Грэшем надеялся — Анна уже в Кале. Герцог дал понять, что ни он, ни Манион не могут покинуть флагманский корабль, но согласился послать гонца навести справки об Анне.

— Вы всегда планировали использовать ее как прикрытие? — поинтересовался он.

— Нет, милорд, — ответил Грэшем. — Она появилась… случайно.

— Ну что, каковы наши дела, по-твоему? — спросил Грэшем у Маниона, когда они остались вдвоем.

— Да не очень чтобы, — отозвался тот. — Теперь же все зависит от герцога Пармского. А ваш здешний герцог увяз в дерьме. — Манион называл Сидонию «его герцогом», потому что Грэшем искренне восхищался спокойным мужеством и достоинством этого человека. — Течения в этом поганом месте действительно страшные. Только, если я правильно понял, герцог Пармский может провести хоть сто своих посудин с войсками через голландские каналы. А в Дюнкерке он мог бы дать нам хороших лоцманов и достаточно судов помельче, чтобы войти в гавань и защитить наши транспорты. Да, вы говорили, будто он владеет Антверпеном?

— Его значительной частью. Этого достаточно для того, чтобы устроить убежище для флота на Шельде, в пригородах Антверпена, — пояснил Грэшем.

— Значит, ему достаточно будет послать нам несколько лоцманов и выслать большой десант из Антверпена. Они там, — он махнул рукой в сторону, где стояли английские корабли, — не смогут этому помешать.

Грэшем невольно вздрогнул. Его не оставляло чувство, что здесь должно случиться нечто ужасное. Именно здесь решится судьба народов. Или все это было только следствием холода, голода и неутоленной жажды пить и пить холодную, чистую пресную воду, а потом смыть в ней морскую соль и грязь?

Переводчик герцога, отыскав Грэшема, сообщил ему:

— Катер дона Родриго де ла Гусмана прибудет через несколько минут. Дона Родриго посылали гонцом к герцогу Пармскому две недели назад. — И шепотом добавил: — Если не считать дона Родриго, вы последним встречались с герцогом Пармским. Наш герцог желает, чтобы вы выслушали доклад.

Едва дон Родриго ступил на борт корабля, как они поняли: что-то идет не так. Вернувшийся посланец выглядел возбужденным и встревоженным. Герцог стоял на палубе, к которой он, кажется, прирос с тех пор, как они приблизились к берегам Англии. Встревоженный дон Родриго переводил взгляд с герцога на его советников и на всех, собравшихся вокруг него. Новости, принесенные им, нельзя было сообщать на палубе при всех. Герцог Сидония понял это отнюдь не сразу.

— Перейдем в мою каюту, — произнес он наконец и сделал знак нескольким испанским командирам и Грэшему последовать за ним.

Человек десять вошли в просторную каюту герцога. Грэшем невольно вспомнил встречу в каюте Фрэнсиса Дрейка в Кадисе. В штабе герцога могло поместиться в три раза больше народа. Грэшем заметил в стене, выходившей на море, две пробоины от английских ядер. Одно из ядер раздробило крышку красивого резного деревянного сундука, стоявшего у стены.

— Милорд, — заговорил дон Родриго, — герцог Пармский посылает вам самые теплые приветствия. Он в восторге от мощи Испании, позволившей достичь дальних пределов, и не сомневается, что Англия уже трепещет перед посланцами истинной веры. — Сказав все это, гонец умолк.

— И что дальше? — тихо спросил герцог Сидония. — Что о нашем соединении?

— Герцог… герцог… — запинаясь продолжал дон Родриго, — герцог говорит, его войска будут готовы к отправлению через шесть дней. Испанские дворяне-командиры не ахнули, услышав ужасную новость. Их воспитание и вековые традиции не позволяли им публично выражать такие эмоции, как изумление и негодование. В каюте повисло внезапное молчание.

Шесть дней! Еще шесть дней сто двадцать восемь кораблей на опасном рейде, почти без пороха и ядер, вблизи враждебного флота.

