Правитель Нидерландов Алессандро Фарнезе, герцог Пармский, прочел письмо своего родича Филиппа II Испанского с великим вниманием. Помощники герцога безмолвно ожидали его указаний. Письмо оторвало его от позирования художнику, писавшему портрет герцога. Именно поэтому он красовался сейчас в экстравагантном наряде: при непокрытой голове шею его окаймляли широкие, по моде, брыжи, камзол украшало золотое шитье, причем сам камзол и рукава в кружевах различались по цвету. Однако прежде всего привлекало к себе внимание лицо герцога. Но не прямой нос, коротко стриженные черные волосы или ухоженные борода и усы. Взгляд приковывали темные глаза герцога: в них ощущались какая-то загадочность и глубина, как у человека, много повидавшего и пережившего. Посторонним людям казалось странным, что у него такой грустный взгляд. В конце концов, он являлся внуком императора Карла V, племянником короля Филиппа II, человеком, о котором можно сказать, что он не просто родился в сорочке, а при его рождении мир лежал у его ног. Кроме того, это был человек сильный, красивый и, бесспорно, умный. Чего же ему недоставало? Главу дома Фарнезе уважали не только в Италии, но и во всей Европе. К тому же с самого начала герцог Пармский выбрал для себя карьеру военного. В двадцать шесть лет он служил помощником коменданта во время битвы при Лепанто. Многие молодые люди погибли в той легендарной битве, а те, кто остался жив, покрыли себя неувядающей славой. Ведь именно тогда удалось остановить орды неверных; и победа эта свершилась не ради людей, но во имя Бога.

А потом в тридцать восемь (всего лишь!) лет герцога назначили командующим королевской армией во Фландрии, тревожной провинции, где голландцы-еретики воевали не только с испанцами, своими временными хозяевами, но и с истинной верой. Ему удалось снова завоевать большую часть Фландрии благодаря своей блестящей стратегии, тактике и умению использовать фанатичную преданность своих солдат. Говорили, будто Антверпен станет могилой для этого военачальника, которого ждет унизительное поражение, но он посрамил болтунов, взяв Антверпен. Если многие испанцы считали Дрейка исчадием ада, то не меньше англичан так же оценивали герцога Пармского.

Герцог дочитал письмо, аккуратно сложил и вернул секретарю.

— Мы готовим вторжение в Англию, — объявил герцог своим помощникам. Те вопросительно посмотрели друг на друга. — Король сейчас собирает великую Армаду, — продолжал он, — намереваясь послать ее к берегам Англии. Она отвлечет на себя английский флот, а мы, воспользовавшись этим, переправимся через Ла-Манш и высадимся в Англии.

Герцог говорил спокойно, никак не выдавая своих чувств. В его распоряжении находилась тридцатитысячная армия, лучшая в Европе и в мире. Никто не сомневался: если только эта армия сможет высадиться на английских берегах, она пройдет через Англию, как нож через кусок масла. Его подчиненные не знали, что сказать. Наконец один из них решился нарушить молчание. Он служил герцогу со времени битвы при Лепанто, пользовался его наибольшим доверием и нередко говорил и от имени своих товарищей.

— У нас здесь нет глубоководных портов, — сказал он. — Голландцы выходят в море на мелководных судах, патрулируя свое побережье, и могут входить в гавани, куда не войдет ни один большой португальский галеон.

Ни для кого не являлось секретом, что после недавнего присоединения Португалии ядро испанского военного флота составляли лучшие португальские корабли. Испанские галеры предназначались для сравнительно тихих вод Средиземного моря. Португалия же, ныне вассальная по отношению к Испании, давно умела строить океанские галеоны, и некоторые из них считались самыми прочными и надежными в мире. Герцог Пармский молча посмотрел на своего помощника. Тот продолжал:

— Легкие голландские суденышки смогут потопить наши баржи, прежде чем мы встретимся с испанской Армадой.

— Да, и «мы никогда не возьмем Антверпен», — ответил герцог с намеком более чем прозрачным. — Они все же взяли Антверпен, совершив невозможное.

— Но как? — спросил вдруг один из старших офицеров, которого герцог также знал как одного из самых верных людей. Они вместе бывали на переднем краю боевых действий. Герцог Пармский чаще бывал со своими офицерами на фронте, чем в своем штабе. Это была одна из причин, почему его любили подчиненные.

— Как мы взяли Антверпен? — переспросил герцог. — Мне казалось, вы знаете это. Разве не вы планировали ту операцию? — Люди, сидевшие за столом, рассмеялись, напряжение смягчилось.

— Речь не об Антверпене, государь. — Офицер с улыбкой поклонился герцогу в знак принятия шутки. — Каким образом наши солдаты смогут попасть в Англию, обойдя голландские суда?

— Существуют каналы, старые и новые, — задумчиво ответил герцог. Все знали: по его приказам на голландских равнинах его люди роют новые каналы за несколько дней, так что его солдаты появились там, где их никто не ждал. — Есть пустые суда, которые можно послать к побережью и отвлечь внимание треклятых голландцев от их настоящего противника. Существуют высадки на берег в полночное время, когда никто, даже голландцы, не может разглядеть, что происходит, если все происходит достаточно быстро. — Неожиданно он встал, и его помощники почтительно склонили головы. — Но прежде всего у нас есть армия. Что, если мы возьмем Слис? Остенде? Наконец, всю Фландрию?

