Дрейк, говоря о виселице, возможно, имел в виду, что он повесит их сам. Но пока Грэшем и Манион лежали связанными в каком-то вонючем трюмном помещении. Дрейк едва замечал Анну. Но к облегчению Грэшема, он успел заметить, что ее поместили в одну из кают под капитанским мостиком. Грэшем и Манион лежали на досках в полной темноте. Раньше здесь было хранилище пороха, а в таких помещениях никогда не вешали фонарей и не держали огня.

— Говорят, будто уныние — худший из всех грехов, — сказал Грэшем. — Ведь если ты впал в уныние — значит, не веришь, что Господь может простить тебя.

— Значит, худший из всех? — отозвался Манион из темноты.

— Ну да, — ответил Грэшем. Он и не ожидал услышать ответ, а говорил больше для того, чтобы облегчить душевную боль.

— Ну, это хорошо, — произнес Манион.

— Хорошо? Чего же тут хорошего?

— Ну, будь это обжорство или похоть, для меня было бы хуже. Если все это закончится благополучно, я не смогу расстаться ни с тем, ни с другим качеством, и было бы скверно, не будь у нас надежды на прощение.

— Что значит «закончится благополучно»? Все закончится петлей на наших шеях, если Дрейк сделает по-своему.

— Ну, как говорил еще мой прежний капитан, пока есть жизнь, есть и надежда.

— Твой прежний капитан? Тот, что попал на костер к испанцам?

— Всего не предусмотришь.

Вслед за его словами из темноты послышался шум какой-то возни, металлический звук и вздох облегчения.

— Вот ослы! — проговорил Манион. — Обыскивать не умеют. Я всегда держу свой ножик привязанным к ноге. Кто туда сунется, тот смелый человек, доложу я вам.

Вскоре Манион на ощупь нашел Грэшема, разрезал путы и освободил его руки.

— Теперь мы хотя бы сможем мочиться в углу, а не под себя, — заметил он. — И не только мочиться… Веревку держите в руках и обвяжите ею руки, когда они придут. Они ничего не заметят. Они теперь сами не свои после боя.

— Да, я обратил внимание, — промолвил Грэшем. — Но корабли-то у них почти не пострадали, не то что у испанцев.

— Наверно, тот ваш сифилитик из Лиссабона постарался. Известно же: если ядро не остудить правильно, оно может разлететься на куски, как только выйдет из ствола. А что до них самих, то они, видать, жили впроголодь. Королева у нас скорее удавится, чем выдаст на корабли запасов больше чем на месяц. А они сколько находились на море? Да из того, что им дают, половина небось гнилая.

— У испанцев то же самое, — заметил Грэшем. — С нами то они что сделают? Уморят голодом? Доведут до корабельной лихорадки?

— Да уж постараются, наверно. Ну, там видно будет. А лихорадка у нас давно бы уже была и без них, если бы была нам суждена. Возьмите пока вот это. — Он передал Грэшему два куска вяленого мяса.

— Откуда это у тебя? — изумленно спросил тот.

— Я всегда стараюсь зашить впрок три-четыре куска за подкладку. Съешьте сейчас. Если они будут морить нас жаждой, вам она уже не пригодится. Надо использовать всякое благо, пока оно еще существует.

Они принялись жевать мясо, твердое, как железо, осторожно, чтобы не сломать зубы.

Спас их Бетвик. Люди Дрейка действительно голодали половина его команды была больна, многие умирали. Он решил приостановить пиратские действия и послать лодки в этот торговый город, не раз переходивший из рук в руки в беспокойной истории Англии и Шотландии. Их полупьяные тюремщики растворили двери и бросили на доски буханку хлеба, свежую еще третьего дня, и кожаную бутыль с вином. Один из матросов засмеялся и опустил два яблока в пространство между досками.

— Эй вы, — заорал он, — становитесь на колени и начинайте искать, а мы посмотрим!

Оба матроса тряслись от смеха, глядя на Грэшема и Маниона, которые со связанными (как казалось со стороны) руками, встав на колени, пытались схватить яблоки зубами. Они продолжали смеяться, и закрыв за собой двери.

К тому времени, когда их наконец вывели на палубу «Мести», Грэшему казалось, что он уже ослеп. Их с Манионом даже не ввели, а наполовину внесли в лодку, а затем положили на спину лошади, словно поклажу.

