22

Дионисий вернулся в Сиракузы еще до наступления зимы. Битона с частью наемников он оставил в Мотии, а Лептину со ста двадцатью кораблями поручил следить, не появится ли какое-нибудь карфагенское судно, и при попытке причалить немедленно топить его. План Дионисия состоял в том, чтобы на следующий год организовать новый поход, вернуться и атаковать другие пунические города острова — Панорм и, быть может, Солунт.

Филист встретил его у ворот Сиракуз с делегацией, состоявшей из влиятельных лиц государства, но истинный прием ему оказал народ на улицах и на агоре, пока он двигался в Ортигию. Его приветствовали громкими возгласами, как героя, и он наконец испытал глубокое удовлетворение, получив то, чего много лет желал и к чему стремился.

— Все прошло, как ты хотел, — сказал ему Филист вечером, входя в его покои.

— Пока да. Надеюсь, Лептин там не натворит бед. Он слишком вспыльчив, порывист, не взвешивает обстановку как следует, прежде чем действовать. А на войне малейшая ошибка может обойтись очень дорого.

— Верно, но Лептин так устроен, и ты сам доверил ему верховное командование флотом.

— А кому еще? Он мой брат.

— Действительно. Это проблема для единоличного правителя. Он почти никому не может доверять, посему ему приходится надеяться на то, что его ближайшие родственники, становящиеся по воле судьбы и его ближайшими соратниками, окажутся на высоте возложенных на них задач.

— Есть еще друзья из Братства, такие как Битон, возглавляющий сейчас наши войска в Мотии…

— Как Иолай… и как Дориск, — добавил Филист, — он тоже выступал в этом качестве, пока его не убили.

— И ты тоже, если не ошибаюсь, — добавил Дионисий. — Если ты хотел произнести для меня речь об одиночестве тирана, можешь быть доволен. Да, кое-кто из моих лучших друзей погиб, и все же я не один: у меня осталось много других, а еще ты сам видел, какой прием оказал мне народ.

— Народ… он разорвет тебя на куски и скормит собакам, как только удача повернется к тебе спиной или у тебя закончатся деньги на оплату наемников. И тебе это прекрасно известно.

— Но ведь это отличная саморегулирующаяся система, разве ты не понимаешь? Наемники знают, что размер их жалованья и вознаграждения зависит от меня, а я знаю, что моя безопасность зависит от них. Эта связь основана на совпадении интересов. Она самая прочная.

— Поэтому ты последним назвал меня в списке своих друзей? — спросил Филист насмешливо.

— Потому что ты здесь, рядом со мной, — ответил Дионисий. — Разве это не очевидно?

— Конечно, конечно… Но я вижу, что ты с каждым днем меняешься, и не в лучшую сторону. Ты велел убить мотийских греков.

— Они не оставили мне выбора! — оправдывался Дионисий. — Я сообщил им, что они могут перейти на нашу сторону. Они сами этого захотели!

— Нет, этого захотел ты, — спокойно возразил Филист.

— Проклятие! — сорвался Дионисий. — Опять влияние этого твоего афинского софиста.

— Сократ умер, — сухо заметил Филист. — И он не был софистом.

— Умер?

— Да. И уже давно. Ты не знал? Его приговорили к казни, заставили выпить цикуту.

— А, — ответил Дионисий. — И в чем же состояло обвинение?

— В том, что он совращал юношество и почитал новые божества. Это случилось после того, как к власти в Афинах пришел Фрасибул.

— Странное обвинение. Очевидно, под ним кроется что-то иное. Однако твоего философа приговорило демократическое правительство. Как видишь, демократия может оказаться столь же нетерпимой и так же попирать свободы, как и единоличная власть. Нет, даже больше. Я не убиваю философов, хотя терпеть их не могу.

Филист промолчал, и Дионисий перевел разговор на другую тему:

— Что-нибудь случилось, пока я отсутствовал? Есть какие-нибудь новости?

— Все по-прежнему. Строительные работы завершены, в том числе в крепости Эвриал; люди довольно спокойны, мятежников в Регии сейчас особо всерьез не воспринимают.

— Больше ничего?

— К тебе кое-кто приехал.

— Кто?

— Один афинянин по имени Ксенофонт. Ему примерно столько же лет, сколько тебе. Он ученик Сократа…

— Тогда гони его в шею.