Офицеры невольно напряглись в ожидании дальнейших слов герцога. Их командующий предлагал последний сокрушительный удар, чтобы наконец покончить с войной, стоившей Испании больших денег и большой крови.

Герцог Пармский сделал знак секретарю, и тот снова передал ему письмо короля.

— У меня будет достаточно времени все это продумать, — заметил герцог. — Я не поеду в Парму. Король пишет: мой долг — оставаться здесь.

Итак, герцог не получил разрешения навестить свою родину и имение, недавно им унаследованное. Он официально запросил отпуск в зимнее время, когда кампания не ведется и враждующие войска находятся на зимних квартирах.

Ему отказали. Конечно, ведь сейчас он необходим здесь, в Нидерландах. А может быть, король опасался, что, приехав из холодной, дождливой Голландии на свою теплую и прекрасную родину, герцог уже не захочет вернуться назад. Приближенные герцога огорчились: они-то хорошо знали, как их военачальник стосковался по родине.

— Ну что же, — заметил герцог, — хотя нам еще предстоит покорить Фландрию, придется подумать о завоевании еще одной страны.

Грэшем не мог уснуть. Дрейк уже готовился покинуть порт Кадиса. Как ни удивительно, для него все обошлось благополучно. Пушкари, обстреливавшие английскую флотилию из двух огромных береговых орудий, так и не смогли попасть ни в одно судно и ни одна из испанских галер не прибыла блокировать выход англичан из гавани. Испанские войска, вошедшие в Кадис в полном боевом порядке, не имели возможности достичь английской флотилии. Испанцы пробовали направить к ней для поджога корабли-брандеры, но при отсутствии ветра это не дало ожидаемых результатов. Дрейк стоял на капитанском мостике в прекрасном настроении. Его секретарь, как обычно хмуро сосредоточенный, пытался учесть все захваченные англичанами товары. Дрейк скучал. Секретарь взглянул на горевшие в гавани испанские брандеры и заметил:

— Ну, милорд, кажется, испанцы делают вашу работу за вас.

Дрейк с интересом посмотрел на секретаря, потом спустился вниз и прошел к носовой части судна. Там собралась большая часть его команды, но мало кто спал.

— Эй, ребята! — гаркнул Дрейк, махнув рукой в сторону горевших кораблей. — Испанцы за нас делают нашу работу!

Моряки ответили на его шутку дружным хохотом. Грэшем подумал о том, что смеяться пока рано: горящие брандеры пока представляли некоторую опасность.

Утром штиль закончился, и попутный ветер погнал корабли Дрейка в открытое море. Сам он стал теперь гораздо богаче, чем до прихода в Кадис.

— Ну, — заметил Джордж, оглядывая опустошенный порт, — это не поможет Филиппу совершить вторжение в Англию!

— А предотвратит ли это его? — спросил Грэшем.

— Нет, — ответил Джордж, подумав с минуту. — Испанского короля не так легко запугать. Но он отсрочит его на несколько месяцев.

Джордж тоже не спал и теперь пытался поднять на ноги Грэшема. Тот мягко отстранил руку друга и сел на палубе.

— Наконец-то мы сдвинулись с места, — объявил Манион. — А то я больше не мог выносить этих испанцев.

— Они могут выносить и не таких, как ты, — ответил Грэшем, зевая. — За что ты их так ненавидишь? — спросил он, скорее для того, чтобы отвлечься от усталости после трудного дня и после ночи, проведенной на палубе. — Я знаю, я сам должен их ненавидеть — ведь я англичанин. Но я не могу поверить в порочность целой страны, чьи жители возводят такие прекрасные здания. И сколько удивительной красоты в их мессах, в их музыке! И разве не они спасли Европу от турок в битве при Лепанто? Их страна не лишена славы. За что ты ее ненавидишь?

— Я не так ненавижу всех испанцев, как одного поганого дона Альваро де Базана, первого маркиза Санта-Круса, — неожиданно ответил Манион. Он выговорил имя первого адмирала Испании четко, даже с испанским выговором, причем ядовитым тоном, которого раньше Грэшем у своего слуги не замечал.

— А за что ты ненавидишь человека, которого никогда не встречал? — спросил Грэшем, теперь уже с интересом.

— Вот тут вы не правы, — ответил Манион, не глядя на хозяина. — Я его встречал.

— Расскажи, — попросил Грэшем. Он знал: если подгонять слугу, тот может и передумать. Манион делал то, что хотел, а не то, чего хотели от него. Еще и поэтому Грэшем уважал его и ценил его дружбу.

— Ну ладно, — как бы нехотя заговорил Манион, — оно можно бы и рассказать… Да как бы из этого какого вреда для ваших испанских дел не вышло. Давайте уговоримся: пусть все это останется между нами. Никому об этом не болтайте, даже тем красоткам, с которыми вы спите. Или в колледже, когда выпьете. Ну, если мы вообще туда доберемся. — Манион посмотрел на Джорджа, лежавшего рядом. Он, очевидно, надеялся, что тот слит и не услышит рассказа.

«Кому я могу раскрыть твои секреты? — подумал Грэшем. — У меня и нет никого, кроме тебя и того детины, храпящего рядом со мной».

Вслух он сказал:

— Болтать не стану.

