30

Филист провел в Адрии еще пять лет — в положении, ненормальном во многих отношениях. Несмотря на изгнание, он пользовался почти полной свободой. Единственное, что ему запрещалось, — это возвращаться в Сиракузы. Это ограничение он принял болезненно, но потом осознал, что Дионисий послал его в это место со своего рода негласной миссией: руководить зарождавшейся здесь сиракузской колонией.

Тем временем продолжались работы по сооружению большого канала, призванного связать северный рукав Падуса с лагуной Адрии, и Филист часто лично наблюдал за их ходом, на целые дни, а то и месяцы поселяясь на стройках. Он похудел, загорел и даже, кажется, помолодел. Когда этот огромный труд завершился, запруды сняли и вода потекла по новому руслу, — картина оказалась впечатляющей.

Канал обуздал поток воды, отвел воды великой реки и превратился в новый транспортный путь, связавший город со всей внутренней частью суши, богатой всевозможными природными ресурсами и продуктами: скотом, кожами, зерном, древесиной и даже вином, оливковым маслом и металлургическими товарами из Этрурии. Труд, направленный на дело мира и в конечном счете процветания. Жители Адрии, благодарные его вдохновителю, посвятили ему надпись в местном храме и назвали новый канал каналом Филиста. Тот, тронутый, подумал, что, может, если не исторический труд, коим он продолжал упорно заниматься, то хоть это название увековечит его славу.

Сиракузское поселение в Адрии было не единственным. Еще одну колонию основали на западном побережье, на мысе, имевшем форму локтя, — отсюда она получила имя Анкона. Тем временем кельты, которые восемь лет назад сожгли Рим, окончательно обосновались на территории умбров, недалеко от новой колонии на мысе, и она стала базой их вербовки.

Однажды весной в Адрии причалил боевой корабль, триера под названием «Аретуза»: Филист много раз прежде видел ее в гавани Лаккия; теперь ее использовали исключительно для дипломатических миссий. Вскоре ему сообщили о том, что к нему приехал гость — это оказался не кто иной, как Аксал, кельтский телохранитель Дионисия. На голове у него появились седые волосы, он заметно раздобрел, зато в результате приобрел некоторую важность.

— Аксал! — поприветствовал его Филист. — Вот уж не ожидал увидеть тебя здесь. Что привело тебя в это место, затерянное на краю света?

— Хозяин хочет мои братья наемники и говорит, ты идет со мной, чтобы делать договор.

— Собственно, я не получал от него никаких распоряжений или послания на этот счет, а посему не считаю нужным предпринимать какие-либо действия. Но мне кажется, ты и сам отлично справишься. Твой греческий не стал заметно лучше, но, полагаю, на своем языке ты говоришь превосходно.

Аксал стал настаивать:

— Хозяин говорит, что, если ты не хочет ехать, я все равно берет тебя с собой. — С этими словами он потянулся к своему собеседнику двумя огромными ручищами, похожими на медвежьи лапы.

— Хорошо, хорошо, — успокоил его Филист. — Я поеду. Дай мне хотя бы время собраться…

— Завтра мы едет.

— Понятно. Но я должен найти человека, которому смогу доверить свои книги и личные вещи…

— Ты берет все, — сказал Аксал.

Сердце подскочило у Филиста в груди.

— Все? Что это значит? Объясни-ка хорошенько, чудовище.

— Все твой вещи. Ты больше не вернется в эта дыра.

— Нет? И куда ты меня теперь отвезешь?

— Это Аксал не говорит.

— Я понял, — смиренно ответил Филист. Но представить себе конечную цель их путешествия ему не удавалось. Он предполагал, что Анкона — это уже огромный шаг вперед. В самом деле, это хотя бы город в истинном смысле этого слова.

Они добрались до места через шесть дней: первые два шли по лагуне — это был настоящий отдых, — остальные четыре выдались не столь спокойные, из-за восточного ветра, постоянно стремившегося вытолкнуть их в открытое море и раскачивавшего уже не молодую «Аретузу» довольно опасно. Аксал, выходивший в плавание не в первый раз, был весь натянут и напряжен; когда поднималась особенно высокая волна, он испускал гортанные вопли — возможно, таким образом пытаясь снять напряжение.