— Милорд… — Дон Родриго заговорил с трудом, как тяжелобольной, но постепенно его голос окреп. — Милорд, когда я оставил Дюнкерк, никаких признаков войск герцога там не было. Герцога никто не видел ни в Дюнкерке, ни в Ньюпорте. Герцог передвигается между Антверпеном, Гентом и Брюгге, и в его перемещениях нет определенной логики. Суда, которые мне случалось видеть в обоих местах, малочисленны и ненадежны по своему состоянию. На них не погружено никаких припасов, нет даже парусов. Милорд, войска герцога не готовы! Суда, если они существуют, не готовы. Похоже на то, как если бы его светлость герцог Пармский только сегодня получил уведомление о нашем отплытии из Лиссабона.

— Сколько надо времени? — тихо спросил герцог Сидония.

Дон Родриго беспомощно огляделся. Он сам испытывал неловкость, сообщая то, что должен.

— Для высадки войск… Это только мое мнение, милорд, я могу ошибаться… По-моему, две недели. Может, даже больше. Я уже не говорю о том, что надо, чтобы встретиться с нами, проплыть по мелководью под носом у проклятых голландцев с их легкими суденышками.

— Благодарю вас, вы хорошо сделали свое дело. — Герцог улыбнулся дону Родриго, принимая от него пакет, где, как теперь было известно, содержались теплые приветствия герцога Пармского и пустые обещания собрать войско (которое уже должно было быть собрано). — Прошу вас всех меня оставить. А вы, Родриго, идите к моему эконому, пусть он отпустит вам моего лучшего вина, а вы угостите им моих боевых товарищей и друзей. Мы все соберемся снова через полчаса. Я должен пока остаться один и ознакомиться с письмом герцога Пармского.

Герцог задержал взгляд на Грэшеме, дав ему безмолвный приказ остаться. Испанские дворяне откланялись, как бы не замечая оставшихся англичанина и его слугу. Герцог сломал печать и стал читать письмо из Нидерландов. Потом он повернулся к англичанину:

— Я так долго ждал этих слов, и вот я их дождался. Слова — и все!

— От них… нет пользы? — спросил Грэшем.

— Мне нужна армия, армия вторжения, состоящая из обученных людей. Мне нужен порох, пули, ядра. А я получаю… слова.

Он встал, не без усилия, и подошел к окну каюты, выходившему на корму.

— Две недели… — продолжал он. — Наверное, если бы сумел дойти до Шельдта или даже до Дюнкерка, мог бы поставить мой флот пред этой армией и заставить их сесть на корабли… Но без лоцманов, даже без обещания дать лоцманов мой океанский флот не сможет совершить такое путешествие вдоль берегов. Я должен ожидать армию герцога здесь, на опасном рейде у берегов нейтральной страны. А ведь я знаю: его войско не прибудет, и хорошо, если моему флоту удастся спокойно пробыть здесь еще сутки. — Лицо герцога за несколько минут осунулось, глаза запали. — Ну, разве я не прав, мой мечтательный английский друг?

— Вы правы, — ответил Грэшем, на глазах которого снова выступили слезы. Он не смел моргнуть, чтобы они не появились на щеках. — Вы проиграли.

Сотни людей вокруг жили обычной жизнью и занимались повседневными делами, мешавшими им задумываться. Они молились и уповали в своей жизни на Господа, веря, что Он их услышит. Эти люди верили в мудрость герцога Медины Сидонии, и многие из них вспоминали поцелуи жен или любимых, ожидавших их возвращения. Они уповали на данную им Богом веру в бессмертие их души и надеялись на спасение души. Они не думали о том, что люди и события, на которые они были бессильны повлиять, обрекли многих из них насмерть.

— Вас выгонит из гавани либо шторм, либо англичане, — грустно промолвил Грэшем. — А ведь вы будете драться, милорд? — На сей раз Грэшем не старался скрыть слезы.