Манион кивнул и уселся рядом с ним.

— Ну так вот, — начал он рассказ, — служил я, знаете, корабельным боем. Родителей я не помню. Рос я приемышем у какого-то сапожника, и сапожник он был так себе, народ к нему не очень-то шел чинить обувь. Он мне и говорил, что я — подкидыш, а он возится со мной, так как он — очень уж добрый человек. Хотя доброты-то я от него никого не видал. А когда я подрос немного, он сбыл меня с рук: продал капитану судна, отправлявшегося из Дептфорда.

Грэшем знал: корабельных мальчишек-боев использовали для самой грязной работы. Они, если выдерживали такую жизнь, могли стать корабельными уборщиками, и только после этого перед ними открывалась дорога в матросы. Они проходили очень тяжелый путь освоения морской профессии, и во всех портах передавались зловещие слухи о том, как матросы используют мальчишек вместо женщин, или о том, как строптивых из их числа сбрасывают за борт в открытое море…

— Ну, капитан Чикен был неплохой мужик, — продолжал свой рассказ Манион, — хотя для капитана фамилия у него не самая подходящая. Ну, лет пять я там проболтался, пока смог стать настоящим матросом. Вы, поди, удивились, что я так много знаю о кораблях? А я знаю больше, чем половина этих придурков. — Он махнул рукой в сторону членов команды, спавших вокруг них. — Тогда-то капитан получил новый корабль. Мы ходили в Кадис, везли хорошее сукно из Англии, а обратно — хорошее испанское вино.

— В Кадис? В тот самый порт? — изумленно переспросил Грэшем, поворачиваясь к слуге.

— В тот самый. В проклятую сучью дыру. Ну, мы пришли в порт, разгрузились и стали, значит, ждать, когда вино погрузят. И вышла какая-то проволочка, не помню уж из-за чего. Наши матросы сошли на берег (я-то на корабле остался служить капитану и его доброй жене). Ну, наши, стало быть, сошли на берег и подрались там с какими-то испанцами. А дальше случилось вот что: человек пятьдесят солдат поднимаются на борт нашей старушки «Розы Дептфорда», и не успели мы глазом моргнуть, как все оказались на берегу, в испанской тюрьме, помилуй Господь наши души! Они со своими животными обращаются лучше, чем обращались с нами!

Ну, потом, когда они покуражились над нами, они нас потащили, как они это называют, в суд. А теперь угадайте, кто из ихних старших командиров был в суде за главного, кто заворачивал всем этим делом?

— Маркиз Санта-Крус? — тихо спросил Грэшем.

— А то кто же еще! Его поганые галеры зачем-то тогда пришли из Меда в Кадис — они вроде тех проклятых галер, которые нас вчера чуть не утопили. Они, наверно, хотели доказать, что это настоящие морские суда, не просто стоящие у берега. Но на самом деле, скажу я вам, это не настоящие морские корабли. Для Северного моря они, по-моему, не годятся.

— А что произошло дальше? — спросил Грэшем.

— Нас обозвали пиратами-еретиками. Хорошенькое дело! Я-то думал, мы английские христиане, пытающиеся честно заработать себе на жизнь. Сучий лорд Дрейк — вот уж точно пират и еретик, но его-то они не схватили. Схватили они нас и тут же вынесли нам приговор.

— Приговор?

— Капитана приговорили сжечь как еретика. А нас всех заставили смотреть на казнь, и его жену тоже. Такая уж у испанцев вера! А потом тех из нас, у кого оставалось хоть немного силы, отправили на галеры. А этот запах… когда человека жгут на костре заживо… В жизни его не забуду…

— Так ты был рабом на галерах! — воскликнул Грэшем, не веря своим ушам. — Но это ужасно… это невероятно… — Грэшем не находил слов. Он знал, что, хотя в это трудно было поверить, часть гребцов на испанских галерах делали это «добровольно», точнее, их вынуждала к этому нищета и угроза голода. Знал он также, что среди гребцов находилось немало преступников, приговоренных, по существу, к медленной смерти.

— Для меня не так уж «невероятно», — горько сказал Манион. — На все время, пока ты в море, они приковывают тебя к скамье. Ну, правда, на скамьи подкладывают что-нибудь мягкое, не то за полчаса у тебя слезет вся кожа с задницы. Да и кормят, надо сказать, нормально, что есть, то есть. Им же надо, чтобы ты долго мог работать. И все это — благодаря маркизу Санта-Крусу Никогда его не забуду! Ну, и мы там были все в грязи и в дерьме, и от мух деваться было некуда… Они называли это судом, но они все уже решили задолго до того, как нас к ним притащили.

— Как же ты выбрался оттуда?

— Мне просто повезло. Турки-то на море остались и после ихней битвы при Лепанто. Однажды послали наш корабль выбить отсюда дерьмовых турецких корсаров. Ан вышло по другому. У них на кораблях есть здоровенные тараны, окованные медью. Наш капитан, видать, чего-то не рассчитал, и нас протаранили. Ихний таран расколол корпус как скорлупу. В того, кто сидел справа, ударил таран… Мокрое место осталось. А тому, кто сидел слева, в живот попал здоровенный осколок корпуса…

— А ты?