Анкона в самом деле оказалась настоящим городом, с какой стороны ни посмотреть. Здесь находился прекрасный порт, надежно укрытый от северного ветра, с местами для стоянки грузовых судов и боевых кораблей, а также внушительный акрополь на вершине горы, возвышавшийся над проливом. Там Дионисий велел построить величественный храм, заметный с большого расстояния, а внизу — агору с портиками, доминировавшую над портом с многочисленными судами. Рынок поражал многообразием красок: греки из колоний и из метрополии, пицены с внутренней части полуострова в своих живописных одеждах из шерсти с вышивкой, умбры, этруски и кельты в большом количестве, как мужчины, так и женщины. Филиста поразила красота кельтских женщин: высоких, тонконогих, пышногрудых, с очень светлыми косами, доходившими им до талии. Некоторые несли на шее детей и делали покупки у прилавков, расплачиваясь сиракузскими монетами превосходного качества. Мужчины впечатляли: очень высокого роста, мускулистые, с гривнами на шее, в шерстяных штанах, штанины которых сужались у щиколоток, но при этом с голым торсом; на красивых поясах из колец или чеканных пластин у них висели длинные мечи.

Пункт вербовки находился в одной из частей порта — там, где встречались греческие купцы, говорившие по-кельтски, но преимущественно — кельты, говорившие по-гречески, примерно как Аксал. Филисту показалось, будто он возрождается к жизни: наконец-то он снова вдыхал воздух полиса, хотя и населенного не только эллинами.

По истечении недели они завербовали человек двадцать наемников, заплатили им задаток, и «Аретуза» поплыла дальше.

Филиста повергло в восхищение сознание того, насколько густо здешние места заселены сиракузцами: очевидно было, что, поскольку торговля в восточных морях для греков закрыта ввиду присутствия там карфагенян, Адриатика стала для Дионисия важным районом распространения своего торгового влияния, а также создания колониальных поселений.

От капитана корабля он узнал много интересного. Благодаря открытию новых рынков и стабильности последних лет во всех владениях Дионисия настало процветание, а жены его родили ему еще сыновей и дочерей. Самая младшая из них, девочка Аристомахи, получила имя Ареты, по настоятельному требованию отца.

Услышав это имя, Филист решил, что в самой глубине сердца тирана, должно быть, еще остались чувства. Еще он подумал об Аристомахе, вынужденной рожать ему детей, несмотря на любовь к другому мужчине, но потом рассудил, что время лечит многие раны и помогает нам свыкнуться с необходимостью с большим мужеством переносить все неудачи и тяготы жизни.

Однажды Филист заметил, что корабль повернул к востоку, и счел, что конечный пункт назначения — еще какой-нибудь дальний город, затерянный среди бесконечных островов и бухт иллирийского берега, где Сиракузы устраивали новые поселения. Потом вдруг озарение: Лиссос! Может, они едут на Лиссос?

Действительно, именно там они и причалили, не без некоторого труда, к вечеру третьего дня после отплытия из Анконы. И вскоре, под мрачным взглядом Аксала, Филист обнаружил перед собой своего старого друга, дорогого и давно оплакиваемого.

— Лептин! — воскликнул он, едва увидев последнего.

— Филист!

Они крепко обнялись со слезами на глазах.

— Сукин ты сын! — усмехнулся Филист. — Ты все такой же! Как я рад тебя видеть, клянусь Зевсом, как я рад!

— Это действительно ты, старый всезнайка? — воскликнул Филист с дрожью в голосе. — Только поглядите: хорош, как эфесская путана! Климат Адриатики заставил тебя помолодеть! Где ж ты пропадал?

— Если быть точным, то в Адрии.

— Адрия… а где это?

Филист указал пальцем куда-то на север:

— В самой дальней точке залива. В первые дни комары жрали меня живьем, потом оставили в покое, или же я к ним привык. Сколько времени прошло… О боги, сколько времени!

Один взял другого под руку, и они побрели в золотистых лучах заката по красивой мощеной улице, ведущей в городок, и наконец добрались до жилища Лептина — небольшого дома из серого камня с внутренним двориком, с трех сторон окруженным портиком с колоннами. В центре виднелся колодец, украшенный восточными мотивами.

— Ты хорошо устроился, — промолвил Филист.

— Не жалуюсь.

— В общем, твой брат не так уж плохо с тобой обошелся.

— Да, — ответил Лептин довольно сухо. — А ты? Как ты поживал?

