Город Аттилы
15
Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что именно изменилось в моем маленьком мире: возле хижины не было охранника. Решив, что их с напарником что-то отвлекло, я доползла до завесы и выглянула наружу. Затем вернулась на свое место и стала ждать завтрак. Но я не дождалась ни служанки с едой, ни охранника. Когда никто не пришел и к ужину, я решила, что, готовясь к походу, Аттила забрал всех солдат, включая моего охранника. Видимо, мне придется отправиться самой на поиски еды.
Эдеко говорил, что в лагере останется мало народу, и он оказался прав. Кроме охранников возле ворот Онегиза и Аттилы и еще пары человек между ними я видела только стариков. Город Аттилы превратился в обиталище женщин и детей. Я двигалась по нему, мучаясь от голода и страха, но в то же время наслаждаясь каждым мигом долгожданной свободы. И не могла не заметить, что лица встречавшихся мне людей выглядели гораздо спокойнее, чем обычно. Я вышла из хижины в плаще, отчасти из-за того, что воздух был холодным, а отчасти потому, что чувствовала себя спокойнее под его прикрытием. Но в плаще мне стало жарко, да и окружающие не обращали на меня никакого внимания, поэтому я вскоре сняла его. Спустя какое-то время я осмелела настолько, что остановилась и стала рассматривать ясное, безоблачное небо и золотые травы, покачивавшиеся на полях в такт моим безрассудным мыслям.
Когда чей-то голос вырвал меня из этого расслабленного состояния, я испугалась.
— Эй, Ильдико! — окликнули меня.
Обернувшись, я увидела Эару, одну из служанок, сидевшую перед хижиной. Ее окружали дети, но как только они заметили меня, то, верно, решили, что мое появление избавляет их от обязанности сидеть рядом со старухой, и тут же разбежались в разные стороны.
— Мои внуки, — объяснила Эара, повернувшись ко мне с улыбкой.
Она была одной из двух избранных, кому позволялось оставаться в доме Аттилы, чтобы разобрать объедки и вымыть посуду после того, как слуги заканчивали свои дела. Ее особенный статус, который показывал, что Аттила ей доверял, и суровость удерживали меня от попыток заговорить с ней раньше. Я даже представить себе не могла, почему она окликнула меня сейчас и почему так рада меня видеть. Я робко подошла к ней и сказала, что голодна и не знаю, где найти еды. Эара встала со своей подушки и объяснила, как дойти до шатра с едой. А когда я поблагодарила ее и собралась уходить, она так изменилась в лице, будто была разочарована моей поспешностью.
Мне пришлось пройти мимо множества шатров, прежде чем я нашла повозки, стоявшие в ряд, как их описала Эара. Шатер с едой находился как раз за ними. Войдя, я обнаружила, что все, кто там работал, были гаутами. Я подумала, что они в большинстве своем происходят родом из одного племени с Эдеко. И мне понадобились все мои силы, чтобы удержаться и не говорить им ничего, кроме «спасибо», переходя от человека к человеку за едой. Когда мою тарелку наполнили, я вышла из шатра и нашла себе место в стороне от других людей. Я никогда до этого не была в этой части селения, и, хотя она выглядела так же, как и остальные, мне нравилось смотреть с нового места. Вдруг позади меня раздался тихий плач. Я поставила тарелку и осмотрелась, но никого не увидела. Потом, вглядевшись в выстроенные в ряд повозки, я неожиданно заметила между двумя из них спрятавшуюся женщину примерно моего возраста. Она сидела, согнувшись, но ее искаженное мукой лицо было обращено вверх. Пока я наблюдала за ней, ее боль прошла. Глубоко вздохнув, она выпрямилась и привалилась спиной к колесу. Она оказалась очень красивой. Красивой римлянкой.
Я подняла голову и снова посмотрела на небо, по теперь мысли мои перепутались. И поэтому когда некоторое время спустя до меня опять донесся плач женщины, я встала и, взяв тарелку, пошла к ней. Римлянка увидела мою тень и заметно напряглась. Но, подняв глаза и разглядев мое лицо, тут же улыбнулась.
— Я слышала, как ты плачешь, — сказала я на языке гуннов, хотя и не ждала, что она меня поймет.
Женщина откинула с лица темную прядь.
— Это я так… — сказала она. — Все в порядке.
Я посмотрела на нее внимательнее. Мне никогда не доводилось видеть женщину-римлянку. Моя душа разрывалась между любопытством и презрением к представителю народа, натравившего гуннов на бургундов.
— Откуда ты знаешь язык гуннов? — спросила я.
Она заглянула куда-то за спину мне, будто пытаясь определить, не следят ли за нами.
— Я замужем за гунном. А ты?
Выражение ее лица оставалось спокойным и приятным, поэтому я подумала, что она вполне довольна своей судьбой, и решила быть осторожной.
— А я прислуживаю Аттиле по вечерам, — сказала я. — И живу в хижине вон за тем рядом повозок. Я не замужем.
Мы так долго молча смотрели друг на друга, что я подумала: нам не о чем больше говорить — и собралась уходить. Тут я заметила, что она теребит большой зеленый камень, висевший на цепочке у нее на шее. По старой памяти я протянула руку, чтобы коснуться собственного камня, но тут же ее опустила.
— Как ты оказалась замужем за гунном? — неожиданно вырвался у меня вопрос.
— Когда на мою деревню напали, меня пленили вместе с другими. А потом человек, который убил моих родителей и братьев, взял меня в жены.
Я прижала руку ко рту, испуганная и смущенная тем, что она рассказывала об этом так спокойно и с улыбкой. Она отпустила свой камень и провела рукой по краю своей одежды.
— Сядь, — сказала она. — И расскажи мне о том, как ты стала прислуживать Аттиле.
Теперь пришла моя очередь заглядывать за повозки, поскольку мне пришло в голову, не подослана ли эта женщина Аттилой, чтобы выведать у меня все, что не удалось узнать Эдеко. Но в то же мгновение я поняла, как нелепо мое предположение, и села рядом с римлянкой со словами:
— А я слишком далеко отъехала от своего дома. Гунны нашли меня и привели сюда. Сначала я сидела одна в своей хижине, но один из людей Аттилы, который называет меня своим другом, убедил Аттилу взять меня в услужение. — Я отвернулась в сторону, удивляясь тому, как легко мне теперь давалась ложь. Когда я снова посмотрела на римлянку, она обеими руками сжимала свою ногу. Она застонала, потом закрыла глаза и стала дышать ртом до тех пор, пока приступ боли не прошел.
— Что с тобой? — спросила я.
Она быстро приподняла юбку, и я увидела огромную зияющую рану на бедре. Вокруг раны все опухло, ее края были красные, из середины сочился гной.