— Он совершил невозможное… Он возглавил отступление Десяти тысяч.

— Он? Тот самый, что дошел до Вавилона, а потом…

— Именно.

Дионисий вздохнул.

— Я предполагал провести этот вечер со своими женами. Полагаю, им хочется со мной увидеться, а я желаю увидеться с ними.

— Ты можешь это совместить. Твоих женщин, несомненно, развлечет рассказ о столь невероятных приключениях. У них не много развлечений…

— Ради Зевса, у них есть я!

— Ты не развлечение.

— Ладно. Однако тогда и ты останешься.

Филист кивнул:

— Разумеется, останусь. Не хочу пропустить столько интересного. Это самое великое свершение за все времена, насколько мне известно.

— Афинянин, живущий в Спарте, личный друг царя Агесилая. Спартанцы разгромили и предали унижению твой город. Что я должен о тебе думать? — спросил Дионисий.

Ксенофонт внимательно посмотрел на него своими светлыми, невыразительными глазами. Он был красив, атлетического телосложения, широкоплеч, с аккуратной, ухоженной бородой, густыми и очень темными волосами, не слишком длинными и не слишком короткими, уложенными изящно, но без претензии. Одним словом, консерватор.

— Демагоги и авантюристы довели мой город до катастрофы. А консерваторы всегда стремились к союзу со Спартой, и если бы их послушали, этой войны не случилось бы. Я восхищаюсь спартанцами и разделяю их принципы: умеренность, достоинство, воздержание.

Дионисий любезно кивнул, потом взглянул на Аристомаху и Дориду и понял, что они скучают, слушая разговоры о политике. Тогда он перешел к делу:

— Кажется, ты пережил необыкновенные приключения. Нам бы хотелось о них узнать, хотя я понимаю, что многие уже просили тебя об этом.

Ксенофонт сделал глоток вина и начал так:

— Когда демократы во главе с Фрасибулом пришли к власти в Афинах, устроив военный переворот, я оказался на стороне проигравших. В возрасте двадцати восьми лет для меня закрылось будущее политика в моем городе, так что я принял приглашение своего друга, полководца, завербовавшегося наемником к Киру, младшему брату персидского царя. Кир хотел свергнуть последнего и стать на то место и попросил помощи у спартанцев. Искушение было велико. Спарта выиграла войну против Афин благодаря деньгам, постоянно предоставляемым Киром. Если бы он стал царем вместо своего брата, троном он был бы обязан тем, кто помог ему. С другой стороны, официально спартанское правительство состояло в союзе с персидским царем и не могло допустить, чтобы он узнал об их сговоре со своим младшим братом, пытающимся захватить власть. В общем, они нашли способ действовать втихаря, как говорится.

Дионисий перебил его:

— Позволь сделать предположение. Итак, спартанцы, сообщив Киру о местонахождении армии наемников, готовой поступить к нему на службу, находились в стороне от дела, пока он вербовал их.

— Примерно так, но этим они не ограничились. Командующий этой наемной армией, человек жесткий и несгибаемый, по имени Клеарх, официально разыскивался в Спарте за убийство, но в действительности являлся спартанским агентом.

— Гениально… — промолвил Дионисий. — А еще говорят, что спартанцы простодушны.

— Однако когда мы добрались почти до самой Сирии, они морем прислали к нам полководца регулярной армии, военачальника по имени Хирисоф.

— Я слышал о нем от своих наемников. Кажется, он был отличным полководцем.

— И моим близким другом… Лучшим из всех, какие у меня когда-либо были.

Аристомаха и Дорида о чем-то перемолвились вполголоса, возможно, обсуждая внешность гостя, продолжавшего свой рассказ.

— Цель нашей экспедиции держалась в строгой тайне, но когда мы добрались до сирийской пустыни, воины уперлись, заявив, что и шагу не ступят дальше, если им не сообщат, куда и зачем они направляются. Киру пришлось раскрыть карты. Он поведал им правду и пообещал всем богатство, какого им хватит до конца жизни. Убедить их не составило труда, и мы продолжили свой путь по той бесконечной земле. Часто охотились: страусы, газели, антилопы, дрофы. Там водились всякие разные звери…

— И львы тоже? — поинтересовалась Дорида.