— Я сражался на «Сан-Мартине», — сказал Грэшем. Он плохо различал конвоиров-моряков, видел только силуэты людей. — Я стоял в бою как настоящий мужчина, так же как и тот человек. — Он мотнул головой (руки и ноги у него были снова связаны) в том направлении, где должен был находиться Манион. — Должен ли я после этого проехать по Лондону кверху задницей? Или мы заслужили право ехать, подняв головы? Мы ведь ни о чем не просили вас там, на море, верно? Мы дрались до конца. А здесь я прошу вас разрешить мне и моему слуге ту честь, на которую имеют право солдаты.

Те, к кому он обращался, сами являлись достойными воинами. Они перерезали путы на ногах Грэшема и, оставив связанными руки, посадили его на лошадь, которую для страховки вел на поводу передний всадник. Так он ехал по улицам Лондона, по которым еще недавно скакал с триумфом, вернувшись из похода Дрейка. Теперь же он был арестантом.

Пятьсот лет назад, захватив Англию, норманны построили в Лондоне два символа власти — Тауэр и собор Святого Павла, как бы желая показать: лондонские правители имеют власть не только над телами, но и над душами людей. В Тауэр и привезли Генри Грэшема. По сомнительного качества мосту через ров его провезли через Львиные ворота, потом, назвав пароль, его конвоиры вместе с ним опять-таки по мосту проследовали в Средний Тауэр, откуда по третьему мосту они попали в Переходный Тауэр, где находилась особая тюрьма с тремя обширными башнями. Но это не было конечным пунктом. Участь Грэшема оказалась хуже. Его отправили в Белый Тауэр и повели по нескончаемой каменной лестнице, ведущей вниз. Отворилась огромная, тяжелая дверь в стене.

Грэшем увидел дыбу.

Ее часто показывали заключенным, так как один лишь вид ее вызывал у тех ужас и заставлял подписывать все, что требуется. На достаточно простом, с виду похожем на огромную деревянную кровать, орудии пытки тело истязуемого человека растягивали, причиняя ему адскую боль, так что мышцы, жилы и все тело начинали гореть, как в огне. Никто не мог сойти с дыбы, человек мог только упасть с нее. Его душа была после этого такой, как и его тело, и он уже не мог возродиться к нормальной человеческой жизни. Многие предпочли бы плаху пытке на дыбе.

Грэшем не имел сил сопротивляться, когда его положили на грубые доски, замаранные чем-то, что вполне могло быть человеческими выделениями, а руки и ноги зафиксировали веревками. Все это напоминало страшный сои. И вдруг он живо и ярко вспомнил герцога Медину Сидонию, как будто заново услышав его слова: «Когда все рушится и погружается во тьму, то отнюдь не суждение света имеет для нас значение перед лицом гибели. Имеет значение оценка нашей совести». Суждено ли ему, Генри Грэшему, погибнуть здесь, на мерзком сооружении, потеряв человеческий облик, выкрикивая в безумии все то, что от него хотят услышать те, кто будет его допрашивать? Погибнуть прежде времени с именем изменника Англии, которое останется с ним навсегда. Может ли человек в таких обстоятельствах сохранить достоинство?

Неожиданно все встало для него на свои места. Он находился вовсе не в преисподней, а в подвальной комнате, освещенной факелами, с закопченными и влажными стенами. Справа от него находилась печь, в ней горел огонь. Он услышал шаги, а затем голоса. Кто-то приближался к нему, но кто, Грэшем пока не видел.

— Добро пожаловать снова в Англию, Генри Грэшем, — услышал он голос Роберта Сесила. Он торжествующе улыбался.

— Роберт Сесил! Какой сюрприз! — прохрипел Грэшема, сам удивляясь своему самообладанию. — Раз уж вы решили разорвать меня на части, то, может быть, сначала принесете мне воды? Нет, не для того, чтобы я не умер от жажды, просто так я смогу говорить ясно и обдуманно. Вы ведь все равно услышите мои вопли, когда придет время.

Сесил улыбнулся улыбкой палача. Иначе повел себя тюремщик: он явно смутился и встревожился. Люди на дыбе никогда не говорили о боли и страданиях, предстоящих им.

Никогда в жизни Грэшема не пил такой вкусной воды. Он надеялся, ее принесли не из крепостного рва, хотя, с другой стороны, какое это теперь имело значение?

— Нам надо еще кое о чем поговорить, — произнес он, обращаясь к Сесилу. — Мне кажется, мы договорились работать вместе.

— Я не работаю с изменниками, — гордо ответил Сесил. — Армада побеждена, дело кончено. Поход на Англию провалился, как провалятся и все еще оставшиеся испанские шпионы. И чем тяжелее будет их конец, тем лучше.

— Вы хотите меня уничтожить.