— Тебе срочно нужна помощь! — воскликнула я.
Она снова прикрыла рану юбкой.
— Все не так плохо. Боль приходит и уходит. Сегодня, правда, хуже, чем обычно. Все само заживет.
— Нет, не заживет! Я видела, как мужчины умирали и от меньших ран.
Я уже вставала, когда римлянка подняла руку, чтобы остановить меня. Я смотрела на ее руку, ощущая исходящую от нее силу, почти похожую на силу меча войны. Напуганная и заинтригованная, я снова села.
— Мне нельзя обращаться за помощью, — спокойно сказала она. — Человек, нанесший мне рану, мой муж, запретил мне это. Если он узнает, что мне кто-то помог, он сделает еще хуже.
— Но почему он так с тобой поступил?
Она рассмеялась.
— Я подозреваю, что он взревновал. Он не возражает, когда я разговариваю с женщинами-гуннками, но однажды он застал меня беседующей с римлянкой, такой же, как и я, женой гунна, на моем родном языке. А он требовал, чтобы я забыла свой язык. Эта рана должна напоминать мне о моей ошибке. Она у меня уже давно, и, как видишь, я пока жива. Так что, волноваться не о чем.
— Но значит, я тоже должна уйти! — воскликнула я. — Вдруг он узнает, что ты говорила с гауткой, и покалечит тебя снова, уже из-за меня?
— Нет! — воскликнула она. В ее темных миндалевидных глазах читалась мольба. Потом она улыбнулась и сказала уже спокойнее: — Я так давно ни с кем не беседовала. Женщины-гуннки не доверяют мне и никогда не говорят ни о чем личном. К тому же нас тут никто не заметит. Да если и увидит, кто станет портить такой славный день черными мыслями?
Мы обе посмотрели на небо, и я мысленно сказала себе: «Я ничем не лучше гуннов. Я тоже не доверяю ей только потому, что она не гаутка».
— Ты, наверное, заметила, — добавила она, — что сейчас, когда Аттила уехал, все чувствуют себя гораздо свободнее.
Я ощутила желание преодолеть свое недоверие и рассказать ей о том, что мы придумали с Эдеко и что в результате нашей затеи Аттила может и не вернуться. Но потом вспомнила, что меня уже обманывала красивая женщина, которая какое-то время казалась мне приятной и мудрой.
— А твой муж уехал вместе с ним? — спросила я.
— Да.
— Не понимаю, как ты можешь быть такой спокойной, будучи замужем за чудовищем, — покачала я головой. — До этого дня я думала, что это на мою долю выпали самые тяжелые испытания.
Римлянка наклонила голову и посмотрела на меня, выгнув идеальной формы бровь.
— Мне пришлось научиться прощать. Иначе я бы уже давно умерла от отчаяния.
Я не выдержала и рассмеялась.
— Что? Прощать его? Как же так?
Римлянка тепло улыбнулась.
— Неужели тебе не приходилось прощать?
— Приходилось, — согласилась я. — Я простила брата. Но даже это было трудно, и я не смогла бы этого сделать без помощи друга.
— Все люди братья, — ответила римлянка.
Я озадаченно посмотрела на нее.
— Но ты спросила меня о моем муже, — продолжила римлянка. — Сначала мне было нелегко его прощать, но время шло, и я научилась это делать. Я поняла: он просто не осознает, что делает что-то плохое. Он вообще не различает правильного и неправильного пути. Только путь гунна и путь иноплеменника. Мне иногда приходится напоминать себе: если бы я выросла среди гуннов и меня с Младых ногтей учили тому, что прав тот, кто сильнее, то я, скорее всего, мало чем от него отличалась бы. — Она о чем-то задумалась и, как бы сомневаясь, затеребила нижнюю губу молочно-белым пальцем. — Хочешь, я расскажу тебе одну историю, которая помогает мне сдержать гнев?
— Да, конечно! Мне очень интересно!
— Эту историю рассказывал Иисус.
— Иисус?
— Сын Божий, сделавшийся человеком и отправившийся на землю.
— Так ты христианка?
— Да. Слушай. Жил-был король, который однажды решил привести свою казну в порядок. И тут вспомнилось ему, что один человек должен был казне двадцать мер золота. Послал король за этим человеком и потребовал вернуть долг. Но тот пал перед владыкой на колени и, рассказав ему о своих горестях, стал молить об отсрочке. Король же был богат душой не менее, чем золотом, и сказал должнику: «Иди, твой долг прощен!» И тот человек ушел. Но по дороге домой, размышляя о своей удаче, он наткнулся на того, кто должен был ему четыре меры золота. И подумал он, что теперь, когда он свободен от долга, это золото могло бы сделать его богатым, и стал требовать возвращения долга. Должник же пал пред ним на колени и стал просить дать ему еще немного времени. Но тот человек, только что испытавший милость и прощение короля и уже забывший о них, отправил должника в тюрьму.
— Не понимаю, — сказала я. — Какое это все имеет отношение к прощению человека, который убил всю твою семью и ранил тебя?
— Если ты представишь, что король — это Бог, то все станет понятно. Не проходит ни дня, чтобы Господь не прощал мне мои грехи. И кто я такая, чтобы отказаться простить прегрешения другого человека, пусть даже он сам и не просит моего прощения?
— Не понимаю, — покачала я головой. — Человек должен прощать собственного… Но как же тогда быть с врагами? Это кажется мне бессмыслицей.
— Скажи, подруга, есть ли у тебя враг?
— Да, и зовут его Аттила. Он вместе со своим братом вырезал мой народ, когда я была совсем маленькой. До того, как они на нас напали, наш народ насчитывал восемьдесят тысяч человек. А сейчас… — Я замолчала, напуганная тем, как легко смогла забыться. А когда римлянка коснулась кончиками пальцев моей руки, мне пришлось скрыть лицо в ладонях, потому что я плакала. — Я уже так давно здесь, — сказала я. — И ни разу еще не произносила этих слов…
— Поплачь, подруга, я тебя утешу. А потом ты найдешь свое утешение в раю, — прошептала она.
Я опустила руки и посмотрела на пальцы римлянки, все еще касавшиеся меня. И снова меня потрясло ощущение тепла, исходившее от них.
— Ты действительно даешь мне утешение, — прошептала я ей в ответ. — Но скажи, что такое рай?
Римлянка откинулась назад, сложила руки на коленях и подняла глаза к небу.
— Мы называем такое место Валгаллой, — продолжила я. — Интересно, есть ли между ними разница?
Римлянка открыла рот, будто собиралась что-то сказать, но потом передумала.
