Глава десятая
Поручик Адмиралтейства ужинал в офицерской столовой флотского полуэкипажа. За окнами тянулись к небу мачты поморских шхун, дымили трубы ледоколов «Кузьма Минин», «Иван Сусанин» и «Канада». Через форточки дул свежак, раздувая веселые занавески. Тяжелая серебряная ложка с монограммами Беломорской флотилии черпала густой суп из английских концентратов.
Дрейер хорошо понимал, что конец близок и за ним придут. Кто придет? Только не матросы, только не солдаты: нет, он слишком известен в гарнизоне, и эта известность сохранила Дрейера до весны 1919 года… Его не тронули. Парадоксально, но факт: большевик Николай Александрович Дрейер сидел за столом офицерского камбуза флотского полуэкипажа. Держал в руке серебряную ложку, а на плечах его серебрились погоны поручика по Адмиралтейству. Все офицеры от него отшатнулись; за столом было пусто: никто не желал сидеть рядом с большевиком… «Пусть! Да, пусть!»
Скоро взломает лед на Двине, и тяжкий форштевень «Святогора» разворотит скованный фарватер. На столе штурманской рубки раскинут карты и проведут линию курса – далеко: может, за Диксон. Но уйдет ледокол уже без него: «За мною придут… Кто?»
Легкая тень упала из-за спины, и рядом с Дрейером уселся лейтенант Басалаго; поправил манжеты и аккуратно стряхнул пепел, упавший с папиросы на скатерть.
– Какой суп сегодня, Николаша? – спросил он.
– Не понять, но вкусно…
Помолчали, – оба настороженные.
– Весна, весна! – с глубоким надрывом сказал Басалаго, и ноздри его носа раздулись, жадно вдыхая увлажненный воздух.
– Да, весна, – кивнул Дрейер.
– Как все идиотски устроено! – снова заговорил бывший диктатор Мурмана. – Я дышу прелестью этой весны, я жажду любви красивой и бесподобной женщины, которую случайно встретил в Архангельске, и я – знаю…
– Что ты знаешь? – И Дрейер отстранил от себя тарелку.
Басалаго ответил:
– Знаю, что непременно погибну… Глупо, верно?
Дрейер хмыкнул под нос:
– Смотря за что погибнуть… Дай прикурить!
Через стол протянулась рука Басалаго, щелкнула зажигалка.
– Я пришел за тобой, – сказал лейтенант.
Дрейер скосил глаз от огня его зажигалки.
– А что, – спросил, – никого другого прислать не могли?
– Мы товарищи по корпусу. Как товарищ товарища…
Дрейер разглядел в окне мачты своего «Святогора».
– Знаешь, Мишка, – сказал он, – ты не издевайся… Тебе не удастся вывести меня из терпения. Я если и погибну, так погибну за свободу. За нечто лучшее. А ты заговорил о смерти неспроста: твой конец тоже близок. Но за что ты погибнешь?
Басалаго нервно рассмеялся:
– Ты, Николаша, к месту помянул свободу. Я действительно знаю, что рано или поздно буду убит… вами! И тоже за свободу. Свобода – такая подлая штука, что каждый ее понимает по-своему. Черт с тобой, погибай за свою «свободу», как ее понимают большевики. Но я ценю свою свободу, и она меня устраивает…
Он опустил голову и вдруг тихо произнес:
– Американцы уходят… – Сунул руку во внутренний карман кителя, долго там шарил, вынул и положил на стол паспорт. – Поздравь, Николаша, – сказал почти дружески, – я гражданин самой свободной страны на свете, гражданин Американских Штатов.
– Ты… комик, – ответил Дрейер. – Ты бы хоть сейчас не смешил людей. Американец, говоришь? Ну так и убирайся вместе с американским эшелоном… Что ты сидишь здесь, мудря лукаво?
– В том-то и сущность моей оригинальной натуры, – возразил ему Басалаго, – что я никуда не уйду. Паспорт – это зацепка, просто человеку нужна пристань под старость. Но я остаюсь здесь до конца. Или до победы, или… до поражения.
Дрейер докурил папиросу и встал:
– Куда меня сейчас?
– В тюрьму…
– Ну ладно, Мишка! Когда меня станут вешать, ты приди посмотреть…
– Это же противно! – ответил Басалаго. – Я не обещаю.
– Нет, ты приди. Коли не постыдился прийти арестовать как «товарищ товарища», так, будь любезен, приди и повесь как «товарищ товарища» по корпусу.
– Ты так хочешь, Николаша?