— Они там есть, но нам не встретились. Их почти полностью истребили в ходе постоянных охот. Мы видели необыкновенные вещи: битумный источник в Карман-де, текущий до самого Евфрата, высокие-высокие пальмы с огромными вкусными финиками и множество других фруктовых деревьев.

— А Вавилон вы видели?

— Нет, — ответил Ксенофонт, — но мы подошли к нему совсем близко… Однажды утром, в окрестностях деревни под названием Кунакса, перед нами внезапно появилась армия великого царя. Их было сотни тысяч, конница и пехота, представители множества народов: персы, эфиопы, египтяне, кардухи, ассирийцы, мидийцы, моссиники, армены. Они подняли над долиной целую тучу пыли — белое облако шириной в четыре или пять стадиев. Потом, когда они начали приближаться к нам, мы увидели ряды воинов: блеснули оружие и щиты, раздались дикие крики на всевозможных языках, загремели барабаны. На нас двигались серпоносные боевые колесницы, созданные для того, чтобы косить людей, как пшеничные колосья… Жуткое зрелище…

— А вы? — спросил Дионисий, подливая гостю вина.

— А вы? — повторила Дорида.

— Кир хотел, чтобы мы атаковали их центр и убили царя.

— То есть его брата, — заметил Дионисий.

— Именно. Для них это нормально, речь идет о династических распрях. А Клеарх отказался и повел наступление на позиции, находившиеся прямо перед ним. Нам удалось прорвать их фронт, под вечер мы вернулись на поле боя, думая, что победили, но обнаружили обезглавленное тело Кира, посаженное на кол.

Дориду и Аристомаху, по всей видимости, поразил этот образ.

— Может, лучше, если женщины покинут нас, — предположил Филист, до той поры хранивший молчание. — Думаю, отныне в рассказе появится множество впечатляющих сцен, а одна из слушательниц беременна.

Аристомаха, к которой последнее замечание не относилось, опустила голову, а потом горделиво сказала:

— Я могу остаться.

Дионисий кивнул в знак согласия, и служанки отвели Дориду в ее покои.

Ксенофонт продолжил свое повествование, живо описывая бесконечное отступление армии посреди зимы, по территории Армении и Кавказа.

Перед глазами потерявших дар речи слушателей проходили величественные и ужасные пейзажи, мертвые города, бурные реки, крутые вершины, покрытые снегом, упирающиеся в самое небо, битвы до последней капли крови со свирепыми дикарями, сцены пыток, грабежей, казней, стремительного бегства…

Ксенофонт оказался замечательным рассказчиком. Пока он говорил, выражение его глаз и даже, казалось, их цвет менялись, словно он заново переживал все то, что описывал. Он говорил о бесконечном, бесцельном блуждании по бескрайней снежной пустыне, о людях, замерзавших насмерть, о мертвецах, оставшихся непогребенными, о раненых и больных, брошенных на произвол судьбы.

Наконец он добрался до завершающих сцен этой безнадежной эпопеи:

— Я находился в арьергарде колонны со своим конным отрядом, как вдруг услышал шум: крики, доносящиеся спереди. Решив, что на нас напали, я вскочил на лошадь, погоняя ее изо всех сил, и мои люди последовали за мной. По мере того как мы продвигались, я видел, как мои товарищи ревели, плакали, подбрасывали в воздух оружие, словно обезумев от радости. А крики становились все громче и ближе, эхом отдаваясь от заснеженных вершин: «Море! Море!» — Ксенофонт вздохнул. — Мы были спасены. Ну, или по крайней мере так думали.

Присутствующие допоздна слушали его, после чего разошлись, устав от длительного бодрствования. Дионисий велел проводить гостя в его жилище, после чего отправился к Аристомахе. В ту ночь была ее очередь.

На следующий день он обедал вместе с Ксенофонтом и Филистом.

— Мне сказали, что вы едите три раза в день, — промолвил гость, — но я думал, это слухи.

— И никогда не спим в одиночестве, — добавил Дионисий. — Это восточный обычай. Я знаю, что в Спарте довольствуются знаменитой черной похлебкой на ужин — и все. И спрашиваю себя, как же они при этом находят силы совершать долгие переходы и сражаться?

— Их организм веками привык выжимать всю возможную энергию из скудной, простой пищи. Таким образом их содержание обходится довольно дешево. Кроме того, никому не известен рецепт черной похлебки. Никто не знает, что в ней.