— Драться? — не без удивления переспросил герцог. — Ну конечно, я буду драться. Столетиями моя страна стояла между христианским миром и турецкой империей. Когда пал Рим, а затем и Константинополь, разве мы считались с трудностями? Разве мы рассчитывали численность противостоящих нам орд? Нет. Мы дрались. И победили. И спасли христианский мир.

— Но сейчас вы проиграете!

— Иногда, молодой человек, люди должны верить в чудеса. И бывает, люди должны уметь проигрывать сейчас, чтобы их дети выиграли позднее. А те, кто готов пожертвовать жизнью, становятся сильнее — ведь они освобождаются от страха. Страх смерти, а не она сама по себе причина нашей слабости.

— Но ваша репутация… — Грэшем презирал себя за подобные слова. Должно быть, какой-то злой дух подсказал ему их.

— Конечно, меня осудят. Моя семья, мои дети пострадают. Поэтому я сейчас стою перед выбором настоящих мужчин. Так уже не раз бывало в моей жизни. И, как это ни забавно, кажется, перед вами такой вопрос встает впервые.

Грэшем подивился способности герцога рассуждать так легко в дни, когда величайшая военная миссия его страны может закончиться провалом и он будет за это отвечать.

— Что это за вопрос? — произнес Грэшем.

— Конечно, наша репутация в свете много значит. Но я давно убедился: при всей ее важности она довольно условна, даже, если угодно, она фикция. Когда все рушится и погружается во тьму, то отнюдь не суждение света имеет для нас значение перед лицом гибели. Имеет значение оценка нашей совести. Сделал ли я все от меня зависящее, чтобы поступить достойно? Не замарал ли я себя трусостью, себялюбием, тщеславием, алчностью? Я люблю, когда люди считают мои действия достойными. Но в итоге жизни важнее всего становится моя собственная честная самооценка.

— И какой же будет эта самооценка? — спросил Грэшем тихо.

— Зависит от того, встречу ли я смерть, как подобает бойцу. Мы не властны над многим в жизни, но мы властны стоять до конца.

— Что это? — удивился герцог.

— Детские стишки, — ответил Грэшем. Он сделал огромное усилие, чтобы овладеть собой. — Милорд, я надеюсь, вы не погибнете. Я надеюсь, справедливость восторжествует.

— Я не настолько глуп, чтобы надеяться погибнуть, — промолвил герцог с легкой иронической усмешкой. — Просто, боюсь, это от меня мало зависит, а уж меньше того — торжество справедливости. Вы можете идти. Англичанину не очень пристало участвовать в совещании, которое я хочу созвать сейчас.

— Нечего сказать, попали мы в переделку, — заметил Манион, когда они опять остались вдвоем. — Прилив к вечеру достиг пика, и ветер весь день крепчает. Если у бывших наших найдется достаточно брандеров, они выкурят нас с этого рейда.

— Испанские брандеры в Кадисе ничего не добились, — напомнил Грэшем.

— Там ветра путного не было, да навряд ли и приливное течение такое было, о котором можно говорить.

— Так что же делать герцогу? — спросил Грэшем.

— Послать все куда подальше и возвращаться домой.

— Но он будет драться.

— Тогда он круглый идиот, который дела совсем не знает. Если он старается ради своей чести, то и ладно! Но только бьюсь об заклад, нам-то он не позволит послать все к черту и возвращаться домой.

Они наблюдали за маленькими суденышками, сновавшими между кораблями Армады, доставляя с берега провизию, которую разрешил поставлять относительно дружелюбный одноногий правитель Кале. Он потерял ногу, стараясь снова вернуть Кале, отобрать его у англичан, и он не питал любви к королеве Елизавете. Моряки понимали, что происходит с ветром и течением, и напряженно следили за морем и за англичанами. Напряжение распространилось и на армейских солдат, которые решили, что в этой компании им остается только погибнуть. В то утро Грэшем впервые заметил даже пятна ржавчины на щитах некоторых испанцев, чего раньше не наблюдалось — их старательно счищали. Все на борту «Сан-Мартина» двигались как-то медленнее, как будто у них болели кости или они носили ранцы за спиной. Однажды Грэшем даже застал плачущим на палубе «Сан-Мартина» одного юного, семнадцатилетнего, джентльмена. Тот в ужасе пытался спрятать лицо, поняв, что его заметили. Грэшем протянул было руку, но потом бессильно опустил ее.