– Да. Приди. Я тебе покажу, как мы умеем умирать…
«1. Принадлежность к преступной партии коммунистов-большевиков, стремящейся к ниспровержению законных правительств.
2. Агитация на публичных митингах Архангельска и Соломбалы против наших союзников, которые вели вместе с нами войну против центральных держав, и -
3. Попытка оставить Архангельск в руках большевиков, а также затопление судов на фарватере с целью препятствовать проникновению кораблей союзного нам флота».
– Ни один пункт не отрицаю, – подписался Дрейер под приговором. – Все было именно так… И каждым пунктом вашего обвинения – горжусь!
В застенке ломали его волю. Враги знали, что Дрейер был, лучшим оратором в полуэкипаже, что его любили и любят архангельцы, и теперь надо было показать Дрейера в ином виде, сломленным.
Как одуряюще пахло весной, которая сочилась даже в каземат…
Скоро черемуха вскинет упругие ветви, они дотянутся сюда – до окошка его камеры. А его уже не будет. Часто звякал в двери глазок: Дрейера изучали, даже дамы приходили смотреть на поручика, ставшего большевиком. О, эти прекрасные женские глаза, глядящие в круглую железку тюремной двери… «Как вам не стыдно!» – хотелось сказать им. А во дворе тюрьмы вовсю тарахтело разбитое фортепьяно, и чистый голос выводил под Вертинского.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
И в ресницах спит печаль,
Ничего теперь не надо вам,
Никого теперь не жаль…
«И много надо, – размышлял Дрейер, – и всех жаль!»
А внутри двора гуськом вдоль стены блуждали женские тени: был час женской прогулки, и он стал его последним часом. Дрейера вывели во двор, арестанток оттиснули на край, а посреди двора, прямо на камнях, с помощью керосина, развели костер…
Собрались приглашенные – как в театр. Были союзники, были чиновники, представители прессы, были и женщины. Слава богу, не догадались привести детей. И не пришел лейтенант Басалаго («Трус», – думал о нем Николай Александрович).
– Читайте, – сказал он. – В сотый раз… уже надоело!
В глубине тюремного колодца, сложенного из камня, еще раз зачитали – для гостей! – конфирмацию суда, составленную на основании законов империи, которой уже не существовало. Потом подошел полковник Дилакторский, сорвал с плеч Дрейера погоны, отцепил от пояса кортик и снял ордена. Все это полетело в костер. Но перед этим Дилакторский долго ломал кортик – символ дворянского достоинства. Ломал долго и безуспешно – крепкая сталь не поддавалась, и полковнику было стыдно перед дамами.
– Позвольте, я попробую, – сказал ему Дрейер.
Взял кортик, переломил на колене, отшвырнул в костер:
– Пожалуйста… Вот так надо!
Дрейера спросили здесь же – не отрекается ли он?
– Нет, – ответил поручик. – Я не отрекаюсь.
И тогда во дворе тюрьмы появился Басалаго.
– Я, – сказал он, – только что разговаривал с его превосходительством Евгением Карловичем о тебе, Николаша! Согласись, что твое положение глупо: потомственный тверской дворянин, окончил Морской корпус его величества… Ну да! Евгений Карлович так и понял: увлечение молодости, и оно простительно…
– Что тебе от меня сейчас надо? – спросил Дрейер. – Коли уж ты явился, так встань в сторону и веди себя скромно.
– Нам ничего не надо, это тебе надо, – ответил Басалаго. – Публично откажись от своих убеждений, к чему тебе этот марксизм? Мы уже переговорили с генералом Айронсайдом, и в батальоне имени Дайера есть и не такие отпетые головы, как твоя. Еще можно искупить вину кровью.
– Отстань… я не отрекаюсь! – повторил Дрейер.
Дилакторский шагнул к нему:
– Тогда приготовьтесь к казни…
Дрейера увели в камеру, там ему связали руки и сделали глубокий укол в спину. Он чувствовал, как входит в тело игла и разливается по крови что-то жуткое и бедовое. Они хотели его видеть сломленным, и этот укол вызвал паралич воли. Дрейер вздрогнул и… заплакал.
Свежий ветер летел над Двиной, косо взмывали чайки, ветви черемух трясло над тюремной оградой. И бурные приступы рыданий колотили истощенное тело. Вот тогда его вывели: пусть все видят, как он плачет. Кто-то засмеялся (уж не Басалаго ли?):
– Так покажи, Николаша, как вы умеете умирать?