— А мне ничего не сделалось. Таран разбил ту скамью, к которой прикреплялось кольцо с цепью. Я освободился, если не считать того, что сама цепь, дьявольски тяжелая, все еще оставалась на мне. Да и наша галера пошла ко дну, и на палубе уже в это время воды набралось по колено.

— И как же ты спасся? — спросил Грэшем, как ребенок, желающий знать конец сказки (хотя сказок ему в детстве никто не рассказывал).

— Ну, а вода все прибывала. И тут я увидел — рядом со мной плавает ключ от кандальных замков. Надсмотрщик держал его у себя в кожаном футляре, да, видать, обронил. Вода уже дошла мне до пояса. Пришлось мне набрать воздуха в грудь и присесть, чтобы открыть замки на ногах. Один-то я открыл, да тут корабль накренился — и я сам обронил ключ. Мне хотелось вздохнуть, но голова находилась под водой, и я, вместо того чтобы подняться, принялся как сумасшедший шарить руками вокруг и нашарил его.

— Ключ? — спросил Грэшем.

— Ну да. Ну, я открыл второй замок — ноги мои освободились!

— А что было дальше?

— Плохо помню. Помню только, как я плыл и дышал чистым воздухом.

— Да домой-то ты как добрался? — не унимался Грэшем.

— Ну, это уже другая история, — ответил Манион, решивший, что он уже достаточно разоткровенничался сегодня. — Главное, я опять попал в Англию. Ваш отец взял меня на работу садовником! Вы не поверите, как мне по нраву это дело. Стоишь обеими ногами на Божьей земле! Да чтоб я еще когда-нибудь встал ногами на ту зыбкую палубу. Но, скажу я вам, когда я услыхал, что мы отправляемся в этот Кадис, да еще с Дрейком, я подумал: «Спаси нас Господь!» А когда я опять увидал галеры… Я готов был просить вас убить меня, только бы не попасть в руки к этой сволочи!

— Но ты не попросил об этом.

— Да мне самому показалось, что я спятил. Да я и так решил, что нас все одно убьют, хотя и надеялся, что, может быть, все обойдется. Ну, и не зря надеялся.

Грэшем взглянул в глаза слуге. Только теперь он понял, чего стоило Маниону их совместное путешествие.

— Почему же ты решился отправиться сюда со мной? — спросил он.

— Ну, знаете, люди вроде меня не выбирают сами, что им делать. Если им везет, они могут выбирать, от кого это зависит. Я выбрал вас. Ну, а дальше все понятно. Любите Испанию, если она вам так нравится. Я не разбираюсь в странах. Я понимаю только в людях.

Когда Сидония прибыл в Кадис, в городе начался хаос. Отряды войск стояли вокруг города, каждый — со своим командиром. Часть солдат уже напилась, и потребовалось не так много времени, чтобы они вышли из-под контроля и начали грабить или насильничать. Единственное, что несколько успокоило Сидонию, — дым поднимаемся только над портом, а город остался невредимым.

— Что прикажете, сеньор? — спросил командир ополченцев. Он знал репутацию Сидонии. Тот считался жестким, но справедливым военачальником. Сам же Сидония, хотя и не обучался военной стратегии, знал, что здесь следует делать. Он взял пятьдесят лучших конников и отправился в город, задерживая дебоширов и пьяниц и отправляя их в тюрьму при замке. Из людей, способных на организованные действия, Сидония сформировал небольшие смешанные отряды из конных и пеших. Эти мобильные отряды он расположил вдоль берега на случай возможной вылазки англичан. Командование отрядами он поручал либо тем, кого знал лично, либо просто авторитетным офицерам. Затем он велел расположить в нескольких точках легкие орудия, имевшиеся в городе. Теперь пусть противник высаживает десант! В каменных складских помещениях он велел собрать запасы пороха и пуль, сделав боеприпасы легко доступными для его береговых отрядов, но недоступными для противника. Затем Сидония послал гонцов на галеры и установил связь со всеми испанскими кораблями. Заодно послал верхового в соседнюю рыбацкую деревню с достаточным количеством золота, решив отправить целую рыбацкую флотилию в море на поиски военных кораблей под началом Рекальде, с тем чтобы вызвать его обратно в Кадис.

Сидония сильно устал к концу этих приготовлений, а одежда его стала пыльной и грязной. Для командующего это не годилось. Он выбрал какую-то лачугу бедняков по соседству и велел своим солдатам выгнать оттуда ее обитателей, невзирая на их протесты. С ними все равно ничего плохого не случится, а потом еще пойдут разговоры об их знакомствах, ведь у них дома переодевался сам великий герцог. Слуги Сидонии переодели его в новый наряд, более роскошный, чем его дорожный костюм. Пусть люди видят перед собой блестящего представителя государя, это даже полезно.

Мог ли он достойно ответить на наглость англичан, вторгшихся в испанский порт? Возможности его были невелики. Можно послать против англичан корабли-брандеры, но ветра сейчас почти нет, и те смогут легко оттащить их в сторону с помощью небольших судов. Сидония не позволял себе недооценивать противника, как поступали многие из его собратьев, испанских аристократов. Пусть англичане — проклятые еретики, но они профессионалы. И все же надо послать брандеры. Даже в случае неудачи это поднимет дух гарнизона и жителей города.