— Мне оставили возможность передвижений. В определенном смысле я даже выполнял правительственное поручение. Одним словом, находился, скажем так, в условиях частично ограниченной свободы. Ты не заметил, куда подевался Аксал?

— Нет, не обратил внимания.

Филист обернулся.

— Он же стоял у меня за спиной… Знаешь, твой брат поручил мне вербовать кельтов на рынке в Анконе. Точнее, об этом сообщил мне Аксал, а лично от него я не получал вестей — ни единого слова. А ты?

— Я тоже.

— Аксал велел мне погрузить на корабль все свои вещи, я больше не вернусь в Адрию. Может, они решили переселить меня сюда. Мне тут нравится. Климат, вижу, хороший, и комаров нет. Можем время от времени играть в бабки, вместе ходить на рыбалку. Знаешь, теперь, когда я привык находиться далеко от политики, должен сказать, что не очень-то по ней скучаю. Это был сумасшедший мир… А ты?

— Я? — спросил Лептин. — Ну… — И умолк.

— Ясно, — произнес Филист, — ты боевой конь. Вероятно, чувствуешь себя как «Буварида» в доке.

— Что-то вроде того, — подтвердил Лептин. — Будь моим гостем, — пригласил он, чтобы сменить тему разговора. — На ужин у меня рыба. Годится?

— Годится ли? Да я и на сухую хлебную корку согласен, лишь бы побыть в обществе старого друга.

Они ужинали вместе, во внутреннем дворике, лежа на обеденных диванах; на столе стояло множество блюд, несколько рабов прислуживали им. Они бодрствовали допоздна, пили вино и вспоминали прежние времена. Филист заметил, что Лептин ничего не знает о событиях в Сиракузах и в метрополии за последние годы. Видимо, его держали в некоторой изоляции.

— Твой брат совсем не писал тебе? — поинтересовался он в какой-то момент.

Лептин покачал головой.

— Устных сообщений не передавал?

— Нет.

— Понятно. А ты как считаешь: меня оставят здесь?

— Понятия не имею. Будем надеяться. Я был бы рад этому.

Они встали из-за стола глубокой ночью; Филист остался любоваться полной луной, освещавшей гавань и несколько кораблей вдали. Великолепное зрелище. Даже сюда дотянулась Греция. Воздвигли храм, построили площадь, порт, на окрестной территории распространялись язык, обычаи, религия эллинов.

Проснулся он рано утром, разбуженный криками чаек, и вскоре услышал стук в дверь. Пошел взглянуть и увидел Аксала.

— Что случилось?

— Мы отправляемся, — ответил кельт.

— Кто — мы?

— Мы: Аксал, ты и наварх Лептин.

— Ради Зевса, только не говори мне, что… куда мы едем?

— В Сиракузы. Корабль идет с прилив. Быстро.

Филист бросился вниз по лестнице, едва переводя

дух, и ворвался в комнату Лептина.

— Мы отправляемся! — закричал он.

— Что ты такое говоришь?

— Мне Аксал сообщил: мы возвращаемся домой, друг мой, возвращаемся домой!

Услышав эти слова, Лептин словно окаменел и не знал, что отвечать. Он ходил взад-вперед по комнате, выглядывал из окна.

— Ты должен пошевеливаться, — заметил Филист. — Аксал сказал, что хочет отчалить с приливом.

— Аксал ничего не понимает. Порт такой глубокий, что прилив не имеет никакого значения. Времени у нас сколько угодно.

— Эй, ты доволен или нет? У тебя такое лицо…

— О да, конечно… Но я думаю о той минуте, когда предстану перед ним.

На пристани их никто не ждал; казалось, их даже никто не узнал, когда они сошли на берег с «Аретузы», словно были призраками. Они смотрели по сторонам, дивясь произошедшим переменам: в зданиях, в людях. Все выглядело по-новому, иначе в каком-то смысле, они чувствовали себя чужаками. Лептин вдруг глянул в сторону ремонтных доков и не смог сдержать слез.

— В чем дело? — спросил Филист, заметив происходящее.

— Ни в чем, — ответил Лептин и двинулся дальше, но Филист, в свою очередь, посмотрел туда же и увидел расснащенную «Бувариду». Ее огромный остов, который по-прежнему ни с чем нельзя было спутать из-за фигуры на носу, напоминал собой скелет кита, высушенный солнцем.