— Я солгала тебе, — сказала я. — Я не заблудилась. Мой дом действительно далеко, и путь к нему лежит через равнину и горы, на запад. Я пришла в город Аттилы сама, по своей воле. Для того, чтобы убить Аттилу. И, может быть, мне это уже удалось. Все станет понятно, когда они вернутся из похода. — Я всмотрелась в ее лицо в поисках признаков тревоги, но ничего не увидела. — Я ненавижу его, — продолжила я. — И никогда не прощу ему того, что он сделал с моим народом, как, впрочем, и с твоим. Я не знала римлян, но теперь вижу, что ваш народ совсем не такой, каким я представляла его раньше.
Она засмеялась.
— Я — это не все римляне, подруга. Могу лишь дать тебе слово, что я не лучше большинства из них. Однако среди моего народа есть и те, кто гораздо хуже меня. В деревне, где я выросла, было много неправедных мужчин. Это советники, которые следили за справедливостью в нашей жизни. Но еще они собирали налоги, и как только поняли, что с помощью мздоимства разбогатеют, в то время как все остальные станут нищими, то быстро забыли о справедливости в пользу своих собственных интересов. Нам еще повезло, что у нас была церковь, куда мы могли обратиться. Она защищала самых бедных из нас… до тех пор, пока не пришел Аттила и не разрушил все.
— Разве Аттила и эти сборщики налогов не должны умереть до того, как нанесут вред еще кому-то из людей?
Римлянка улыбнулась.
— Я бы хотела рассказать тебе еще одну притчу Иисуса, если ты не против.
— Прошу тебя.
— Тогда слушай. Жил однажды человек, у которого было два сына. И однажды он попросил каждого из них взять по полю и работать на них. Первый отказался, но потом передумал и стал работать. Второй же согласился с отцом, но работать и не собирался. Стоило отцу отвернуться от него, как он тут же возвращался к своим собственным делам. Кто, по-твоему, был лучшим сыном?
— Никто. Мне кажется, что если твой Иисус хотел что-то показать на этом примере, то ему стоило придумать и третьего сына, который бы сразу согласился с поручением отца и немедленно отправился бы на его выполнение.
— Но тогда бы пропал весь смысл притчи, потому что люди, к которым он обращался, были похожи либо на первого, либо на второго сына.
— Тогда этот смысл мне недоступен. Я бы поняла, если бы там был третий сын. Коли слушатели Иисуса походили на первого или второго сына, то повиновение третьего дало бы им хороший пример для подражания.
— Может быть. Но позволь мне объяснить тебе эту притчу так, как однажды ее объяснил мне отец. Порочные люди среди нас часто похожи на первого сына, который отказался, но потом передумал. Допустим, он передумал на закате дня, так что работать в поле было уже поздно. Главное тут то, что он все-таки передумал. Время — это божий дар, подруга. Бог дает его каждому из нас так, как Сам считает нужным. И пока не наступила ночь, порочному человеку еще не поздно одуматься.
— Но что же тогда второй сын, более хитрый, который и не собирался выполнять поручение отца? Я знаю, по меньшей мере, одного человека, который так же порочен, как он.
— Он тоже может передумать.
— Теперь я понимаю, — сказала я, но на самом деле все казалось мне слишком запутанным.
Наверное, римлянка видела меня насквозь, потому что строго посмотрела на меня и произнесла:
— Я надеюсь встретиться с тобой снова, подруга, и не только здесь, в городе Аттилы. Не отравляй своей души затеями навредить Аттиле.
— Если Аттила станет править миром, ты быстро передумаешь, — хмыкнула я.
Римлянка тут же сложила ладони и вознесла их.
— Тогда давай помолимся Иисусу о том, чтобы этого никогда не было. Ты слышала о том, что когда люди молятся вместе…
— Прости, но я даже боюсь подумать, что может случиться, если мои боги узнают, как я молилась кому-то другому.
Мы молча посмотрели друг на друга, потом я отвернулась. Я снова подумала о том, каким безбожным стал казаться мне мир с тех пор, как я дошла до Паннонии. Мне была непонятна недальновидность бога римлянки, который призывал свой народ повернуться спинами к врагам, даже если те обнажили мечи. Но разговор об Иисусе, который напомнил мне об Водене и остальных, принес мне облегчение. Мои мысли тут же вернулись в прошлое, и я уже слышала голоса бургундов, летящие ввысь, чтобы достичь ушей богов. Я снова увидела жертвоприношения, залитый кровью алтарь, обмазанные кровью деревья… И все это время наши голоса поднимались до Валгаллы, сливаясь в один голос народа, объединенного кровью и родством душ. И мне стало горько, что, живя тут, в Паннонии, я нахожусь так далеко от своего народа. Собираясь вместе, чтобы страдать и радоваться, молиться или возносить хвалу, мы были так тесно связаны с богами и друг с другом, что эта связь становилась важнее события, которое собрало нас. Отправляясь в путь, каждый из нас увозил с собой ощущение этой священной связи.
Я повернулась к римлянке.
— Я буду рада рассказать тебе о своем народе и о наших богах, — произнесла я и поведала о том, о чем только что думала, и о многом другом.
Римлянка слушала меня, мило улыбаясь. После того, как я закончила, мы долгое время молчали.
— Нет ни одного человека, который был бы только плохим, — прошептала она наконец.
Я словно опустилась с небес на землю и с удивлением посмотрела на нее.
— Вот, например, мой муж. При всем плохом, что он мне сделал, со временем он привязался ко мне. Если я слушаюсь его, он обращается со мной по-доброму. И позволяет мне то, за что другие гунны подняли бы его на смех, если бы узнали.
— Что именно?
— Ну, он разрешает мне писать столько, сколько моей душе угодно. Главное, чтобы я делала это на его языке.
Я подалась вперед.
— Я знаю о письме. Мой друг… рассказывал мне о нем. А что ты пишешь?
Римлянка нарисовала круг пальцем на песке.
— Чаще всего письма.
— И он позволяет тебе рассылать их с посыльными?
Она засмеялась.
— Я пишу их не для того, чтобы рассылать. Люди, которым они адресованы, давно мертвы.
Теперь я смотрела на нее с некоторым беспокойством, думая, что она могла сойти с ума. Все эти разговоры о врагах… и сила, исходящая из ее рук. Мне никогда не доводилось встречать таких людей, как она.
— Когда я только попала в город Аттилы, — продолжила тем временем римлянка, — мне в голову все время приходила одна и та же мысль: как жаль, что я не могу разговаривать со своей семьей. Если бы только рассказать тем, кто меня любил, о моих испытаниях в стане гуннов! Я чувствовала, что схожу с ума, держа в себе свои страдания.
— Да, — перебила я. — Мне хорошо знакомо это чувство.
— И тогда я стала записывать сбои мучения, которые так долго носила в памяти. Когда я описывала каждое страдание, боль от него понемногу стихала. Наверное, я писала это только для себя, но все равно мне становилось легче. Теперь, когда я об этом вспоминаю… — Она резко подалась вперед, и мы оказались плечом к плечу. — Ты умеешь читать хоть немного?