— Нелегкое это дело — помирать в таком возрасте, — сухо заметил Манион. Его хозяин за последние месяцы обрел удивительную жизненную силу. Грэшема и юного испанца разделяло мало лет, но по опыту эти несколько лет равнялись нескольким десятилетиям.

Моряки Армады боялись брандеров. Три года назад голландцы уже использовали специальные брандеры при попытке снять испанскую осаду с Антверпена. На одном из таких судов находилось три тонны взрывчатки. С ее помощью удалось взорвать укрепленный мост. При этом погибло восемьсот человек и ранения получило еще около тысячи. Изобретателя звали Федериго Гамбелли. Все знали: он в Лондоне и работает на англичан.

— Ваша работа кончена, — сказал Манион Грэшему. — Если наши парни… виноват, если англичане сделают свою работу, то они здесь все сожгут к чертям. От вас ничего не зависит. Девчонка ждет вас в Кале. А меня ждет половина девчонок Лондона.

— И поэтому надо доплыть до берега? — продолжил за него Грэшем. — Что ж, плыви. — Он взял Маниона за руку и посмотрел ему в глаза. — Это ведь с самого начала не твоя, а только моя война. Ты уже и так много сделал и многое потерял. Оставь меня — так будет справедливо.

— А вы почему не хотите?

— Не могу, — Грэшем и сам понимал: его доводы звучат слабо. — Я уважаю этого человека больше, чем кого-либо из тех, с кем сводила меня жизнь. Его будут проклинать за сделанное. Но я хорошо узнал его. Он понимает, чем все это кончится, понимает, что погибнет. И все же продолжает выполнять свой долг, продолжает драться за свое дело. Это не просто храбрость, это настоящее благородство.

— Ну так напишите ему письмо, выразите ему все это, а потом прыгайте за борт.

— Не могу. Я должен остаться с ним до конца.

— Давайте пока спать, — промолвил Манион. — Завтра встанем еще затемно и подберемся поближе к корме.

— Это зачем?

— Поганый брандер подожжет сначала носовую часть. Разница есть, а?

— Так ты остаешься! — Грэшем подумал, что в последнее время у него часто глаза на мокром месте, и пора с этим кончать. Он явно недооценивал свою усталость и перенапряжение в последние месяцы.

Хотя воспоминания о рейде в Кале сильно смазались в памяти Грэшема, именно этот день он помнил очень живо. Тысячи людей, сплоченных железной дисциплиной, дрались за безнадежное дело, сражались за дело, требовавшее огромных, казалось, бессмысленных жертв, с удивительным мужеством. Каким образом среди всего безумия жизни людской род может обнаруживать столько храбрости и благородства?

Стрельба началась еще в полночь. Внезапно зазвонил колокол на одном корабле — сигнал тревоги, а затем ему ответили на других кораблях. И вскоре в гавани Кале начался перезвон, словно в соборе. Повсюду сновали сторожевые катера и баркасы, готовые выполнить свою задачу. Два передовых брандера испанцам удалось перехватить и оттащить в сторону, однако сильный ветер и прилив значительно ускорили движение английских брандеров. Сгорели один из катеров и один из баркасов, посланных на перехват. Затем начался артиллерийский обстрел судов, стоявших на рейде, и прогремело несколько взрывов.

Впоследствии англичане утверждали, будто на Армаде началась паника. Но Грэшем не видел ничего подобного. На ста с лишним кораблях перерезали тросы, оставив якоря на дне, и, уйдя от брандеров, испанские корабли организованно вышли из гавани. Дисциплина оставалась на высоком уровне. Матросы поднимали паруса, солдаты за пять минут поднялись и построились по сигналу тревоги. Ни один корабль не столкнулся с другим.

