Глава 8

Когда Гаврило Иванчиков, мужик из Загорья, повалился у бочки с пивом, многие рассмеялись – ишь упился! Но то был не хмель – поняли, когда у Гаврилы пошла густо пена изо рта, а выкатившиеся из орбит глаза начали стекленеть. То была черная смерть.

Летняя ли жара вновь усилила стихший было мор, новая ли волна черной смерти, пришедшей на Русь через Польшу из Германии, плеснула сюда, или попросту созданное Юрием похвалы ради многолюдство сработало – люди стали заражаться друг от друга. Но только черная смерть грозно подняла свою смрадную голову, слух, вспыхнувший словно пороховое зелье, пролетел, охватив ужасом город, – мор-де усилился потому, что Фотий отбыл, не благословивши Галича и галичан.

Первым кинулся, пал в ноги отцу Иван:

– Батюшка! Не погуби людей! Умоляю!

И после другие многие, начиная от боярина Чешка и домового духовника, отца Игнатия, кинулись умолять князя.

Юрий не то что сдался, но ему (тем паче, когда и Настасья, побелев лицом, пала на колени перед ним) передался ужас толпы, ужас города, на который обрушилась, как понимали решительно все, Божья кара. Закусив губу, он вскочил на коня и поскакал вослед святителю. Фотия князь догнал в селе Пасынкове, за озером. Молча соскочил с седла и пал в ноги митрополиту.

– Умоляю! Мор! Прости и благослови!

– Сыне! – с укоризной возражал Фотий. – Аз приидет к тебе со словом Господней Любови, ты же те ни во что обратил.

– Владыко! – с надрывом поспешая, воскликнул юрий. – Не о себе, о невинных чадах христианских молю!

Кони вспятили. Возница не ведал, поворачивать или скакать дальше. За князем своим подскакивали, валились с седел бояре. Сейчас Фотию, даже ежели б и восхотел проехать вперед, стало бы затруднительно.

Юрий тем часом бормотал, что и о деле, с коим приехал Фотий, не все сговорено меж ними, и что он…

– Владыко, народ пожалей! – повторял и повторял князь.

«Едва умолиша» Фотия, по замечанию летописца, князь Юрий «и возратися, и благослови и самого и град его паки, и впиди в град, и от того проста гнев Божий».

Разумеется, мор не сразу «престал», собранные крестьяне, бережась, расходились по деревням, братия Паисьевой обители и княжие люди деятельно зарывали трупы, отпеваемые иногда по нескольку человек враз, но, во всяком случае, все поверили, что благословение владыки земли целительно, а вера всегда творит чудеса, ибо на ней держатся все наши упования земные.

И не так просто, и не так идиллически шел дальнейший разговор святителя с князем, как это сказано в той же летописи:

«Митрополит же учив князя о любви не токмо с братьею, но и со всеми православными. Князь же Юрьи многу честь воздав ему и отпусти его, сам же проведи его со всем народом, рече ему: «Пошлю о миру к великому князю бояр своих».

Говорилось со многою бранью и о Литве, и о татарах, и о фрягах, и об унии Цареграда с Римом, и о том, что настали последние времена и надобно думать о том, кто сядет на столе Владимирском, и о том, чего хочет, чего ждет народ от своей вышней власти. И, напротив, чего ждет вышняя власть от народа, и Фотий вновь и вновь повторял, что понимает все изреченное Юрием, но ежели обрушится лестница званий, степеней и чинов думы государевой, то настанет худшая из возможных смут. Что власть стоит авторитетом и преданием и продолженностью. И Фотий приводил примеры из Византийской истории, поддерживающие ту истину, что пренебрегающие уставным речением дел со вручением чинов и званий, так сказать «по ряду», неизбежно ввергали страну в хаос, что народ, лишенный узды, разрушает здание государственности. На что Юрий возражал, указывая на своих северян: важан, двинян и прочих, что в непорушенном народе истины христианства живут нерушимо, что люди, «зде сущие», отлично понимают разницу добра и зла, и что «охлес», в понимании Фотия, скорее уж надобно искать на Москве, чем здесь, и что такому народу не опасно говорить истины, а истиною является сегодня опасность поглощения Руси латинами, поскольку даже и в Орде Витовт сажает на престол своих ставленников, и на кого может иметь надежду русская земля в нынешнем жестком обстоянии? И Фотий хмурит чело (в душе он совсем не уверен в том, что сумеет уговорить и остановить Витовта!). Хмурит чело, но и вновь возражает князю, что обычай передавать власть от отца к старшему сыну установлен великим Алексием, что церковь зрит сквозь века и через бренные судьбы отдельных игемонов и правителей, ибо человек смертен, а закон, обычай вечен, и уже потому его неможно нарушить, не поколебав всего здания власти. Что Юрий должен думать не о себе, а о Руси, продолженной в веках, и силы свои полагать жертвенно на укрепление сущей власти, ибо и он не ведает грядущего и грядущих, после смерти Софьи и Василия, правителей страны, да и старик Витовт не вечен!

– Уступи, князь! Уступи и премногу честь получишь от Господа своего! И о малых сих, которые ныне мрут черною смертью, а там начнут гибнуть в войнах друг с другом. Кто будет рад взаимной резне православных русичей?! Вот о чем ты не помыслил, князь! И о той злобе, что подымется в душах русичей, когда прольют братскую кровь, помыслил ты? А когда придет нужда в соборном совокупном деянии, как себя поведут враждующие друг с другом, не предадутся ли иные той же Литве? Об этом ты помыслил, князь?!

Юрьев дьяк, опустив голову, почти безостановочно писал что-то на вощаницах, откидывая в сторону исписанные деревянные странички, покрытые тонким слоем воска, изредка очищая острый конец костяного писала, коротко взглядывал на Фотия и просительно – на князя и вновь, опустив голову, продолжал писать.