Герцог сделал перерыв, чтобы перекусить и выпить вина, прежде чем снова сесть на коня и инспектировать результаты своих дневных приготовлений. За несколько часов беспорядок превратился в порядок. Лицо герцога было спокойным, оно не выражало ни удовлетворения результатом своей работы, ни ненависти к английским захватчикам. Но про себя он впервые пожалел, что у Испании не было сильного флота, чтобы отомстить англичанам.

Дрейк приказал послать баркас, намереваясь осмотреть все корабли, вышедшие из гавани в открытое море — не нанесено ли им какого-то ущерба. Моряки, выполнявшие это задание, удивлялись все больше.

После первого залпа пушек, которые испанцы установили на берегу, был пробит корпус «Золотого льва» и оторвало ногу старшему пушкарю на этом судне; однако в дальнейшем, несмотря на яростную канонаду противника, больше ни на одном корабле не случилось ни пробоин, ни потерь. Английские команды находились в хорошем расположении духа. Более того, у людей появилась уверенность в собственной неуязвимости.

Манион и Грэшем располагались на этом баркасе, и Манион рассказывал хозяину об особенностях артиллерии.

Грэшем поинтересовался, отчего испанцы так часто не попадают в цель.

— Ну, тут вот в чем дело, — начал Манион.

— У них пушкари — безмозглые придурки, — вмешался один из матросов. В небольшой компании приватный разговор практически невозможен. — У них там задницы вместо голов! — Он сам засмеялся своей, как он считал, удачной шутке.

— Ну, кроме того, порох стоит страшно дорого, — продолжал Манион, — а потому им не очень-то дают практиковаться. Они выпустили нынче утром больше зарядов, чем за целый год.

— Что взять с идиотов! Ничему путному их не научишь, полудурков, — вставил тот же матрос, решивший взять на себя роль главного оратора.

— Теперь возьмем ядра, — продолжал Манион. — Хороших-то очень мало, если вообще есть. Есть такое название — «поправка на снос ветром». Ну, должно быть расстояние между ядром и внутренней частью ствола. Если оно больше, чем надо, толчок получится не той силы. Если оно — в самый раз, ядро летит дальше.

— Снос ветром, говоришь, — опять вмешался матрос. — Я говорю: их пушкарям только ветры пускать.

— Теперь возьмем порох. — Манион никак не реагировал на его комментарии. — Он весь разный и горит по-разному. Даже в одной партии может быть сегодня — один, а завтра — другой.

— А в результате, — закончил матрос, — ни один пушкарь не может точно попасть своей струей в ночной горшок!

В Англии было мало запасов селитры. Только умелое применение мочи могло в то время компенсировать естественный дефицит. Все артиллеристы знали — без этого пороха не получишь. Данное обстоятельство и служило пищей для их своеобразного юмора.

Никогда в жизни Анна так не тосковала. Конечно, они взяли с собой на корабль книги, но большую часть книг составляли проповеди или нравоучительные сочинения. Она перерыла их не один раз, боясь оставаться наедине со своими мыслями. Иногда она прогуливалась по палубе, ловя на себе восхищенные взгляды мужчин, смотревших ей вслед. Сначала это занимало и волновало ее: приятно ощущать себя в центре внимания. Но однажды она обернулась, заметила выражение откровенной похоти в глазах мужчины, не успевшего отвернуться, и ей стало тошно. Ее отец на Гоа пытался разводить лошадей, не столько ради дохода, сколько для приятного времяпрепровождения. Однажды Анна случайно оказалась на ранчо, когда там спаривали жеребца с кобылой. Она также помнила маленьких, славных жеребят, которых ей разрешили приласкать. Жеребята выглядели ужасно милыми и трогательными, но то, что привело к их появлению на свет, выглядело грубо, жестко и неприятно. Выходит, и французский купец овладеет ею таким же образом?

Анна не перестала прогуливаться по палубе. Гордость не позволяла ей поступить так. Кроме того, она чувствовала потребность в движении, свойственную молодости.

Однако прогулки доставляли ей меньше удовольствия, чем прежде, когда она созерцала бескрайнее волнующееся море, заключавшее в себе постоянную опасность и одновременно наглядно являвшее собой величие природы. Анна заучила названия птиц, круживших над кораблем. Она любовалась ими и завидовала их, как ей казалось, свободе и беззаботности. Однажды на корабле стреляли из пушки, и это событие ей запомнилось. По правде говоря, большинство корабельных пушек нельзя было ни перемещать, ни стрелять из них: они были завалены всякого рода вещами, составлявшими корабельный груз, но одна или две находились в рабочем состоянии. Матросы бросили в море сломанную бочку в качестве мишени, навели орудие и сделали пробный выстрел. Анна слышала грохот выстрела и видела пламя. Ядро упало далеко в стороне от бочки; на том боевое обучение и закончилось.

Из других развлечений у Анны оставалось чтение и декоративное шитье, которое должна была освоить каждая молодая леди. Кроме того, она практиковалась в изучении языков. Для этого у нее имелось достаточно книг на испанском, английском, итальянском, латыни и древнегреческом. Ее отец считал: девушки должны быть образованными и знать несколько языков.

Ее матери нездоровилось. Иногда у нее даже начинался бред, и она не воспринимала происходящего вокруг. В другое время с ней можно было общаться, но она оставалась бледной и слабой. Анна не задавала ей вопросов о вещах, способных усилить ее страдания. Приходил к ним и корабельный врач, но он хорошо умел только отнимать конечности у моряков получивших серьезные повреждения в результате травм.