— А еще мне рассказывали, что они спят со своими женами всего пару раз в месяц. Это правда?

— Истинная, — подтвердил Ксенофонт.

— Ах! Это не жизнь. У меня две жены, как ты мог заметить, я общаюсь с обеими, и ни одна не жалуется.

— Правильнее было бы сказать, что ни одна не осмеивается пожаловаться, — с иронией заметил Филист.

Ксенофонт изобразил на своем лице гримасу, которую можно было бы принять за улыбку.

— Знаю, вы, в метрополиях, считаете нас, жителей колоний, полуварварами. Но вы ошибаетесь. Будущее греков — здесь, где есть ресурсы, люди, новые идеи. Видел бы ты наши корабли, наши военные машины. Филист сегодня покажет тебе наши укрепления… По возвращении в Спарту расскажи о том, что видел у нас.

— Непременно, — ответил Ксенофонт. — Конечно, ваши обычаи могут показаться удивительными кому угодно, но только не мне. Я столько всего повидал, что вы и представить себе не можете. Мессинцы, например, делают прилюдно то, что мы делаем подальше от чужих глаз: совокупляются, опустошают желудок… А уединяются они как раз для того, что мы обычно совершаем публично. Так они разговаривают сами с собой.

— Любопытно, — заметил Филист.

— Что нового ты расскажешь мне об Агесилае? — прервал их Дионисий, переводя разговор на интересующую его тему.

— Это храбрый и честный человек, близко к сердцу принимающий судьбу греков, где бы они ни находились.

— Значит, он должен высоко ценить мои усилия в борьбе с варварами на востоке.

— Конечно. В этом можешь не сомневаться.

— И если мне потребуются еще наемники…

— Их так много на Пелопоннесе — людей, не умеющих ничего иного, кроме как сражаться. Я хорошо их знаю. При этом они лучшие: храбрые до безрассудства.

Они не привязаны ни к одному конкретному месту, готовы следовать за любым, кто пообещает им деньги, приключения, опасности. После того как человек испытывает столь сильные эмоции, он уже не может приспособиться к обычной жизни.

В беседу вмешался Филист:

— А ты? Ты как себя чувствуешь? Ты можешь снова приспособиться к нормальной жизни?

— О да, конечно, — ответил Ксенофонт, некоторое время в молчании обдумывая этот вопрос. — Я ведь не искал приключений. Они сами меня нашли. Я заплатил свою дань. А теперь хочу посвятить себя науке, своей семье, охоте и сельскому хозяйству. Конечно, я мечтаю вернуться на родину с почетом, но сейчас это, разумеется, невозможно. Моего учителя убили… быть может, меня тоже там убьют.

— Ты напишешь дневник своей экспедиции? — поинтересовался Филист.

— Во время путешествия я делал кое-какие заметки. Кто знает, может, однажды, когда у меня будет время…

— Он задает тебе этот вопрос, потому что сам пишет историю, — пояснил Дионисий. — Верно ведь, Филист? Историю Сицилии, в которой говорит и обо мне также. Я еще не понял, в каком ключе.

— В свое время узнаешь, — сказал Филист.

Афинский гость задержался еще на несколько дней,

на протяжении коих посещал городские достопримечательности. Ему не показали каменоломен и пещер, где умерло столько его соотечественников. Хоть он жил в Спарте и был изгнанником, но в душе всегда оставался афинянином.

Остаток зимы прошел спокойно. Лептин регулярно присылал скучные донесения, сообщая Дионисию о делах в западной Сицилии, находившихся в состоянии застоя. Карфагеняне не показывались, и представлялось маловероятным, что они появятся раньше лета, если верить шпионам.

Осведомители Дионисия докладывали ему, что Лептин проводит время, развлекаясь с красивейшими девушками, вкушая изысканные блюда и вина, устраивая празднества и оргии. Однако, в конце концов, таков уж характер Лептина.

В конце весны Дорида родила.

Мальчика.

Кормилицы и няньки немедленно показали его отцу. Это был красивый мальчик, здоровый, без каких-либо врожденных дефектов.

В Спарту, Коринф, Локры — на родину молодой матери — сразу же послали донесения о случившемся. Мир должен знать, что у Дионисия теперь есть наследник, носящий его имя.