— Да поможет нам Бог! — воскликнул Манион на рассвете. Это было сказано не механически, он действительно выразил то, что чувствовал сам и многие его товарищи. «Сан-Мартин» ушел от двух брандеров и бросил запасной якорь всего в миле от прежней стоянки. Но корабль оказался в одиночестве.

«Сан-Хуан», «Сан-Марко», «Сан-Фелипе» и «Сан-Матео» находились еще в пределах слышимости. «Сан-Лоренцо», главная из трехмачтовых галер, медленно двигалась вдоль берега с поврежденным рулем и сломанной грот-мачтой. Большая же часть Армады оказалась разбросанной по морю и двигалась на север по направлению ветра.

— Наверно, мало у кого из них есть запасные якоря, — заметил Манион. — Некоторые бросали даже два якоря, чтобы получше там закрепиться. А с одним якорем и при таком сильном ветре лучше вообще стоять на месте.

Между тем передовая группа английских судов начала двигаться вдоль берега, преследуя поврежденную галеру.

— Ну, какой бы он там ни был храбрый, а помочь ничем не сможет, — заметил Манион.

— Он хочет, чтобы мы с горсткой кораблей встали между английским флотом и остальными судами Армады, и надеется, что успеют подтянуться главные силы. Безумие! Их раз в десять больше, чем нас здесь. Они нас разнесут на куски.

— Ну да, — согласился Манион. — Хотите наблюдать все это с палубы, или лучше куда-нибудь спрятаться?

Авангард англичан, около двадцати кораблей, направился в сторону пяти испанских судов. Ведущий корабль, слегка изменив направление, шел прямо к «Сан-Мартину». Начальники артиллерии стали отдавать приказы:

— Стреляйте, только подпустив их достаточно близко! Берегите заряды! — На флагмане оставалось слишком мало пороха и ядер. Мушкетеры и аркебузиры заняли свои позиции. Многие из них крестились, глядя на приближающиеся неприятельские корабли.

— А этот — новый, — заметил Манион, глядя на корабль, шедший к «Сан-Мартину».

Английский корабль, не открывая огня, подошел на пушечный выстрел, затем — на мушкетный и, наконец, на пистолетный выстрел, не более ста ярдов. Он развернулся и стал бортом к «Сан-Мартину». Теперь оба корабля стояли так близко друг к другу, что Грэшему казалось: достаточно протянуть руку, и можно будет пощупать тех, кто находился на палубе неприятельского судна. И тут на капитанском мостике Грэшем разглядел своего главного врага, сэра Фрэнсиса Дрейка, оравшего на своих пушкарей, чтобы они не стреляли без команды. Дрейк оглянулся. И на мгновение их глаза встретились.

Корабль Дрейка дал бортовой залп по «Сан-Мартину». С такого близкого расстояния храбрый корабль еще не обстреливали.

Снизу раздались вопли людей. Одно из ядер пробило корпус корабля и опрокинуло одну из больших пушек, еще не сделавшую ни одного выстрела, так что половину орудийного расчета придавило тяжелым лафетом. Корабельный юнга, получивший опасную рану в живот, полз по артиллерийской палубе, оставляя за собой кровавый след… Корабль Дрейка быстро отошел в сторону, позади находился еще один английский военный корабль, готовый подойти к испанскому флагману на такое же опасное расстояние.

«Сан-Мартин» дал ответный залп всего из нескольких пушек. Четверть часа требовалось для перезарядки пушек, а английских военных судов насчитывалась целая дюжина, поэтому надо было, чтобы часть орудий, когда понадобится в следующий раз, могла выстрелить сразу.

Не сговариваясь, Грэшем и Манион стали переносить раненых, которых можно было перемещать, туда, где их товарищи могли перевязать их и отнести к корабельному хирургу.