— Вы сами себя уничтожили. Моя помощь вам не потребовалась. Вы дезертировали из Фландрии, использовав мое доверие и мое влияние, собираясь заниматься шпионажем в пользу Испании. Я узнал правду о вас, когда мой шпион — да, я тоже могу нанимать шпионов! — подслушал ваш предательский разговор с герцогом Пармским. Вы выдали себя, сев на корабль, шедший в Испанию. Все было ясно, когда вы присоединились к Армаде. Вас видел вместе с ее командующим не кто иной, как сам Дрейк. Вас захватили вместе с вашей испанской шлюхой чисто случайно — полагаю, по воле свыше, что подтверждает правоту истинной веры, как и поражение Армады. Теперь от вас требуется лишь признание в измене, которая уже доказана. Ваше имущество перейдет к короне. Как это замечательно — сказочное богатство Грэшема послужит ее величеству для оплаты тяжелых расходов на войну с Испанией!

Желая подтвердить свою власть, Сесил сделал знак тюремщику. Тот повернул колесо в изголовье дыбы. Веревки затрещали, и с помощью дыбы тюремщик начал растягивать его руку. Пока боль не наступила, стало только очень неприятно. И вдруг Грэшем почувствовал запах духов, а вместе с тем и какой-то тяжелый запах. Что бы могло означать столь странное сочетание? Не пригрезилось ли ему это?

— Я никогда не являлся испанским шпионом, — промолвил Грэшем. — А вы разве не боитесь за вашу невесту Элизабет Брукс?

— Я плюю на ваши пустые угрозы! — закричал Сесил. И он действительно плюнул, так что его слюна попала на щеку Грэшема. — Если не станет вас, не станет вашего слуги, а ваше имя всякий порядочный англичанин будет произносить с отвращением, выполнят ли ваши наемники ваш договор? Нет, они просто возьмут ваши деньги и посмеются над вами, ведь вы хотели использовать их против такого человека, как я.

— Против такого человека, как вы? Ну-ну, — ответил Грэшем мягким тоном, странным при его положении. Его руки начали болеть из-за нарушенного кровообращения. — В любом случае угрозы тут нет. Я никого не нанимал убить вашу невесту.

— Вы хотите сказать: никому не поручали ее… убить или изуродовать?

— Конечно, нет. Только человек, который сам носится с подобными замыслами, может предполагать такое. Что мне пользы от возмездия, если меня уже не будет в живых? — Грэшем понимал: Сесил поверил в его мнимую угрозу.

— Так, значит, вы ничем не можете мне угрожать, Генри Грэшем? — спросил тот.

— Только силой правды. Я ведь не испанский шпион. Я служил Англии.

— И кто же вам теперь поверит?

— Мне может поверить королева Англии, — просто ответил Грэшем. — Королева, вошедшая в дальнюю дверь, хотя я отсюда ее и не вижу. Она здесь уже несколько минут, хотя ничем не обнаруживает своего присутствия. И я прошу ее соизволения рассмотреть мое дело. — Грэшем догадался о королеве по запаху, который он сначала счел обманом чувств, запаху духов и несвежего дыхания.

Сесил усмехнулся, обернулся к двери, да так и застыл на месте. А через мгновение низко поклонился и опустился на колени.

Трудно было представить, что королева придет сюда. Она ненавидела Тауэр, ненавидела самую память о том, как ей некогда пришлось войти сюда через «Ворота изменников». Она бывала здесь только в случае крайней необходимости. Тем более в таких мрачных застенках. Но теперь, когда Уолсингем умер, никто уже не мог ей рассказать о той двойной и тройной игре, которую он вел последние три года под руководством Уолсингема и, по его поручению, сумел стать самым ценимым из испанских шпионов в Англии. Он передавал в Испанию те сведения, которые готовил для него Уолсингем, всегда примешивая ко лжи достаточно правды, стремясь придать ей правдоподобие.

Королева возникла в поле зрения Грэшема. Она посмотрела на него то ли с сочувствием, то ли с изучающим интересом.

— Ваше величество! — восклицал Сесил, то поднимаясь, то снова опускаясь на колени, не в силах преодолеть состояние шока. Грэшем же не смог бы поклониться королеве, даже если бы его освободили: у него уже начали сильно болеть руки и ноги.

— Встаньте и прекратите лизоблюдство, — велела королева Сесилу. Она снова посмотрела на Грэшема: — А вы можете оставаться там же. — Затем она властно потребовала от тюремщика: — А ты усади свою королеву, и немедленно!

Как по волшебству появился стул. Елизавета села.

— Итак, мой маленький пигмей, — заговорила она, — вы решили допросить человека, объявленного величайшим изменником, не поставив меня в известность. И даже не спросили моего разрешения применить пытку. — Действительно, по закону в подобных случаях требовалось разрешение монарха.