Анна ухаживала за матерью, понимая нависшую над ней смертельную угрозу. От нее теперь зависело слишком многое.

Дни проходили словно в тумане. Они зачем-то зашли в дыру под названием Сагрес, недалеко от мыса Св. Винсента. Тысяча с лишним человек высадились на берег, прошли пятнадцать миль под огнем противника, а затем вернулись, причем многих ранило, а еще больше было озлобленных, готовых взбунтоваться. Боро, один из капитанов, написал было жалобу Дрейку, а тот судил его военным судом и посадил под арест на его собственном корабле. На его место Дрейк назначил капитана Марчанта. Корабельные пушки англичан превратили замок Сагрес в руины.

— Наша цель — Лиссабон! — объявил своей усталой и измотанной команде Дрейк.

Видимо, он любил ставить своих людей перед фактом не давая им времени подумать. Обращаясь к секретарю, как обычно, стоявшему рядом с ним, Дрейк сказал:

— Мы потянули за бороду короля Испании.

Секретарь слегка покачал головой и тихо проговорил слово, которое Дрейк даже повторил, проверяя, не ослышался ли он. Слово «натягивать» на жаргоне означало «заниматься сексом». Секретарь, все с тем же отсутствующим видом, повторил это слово, к восторгу Дрейка. Он повернулся к членам своей команды и гаркнул:

— Мы натянули бороду королю Испании!

Грэшем обратился к Дрейку с просьбой высадить его на берег в Лиссабоне, но снова получил отказ, на сей раз — безо всяких объяснений.

Не собирались ли они атаковать Лиссабон? Среди моряков начался ропот. Команды устали, многие нуждались в медицинской помощи, а Лиссабон был прекрасно защищен, не в пример Кадису. Потом подул северный ветер, корабли Дрейка изменили курс и снова отправились на юг, к мысу Св. Винсента. Все больше людей заболевали. Дрейк отправлял их на берег и даже снарядил два судна для доставки тяжелых больных домой. Его флот грабил окрестное побережье, уничтожал сотни маленьких грузовых судов, снабжавших Армаду бочками (именно этого хотел Сесил в Лондоне!). Кроме того, они уничтожали множество рыбацких суденышек и разрушали до основания рыбацкие деревни. Именно рыба, пойманная этими людьми и провяленная, составляла одну из основ питания для всех испанских моряков.

Грэшем оказался замкнутым в затхлом мирке корабля «Елизавета Бонавентура». Он уже почти потерял надежду выйти на берег для выполнения задания Уолсингема. Он тосковал по колледжу и по Лондону, чувствуя себя изъятым из близкого ему мира. И главное, он не мог побороть какого-то странного «шестого» чувства — чувства неведомой опасности. Ему иногда казалось — это чувство как-то связано с долговязым Робертом Ленгом, якобы придворным, которого Дрейк представил как собственного биографа. «Хоть один человек расскажет правду о моей экспедиции», — объявил Дрейк. Грэшем знал: Дрейк повсюду видит врагов, даже там, где их и быть не могло.

А потом, дней через пять, Дрейк вывел свою флотилию в открытое море, отправил корабли с больными и ранеными на родину и взял курс на запад. Его матросы потирали руки в предвкушении поживы.

— Вот так-то! — говорил один из них. — Не иначе, увидел испанский корабль через свое волшебное стекло. Теперь-то, ребята, мы наконец заполучим настоящие сокровища!

— А ты сам когда-нибудь видел «волшебное стекло»? — насмешливо спросил Джордж, не веривший в эти россказни о Дрейке.

— Где там! — с сожалением отвечал матрос. — Все знают: оно теряет всю свою силу, когда в него смотрит кто-то, кроме самого Дрейка.

Грэшему до всего этого не было дела. Он не знал, что ему предпринять. Дрейк явно не собирался высаживать его на берег, а проплыть пять миль от корабля до португальского берега он бы не смог, даже если бы точно знал, куда надо плыть.

— Земля, в двух румбах от носа! — заорал впередсмотрящий. А потом он вдруг снова пронзительно завопил: — В двух румбах… А впереди такой здоровенный португальский корабль, что…

Матросы возбужденно загудели, а потом Дрейк заорал на весь корабль:

— Отставить сквернословие! Слышал, ты?!

— Да, да, виноват, сэр, — отвечал впередсмотрящий. — Но ведь действительно можно обделаться.

В ответ грянул общий хохот. Дрейк молча стоял на своем месте с непроницаемым видом.

— Вот это корабль! — воскликнул Грэшем. — Никогда еще не видел такого громадного судна. — Корабли Дрейка были довольно внушительными, но этот огромный португальский галеон водоизмещением равнялся, наверное, трем или четырем галеонам королевы Елизаветы. — Интересно, будут они драться?