Казалось, не будет конца атакам англичан, грохоту их пушек и пушек «Сан-Мартина», треску мушкетных выстрелов… Грэшем заметил: солдаты стали неохотно перезаряжать пушки. Хотя положение сложилось очень тяжелое, однако у испанцев впервые появилась возможность поражать цели на борту английских кораблей из простого стрелкового оружия. Стреляя из пушек, они нанесли бы больше вреда англичанам и лучше обеспечили бы свою безопасность, но в бою люди далеко не всегда следуют логике. Вскоре Грэшем и Манион неожиданно для самих себя стали обслуживать одно из орудий, превратившись на время в пушкарей под командой артиллерийских офицеров.

«Сан-Мартин», казалось, превратился в собственную тень. Кровь текла из шпигатов и пушечных бойниц. Большой английский галеон подошел очень близко к испанскому флагману, намереваясь расстрелять его из пушек с расстояния пистолетного выстрела. Другие английские суда стали заходить слева, хотя, судя по числу выстрелов, они сами испытывали недостаток в боеприпасах.

Прошло четыре или пять часов жуткой канонады. Почувствовав, как у него вдруг потемнело в глазах, Грэшем осторожно потрогал свою голову. Его ранило осколком дерева. Волосы сделались влажными от крови. Манион схватил его за руку.

— Давайте на палубу! — твердо заявил он. — Надо отвести вас к хирургу, он наложит перевязку, а может, и ампутирует вашу голову.

Они поднялись по лестнице наверх. Там на палубе стояло ведро с морской водой — на случай пожара. Не церемонясь, Манион вылил воду на голову Грэшему. Соленая вода обожгла открытую рану. Как во сне Грэшем смотрел на людей, перезаряжавших пушки, стрелявших, видел, как падали раненые. На все это, казалось, не обращал внимания полуобнаженный ныряльщик, обвязавшийся канатом. Он кивнул своему помощнику, встал на перила и, двигаясь с удивительной грацией, нырнул в холодное море. Это был один из трех корабельных ныряльщиков, которые заделывали пробоины в корпусе, в том числе во время сражений.

Как это ни удивительно, но благодаря высокому искусству мореходства и удивительному мужеству и отваге моряков большие корабли Армады действительно стали один за другим подходить к своему флагману, отвлекая на себя огонь англичан и образуя строй, который сначала лишь отчасти напоминал прежнюю форму полумесяца. Но со временем строй обрел прежнюю силу.

«Сан-Мартин» сильно пострадал во время неравного боя. По оценке его защитников, около четырех сотен ядер попало в его корпус, но он продолжал плыть и продолжал сражаться. Десять — пятнадцать английских кораблей собрались вокруг испанского галеона, как волки вокруг своей добычи. Но дважды «Сан-Мартин» вырывался из кольца и даже сам помогал другим осажденным кораблям. Команда «Сан-Матео» была поражена, когда «Сан-Мартин» оказался рядом. Этот корабль пострадал еще больше. Половина команды погибла, кровь текла по палубам, ядер не осталось. Но капитан Диего де Пименталь гордо стоял на мостике полуживого корабля. Им предложили эвакуироваться, но капитан взамен отослал спасательные лодки и попросил ныряльщиков заделать пробоины.

Так продолжаться больше не могло. Никто не знал, чем разрешится жуткий день. И вдруг в четыре часа дня на поле морской битвы обрушился страшный шквал. Прошло, может быть, полчаса, пока противостоявшие флоты сражались с морской стихией, а не друг с другом. Английские корабли, по-видимому, мало пострадавшие во время стычек, шли на парусах по краю района, затронутого штормом. Корабли Армады под рваными парусами, плохо державшими воздушный поток, просто двигались на северо-восток по направлению ветра.

Шторм стих, но развел в разные стороны заново сгруппировавшуюся Армаду и английский флот. Грэшем, уставший свыше всякой меры, прислонился спиной к лафету орудия, которое он обслуживал. Кто-то тронул его за плечо.

— Почему они ушли? Отчего не атакуют? — спросил герцог, говоривший без переводчика (тот был ранен). Грэшем повернулся к Маниону, и тот заговорил с ним прямо. Им всем, конечно, было не до формальностей.