— Нет. Но я однажды видела письмена на свитке из козьей шкуры.
Римлянка улыбнулась. Потом снова откинулась и вздохнула.
— Я хотела предложить тебе: если ты умеешь читать, то возьми мои письма. Вдруг со мной что-нибудь случится.
— Но с тобой ничего не случится! — воскликнула я.
— Я не боюсь умирать.
— Ты должна жить, ради меня. Мне без тебя не выдержать. Хоть мы с тобой и разные, я чувствую, что уже люблю тебя.
Римлянка повернулась и посмотрела на меня.
— Как зовут тебя, подруга?
— Здесь, в городе Аттилы, меня знают как Ильдико. В моих родных землях меня зовут Гудрун.
— А меня зовут Сагария.
— Сагария, — повторила я и посмотрела вперед.
Очередь за едой стояла теперь уже за пределами шатра.
Она проследила за моим взглядом.
— Нам пора идти, — прошептала она. — Сейчас сюда соберется весь город.
Она снова коснулась зеленого камня, и я остро ощутила, как мне не хватает моего украшения.
— Какой красивый камень, — сказала я, указав на него чуть заметным движением пальца.
Римлянка улыбнулась.
— Это не просто камень. Смотри. — Она сняла цепочку с шеи и взяла камень в обе ладони. Потом повернула его в пальцах, и, к моему изумлению, прямо на глазах он распался надвое. Камень оказался полым внутри, а обе его половинки держались на невидимом стержне. — Его дал мне отец, когда я была совсем маленькой. Я хранила в нем лепестки роз. После смерти отца я часто открывала камень и вспоминала о нем. Но я совершила ошибку, рассказав о нем своему мужу, и в следующий раз, когда я открыла, он был пуст. Наверное, он вытряхнул его содержимое, когда я спала, потому что я никогда не расстаюсь с этим камнем. Понюхай. Он все еще пахнет розой.
Я наклонилась и принюхалась, но все мое внимание было приковано к удлинявшейся очереди перед шатром, и я с опаской посмотрела на Сагарию.
— Мы должны расстаться, — торопливо сказала она. — Как только жители города поедят, гауты заберут свои повозки и уедут.
— Мы должны встретиться снова, завтра! — воскликнула я и схватила ее за запястье. Оно горело. И тогда я с удивлением поняла источник необычайной силы, которая струилась из ее рук.
Сагария заметила, как я изменилась в лице.
— Меня лихорадит уже несколько дней, — призналась она. — Ничего, пройдет.
Я подумала об Эаре, о разочарованном взгляде, которым она проводила меня, когда я уходила.
— Кажется, мне известно, что делать, — прошептала я. — Одна женщина может дать нам лекарство для твоей ноги. И никто об этом не узнает.
Но Сагария теперь смотрела только на толпу, которая начинала шуметь.
— Иди первая, — сказала она. — Мне понадобится много времени, чтобы дойти до дома, а нас не должны видеть вместе.
— Нет, иди ты. Я не успокоюсь, пока не буду знать, что ты в безопасности.
Сагария нежно коснулась моей щеки горящими губами. Потом неуклюже встала и, подволакивая раненую ногу, направилась между повозками прочь от толпы. Когда она исчезла из поля зрения, я легла под повозку и стала искать ее глазами. И вскоре разглядела хромающую римлянку. Когда она снова исчезла, я проползла под одной повозкой и выбралась возле второй, как раз в это время Сагария вошла в хижину неподалеку.
* * *
В ту ночь мое воображение разыгралось не на шутку. Я грезила о том, как исцелю Сагарию, и, восторгаясь тем, что нашла такую удивительную подругу, совсем забыла об Эдеко. Я рисовала в своем воображении, как мы вдвоем с ней спасаемся бегством. Потом, внезапно вспомнив об Эдеко, я стала мечтать, как мы с Сагарией дождемся его возвращения с известием о смерти Аттилы и втроем покинем этот город, чтобы начать новую жизнь. А по дороге заберем с собой мою ненаглядную дочь и ее няню. Затем я вспомнила о сыновьях Эдеко, и вот они гоже попали в мои фантазии, вместе с девочкой-гуннкой. И я смеялась, представляя себе изумленные лица моих братьев, когда они увидят меня возвращающейся домой вместе с дочерью, ее няней, тремя гаутами, римлянкой и маленькой гуннкой.
* * *
Следующим утром я отправилась прямо к дому Эары. Она снова сидела на улице, только на этот раз рядом с Эарой не было детей. Внезапно мне стало страшно. Я осознала — кроме того, что старуха вчера улыбнулась, явно стремясь к общению, у меня не имелось никаких оснований доверять Эаре больше, чем кому-либо другому в городе Аттилы. Но, увидев меня, она приветливо воскликнула:
— Ну что, нашла шатер с едой?
Я почувствовала прилив уверенности.
Подойдя поближе, я встала на колени на подушку перед старухой, чтобы никто не мог подслушать наш разговор.
— Да, нашла, благодаря тебе. Но теперь я хочу попросить тебя еще об одной милости и молюсь о том, чтобы ты помогла мне, не задавая вопросов.
Эара перестала улыбаться и внимательно посмотрела в мои глаза.
— Входи, — прошептала она, наконец, и мне показалось, что она уже знала, зачем я пришла.
Ее хижина была ничуть не меньше моей, но в ней оставалось так мало свободного места из-за корзин и кип шкур, что я не понимала, где же Эара спит.
— Говори, — сказала она.
— Мне нужно лекарство, — начала я.
— Так, — Эара кивнула головой.
— Если бы я знала травы, которые растут тут, в городе Аттилы, то составила бы его сама, но…
— Это лекарство не для тебя, — перебила меня Эара.
Я посмотрела на нее.
— Нет. Для подруги. У нее жар… от раны, которая никак не заживает.
Эара снова впилась в меня пристальным взглядом.
— Опиши мне ее, — прошептала она.
Я рассказала, как выглядит Сагария, не называя ее имени. Эара слушала молча, приблизив свое лицо к моему и кивая в знак согласия. Когда я закончила, она медленно обернулась и посмотрела на свои корзины. Потом подошла к одной из них и, покопавшись в ней, вернулась с плотным свертком из овечьей шкуры. Эара осторожно раскрыла сверток и показала черный сгусток внутри него. Когда я наклонилась, чтобы понюхать, в нос мне ударил сильный незнакомый запах.