Они продолжали следовать за Аксалом, а гул оживленного порта в этот вечерний час походил на смутное жужжание улья.

Ортигия.

Суровая крепость Дионисия осталась прежней, как и лица его наемников, словно вылепленные из глины. Они пересекли двор, поднялись по лестнице — по-прежнему ступая позади безмолвного Аксала — и наконец оказались в зале для аудиенций. Дверь была приотворена, и кельт знаком пригласил их войти.

Дионисий сидел на скамье в углу, спиной к ним. Ни один из троих не мог выдавить из себя ни слова, и зал казался от этого в сто раз больше, чем был на самом деле.

— Ты за нами посылал… — наконец проговорил Филист. Как будто они пришли пешком из соседнего квартала, а не прибыли с самого края света после долгих лет разлуки.

— Да, — ответил Дионисий. И снова воцарилось бесконечное молчание.

— Нет… я хотел сказать, что твой брат и я — мы рады этому, — снова промолвил Филист. Он пытался разрядить тяжелую обстановку какой-нибудь остроумной фразой. — По правде сказать, я скучал в той лагуне в окружении комаров.

— А ты? — спросил Дионисий.

Лептин стоял, опустив голову и уставившись в пол.

— Ты даже не поздороваешься со мной? — настойчиво продолжал Дионисий.

Лептин подошел ближе.

— Здравствуй, Дионисий. Ты хорошо выглядишь.

— Ты тоже. Видимо, тебе пришлось не так уж худо.

— Нет. Не слишком.

— Мне нужна твоя помощь.

— В самом деле?

— Я готовлюсь к последней войне против карфагенян. К последней, понимаешь? И ты мне нужен. Иолай погиб.

— Я знаю. Бедный парень.

— Парень… мы по-прежнему говорим это слово многолетней давности.

— Да.

Филист смотрел на них, и внутри у него что-то раскалывалось; от волнения на глаза наворачивались слезы. Он понимал, что этих двух людей, прошедших непростую, тяжелую жизнь, все еще связывает сильное чувство, столь могучее, что сметает на своем пути весь осадок затаенной злобы, подозрения, страх, соображения государственной важности, политики, власти. То была крепкая, настоящая дружба, раненая, оскорбленная и потому, возможно, еще более глубокая.

— Что ты ответишь мне? — торопил его Дионисий.

— Чего ты от меня ждешь? Ты на пять лет изгнал меня на этот утес, за все это время не сказал ни слова, не передал ни единой весточки. Пять лет…

— Может, прошлое лучше не ворошить, — неудачно вмешался в разговор Филист и тут же умолк, сообразив, что сморозил глупость.

— Я не мог простить тебе того, что ты сделал.

— Я и сейчас сделал бы то же самое, один в один, — если бы оказался при тех же обстоятельствах, — решительно возразил Лептин. — Так что можешь немедленно отправить меня обратно.

Дионисий вздохнул. В душе его боролись остатки давнего гнева и радость от того, что он снова, спустя столь долгое время, видит перед собой самого честного и великодушного человека из всех, кого знал за свою жизнь. И этот человек — его брат.

— Мне нужна твоя помощь, — повторил он и приблизился еще на шаг.

Они стояли совсем рядом, пристально смотрели друг другу в глаза, и ни один не отводил взгляда. Филисту захотелось куда-нибудь спрятаться.

— Давай проясним кое-что, — ответил Лептин. — Это ты за мной послал. Я не просил у тебя позволения вернуться.

— Хорошо, — согласился Дионисий. — Что еще?

Напряжение между ними было столь велико, что у

Филиста мурашки бегали по коже, но на сей раз он не проронил ни слова.

— А! — воскликнул Лептин. — Да пошло оно все! — И вышел из комнаты.

Дионисий ждал, что он хлопнет дверью, и повторил с ухмылкой:

— Да пошло оно все…

— Я тоже тебе нужен? — поинтересовался Филист.

— Да, — ответил Дионисий, — садись. — Он подвинул ему скамейку и заговорил так, словно прошло всего несколько часов с того момента, как они в последний раз виделись. — Послушай. Мирный договор с карфагенянами признавал за ними право собирать подать с Акраганта, Селинунта и Гимеры.

— Верно.

— А теперь эти города отправили ко мне своих послов, заявляя, что они согласны перейти на нашу сторону, если мы готовы их защитить. Однако они ясно дали мне понять, что не желают менять одно рабство на другое.