— Навряд ли, — ответил Манион, спокойно взиравший на португальского гиганта, стоя у перил. — Эта штуковина, так вас поразившая, создана вовсе не для драки. Она пришла из испанской Индии, может быть, с Гоа, и снизу доверху нагружена пряностями. Перец, гвоздика, корица — словом — пряности! — Манион произносил наименования специй с чувством, будто имена бывших любовниц. И в самом деле, он любил деликатесы, сдобренные пряностями, не меньше, чем любил женщин, хотя не отказывался и от самой плохой еды, когда иной не было. — Ну, еще там полно шелка, коленкора, слоновой кости, — продолжал Манион уже с меньшим энтузиазмом. — И конечно, изрядное количество драгоценностей. Ну, может, золота и серебра там будет поменьше, чем на судне, пришедшем из Панамы, но все равно этого добра хватает.

— А женщины есть? — с надеждой спросил Джордж.

— Наверно, — ответил Манион, — несколько пассажирок или там служанок… Храни их Господи! Ихний капитан сделает два-три выстрела из пушек, но не стараясь действительно попасть, чтобы не злить Дрейка, а потом они спустят флаг — вроде как сдались с честью. У них, наверно, много больных на борту. Путь-то их далек! И, понятно, все палубы там завалены грузами. Бойниц то на ихнем корабле много, да из пушек стрелять все одно нельзя, даже если бы они захотели. Такие посудины не для встреч с пиратами, а для спокойного плавания.

Дрейк приказал дать по кораблю (как потом они узнали, он назывался «Сан-Фелипе») залп из четырех корабельных пушек. Грэшему это показалось странным. Поскольку они стояли носом к кораблю, четыре ядра просто упали в море по обе стороны от «Елизаветы Бонавентуры». Три орудия с «Сан-Фелипе» ответили почти сразу. Если их пушкари и целились в противника, результата заметно не было. Все три их ядра также упали в море в нескольких сотнях ярдов от английских кораблей, полукольцом окруживших португальский галеон. Дрейк велел развернуть «Елизавету» боком к «Сан-Фелипе», и теперь их корабельная артиллерия могла разнести его на куски. Затем он приказал артиллеристам дать залп… Казалось, теперь португальский корабль пойдет ко дну, но каким-то чудом он остался невредимым. В ответ оттуда выстрелила одна пушка, и ядро снова упало в море, не задев ни единого английского корабля. Вскоре на португальском судне спустили флаг.

— Неужели так легко? — спросил Грэшем, повернувшись к своему слуге. Он, как и многие на их корабле, слегка стыдился такой дешевой победы.

— Легко, — отвечал Манион, — если ты в союзе с нечистым. Дрейку вовсе не хотелось всерьез повредить корабль, а их капитан об этом догадывался.

Дрейк щелкнул пальцами, как бы подзывая Джорджа:

— Эй вы, там! Это плата вашему отцу за его затраты. Ступайте сейчас со мной на судно!

— Могу я попросить взять с собой моего друга? — спросил Джордж. Необдуманный вопрос, однако Дрейк молча махнул рукой в знак согласия. Оба друга удалились, оставив на корабле недовольного Маниона.

На «Сан-Фелипе» единственный печальный и испуганный трубач попытался изобразить нечто вроде приветственного салюта. Дрейк снисходительно отнесся к его усилиям, не обратив внимания на низкое качество исполнения. Он подошел к капитану «Сан-Фелипе», поклонился и сказал несколько слов на ломаном испанском. Тот ответил ему на ломаном английском. И тут вдруг в разговор вмешалась какая-то молодая женщина:

— Вы позволите вашим людям меня изнасиловать? Или они вольны делать все, что им угодно, с беззащитными пассажирами? — Женщина говорила по-английски с акцентом, но довольно хорошо. Высокая и довольно красивая, она нежной рукой придерживала край платья на плече в том месте, где его пытались разорвать. Рядом с ней стоял английский матрос из их авангарда; он тяжело дышал и переводил взгляд с девушки на Дрейка. Впрочем, смотрел он только одним глазом — второй, подбитый, заплыл. Грэшем смотрел на девушку как завороженный. Вообще-то он терпеть не мог красавиц за ту власть, которую они имели над мужчинами. Чувствуя свою власть, они пользовались ею беспощадно, и новые победы подпитывали их надменную гордыню и жестокость.

— Так что же, вы изнасилуете меня сейчас или позднее?

В первый (и единственный) раз в жизни на сэра Фрэнсиса произвели сильное впечатление чьи-то слова.

— Взять его и заковать в цепи! — заорал он, указывая на матроса.

— Вы предприняли на наш корабль фарсированную… форсированную атаку, — поправилась девушка и слегка покраснела, отчего стала еще более хорошенькой. Моряки засмеялись, а Грэшем подумал: первое название, от слова «фарс», больше подходило к случаю. — А эти испанские трусы на нашем корабле… — Она не могла подобрать нужных слов, но в тоне ее сквозили ненависть и презрение. Вообще, как показалось Грэшему, ненависти в ее душе скопилось предостаточно. Но к кому и почему? Хотел бы он знать ее историю.

Дрейк явно не знал, как себя вести. Грэшему потребовались секунды, чтобы взять на себя инициативу. Он знал, как общаться с красивыми женщинами.

— Миледи, — заговорил он, поклонившись ей, — среди английских моряков-героев не найдется ни одного, кто бы не согласился, что покорить вас — значит больше, чем победить любой испанский флот, когда-либо выходивший в море.

Англичане повеселели. Его придворное красноречие здесь, на грязной, вонючей палубе, выглядело весьма забавным. Лед растаял. Девушка же, не ожидавшая таких речей, не нашлась с ответом.