В нетерпении поскорее найти Сагарию, я торопливо поблагодарила старуху и уже собиралась уйти, но она схватила меня за плечо. И снова ее глаза внимательно ощупали мое лицо. Потом Эара отвернулась и снова пошла к своим корзинам, но на этот раз в другую сторону. Ей пришлось долго копошиться возле одной из них, чтобы найти то, что она хотела. Вернувшись, Эара вложила мне в руку второй сверток.
— Это яд, — прошептала она. — Он дарит быструю смерть. Без боли. Если нога не заживет и боль по-прежнему будет терзать твою подругу, дай ей этот яд.
Я спрятала второй сверток за вырез рубахи и в смятении выбежала из хижины старухи. Я не говорила Эаре, что у Сагарии была ранена нога. Либо старуха знала о Сагарии, либо обладала Даром. Эта женщина дала все, что мне было нужно, и даже больше того. Но я все равно не могла отделаться от мысли, что совершила смертельную ошибку, обратившись к одной из двух самых верных слуг Аттилы. Но теперь уже поздно об этом думать.
Мы не договаривались с Сагарией о том, когда встретимся в следующий раз. Я думала, что она ждет этой встречи с тем же нетерпением, как и я, поэтому сильно разочаровалась, не увидев ее на прежнем месте. Я была слишком взволнована, чтобы есть, и могла только нервно ходить вдоль повозок. Когда солнце опустилось значительно ниже, чем во время вчерашней встречи, я решила отправиться в ее хижину. Я знала, что Сагария не обрадуется моему визиту, который, к тому же, может закончиться плачевно, но мне не оставалось ничего другого. Я с праздным видом побродила возле хижин, стоявших по соседству, подражая прогулочной походке других женщин, и когда поравнялась со входом в жилище Сагарии, молнией метнулась внутрь.
Она лежала на постели из шкур, и, казалось, светилась своим внутренним светом еще сильнее, чем накануне. Я позвала ее, но она далеко не сразу осознала мое присутствие. Да и то смогла только посмотреть на меня. Я вынула из рубахи сверток с лекарством.
— Я забеспокоилась, когда ты не пришла к повозкам, — сказала я, вставая рядом с ней на колени. — У меня есть лекарство, и я сейчас намажу твою рану. А потом принесу тебе поесть, потому что ты явно не силах сходить туда сама.
— Тебя не должны здесь видеть, — прошептала она. Ее голос был едва слышен.
Я подняла подол ее юбки и со всей осторожностью принялась накладывать целебную мазь. Рана выглядела отвратительно, но Сагария даже не поморщилась. Глаза мои наполнились слезами.
— Сагария, прошу тебя, не умирай! У меня есть план. Ты должна жить. Мы с тобой сбежим из города Аттилы и вернемся к моему народу.
Она улыбнулась.
— Я бы с удовольствием послушала о твоем плане, но тебе не следует здесь находиться.
— Прошу тебя, не умирай, — повторила я и начала рассказывать о своей задумке. Конечно, мне не нужно было говорить ей о дочери, няне и о многом другом. Но я не умолкала ни на миг, поскольку мне казалось, что пока на ее лице держится улыбка, пока она может меня слушать, — Сагария не умрет.
— Я люблю тебя как сестру, — прошептала я в завершение своей истории. — Мои братья тоже тебя полюбят, и франки, и бургунды. Тебе нужно просто дождаться, пока подействует мазь.
— А тебе нужно дождаться, пока умрет Аттила, — тихо ответила она.
— Да что же это такое! — воскликнула я. — Послушай меня! Подумай о том будущем, которое я для тебя приготовила. Ты должна держаться за эту мысль.
— Я тоже люблю тебя, сестра, — выдохнула она.
Или, может быть, мне показалось, что она так сказала, потому что с каждым словом ее голос становился все слабее, а губы почти не шевелились.
Она уходила от меня, и я не знала, что делать. Когда она отвернулась, я встала и бегом бросилась из ее хижины. Выскочив во двор, я попыталась двигаться медленнее, чтобы не привлекать к себе внимания. Я направилась к палатке с едой, думая о том, что если накормлю Сагарию, это удержит ее в стране живых. Но очередь была так длинна, что мне не удалось дождаться своего череда. Я стояла, сколько могла, но терпение мое иссякло, и я бросилась обратно в хижину Сагарии.
К моему удивлению, передо мной оказалась девочка-гуннка лет десяти от роду, напуганная, будто я застала ее за чем-то недозволенным.
— Я слышала ее стоны, — воскликнула девочка, — а сейчас они прекратились!
Я оттолкнула ее в сторону. Прекрасные миндалевидные глаза Сагарии были открыты, но безжизненны. На ее губах застыла легкая улыбка. Я упала на колени. Позади меня раздавался лепет девочки. Схватив запястье Сагарии, я почувствовала, что оно уже холодное и без пульса. Девочка продолжала что-то говорить, а я думала лишь о том, что должна остаться с подругой наедине.
— Беги за помощью! — крикнула я девочке. — Эта женщина умирает!
Девочка исчезла в то же мгновение, и тут я осознала свою ошибку. Теперь я должна была исчезнуть до прихода посторонних. Мое сердце бешено колотилось в груди. Я провела пальцами по безупречному лицу Сагарии и закрыла ее глаза. Внезапно мне пришло в голову, что я должна поискать письма, которые она хотела мне отдать. Оторвав взгляд от ее лица, я осмотрела хижину, но мне были незнакомы едва ли не все предметы, которые я там видела. Я встала на одно колено, готовясь бежать, но пальцы мои снова коснулись ее лица, и я уже не могла двинуться с места. Я дотронулась до ее щеки, губ, длинной белой шеи. Потом пальцы наткнулись на цепочку и сомкнулись над ней одним судорожным движением. Не думая ни о чем, я рванула цепочку. Она разорвалась, и, зажав зеленый камень в кулаке, я побежала прочь.
* * *
Все последующие дни я ходила к шатру с едой лишь по одному разу, и то, когда становилось почти темно и гауты собирались уезжать. В результате мне доставалось мало пищи, и я часто бывала голодна, но предпочитала голод риску быть опознанной той девочкой-гуннкой. Я не хотела, чтобы она показала на меня пальцем как на женщину, которая сбежала из хижины мертвой римлянки, унося в кулаке ее драгоценность. А еще я не ходила мимо хижины Эары. Теперь я сама сделала себя затворницей, но впервые за все время в городе Аттилы я радовалась, что никому нет до меня дела. Мне хотелось только думать о Сагарии и мечтать о том, как могла бы сложиться наша жизнь.