Сергей Федоров записывал тоже, правда, – немногое и не вдруг, обдумывая сказанное владыкой и князем, ощущая странность того, что оба были по существу правы и князь был более прав в нынешнем, сегодняшнем бытии, а Фотий – в истине грядущих свершений. И как согласить эти две правды, Сергей не знал.

В конце концов Фотий вырвал-таки у Юрия обещание, что войны тот не начнет ни в коем случае и возникший спор окончит мирными переговорами, ради чего, тотчас по отъезде Фотия, посылает своих бояр Бориса Галичского и Данила Чешка на Москву. Это все, чего Фотий сумел добиться от князя Юрия, и потому отъезжал он, недовольный ни переговорами, ни самим собою, хотя внешне оба, князь и митрополит, и соблюли все уставные нормы торжественных проводов, благословения города и князя, поднесения даров митрополиту и его спутникам…

Посланцы Юрия прибыли на Москву почти сразу за Фотием и после новых споров и обсуждений заключили мир на том, что окончательное решение о том, кто будет великим князем Владимирским, отлагалось до решения ордынского царя, на волю которого и будет перенесен спор дяди с племянником.

«И докончаша мир на том, что князю Юрью не искать княженья великого саму, но царем. Которого царь пожалует, тот будет князь Великий Владимирский и Новугороду Великому и всея Руси и крест на том целоваша».

Дальнейшие действия, чьи бы то ни было, властно остановила черная смерть.

«А с Троицина дни почат мор быти на Москве, и пришел от немей во Псков, а оттоле в Новгород, также и поиде до Москвы и на землю русскую».

Звонили колокола. И вновь по дорогам множились трупы бредущих из веси в весь странников.

В мае умер Иван Михайлович Шверок, посхимившись под именем Иева и передав престол сыну Александру. Волна смерти захлестывала страну – Псков, Новгород Великий, Торжок, Тверь, Волок, Дмитров, Москва – вымирали города и селения. Черная смерть растекалась по стране. Мычала в хлевах недоенная скотина, лишившаяся умерших хозяев, плакали грудные дети рядом с охолодевшими трупами своих матерей. Книгочии выискивали в хартиях древности описания сходных бедствий, толковали о небесных знамениях, наказаниях за грехи, тем паче, что черная не щадила никого. И князья умирали столь же часто и неотмолимо, как и меньшие, как и последние бедняки. В течение года мор вывел почти все княжеское гнездо детей Владимира Андреича Храброго.

Оставшиеся в живых стояли со скорбными лицами, не приближаясь ко гробу – жуткий запах гнили, не перебиваемый ни запахом ладана, ни медовым ароматом горящих свечей, тек по княжей палате, так же, как он тек по хоромам горожан и хижинам черни. Замер торг, замерла посадская жизнь: мало кто рисковал пройти по пустым улицам, и верховой конь одинокого всадника шарахался от неприбранных там и сям почернелых трупов, которые собирали и сносили к общим скудельницам монахи пригородных монастырей.

Сейчас, верно, и пожелай того Юрий или Софья – никакие ратные силы не рисковали бы выйти в поход. Казалось, Господь казнит и казнит за неведомые грехи несчастную русскую страну, грозя выморить ее полностью, лишая сил – но и враги не рисковали вступать в чумные пределы, грабить бесхозное, ничье добро, несущее в себе черную смерть.

Коса смерти, пройдя на сей раз мимо Лутониной деревни, краем – только краем! – коснулась Острового, выкосив сразу едва ли не половину жителей деревни, и Сашок, вдосталь изведавший чумной смерти вокруг себя на Москве, тут оказался на высоте своего нового звания, совокупил растерянных селян, заставил, бережась и окуривая любую вещь дымом, похоронить трупы и сжечь, не трогая, вещи и утварь погибших – сумел-таки остановить мор в Островом и даже с крысами начал беспощадную борьбу, объясняя селянину, что крысы паче всего переносят «черную».

– Словно Наталья Никитишна! – услыхал он однажды ненароком по своему адресу сказанные слова, и сердце обожгло радостью. Ведал, что сравнением с покойной госпожой может гордиться паче всего иного… На исходе зимы, на санях, не останавливая нигде, сторонясь бродяг и объезжая объеденные волками трупы, съездил в Загорье, выяснив, что «черная» миновала деревню на этот раз стороной. Но Лутоня лежал, ушли, окончились силы. Лутоня умирал не от «черной», а от старости, и верная Мотя с братом ухаживали за ним. Лутоня поглядел на Сашу мутно, покивал, выслушав рассказ об Островом, выговорил на прощание:

– Чести родовой не урони! Ты ноне один остался, и Наталья Никитишна вот, и Иван Никитич, дедушка твой, в могиле. – Не докончил, пожевал губами, слабо махнул рукой. – Поди, и меня не узришь боле!

Сашок, с закипающими слезами, склонился к старику, облобызал его – понимая, что без этого старого крестьянина, без его полновесного мнения не был бы он ныне ни сыном боярским, ни владельцем Острового, а мыкался бы в рядах «подай-принеси», ежели не погиб бы новою волной моровой смерти. Невеселая получилась поездка! Хотя и отрада была, что «черная» на сей раз пощадила, обошла стороной его новых родных.

О Юрии, о борьбе за престол в этот раз не говорили вовсе. Не до того было. Смерть отодвинула в сторону заботы власти: эфемерные и неважные перед лицом массовой гибели русичей, которой все не видать и не видать конца!

И только Витовт, невзирая на мор, не прекращал своих завоевательных походов на Русь, стараясь подчинить себе теперь Русский Север, богатые вечевые республики, дабы затем, как полагали многие, обрушиться на Москву.