— И все же я всегда оставалась великодушной, и я дарую вам это разрешение. Продолжайте допрос.

У Грэшема упало сердце. Зато Сесил быстро пришел в себя. Он никак не ожидал прихода королевы, его даже потрясло ее появление, но теперь он снова овладел собой.

— Итак, — начал он, — вы отрицаете, что являлись испанским шпионом? И вы не посещали нечестивых и запрещенных здесь месс?

Грэшем отвечал медленно, обдумывая каждое слово. Сейчас решался вопрос его жизни и, что еще важнее, его чести.

— Я отрицаю, что был или являюсь испанским шпионом. Что касается месс, то я действительно посещал их три года, служа ее величеству и по указанию лорда Уолсингема. — «Но он уже не сможет подтвердить мои слова», — подумал Грэшема.

Сесил пришел в ярость:

— Посещали мессы, служа ее величеству?! Вы издеваетесь?! — Он поднял руку, намереваясь подать знак тюремщику продолжить пытку.

— Стойте! — приказала королева. — Пусть он говорит сейчас, пока боль не отуманила его разум.

— Да, на службе ее величеству, по приказу Уолсингема, — продолжал Грэшем. — Это началось лет в шестнадцать, когда я еще был бедным студентом. Мне предложили деньги, чтобы я встречался с одним священником и посещал его тайные мессы, объявив себя католиком.

— И вы продали душу за деньги? — с пафосом спросил Сесил.

— Нет, я не изменил своей вере. Я поступил так нарочно, играя роль испанского шпиона. Кроме того, мне самому это было интересно.

— И деньги, конечно, платили, — вставил Сесил с миной высокомерной добродетели. Его все-таки сильно смутил приход королевы, и он отчасти потерял самообладание. Он не знал, как ему следует себя вести.

— Те, кто получает богатство с рождения, считают его неотъемлемой частью жизни, — заметил Грэшем. — Но только те, кто знает, что такое жизнь без денег, понимают, что на свете есть и более важные вещи.

— Например? — вставил Сесил (он допустил первую ошибку).

— Например, интерес к жизни ради нее самой, особенно в юности. Например, честь. Например, любовь к своей стране, даже если еще не любишь никого из других людей. Например, стремление поступать по правде.

— И при этом вы стали испанским шпионом! — насмешливо ответил Сесил.

— Я только играл роль испанского шпиона. — Грэшему было все труднее говорить. Боль возросла. Особенно сильно почему-то болела левая рука, но надо было продолжать. — Уолсингем давал мне информацию, похожую на правду. Отчасти она и являлась правдивой, чтобы они мне поверили. А я передавал эти сведения испанским властям.

— Значит, вы имели доступ к испанскому двору? — недоверчиво проговорил Сесил.

— Нет, я общался только с одним придворным. Случилось так, что в Кембридже он узнал правду обо мне — что я не их шпион, а двойной агент. Его мне пришлось убить на Грантчестерских лугах, иначе он бы выдал меня своим хозяевам и провалил всю операцию. — Теперь к боли в руках и ногах добавился еще звон в ушах. В горле пересохло. Он не заметил, как тюремщик отошел за водой для него, тем неожиданнее была радость узника, когда тюремщик поднес к его губам кружку с драгоценной водой. Грэшем снова услышал, как кто-то открыл и закрыл дверь, но Сесил не обратил на это внимания. Он продолжал:

— Это вы так говорите! Но вы добились, чтобы вас включили в экспедицию Дрейка в Кадис. Так бы и поступил настоящий шпион.

— Меня именно хотели объявить шпионом. Мне подбросили католический молитвенник и подложное письмо, и сделали это вы, Сесил. Вы ведь не ведали, что Уолсингем решил тогда заслать меня в Испанию. Так что вы действовали от себя, ложно обвинив меня в измене. Вам было важно избавиться от человека, которого вы считали врагом, но еще важнее — чтобы я погиб на море, далеко отсюда. Мое имущество, как имущество изменника, к тому же не имеющего наследников, вы могли конфисковать в казну, купив таким образом расположение королевы. Да и вашего отца, пожалуй.

— Одни слова! Где у вас доказательства? — спросил Сесил.