* * *
Возвращаясь вечером от шатра с едой, я услышала грохот. В небе, полном звезд, не было ни облачка, поэтому я поняла, что это стук копыт возвращающейся конницы гуннов. Я остановилась на холме неподалеку от моей хижины и прислушалась. Я видела, как жители города торопятся укрыться в своих жилищах. Но шквал звуков настолько зачаровал меня, что я не могла двинуться с места. Вскоре гунны вошли в город с дикими криками, держа факелы высоко над головой, и направились к воротам Аттилы. Один из всадников отделился от толпы и двинулся в мою сторону. Решив, что это Эдеко, я против своей воли упала на колени и заплакала от радости. Но когда всадник подъехал поближе, я заметила, что он слишком толст и сидит на коне сгорбившись. Это был один из моих охранников. Он приближался с криками, размахивая хлыстом. Я тут же вскочила и бросилась в хижину.
На следующий день я приготовилась идти в дом Аттилы, но охранник, увидев меня возле завесы, велел мне не высовываться наружу. Гунны вернулись в город не так, как обычно. И это позволило мне думать, что на сей раз их вылазка не увенчалась успехом. Поэтому приказ охранника я восприняла как подтверждение того, что Аттила мертв. Довольная воплощением нашего с Эдеко замысла, я задула лампу, уселась на шкуру в центре хижины и попыталась выбросить из головы мысли об Эдеко и том, что с ним случилось. Я представляла, что сейчас творится в доме Аттилы: выжившие военачальники и сыновья Аттилы, наконец получившие возможность выяснить отношения раз и навсегда, ввязываются в драки. И спорят, как и когда известить жителей города о том, что их повелителя нет в живых. Я пообещала себе, что когда начнется хаос, я узнаю о судьбе Эдеко, найду его сыновей и покину город.
Шло время, и мои раздумья, не дававшие мне спать весь день, прервал резкий окрик охранника:
— Женщина, ты что, еще не ушла в дом Аттилы?
Ужас, парализовавший мое тело, не мог бы быть сильнее, даже если бы мне в спину воткнули кинжал. Я ответила вскриком, перешедшим в стон. Внезапно я стала задыхаться, будто бы в моей хижине кончился весь воздух. Я быстро расчесалась и подготовилась служить Аттиле. В голове моей не осталось ни одной мысли. Я взяла цепочку Сагарии, которую сумела починить. В полость камня я накануне всыпала яд Эары. И теперь поклялась, что не дам Аттиле прожить больше ни одного дня.
Я шла к дому Аттилы на негнущихся ногах и с одной-единственной мыслью: сегодня я должна его убить. По дороге я проходила мимо жителей города и всадников, но видела их лишь краем глаза. Перед моими глазами стоял образ зеленого камня, который я раскрываю над чашей Аттилы. Но заметив Эдеко, я вернулась к действительности.
Эдеко сидел на коне и разговаривал с другими всадниками, однако по тому, как он посматривал по сторонам, я поняла, что он ждал меня. Увидев мою приближающуюся фигуру, он тронул лошадь и отделился от остальных.
— Ты бы поспешила, женщина, — прикрикнул Эдеко, приблизившись ко мне.
Когда он поравнялся со мной, то сделал вид, что наклонился над лошадью и торопливо прошептал:
— Аттила приготовил тебе западню. Скоро ты увидишь такое, отчего подогнутся твои колени, но ты должна держать себя в руках. Он будет наблюдать за тобой.
Потом Эдеко развернулся и поехал к остальным.
Проходя мимо всадников, я услышала, как один из них спросил Эдеко:
— Что это ты так суров с одной из жен Аттилы?
— Они еще не женаты, — отмахнулся Эдеко.
— А может, он ревнует? — подхватил второй.
— Кто? Я ревную? — ответил Эдеко, и все засмеялись.
Я удивилась тому, что поняла их разговор, потому что ноги мои, не слушавшиеся до этого, стали и вовсе деревянными, а разум буквально оцепенел. Я чувствовала, что дрожу, но, посмотрев вниз, увидела, что руки безвольно висят плетьми вдоль тела. Я свернула во двор и медленно прошла мимо людей, собравшихся у ворот. Они не выказывали никаких признаков ликования. Дойдя до шатров, принадлежавших женам Аттилы, я не заметила ни одной из них. Никто не сидел на подушках у входов и не пил вина из золотых кубков. Взглянув вперед, я увидела за оставшимися на пути шатрами и всадниками Аттилу. Он стоял на пороге и смотрел на меня. Я опустила голову и побрела дальше, с трудом переставляя непривычно тяжелые ноги. Я задыхалась, дышала ртом, но сосредоточила все свои усилия на том, чтобы успокоиться. Внезапно в моей памяти всплыли слова отца: «Да будет музыка. Мы должны петь о событиях, разбивших наши сердца». Я глянула направо, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Херека, мать Эллака, задернула шелковые завесы шатра, из-за которых выглядывала. «Да будет музыка», — сказала я себе.
Я глянула на дом Аттилы и обнаружила, что по обе стороны от его дверей снова торчали колья. Как и в прошлый раз, на каждом из них была мертвая голова. Я опустила глаза; оказалось, что ноги мои все еще двигались вперед. Быстро переведя дыхание, я снова подняла взгляд, чтобы посмотреть на лица жертв Аттилы и увидеть среди них моих братьев. «Да будет музыка», — повторила я снова. Мне удалось заставить себя перемещать взгляд с одного лица па другое, не задерживаясь ни на ком. «Мы должны петь о событиях, разбивших наши сердца», — я так сосредоточилась на словах отца, на ритмичном движении ног и дыхании, что совсем забыла об Аттиле, и, взойдя на порог его дома, столкнулась с ним. Вскрикнув и пробормотав извинения, я отступила и пала ниц пред ним. Когда я поднялась, он все еще стоял рядом, не давая мне войти. Наши глаза встретились. Он усмехнулся. Я улыбнулась ему в ответ. Только тогда Аттила отступил в сторону. И все еще улыбаясь, улыбаясь безумно, каменной мертвой улыбкой, так сильно сковавшей лицо, что я боялась остаться с этой гримасой до скончания моих дней, я присоединилась к остальным слугам.
Если Аттила и держал речь в тот вечер, я ее не слышала. Если он швырял Эллака через весь стол и кричал на своих военачальников, — для меня это прошло незамеченным. Когда я взяла чашу Аттилы, Эара выступила вперед и вырвала ее у меня. А позже Эара сама поднесла ему поднос с мясом. Кроме этого я больше ничего не запомнила.
* * *
Мне удалось избавиться от чудовищной улыбки, но слова отца продолжали звучать в моей голове, сливаясь с ритмом лошадиной поступи возле моей хижины. Теперь я хотела, чтобы эти слова смолкли, оставили меня в покое, потому что они доводили меня до безумия. Но они бились и бились в моей голове, безучастные ко всем мольбам и усилиям. Я не понимала, что кто-то принес мне поднос с едой, до тех пор, пока не увидела его там, где за мгновение до этого ничего не было. Потом взгляд мой упал на лампу, и я задула ее, потому что тьма для меня сейчас была желаннее света. Там, за стеной, сбился с шага конь охранника, и я догадалась, что наступила смена караула. Второй охранник начал свой обход, но его конь шел медленнее, и мне стали совсем невыносимы слова отца, эхом вторившие лошадиной поступи.