— Но мы, англичане, прежде всего джентльмены, — продолжал Грэшем, повернувшись к своим товарищам, морякам с «Елизаветы». Те одобрительно загудели, поддерживая его. Им по душе пришелся лондонский джентльмен, сумевший вывести их из-под огня испанской галеры, который вел себя с ними как командир и боевой товарищ. И вообще, все происходящее казалось им хорошей забавой. Они знали: он действительно может «покорить» испанскую стерву — и желали ему удачи.

— Мой командир, — продолжал Грэшем, — сам легендарный сэр Фрэнсис Дрейк, гроза морей! — Судя по реакции моряков, они и на сей раз согласились с Грэшемом. — Вам нечего бояться его или его подчиненных. — Тут англичане засмеялись. Каждый из них чувствовал вожделение к испанке — и ей «нечего было опасаться»! — Вам только, — закончил он свою речь, снова поклонившись девушке, — следует относиться к сэру Фрэнсису с таким же почтением, с каким он, несомненно, отнесется к вам.

Дрейк наконец вновь обрел дар речи. Он повернулся к Грэшему и прошипел ему на ухо:

— Если я справился с делом в дерьмовом Кадисе, то как-нибудь управлюсь и с испанской шлюхой без вашей помощи.

И все же он не мог скрыть чувства некоторого облегчения. И конечно, эта испанка являлась вовсе не шлюхой, а девушкой из приличного общества.

Испанка продолжала стоять молча. Идти ей было некуда, а ответа от нее не последовало. Теперь заговорил Дрейк.

— Мадам, — начал он, поклонившись не менее учтиво, чем Грэшем, — отныне вы находитесь на борту английского корабля. А мы, англичане, с уважением относимся к нашим женщинам. Мы не дикари и не насильники.

«Если бы так!» — подумал Грэшем, много слышавший о лихих рейдах Дрейка. Но тот умел хорошо говорить, когда считал это нужным.

— Вы можете удалиться в свою каюту, пока я поговорю о деталях сдачи корабля с вашим капитаном. Я лично ручаюсь за вашу безопасность и выделяю вам вооруженного охранника.

— Сказав так, он величавым жестом протянул ей руку с перстнем для поцелуя.

Продолжение оказалось неожиданным для всех присутствующих.

Беззащитная пленница, которой всемогущий Дрейк гарантировал личную неприкосновенность, высоко подняла голову (казалось, она стала еще выше ростом) и отчеканила:

— Я не целую руки своих покорителей! — И испанцы, и чужаки-англичане ахнули. — Я не подчиняюсь ни одному мужчине. Я принимаю ваше обещание личной безопасности для меня и для других невинных женщинов нашего корабля. — Испанские моряки захихикали. На их корабле находилось немало «женщинов», но лишь немногие из них могли действительно именоваться невинными. — Вашей заботе подлежат все бедные души на борту «Сан-Фелипе»: женщины, дети, команда… и офицеры. — Она бросила насмешливый взгляд на своего капитана.

«Будь она здесь капитаном, они бы скорее пошли ко дну, чем сдались», — подумал Грэшем. Почему все же красивые женщины столь высокого о себе мнения? Отчего они считают, будто мир должен лежать у их ног?

— Но все мы не ваша собственность, — закончила испанка свою речь и, подобрав длинные юбки, направилась в каюту. Она заблудилась и пошла вовсе не к нужной ей двери (войди она в нее — то, пожалуй, свалилась бы в трюм). Один из английских моряков галантно указал ей на нужную дверь.

А Дрейка захваченная богатая добыча волновала больше, чем всякие женские капризы. Он потребовал от капитана показать ему корабль и, прежде чем уйти, сказал, обращаясь к своим людям:

— Здесь денег столько, что вы можете купить себе всех женщин в Девоне!

Сэр Фрэнсис Уолсингем скорчился от приступа боли, вызванного камнями в почках. Он уже изучил течение приступов и знал, когда примерно это должно закончиться. Боль прошла, как проводит всякая боль («Как проходит и жизнь», — подумал Уолсингем), и он с облегчением откинулся на спинку кресла.

Он снова взглянул на исписанный лист бумаги на столе. Его агент вручил листок одному из больных моряков, отправленных Дрейком домой (хотя болезнь этого человека, похоже, состояла только в желании получить деньги от Уолсингема). Рапорт оказался интересным. Значит, Дрейк учинил погром в Кадисе и нанес большой ущерб торговому флоту Испании. Тем лучше! Однако Дрейк упорно отказывается высадить на берег молодого Грэшема. Чем же вызвано подобное неповиновение? Уолсингем — могущественный человек, и если Дрейк не сошел с ума (что тоже не исключено), тогда его нежелание высадить Грэшема на берег должно означать чей-то приказ держать его на корабле — приказ человека еще более сильного, чем Уолсингем. Кто же занимает более высокое положение и может позволить себе пойти наперекор Уолсингему? И конечно, это мог быть Бэрли. А если Бэрли, то и его сын Роберт Сесил.

Уолсингема волновало не только, кто именно мог отдать такой приказ, но и с какой целью. Знание имело для этого человека не менее важное значение, чем кровь, — оно являлось для него источником жизни. Кто-то мешает одному из его агентов выполнить его приказ. Кто и зачем — выяснить это стало теперь главной задачей Уолсингема.