— Доказательства? — переспросил Грэшем. — Кое-что у меня имеется. — Грэшем поморщился от боли. Он старался, по возможности, игнорировать ее — ему следовало продолжать защищаться. — Подложное письмо, о котором я говорил, находилось у некоего Роберта Ленга. Мне удалось получить его у него. Письмо написано по всем правилам, там даже имеется печать, совсем как настоящая… Но вот почерк… Я узнал руку вашего старшего клерка. Дрейк ведь не видел его почерка! Вы рассчитывали на это обстоятельство. Вы могли бы поручить подделку некоему Тому Филипсу, но тот запросил слишком дорого. Вы предпочли поручить это одному из ваших людей из экономии. Вы думали, Дрейк попадется на эту удочку, а письмо никогда не попадет в мои руки.

— Ваше величество! — Голос Сесила стал высоким, почти визгливым. — Ведь ясно же: этот человек — изменник!

На сей раз Елизавета обратилась к самому Генри Грэшему.

— Уолсингем ничего не говорил мне о вас, — проронила она холодным тоном. — Вам, как говорил Дрейк, каким-то чудом удалось бежать от преследования испанских галер. Было ли это бегством, или они дали вам уйти, не собираясь убивать собственного шпиона? Вы были желанным гостем на борту кораблей Армады, сражавшейся с моим флотом. Вы сожительствовали с дочерью испанского дворянина. Все это делалось скорее в пользу Испании, а не Англии.

— С девушкой я познакомился случайно, — отвечал Грэшем (он поймал себя на том, что уже говорил то же самое герцогу Медине Сидонии). — Я отправился в Лиссабон, получив задание от Уолсингема. А девушку сделал своим прикрытием. Но я всегда выполнял приказы Уолсингема.

— Что за приказы? — требовательно спросила королева.

— Мне следовало найти старшего оружейника в Лиссабоне и подкупить его, чтобы он отливал негодные пушки. Такие, которые разрывались бы при стрельбе, а ядра разрывались бы, только выйдя из…

— А есть у вас доказательства? — вмешался Сесил.

— Когда я оставил корабль «Сан-Мартин», флагман Армады, он был весь разбит нашей артиллерией. А корабль «Месть», на котором меня держали и который не раз атаковал «Сан-Мартин», почти не понес урона после сражения.

— И вы приписываете себе эту заслугу? — спросил Сесил.

— Да нет. — Грэшем с трудом ворочал языком. Теперь у него болели не только руки и ноги, но и грудь. «Если уже сейчас так больно, что же будет, когда пытка продолжится?» — подумал он. Но надо было отвечать. — Тут дело не только во мне, и, может быть, не главным образом. Испанские пушки громоздки, они медленно стреляют, их неправильно обслуживают. И все же я могу поклясться: «Сан-Мартин» не раз и не два стрелял из своих орудий по английским кораблям. Просто совпадение? Возможно. Но «Сан-Мартин» распределил свои боеприпасы между кораблями Армады и получил новые из лиссабонских арсеналов. — Грэшем умолк на минуту. Тюремщик снова принес ему воды. — И было еще одно дело в Лиссабоне.

— Еще одна ложь! — съязвил Сесил.

— Маркиз Санта-Крус всегда являлся плохим администратором. Он очень плохо снабжал Армаду провизией и всем необходимым. Поэтому нас… Уолсингема устраивало, чтобы этот человек выполнял такую роль. Но как адмирал он был очень опасен. Он вполне мог бы сделать то, на что не решился Медина Сидония, — атаковать наш флот на его базе. Поэтому пришлось убить его. — Грэшем сам удивился, как легко он сказал последние слова.

— Как?! Вы убили маркиза Санта-Круса? — На сей раз Сесил, кажется, действительно изумился.

— Не я, а мой слуга Манион. Испанцы некогда захватили его в плен, а маркиз отправил его на галеры. У Маниона имелись причины для мести. Он завязал знакомство с одной из кухарок маркиза, стал частым гостем на кухне и однажды, когда готовили любимое блюдо хозяина, сумел подсылать туда яд, не имеющий вкуса. Все это оказалось не таким уж трудным делом… Хотя маркиз, конечно, и так болел.

— Это вы так говорите! — закричал Сесил. — А где доказательства? Только слова того верзилы, который, рассчитывая спастись, объявит себя хоть сыном самого дьявола. Но вы не можете объяснить, почему во Фландрии вы перебежали к герцогу Пармскому. Вы обманули мое доверие! Ведь это я включил вас в нашу делегацию, вы бежали в Испанию, присоединились к Армаде, стояли рядом с их командующим.

— Я не просто стоял рядом, — тихо сказал Грэшем. — Я спасал его корабли от мелей. Предупреждал его о том, чего не знали его лоцманы.

— Вы спасали его корабли! — воскликнул Сесил, не веря своим ушам.

— Помогал это делать. Зачем нужны лишние жертвы? Дело же не в кораблях, не в Армаде. — Он умолк на минуту, стараясь перевести дух.