— Скорее всего у них кончился порох, — ответил Грэшем. — Да и ветер относит нас на север, в сторону от земли герцога Пармского. Зачем им рисковать, если ветер делает всю работу за них.

Герцог кивнул и посмотрел вдаль, за корму, туда, где виднелись паруса английских кораблей. Он был в одной тунике. Два своих плаща он раздал: один — раненому офицеру, другой — юнге со сломанной ногой, теперь лежавшему в его каюте. За ночь они потеряли три корабля. «Сан-Матео» и «Сан-Фелипе», едва ли уже способные держаться на воде, сели на мель на фламандском побережье. К утру ветер снова усилился. Половина кораблей к этому времени стали неуправляемыми из-за состояния парусов и мачт. Ветер нес их на северо-запад. Впереди было фландрское побережье.

Герцог велел бросить оставшийся якорь. Из этого не вышло ничего путного. Дно было слишком мягким, и якорь не мог надежно выполнять свою роль, а приливное течение продолжало нести корабль к песчаному берегу. Он отдал приказ измерить глубину моря с помощью лота. В «Сан-Мартине» было пять морских саженей. Если глубина воды меньше, значит, корабль сядет на мель, перестанет быть живым, сражающимся судном и превратится просто в громоздкую мишень для англичан.

— Семь с половиной морских саженей! — крикнул моряк с носовой части судна.

— Семь! — объявил солдат на мачте.

— Шесть с половиной, — доложил следующий.

Грэшем и Манион сидели, обнявшись, у фальшборта, глядя куда-то вдаль невидящими глазами. Снизу на палубу поднялся корабельный священник. Герцог встал на колени и тихо попросил исповедать его. Священник поднял дрожащую руку. Все, кто находился на палубе, также опустились на колени, склонив головы. Все они молча молились. И тут раздался возглас:

— Шесть морских саженей!

Люди, молившиеся на палубе, вздрогнули от неожиданности.

А Грэшем думал о том, кто из людей будет его помнить, когда его не станет. Конечно, это был бы Манион, но они скорее всего погибнут вместе. Его будет помнить Джордж. Может быть, и Анна, но она может проклясть его. Помнить его будут, видимо, Толстяк Том и Алан Сайдсмит в Кембридже, а также Спенсер, Инайго Джонс, Бен Джонсон в Лондоне…

Он поднял голову и посмотрел на огромное развевавшееся на грот-мачте знамя «Сан-Мартина». Его кончик показывал в сторону песчаного берега. И вдруг направление изменилось, словно мощная невидимая рука развернула знамя. Оно реяло на ветру, «указывая» теперь обратное направление — в море. Ветер внезапно сменился на противоположный.

— Шесть с половиной саженей! — раздался радостный вопль. Вся команда застыла в ожидании.

— Семье половиной саженей!.. Восемь с половиной!

Люди вскочили на ноги. Матросы обнимались, повсюду слышались торжествующие возгласы.

— Благодарение Богу! — Голос герцога прозвучал негромко, но его услышали все. Герцог встал. Он посмотрел на своих людей, так храбро дравшихся и проливших столько крови, и они снова опустились на колени. Молились ли люди когда-нибудь еще так же истово, как они, руководимые духовником своего герцога?

Вскоре после этого герцог снова вызвал Грэшема (на сей раз рядом с ним находился переводчик) и сообщил: один из кораблей Армады несколько дней назад захватил в плен английское рыболовное судно.

— На борту оказался неожиданный груз, — сказал он. — Девушка-испанка, по ее словам, направлявшаяся в Кале, которая назвалась Мария Анна Люсиль Риа де Сантана. — Грэшем вздрогнул. Герцог продолжал: — Говорят, по ее словам, она вынуждена была бежать из Англии из-за ее связи со шпионом. Они решили не отсылать ее обратно в Англию, а передать на другой наш корабль, на «Сан-Матео».

У Грэшема упало сердце. Тот самый корабль, отнесенный на мель на фландрском берегу! Его команда либо стала добычей моря, либо была захвачена врагами-голландцами.