— Понимаю. И что ты хочешь от меня?

— Ты встретишься с правительствами этих городов и обсудишь с ними возможность… присоединения, которое бы сохраняло их независимость и не оскорбляло их достоинства. Ты уяснил?

— Вполне, — ответил Филист.

— Это все.

— Все? — повторил Филист.

— А что? Нам еще что-то нужно обсудить?

Филист склонил голову.

— Нет, — ответил он. — Полагаю, нет.

И он покинул зал; Аксал ждал его снаружи, чтобы проводить домой.

Войдя, он увидел, что все находится в идеальном порядке: стены покрыты свежей краской, мебель и обстановка выглядят так, словно он никогда не уезжал отсюда.

Он сел, взял дощечку и стилос, тяжело вздохнул и произнес:

— А теперь — снова за работу.

Лептин пришел навестить его через несколько дней. Мрачный и в угрюмом настроении.

— А чего ты ждал? — спросил Филист, отодвигая записи. — Что он бросится тебе на шею?

— Даже и не надеялся.

— И зря: ведь он по-своему именно так и поступил. Он попросил тебя помочь ему — это все равно как если б он стал перед тобой на колени.

— Потому что он остался один, как пес. Он больше никому не может доверять.

— Именно. Теоретически он не может доверять даже нам. Когда мы с ним расставались, положение было весьма туманным.

— В твоем случае, не в моем.

— Верно. На самом деле я уверен, что его чувства к тебе ничуть не изменились. Что до меня, я не думаю, что он когда-либо меня простит, — и знаешь почему? Ты отступился от него сердцем, а я — умом… Однако я ему нужен. Я лучше кого бы то ни было умею вести дипломатические переговоры и единственный, кто может хорошо сделать для него эту работу. И мне этого достаточно. Вынужден признать: мне достаточно просто находиться рядом с ним.

— А все эти речи, все эти планы преобразований, в которые ты хотел меня вовлечь? Мы больше не будем о них вспоминать? Теперь все хорошо?

Филист вздохнул.

— Литераторам не следует предпринимать активных действий. Они для этого не годятся. Моя неуклюжая попытка была чудовищной ошибкой, тем более — старание вовлечь в это тебя. Но я сделал это от чистого сердца, клянусь тебе. Ты немного погулял по городу? Видел, как тут все обстоит? Никто больше не интересуется политикой. Властные органы работают хорошо, городской совет может совещаться по ряду вопросов, касающихся экономики, общественного порядка, градостроительства, границы надежно охраняются, экономика развивается успешно, огромное количество денег находится в обращении. Сиракузы — великая держава, на равных общающаяся с Афинами, Спартой и даже Персией. Я не сразу понял. Говорят, он даже добился неплохих результатов в стихотворстве. Настоящее чудо — если правда, конечно.

Он построил вполне эффективную систему, и факты подтверждают его правоту. Век героев остался в прошлом, мой друг. Сейчас перед нами человек средних лет, слишком строгий со своим первородным сыном — мне сообщают, что последний становится все более робким и слабым, — он вспыльчив, с ним часто невозможно общаться, однако он все еще способен строить невероятно смелые планы. По сути, если бы он захотел, то мог бы спокойно наслаждаться своей старостью: принимать иностранных послов, присутствовать на народных празднествах и театральных представлениях, ездить на охоту, заниматься разведением собак. А он готовит поход против карфагенян. Последний, по его словам. После чего вся Сицилия станет греческой и превратится в пуп земли, в новую метрополию. В сущности, если хорошенько поразмыслить, она ведь расположена среди моря, на равном расстоянии от Геллеспонта и Геркулесовых Столпов, и таково ее естественное предназначение. Ты понимаешь, насколько он прозорлив? К сожалению, подо всем этим кроется одна проблема, которая делает всю операцию бесполезной.

— Какая же? — спросил Лептин.

— Все очень просто: второго Дионисия не будет. Все держится на нем, как небо на плечах Атланта. Лучшего тирана нельзя предпочесть худшей из демократий. Он незаменим, и когда он падет, все, что он построил — насколько бы великим и мощным оно ни было, — падет вместе с ним. Это лишь вопрос времени.

— Но тогда, — осторожно начал Лептин, — если все это бесполезно, зачем же мы вернулись?

— Потому что он нас позвал, — ответил Филист. — И потому что мы его любим.