— А в чем же тогда дело? Если не в Армаде, то в чем, по-вашему? — Судя по выражению лица Сесила, он думал, что допрашиваемый лишился рассудка еще до продолжения пытки.

— Смысл похода Армады состоял в том, чтобы испанцы могли высадиться в Англии, например в Плимуте. А моя задача заключалась в том, чтобы их флот нигде делал остановки. Если бы половина их кораблей села на мели, им бы, вероятно, поневоле пришлось попытаться высадиться на берег — им ведь не хватало еды и боеприпасов. А так они ушли в Кале. — Грэшему становилось трудно дышать. Ему приходилось все чаще останавливаться, чтобы передохнуть. — Испанские корабли имели второстепенное значение. Пока они не высадили на нашей территории войска, находившиеся у них на борту, вся сила была в их армии. Без армии герцога Пармского весь их поход становился бессмысленным. А я вел переговоры с герцогом. Все дело было в том, чтобы встретиться с герцогом Пармским и предотвратить его возможное соединение с Армадой.

— Я знаю об этой встрече! — перебил его Сесил. — Один из моих людей подслушал ваш разговор. Вы признались ему, что вы испанский шпион!

— Я же вам уже объяснял, — устало ответил Грэшем. — Он и должен был считать меня испанским шпионом.

— И действовали вы, конечно, по приказу Уолсингема?

— Идея переговоров с герцогом принадлежала ему. — Грэшем вдруг почувствовал, что почему-то перестал ощущать боль. Вместо этого пришло странное ощущение сонного покоя. — Для этого прежде всего я и играл роль их шпиона. И мы встретились с герцогом. По-моему, кое-кто из его окружения догадывался о моем истинном лице, ведь испанцы там пытались меня убить.

— Как же это возможно, если они должны были считать вас их же шпионом?

— О том, кто является (или должен считаться) чьим-то шпионом, обычно знают немногие. О таких вещах не говорят публично. Были, видимо, люди, которые не без основания подозревали во мне врага… Знаете, я не во всем поступал, как приказывал Уолсингем. Он хотел вести разговор только о легком флоте, а у меня была своя идея. Это мне самому пришло в голову. — Неожиданно для самого себя он вдруг глупо засмеялся.

— Еще воды! Быстро! — услышал он голос королевы. Кто-то, очевидно, опять тюремщик, облил его лицо водой, и Грэшем жадно сделал несколько глотков.

— Ваша идея?

Грэшем почувствовал: что-то случилось с его головой, он не мог понять, говорит это королева или Сесил. Речь его стала менее связной.

— Герцог Пармский… в нем все дело, я это всегда знал… всегда. Если его армия стоит на месте, никакого вторжения испанцев в Англию не будет. Вся эта Армада — всего лишь шутка… ужасная шутка. Оплаченная человеческими жизнями! — Грэшем вдруг заметил — из глаз его потекли слезы. Ему стоило большого труда продолжать свой рассказ. — Так вот, я — не то, что вы. Я заплатил Тому Филипсу по-королевски за поддельное письмо с поддельной печатью… — Он старался овладеть собой и изложить свои мысли правильно, но язык не всегда слушался его. — Это было секретное письмо с печатью королевы. В письме от королевы ему предлагалось стать королем Нидерландов, если он не станет идти на соединение с Армадой и позволить ей уплыть… проплыть… проплыть мимо.

Кто-то вдруг ударил его по лицу. На сей раз не было сомнений, чья это рука и чей голос. Это была королева.

— Вы смели предлагать герцогу Пармскому трон Нидерландов от моего имени?! — гневно спросила она.

— Да, — просто ответил Грэшем. — Я сделал даже больше, ваше величество. — Он чувствовал настоящую гордость, поскольку еще не забыл, как следует к ней обращаться. — Я даже предложил ему трон Англии от вашего имени. В том случае, если он предоставит Армаду ее собственной участи. Конечно, на бумаге стояла не ваша печать, а поддельная. Я думал, ему понравится быть королем Нидерландов. Только поддержка Англии может помешать герцогу одержать победу для Испании. И потом, если католик может править Нидерландами, протестантской страной, почему он не может править Англией? Хотя, конечно, это вздор, больше нам католиков на троне не надо. Слишком много тревоги от них. Но ему-то мы об этом не скажем. Так вот, я дал ему письмо, якобы от королевы со всеми этими предложениями, если он согласится не вторгаться в Англию… Не волнуйтесь! Я подкупил секретаря: он украл и уничтожил письмо, как только герцог его прочел. У них ведь и так много чего пропало за время войны.