— Но там решили — девушке не место на таком корабле, — продолжал Сидония. — На борту одного из грузовых судов, несмотря на мой приказ, имеются женщины, и ее также отправили туда.

Герцог помолчал немного, затем заговорил вновь. Грэшем не решался задавать вопросов.

— Я бы снова сражался с англичанами, если бы мог, — сообщил Сидония. — Но ветер лишил меня такой возможности. Теперь нам остается только пройти с флотом вдоль северного берега Шотландии, а потом, миновав Ирландию, вернуться в Корунну, чтобы возобновить сражение в другое время. Я уже не могу даровать победу моему королю. Могу лишь спасти флот. — Он испытующе посмотрел в глаза Грэшему. — Я думаю о вас лучше, чем вы полагаете. Я решил: вы сядете на баркас, доберетесь до грузового судна и встретитесь с вашей подопечной. Вы можете доставить ее в Кале. Я не ожидаю вашего возвращения сюда.

Грэшем начал было благодарить Сидонию, но тот поднял руку.

— Не говорите ничего. Просто идите, — сказал он. — Может быть, мы еще увидимся. В Испании или даже, кто знает, в Англии.

Грэшем низко поклонился герцогу. Баркас быстро понес молодого англичанина туда, где находились грузовые суда. Он оглянулся на пострадавший в боях флагман. На палубе корабля он, Генри Грэшем, заново родился. Он теперь уже навсегда перестал быть ребенком. Его служба у Уолсингема оказалась тупиковым путем.

Анну он увидел, как только ее привели на палубу. Многое напоминало об их первой встрече — теперь уже целую вечность назад. Она была в рваном платье и с нечесаными волосами, но характер ее оставался таким же твердым и упрямым, а красота стала еще заметнее из-за отсутствия косметики (да Анна в ней и не нуждалась). И она изменилась — она также перестала быть ребенком. Анна улыбалась, и эта улыбка говорила о многом. За ней стояло понимание, в каком недобром и ненадежном мире приходится жить людям, так что немногим из людских планов суждено в нем осуществиться. Но ее понимание также означало и готовность принять многое в этом мире.

Они были немногословны при встрече — им не требовалось красноречие.

— Нам, кажется, суждено встречаться на море, — сказала Анна.

— С вами… хорошо обращались? — спросил он.

— Женщины здесь спокойнее мужчин. И они очень добрые, — просто ответила она. Анна посмотрела ему в глаза и добавила: — Я здесь единственная девственница. А это, кажется, единственное достояние, которое можно потерять, но нельзя вернуть.

Небо потемнело, облака стали низкими. Ветер, гнавший Армаду все дальше на север, мешал им попасть в Кале, хотя их баркас был, конечно, куда более маневренным, чем большие корабли. С большим трудом продвигались они вперед, держась как можно ближе к берегу. Их лодка не являлась сколько-нибудь завидной добычей для грабителей, и большие английские корабли не стали бы преследовать ее здесь, рискуя сесть на мель. Лишь один англичанин, знавший о больших испанских кораблях, оказавшихся на мели у этих берегов, был слишком алчен, чтобы упустить такой шанс на добычу, и готов был обшарить все прибрежные воды в поисках попавших в беду испанских галеонов, чтобы добыча не досталась не заслужившим ее, с его точки зрения, голландцам.

Его звали Фрэнсис Дрейк.

Корабль Дрейка «Месть» возник перед беглецами неожиданно. На мгновение им даже показалось, что эта громадина расколет их лодку надвое, но в последнюю минуту корабль замедлил ход. С помощью трех специальных крюков их баркас подтянули к борту «Мести». Сверху спустили веревочную лестницу и приказали им подняться на борт. Матросы приветствовали появление Анны свистками и воплями.

— Так, так, — процедил сэр Фрэнсис Дрейк, когда перед ним предстали Грэшем и Манион. — Вот человек, дезертировавший из Англии. Человек, которого я вчера видел рядом с герцогом Мединой Сидонией на его флагмане. И теперь его повесят за предательство.