваешь, значит, должно быть, здоров. Впрочем, поделом тебе, проклятому олуху. Ответь наконец, зачем ты лишил нас единственной возможности спастись?
— Ну уж нет, — возразил Манион. — Нам надо было спровадить их отсюда. Их ведь все равно осталось чуть ли не втрое больше, чем нас. А теперь последите за лодкой. Думаю, все случится еще до того, как мы потеряем их из виду.
— Что еще случится? — вскричал Грэшем.
— Подождите немного, — загадочно проговорил слуга.
Лодка с беглецами уже почти достигла горизонта, когда это произошло. Маленький парус, поднятый мятежниками, вдруг заколебался и свалился в воду, а один из пассажиров лодки внезапно исчез, словно провалился сквозь ее дно…
— Гнилье, — заметил Манион. — Лодка-то вся прогнила. Я это давно заметил. Ее покрасили для вида, но внутри она гнилая. А мачта эта ни одного паруса не могла выдержать. Они сами устроили себе ловушку.
Недавние пассажиры лодки (Грэшем и его спутники видели только силуэты) отчаянно заметались. Вскоре их голов уже не стало видно над водой.
— Вряд ли кто-то из них умел плавать, — продолжал Манион. — Моряки обычно не умеют. Да сейчас они еще ошалели от страха. Без толку машут руками и ногами, вместо того чтобы хвататься за подходящие куски дерева. Может, кто из них и догадается ухватить какую-нибудь плавучую деревяшку. Дня три-четыре смогут продержаться с ее помощью, и то если погода не испортится, а потом — каюк.
Там, вдали, уже почти незримые для них, матросы отчаянно боролись за свою жизнь, но победить в отчаянной борьбе не могли. Это были живые люди, у кого-то из них, вероятно, имелись жены, матери, любившие их, кто-то, наверное, имел детей… Да, это были скверные люди, отребье, но все же люди, которым хотелось жить так же, как и всем прочим.
Грэшем, Манион и Анна видели последние минуты людей с борта тонувшей «Маргаритки» (каким странным казалось это название, от которого веяло свежестью залитых солнечным светом лугов Англии, здесь, посреди бескрайнего, серого водного пространства, где не могли расти ни цветы, ни деревья!). Далекая драма, когда не было слышно отчаянных воплей мятежников, а сами они издалека походили на марионеток, а не на людей, казалась им чем-то почти нереальным. Реальными погибавшие моряки оставались только для Маниона.
— Гады, — сказал он, глядя вдаль, с чувством искренней ненависти, — будете знать, как на меня нападать!
Грэшем только что убил человека. К тому же он сегодня стал свидетелем гибели шести человек. И все же тяжести на душе он не ощущал. Он думал: от людей все равно ничего не зависит, все решает судьба. Сейчас у него не было и в помине тяжелого состояния, пережитого им, когда он убил испанского шпиона в Англии. Стал ли он за это время более зрелым или просто очерствел душой? Но размышлять об этом не было времени. Вскоре гибнувшие в волнах мятежники скрылись из виду. Грэшем и его спутники открыли оставшуюся бочку с пресной водой и пили до тех пор, пока почти не перестали ощущать вкус морской соли во рту. Маслины и галеты, нашедшиеся в другой бочке, показались им самой вкусной едой за всю их жизнь. Анна ела вместе с мужчинами. Она все время молчала, только подтвердила, что ран и повреждений на ее теле нет. Потрепанное платье не скрывало ее лодыжек, и Грэшему постоянно хотелось смотреть на ее босые ноги. Утолив обычный голод, он почувствовал голод иного рода. Однако девушка вскоре удалилась в свою каюту. Можно было только догадываться, что она пережила там во время шторма. А потом на ее глазах совершилась кровавая схватка, и она, конечно, понимала, что бы с ней произошло, если бы Грэшема и Манион не устояли против мятежников. Ей не хотелось обсуждать с ними свои страхи. Впрочем, им и своих тревог хватало.
Грэшема почувствовал непреодолимое желание уснуть. Раньше он слышал об этом от солдат, побывавших в боях и знакомых с чувством непреодолимой усталости. Но засыпать сейчас на готовом утонуть судне было никак нельзя. Им следовало как-то выбраться с обреченного катера и постараться все же добраться до Англии.
— Мы тонем, — услышал он голос Анны, снова неожиданно появившейся из своей каюты (она каким-то образом сумела причесаться). Грэшем не раз удивлялся ее повелительному тону. — Я рада сообщить, что ничего не знаю о море, знаю только, что вода в нем соленая, а само оно опасно для людей и неприятно настолько, что это мне и не снилось. И все же даже я понимаю: судно все глубже погружается в воду. К тому же у меня в каюте — вода, чего час назад еще не наблюдалось.
— Вода… — пробормотал Грэшем. Тут в разговор снова вступил Манион.
— Эти деревянные корабли — интересная вещь, — объявил он. — Дерево ведь, я вам скажу, любит плавать. Оно для того и существует на свете. Я видел, как посудины вроде этой держались на плаву по нескольку дней. Но у меня есть новость, и хорошая и плохая сразу. Из тех бочек, что нам оставили, когда мы отплыли, примерно половина — на самом деле пустые. Я это давно уже обнаружил.
Когда катер поднимался и опускался, в трюме слышался какой-то глухой стук.
— Они помогут нам удержаться, — сказал Манион.
— Плот! — ответил Грэшем. — Надо строить плот.
И тут из какого-то укромного угла вылез скрывавшийся там до сих пор Ленг — буквально «как в воду опущенный».
— Нам надо построить плот, — сказал Грэшем. — Надо собрать воду, которая еще осталась, и еду, которая еще съедобна. Надо использовать пустые бочки как строительный материал для плота, пока старушка «Маргаритка» еще держится. Надо приспособить парус как тент для защиты от палящего солнца. Можно продержаться несколько недель, лишь бы не попасть в воду. А для вас вода сейчас вообще смерти подобна.
— Можно задать вопрос? — вмешалась Анна.
— Вы уже задали. А теперь закройте рот и не мешайтесь!
Грэшем сам удивился, отчего он взъелся на девушку. Конечно, оттого что силы его были на пределе, оттого что на них обрушивалось испытание за испытанием, и при этом она была для него дополнительным бременем, так что ему приходилось заботиться сейчас не о себе одном. А думать только о себе было, как ему казалось, проще и легче. Он и сам себе не хотел признаться в том, как боялся никогда больше не увидеть земли…
— Зачем вы собираетесь строить плот? — спросила Анна, как будто не слыша его грубых слов.
Грэшем тяжело вздохнул.
— Наше судно тонет, — стал терпеливо объяснять он, — и если мы не хотим пойти ко дну вместе с ним, нам надо на чем-то плыть. А теперь можно нам заняться делом?
— Конечно, — отвечала Анна. — Но разве не лучше было бы добраться на том, что мы уже имеем, вон до того огромного корабля, который я заметила еще минут десять назад?
Мужчины посмотрели в ту сторону, куда она указывала, и застыли, раскрыв рты. Это был «Королевский купец». Один из лондонских кораблей, очень давно отделившийся от флотилии Дрейка. Он, видимо, сбился с курса во время шторма. Великолепный корабль постепенно приближался к ним. Очевидно, там заметили пострадавшее судно прежде, чем даже острые глаза Анны смогли различить на горизонте большой корабль.