Грэшем повернул голову, чтобы увидеть лицо королевы. Он думал прочесть в ее глазах свой смертный приговор. Ее лицо было более чем гневным (или так ему показалось?). Грэшем решил извиниться, но у него снова вышло что-то не то.

— Знаете, я сделал это не ради вас… то есть не только ради вас. Я сделал это ради мира. Ради крестьян. Пусть больше не будет огня и меча. Я, знаете, не верю в войну. На войне людей убивают. А я хочу, чтобы они жили. Хотя многие и так умирают. Такие дела.

Голова Грэшема бессильно откинулась на доски. И в воцарившейся тишине он вдруг услышал чей-то хриплый смех. Грэшем сразу узнал этот смех.

Уолсингем! Он выглядел полуживым. Но взгляд его остался прежним — взглядом умного и властного человека. Он мог теперь ходить, лишь опираясь на палку, и около него суетился мальчик-слуга, растерянный и испуганный, не ожидавший оказаться в такой обстановке. Уолсингем снова засмеялся. Он поклонился королеве, и она кивнула в ответ. Сесила он не удостоил вниманием.

— Ваша собственная идея! Славно. Просто славно! Собственная идея! Каково!

— Что, по-вашему, славно, сэр Томас? — ядовито промолвила королева. — Что можно подделать волю королевы? Что какой-то выскочка может обещать трон иностранному принцу?

— Безусловно, лучше, если это делается без ее ведома, ваше величество, — отвечал старик. — Как лучше и то, что вы не знаете многих вещей, которые делаются во имя королевы. Но самое лучшее — это когда герцог Пармский сидит в Гейте, вместо того чтобы осаждать Лондон, угрожая вашему величеству.

На минуту воцарилось молчание.

— И заметьте, тот, кто взялся бы за подобное дело, вполне вероятно, должен был кончить именно здесь. На самом деле этот человек получил приказ сообщить герцогу Пармскому, что число голландских легких судов гораздо больше, чем он рассчитывает, и что они потопят баржи, которые он готовит для вторжения в Англию. Вот что я ему приказал.

— Это бы не помогло, — пробормотал Грэшем. — Такие люди, как герцог, видят в численном превосходстве противника вызов для себя, и тогда дерутся еще отчаяннее. Требовалось нечто большее. — Странное дело, он чувствовал не только страшную жажду, но и сильную тошноту. — Простите, ваше величество, мне очень жаль, но меня, кажется, сейчас стошнит. Нельзя ли начать пытку, пока я не опозорился?

Возникла продолжительная пауза.

— Освободите его! — приказала королева.

Тюремщик явно растерялся.

— Лучше не перерезать веревок, ваше величество, — сказал он невпопад. — Вдевать новые — дело очень трудоемкое, да и денег стоит. Их ведь нельзя использовать повторно, если…

— Я вам сказала: перережьте веревки сейчас же! — повторила королева ледяным тоном. — Иначе вы будете первым, на ком испытают новые веревки.

Тюремщик тут же достал откуда-то нож и быстро выполнил приказ. Боль, вызванная восстановлением кровообращения, оказалась очень острой, как будто множество игл вонзились во все жилы. Грэшема не мог встать и даже не знал, позволено ли ему это. Он снова услышал голос Уолсингема:

— Ваш слуга сообщил, вы полагали, будто меня нет в живых. Видимо, испанский посол со слишком большим воодушевлением воспринял известие о моей тяжелой болезни и отправил соответствующее письмо герцогу Пармскому. — Уолсингему тоже подали стул. И теперь он сидел, словно заботливый отец у постели больного сына.

— Моего слугу пытали? — с тревогой поинтересовался Грэшем.

— Думаю, он успел получить несколько ударов, прежде чем мы проникли в его камеру. У человека, который его бил, сломаны рука и нога. Интересный малый этот ваш слуга. Он сказал, вы самый большой дурак в Европе, потому что я единственный человек, знающий о вас правду, а вы все же отправились со своей миссией, считая, что меня нет в живых. И все же он остался с вами.

— Ему недостает образования и изящества. — Грэшем улыбнулся впервые за многие дни. Боль немного утихла.

— Он хотел предложить ваш трон католику! — завопил Сесил, молчавший с тех пор, как появился Уолсингем.

— Только для того, чтобы не допустить действительного католического правления в Англии, — ответил Грэшем. Затем суровым тоном заговорила королева:

— Ради чего вы рисковали своей жизнью и своей честью? Вас считали испанским шпионом. Только один человек знал правду. И если, как вы полагали, его бы не было в живых, вы бы потеряли все ваше имущество, уважение соотечественников — все, что у человека есть в жизни! Почему вы продолжали свое дело?