— Гудрун, — позвал меня чей-то голос.
Я подползла к выходу и выглянула из-за завесы. Я не могла понять, как Эдеко занял место охранника возле моей хижины.
— Ты предал меня, — прошептала я.
Будь у меня чуть больше сил, появись Эдеко в другое время, я бы прокричала так громко, что мой голос достиг бы небес и вернулся снова на землю. Даже Аттила, все еще живой, хотя уже давно должен быть мертв, услышал бы меня. Но сейчас слова отца лишили меня воли. Эдеко проехал мимо меня и развернулся. Когда вновь оказался рядом, я выскочила из хижины и набросилась на него с кулаками.
Он опять развернулся.
— Гудрун, — сказал он, — вернись в дом. Мы слишком далеко зашли, чтобы сейчас все испортить.
Его слова были лишены для меня смысла, но спокойствие, с которым он их произнес, привело меня в ярость. Когда он поравнялся со мной, я налетела на него снова, нанося удары и по нему, и по его коню. Эдеко никак не отреагировал. Почувствовав себя побежденной из-за того, что Эдеко отказывался ответить ударом на удар, убить меня, положить конец моей жизни и бессмысленному речитативу, не затихающему в моей голове, я вернулась в хижину и закрыла за собой завесу. А потом заплакала.
Слезы принесли мне облегчение, звук собственных всхлипываний отвлек мой разум, и, наконец, я успокоилась. Между завесой и косяком была узкая щель, и, приблизив к ней лицо, я сказала:
— Это мог сделать только ты.
— Я действительно поведал Аттиле, что у тебя есть брат по имени Гуннар, — ответил Эдеко. — Тогда он приказал мне передавать ему все, что ты говоришь, каждое слово, каким бы незначительным оно ни казалось. Да, я разыгрывал тебя, проявляя благосклонность, чтобы ты забылась и сболтнула что-нибудь лишнее. Но я также сказал Аттиле, что этот Гуннар не родной брат тебе. Однако Аттилу обеспокоило это известие, а я уже привязался к тебе всем сердцем и постарался исправить то, что успел натворить. Вернее, то, что могло произойти, если у тебя действительно был такой брат и ты лгала мне все это время.
О, Гудрун, знала бы ты, чего только я не придумывал! Какие ловушки якобы ставил для тебя! И по мере того, как я клялся в том, будто ты успешно выходила из каждой из них, Аттила успокаивался и в конце концов поверил, что ты пришла сюда именно затем, чтобы отдать ему меч, как сказала сама. Но все же, когда ты стала прислуживать Аттиле, всем слугам приказали следить за каждым твоим шагом и докладывать о каждой оплошности. Вот почему я был так строг к тебе из-за твоего поведения в зале. Я очень многим рисковал, упрашивая его взять тебя к себе… Но слуги докладывали о тебе только хорошее. Он был доволен, а я…
— Расскажи о братьях, — потребовала я.
Эдеко дернул головой, будто удивился моей просьбе. И из-за того, что я его перебила, потерял нить рассказа. Он вздохнул и снова проехал мимо меня. Вернувшись, он заговорил, но на этот раз медленно, тщательно подбирая слова, и напоминая мне тем самым Аттилу, произносившего речи.
— Незадолго до начала последнего похода Аттила созвал нас на встречу с франками, которым, как ты помнишь, мы решили оказать поддержку, наступая на римлян. И во время разговора Аттила спросил их предводителя: «Не слышали ли вы о гауте по имени Гуннар, известного своими песнями?» Тот сразу ответил, что знает бургунда под таким именем. Тогда Аттила спросил, нет ли у того Гуннара сестры, и франк сказал, что есть и зовут ее Гудрун. В то же мгновение сердце оборвалось в моей груди, потому что накануне ты сказала мне свое настоящее имя. И тогда я понял, что в своем повествовании ты упомянула о бургундах не потому, что они украли меч у твоего драгоценного Сигурда, а для того, чтобы отвести меня как можно дальше от истины. И вспомнил я, что несколько лет назад мы истребили племя бургундов. И все стало так ясно, что я не понимал, как Аттила сам не видит этого. Я обрадовался, когда после этого мы заговорили о грядущем походе, но то, что я услышал, меня испугало.
Позже я догадался, что твое имя сыграло ключевую роль. Пока Аттила не знал, как тебя на самом деле зовут, франки не опровергли твою историю, а подтвердили ее. Все же я был рад, что Аттилу тогда занимало слишком много вопросов сразу, и когда наша встреча окончилась, я подумал, что он уже забыл о Гуннаре. Но позже, когда мы с Аттилой остались наедине, он спросил меня, не кажется ли мне, что ты можешь иметь отношение к этому бургундскому Гуннару. Я же ответил, что даже если и так, то я не вижу в этом ничего опасного, поскольку Гуннар, скорее всего, был братом той женщины, на которой женился твой Сигурд, то есть человеком, с которым ты никогда не встречалась. А значит, Гуннар, о котором ты говорила, чьи песни так трогали твое сердце, был родом из совсем другого племени. К тому же я слышал, что имя Гуннар распространено среди гаутов. И снова Аттила показался мне удовлетворенным.
Я не знаю, что случилось, Гудрун. Может быть, он заметил, как я побледнел, когда он задавал свои вопросы франкам. Или как я сжимал пальцы на мече, когда он спрашивал меня… В общем, когда мы столкнулись в поле с римлянами и гаутами, до Аттилы дошел слух о том, что рядом находились бургунды во главе с братьями, Гуннаром и Хёгни. И тогда он обратился ко мне, и сверкая зловещим блеском в глазах, сказал, что хочет получить головы этих братьев, чтобы раз и навсегда отсечь возможную связь между ними и женщиной, принесшей ему меч богов. Я возразил, заметив, что, по-моему, сейчас стоит заниматься всеми нашими врагами, а не пытаться выделить отдельных людей. Тогда он посмотрел на меня с подозрением и крикнул: «Иди же, и принеси мне их головы сам!» — Эдеко стих.
Я почувствовала, как подгибаются мои колени.
— Продолжай, — прошептала я.
Эдеко еще немного помолчал.
— Понимаешь, Гудрун, — заговорил он. — Аттила меня тоже испытывал. У меня не оставалось выбора… — И он снова сорвался с места и смолк. Голова его безвольно свесилась вниз.