В Сиракузах начались оживленные споры о главенстве жены-италийки. Ведь она являлась матерью наследника, а значит, в силу свершившихся событий, поднималась до положения первой жены. Особенно плохо говорили о ее матери, италийской теще Дионисия, так как именно эта старая ведьма устроила так, что Аристомаха отошла на второй план. Возможно, она даже без чьего-либо ведома поставляла бедняжке какие-нибудь снадобья, мешавшие ей забеременеть. Во всяком случае, не сразу, не раньше чем ее собственная дочь.

Тем не менее Аристомаха, в свою очередь, понесла и тоже родила мальчика: его назвали в честь деда Гиппарином.

Лептин прислал брату письмо с поздравлениями.

«Лептин — Дионисию.

Хайре!

Ты стал отцом!

А я — дядей. Я теперь дядя Лептин!

Как меня будут называть эти обормоты, как только научатся говорить? «Дядя Лептин, купи мне это, купи мне то! Отведи меня на бега, отвези меня на лодке на рыбалку. Вели убить для меня карфагенянина».

Жду не дождусь. А ты как себя чувствуешь?

У тебя появились наследники, потомство — слава Гераклу! Что-то после тебя все равно останется, даже если не слава.

Как ты будешь воспитывать своего первенца, ребенка, которого назвал своим собственным именем? Сделаешь из него воина, подобного нам? Истребителя врагов? Думаю, нет. Не строй далеко идущих планов, он не будет таким же.

Мы выросли на улице, брат, босые и полуголые. А он — нет.

Мы забрасывали камнями и осыпали тумаками мальчишек из Ортигии. Возвращались по вечерам, все в синяках и ссадинах, и получали еще порцию от папы с мамой. Помнишь? Улица — великая школа, это несомненно, но ведь он Дионисий II, видит Зевс!

Им будет заниматься целая армия кормилиц и воспитателей, наставников, тренеров, преподавателей, учителей верховой езды, учителей греческого, учителей философии.

Они станут хвалить его, наказывать, объяснять ему, как он должен поступать, а как — нет. У тебя не останется на это времени: ты будешь слишком занят попытками уберечь свою задницу от собственных сограждан на родине и стремлением надрать оную карфагенянам за ее пределами. Занят строительством статуй в свою честь — там и сям, тайными переговорами с союзниками и врагами, выколачиванием налогов, вербовкой наемников.

Но если все же у тебя когда-нибудь появится немного времени, посади его к себе на колени, твоего малыша. Хоть он и не сын Ареты. Посади его на колени и расскажи ему историю о мальчике, верившем в верность, честь, в храбрость и славу; о мальчике, захотевшем пройти трудный и полный препятствий путь к величию, а потом потерявшем собственную душу в лабиринтах власти, в злобе и ненависти. Он до такой степени забыл самого себя и окружающих, дошел до такой степени высокомерия, что женился на двух женщинах одновременно, — и тем не менее они обе сумели стать для него любящими и верными супругами.

Дорида — мать наследника. Аристомаха — нет. Ей лучше всех известно, что ни одна женщина не способна стереть из твоего сердца память об Арете. Но подари же и ей немного любви.

Я почти что пьян, иначе не написал бы тебе то, что собираюсь написать дальше. Помнишь о той, кого ты видел в пещере в Генне? О девушке в пеплосе, прежде встреченной тобой у истоков Анапа?

Она — не Арета. Эта девушка каждый год изображает Персефону на празднике весны, а в остальные месяцы года жрецы прячут ее в том некрополе в скалах, у истоков реки. Когда она постареет, ее заменят другой, более молодой.,

Арета мертва.

Ты отомстил за нее.

Хватит.

Посвяти же остатки своего разума или своей души — называй как хочешь, — тем, кто у тебя остался.

Многие из наших друзей погибли, сражаясь в твоих войнах. И другие еще погибнут… Подумай о них — и сам станешь другим. Ты почувствуешь себя лучше при мысли о тех, кто так сильно любил тебя, нежели чем в окружении своих кампанских наемников.

Если это письмо когда-нибудь окажется на твоем столе, ты велишь своим головорезам отрезать мне яйца. Поэтому, быть может, я не стану отправлять его тебе. Если же ты все-таки получил его — значит, однажды, будучи трезвым, я подумал в точности так, как когда бываю пьян. Береги себя».