— Я… — Он старался объяснить это в том числе и самому себе. — Ваше величество, вы принесли мир в нашу страну. При католическом короле мира в Англии не будет. А гражданская война… Достаточно сказать, что я видел у стен Остенде трупы, которыми питались волки… Я видел герцога Пармского. Это великий человек и великий правитель. Но он прожил большую часть жизни и превратил в пустыню страну, в которой он воюет… Иногда люди идут на огромный риск ради великой цели.

— Вы пошли на непростительный риск, Генри Грэшем, предложив корону другому человеку. Это риск на грани измены.

— Пусть будет так, ваше величество. — Грэшем почувствовал страшную, непреодолимую усталость. — Что сделано, того не переделаешь. И все же я действовал ради общего блага, как я его понимаю. Я не предал никого из соотечественников. И я прошу вас о милости — даровать мне достойную смерть. Если мне не сохранить жизнь, позвольте мне сохранить достоинство.

— Принесите меч, — велела королева.

Тут же со стены комнаты сняли меч, сделанный, судя по его отделке, около пятидесяти лет назад, когда такое оружие считалось престижным. Однако лезвие меча оставалось довольно острым. В таком месте, как это, подумалось ему, оружие может применяться только для пыток или казней. Он напрягся в ожидании неизбежного. После минутной боли наступит избавление. Похоронят ли его здесь, в Тауэре, или на хорошей земле?

Лезвие меча коснулось плеча Грэшема, затем королева подняла меч снова. Он был тяжелым, но королева, несмотря на возраст, держала его довольно легко. В ее лице сейчас явственно проступали черты лица ее отца, Генриха VIII Она сказала:

— Если этот меч коснется вашего второго плеча, вы станете сэром Генри Грэшемом и будете первым, кто посвящен в рыцари в этом проклятом месте. — Лишь на мгновение открыто проявилась ненависть Елизаветы к Тауэру. — Однако если удар будет нанесен по вашей шее, вы станете мертвецом, каковым вы и сами считали себя в последние недели. Выбор за вами. Вы даете мне слово, что вы никому не расскажете об этих событиях, пока я жива, и в течение всей вашей жизни, сколько бы вы не прожили, не расскажете никому о предложении короны герцогу Пармскому? Вы даете мне слово, что не существует письменных данных об этих событиях? Наконец, даете ли вы слово, что если ваш слуга, явно знающий ваши секреты, способен о них кому-нибудь рассказать, то он умрет от вашей руки?

— Разумеется, — ответил Грэшем. Ему не было никакого смысла рассказывать обо всем этом другим. А Манион скорее мог покончить с собой, чем предать своего хозяина и друга.

— Наконец, даете ли вы мне клятву в том, что, несмотря на вашу ненависть к этому моему маленькому пигмею, вы не будете ему мстить, но будете работать вместе с ним, когда я того потребую?

Вот это было для Грэшема гораздо труднее исполнить. Но стоит ли терять свою жизнь из-за пигмея?

— Я даю вам клятву, — промолвил он.

— В таком случае вы — сэр Генри Грэшем. — Лезвие коснулось второго плеча молодого человека. — Я извиню вас, если вы не встанете, но можете поцеловать мою руку.

Грэшем попытался подняться. Никто не предложил ему помощи. Все понимали, как важно, чтобы он сделал это сам. Сделав над собой огромное усилие, он смог сесть на край дыбы. Наклонив голову, он поцеловал холодную белую руку Елизаветы. Она кивнула ему и повернулась к Сесилу.

— Ваше время еще придет, Роберт Сесил, — проговорила она. — Вы мне еще послужите. И можете не рассказывать о вашей верности. Ваша преданность основана на том, что во мне вы видите путь к власти и влиянию. Его верность, — королева показала на Генри Грэшема, — основана на чем-то ином. Ваша взаимная ненависть привязывает вас ко мне. Я же намерена использовать единство противоположностей. И как поклялся сейчас Генри Грэшем, так и вы должны поклясться — вы тоже перестанете преследовать этого человека и будете работать вместе с ним, когда я этого потребую.

— Клянусь, ваше величество, — ответил Сесил.

Грэшем не без злорадства подумал: вода на сей раз скорее всего нужна Сесилу.

— Помните, — продолжала Елизавета, снова обращаясь к Грэшему (ее собственное рождение было признано незаконным после казни ее матери). — Помните — миру нужны незаконнорожденные. Что касается вас, Роберт Сесил, то вовсе не Генри Грэшем впервые назвал вас маленьким пигмеем. Так сказал ваш собственный отец.

С этими словами королева Елизавета удалилась.