Эдеко ездил взад и вперед мимо меня. Наблюдая за ним, за каждым шагом его коня, я ощущала спокойствие и пустоту, как будто чья-то чудовищная рука вырвала из меня все внутренности, оставив лишь пустую оболочку. Я была благодарна темноте за то, что не видела лица Эдеко. Он убил моих братьев, а я сделала вид, что не узнала их. Мы оба прошли испытания Аттилы. Но для чего? Я вытащила из одежды камень Сагарии и приложила его к губам.
— Один из пленных показал нам твоих братьев, и я легко их нашел. Гуннар геройски сражался со мной, сначала молча, но потом, поняв, кто перед ним, он крикнул: «Так вот до чего дошло? Теперь гаут бьется с гаутом?» И под пристальным взглядом Аттилы, вонзая клинок в его тело, я ответил ему: «Сейчас гаут гауту враг, но, может быть, так будет не всегда. Среди нас живет женщина, которая ищет смерти для Аттилы, чтобы гауты снова стали братьями». И Гуннар упал с улыбкой на лице, клянусь тебе, Гудрун. Мне не удалось успокоить сердце второго твоего брата, потому что пока я с ним бился, откуда ни возьмись, появился Орест и убил его.
Дальше Эдеко двигался в полном молчании. Я вслушивалась в ритм безостановочного хода его коня и ни о чем не думала. Эдеко обогнул хижину раз двадцать, прежде чем заговорил снова.
— Я понимаю, что сейчас не время рассказывать тебе о битве, но мне может не выпасть другого шанса, поэтому воспользуюсь этим. Я буду краток, хотя мне бы хотелось обсудить с тобой многие детали. Попытайся выслушать и запомнить все, что я тебе скажу. Ты поймешь позже, когда придешь в себя, — Он помолчал, будто ожидая возражений, затем продолжил: — Мы двигались вдоль Рейна, и многие города покорились нам. Аттила был очень доволен и уверен в том, что это принесет нам победу. Но, дойдя до Орлеана, мы наткнулись на отпор величайшей армии из всех виденных нами: римляне, франки, бургунды, вестготы… да, Гудрун, даже вестготы, старинные враги Аэция, вышли с ним против нас.
Много крови было пролито обеими сторонами, но все же мы оказались более сильным противником. Именно в это время твои братья… были убиты. Вскоре после этого погиб Теодорик, король вестготов. И тогда вестготов обуяла ярость, и, несмотря на долгий бой, стали они биться так, как не бился ни один смертный. К концу дня Аттила начал поговаривать о поражении, сначала в гневе, потом со смирением. С наступлением ночи он приказал нам поставить повозки в круг и вошел в этот круг с теми, кто был ему дороже всего. Он велел нам готовиться к смерти. Нас окружали враги, и Аттила считал, что они в конечном итоге заморят нас голодом. Для себя же он соорудил погребальный костер из седел, собираясь зажечь его утром и взойти на него, чтобы никому из врагов не досталась честь умертвить Аттилу своим оружием. Затем он так красноречиво говорил о своей жизни и о том, как распорядился ею, что некоторые из нас плакали.
Когда приблизился рассвет, он приказал каждому из нас поведать о своей любви к нему, чтобы в те минуты, когда мы больше всего боялись за собственные шкуры, нам пришлось хорошенько подумать над тем, чем нам так дорога жизнь Аттилы.
Но когда солнце взошло, мы выглянули из-за повозок и поняли, что вестготы, франки и римляне отвели свои войска. Аэций, должно быть, нашел способ вернуть гаутов домой, и нам стало ясно, что он приглашал и нас к отступлению. Почему Аэций дал нам эту возможность — до сих пор остается для меня загадкой. Вероятно, он решил обменять эту свою щедрость на великие блага в будущем. Я сказал Аттиле, что, скорее всего, это меч войны повлиял на разум Аэция. Я все время думал о том, что будет с тобой теперь. Если Аттила верил, что меч приносит ему удачу, не станет ли он винить его и Гудрун в своих поражениях?
Дозволенное бегство — большее бесчестье, чем поражение в битве, но Аттила дорожит своей жизнью не меньше любого другого и поэтому отдал приказ отступать. И за всю эту долгую дорогу домой Аттила не проронил ни слова. Подойдя к городским воротам, мы узнали новости гораздо хуже. Ты знаешь, Аттила пообещал Феодосию, что откажется от земель к югу от Дуная. Но когда Феодосий умер и его место занял Маркиан, Аттила снова потребовал земли себе. Отправляясь в поход, Аттила оставил довольно большую армию, чтобы присматривать за этой страной. До нас добрался гонец с сообщением о том, что Маркиан со своими войсками истребил большую часть наших людей и снова присоединил провинцию к Восточной империи. Удивительно еще, что Маркиан не пошел сюда и не взял город Аттилы!
Услышав эти вести, Аттила тут же велел одному из воинов отправляться в город и убедиться, что ты сидишь в своей хижине. Говорю тебе, Гудрун, то, что известие о поражении вызвало у него желание проверить, где ты, напугало меня несказанно. Затем, не сводя с меня глаз, он приказал остальным держаться от тебя подальше и ни при каких обстоятельствах не говорить с тобой до тех пор, пока ты не придешь в его дом и не увидишь мертвые головы. Нам просто повезло, что ты опоздала. К тому времени все любимцы Аттилы уже находились внутри, а я выехал для выполнения приказа, который он отдал специально для того, чтобы отослать меня подальше. Те люди, с которыми я разговаривал тогда, когда передавал тебе предупреждение, стояли слишком далеко от Аттилы, чтобы слышать его приказ. Во всяком случае, они ничего мне не сказали, когда заметили, что я говорю с тобой. Аттила, пославший за мной позже, сообщил, что доволен твоей реакцией. Эти слова наталкивают на мысль, что меня он тоже больше не подозревает.
Я даже не представляю, что он предпримет дальше. Мне неизвестно, по-прежнему ли он собирается жениться на тебе. Но ты можешь быть уверена: я изо всех сил буду убеждать его в том, что меч еще принесет удачу, как и та женщина, которая передала этот дар богов. Я предпочту видеть тебя замужем за другим, чем отверженной… или мертвой.
Я сказал все, что хотел, Гудрун. Охранник, место которого я сейчас занял, — мой должник, потому что я спас его жизнь на поле боя. Он вскоре вернется, а ты должна поспать. Тебе скоро понадобятся все твои силы. Помни: тебе ни в коем случае нельзя входить в дом Аттилы или его опочивальню, если до этого дойдет, с грустным лицом и опухшими глазами. Ты должна оставаться безразличной к тому, что видишь во дворе. Мы слишком близко подобрались к цели, чтобы совершать ошибки.
Будто бы ожидая от меня ответа, Эдеко еще немного постоял рядом, затем тронул поводья и уехал.
Я же продолжала сидеть за завесой и смотреть в черноту ночи.