Сквозь рыдания Дрейер ответил в толпу «гостей»:
– Ты умрешь хуже собаки… А я все равно – человеком…
И вдоль стен плакали женщины – тихо, тихо. Кусая платочки.
Николая Александровича поставили на краю ямы.
– Бывший поручик Дрейер, – заорал на него Дилакторский, – долго ли нам еще возиться с вами?! Покайтесь, черт побери!..
Рьщающие губы дрогнули, но воля была еще жива.
– Я – большевик, полковник. А вы меня с кем-то путаете… Мне ли каяться?
Так погиб Николай Александрович Дрейер.
* * *
Мечта Чайковского, запропавшего на парижском житии, о собственных архангельских миллионах, кажется, близка к осуществлению. Пробный оттиск кредиток лежал сейчас на столе, и лейтенант Уилки стянул с руки перчатку. «Вот оно – почти гамлетовское: быть или не быть?..»
Вынул из пачки одну кредитку. Вынул и ахнул: двуглавый орел, цепляясь когтями за державу и скипетр, подобрал под себя гербы всех покоренных народов, – даже Финляндию, заодно с бароном Маннергеймом! Медлить было нельзя: скандал грозил обернуться склокой в союзном лагере… Могло сорваться наступление Юденича на Петроград из-за такой ерунды, как архангельские деньги. Ведь столько было приложено стараний, чтобы Маннергейм не особенно-то дулся на Колчака, и вот… Русский орел, возрожденный в Архангельске, снова вцепился в финляндский герб.
Уилки предстал перед Айронсайдом.
– Генерал! Вы видите русскую кредитку?.. Здесь сказано: «имеют хождение по всей империи». Империи, генерал! Но кто же сейчас из русских пойдет воевать за империю? Наконец, здесь прямо написано, что кредитки размениваются на наши фунты, имея равное с ними хождение… С чего они взяли, русские шалопаи, что эти бумажки могут равняться по нашему великому бронебойному фунту?
– В самом деле, – присмотрелся Айронсайд к рисунку денег, – к чему Миллеру такая помпезность? Деньги – это… только деньги, их носят в кармане, а не вешают по стенкам! Вы правы, Уилки: дай русским волю, и один кавторанг Чаплин пропьет нас за одну ночь с потрохами вместе! Что вы советуете, Уилки?
– Самое главное, мой генерал, – орла надо ощипать…
«Щипать» пришлось самому Миллеру, – эта работа тонкая. И карандаш тонко заточен, как скальпель хирурга перед операцией. С головы орла первой упала корона, вырваны из лап регалии власти – держава и скипетр. Хоть плач, до чего жалко! Что же останется от России? Наконец, дело за гербами…
– Англичане сами ненормальные, – злобно пыхтел Миллер, занимаясь страшными ампутациями. – Что они хотят видеть на наших деньгах? Корочку хлеба? Или одного архангела Гавриила? Боже мой, остался от орла один хвост… Что делать с хвостом? Выдернуть нельзя, ибо на хвосте андреевский крест… Я запутался!
Миллер в отчаянии отбросил карандаш. А когда тиснули следующий тираж, то весь орел был забит черной краской. Кто это сделал – так и не дознались (наверное, англичане). А за окном бурлила, вся белая от пены, Северная Двина, в зное первого жаркого дня скользили паруса. Город был украшен союзными флагами – готовилось парадное чествование дня рождения английского короля.
Марушевский велел остановить автомобиль возле тюрьмы.
– Что тут происходит? – недоумевал он.
Толпа зевак топталась вдоль сквера. Ворота тюрьмы были распахнуты, на бульвар вывели из камер арестантов, посадили их, как школьников, по скамейкам, а генерал Айронсайд похаживал под деревьями, лично выбирая пополнение в Дайеровский батальон.
– Дичь! – говорил он внушительно. – Вы когда-нибудь видели, чтобы солдат получал на завтрак куропатку и десяток новозеландских яиц?
Конечно, никто такого не видел.
– Вот! А в Дайеровском батальоне вы будете это иметь… Один рослый детина поднялся со скамейки и стал гулять нога в ногу с генералом Айронсайдом. Нахальное поведение арестанта поразило британского полководца.
– Зачем вы встали? – спросил он.
– Я устал сидеть, – ответил арестант по-английски.
– Вы большевик?
– Да.
– Кем были?
– Комиссаром…
– Желаете ли служить в Дайеровском батальоне?
– Желаю. Комиссаром!
– Вы мне нравитесь, – сказал Айронсаид.
– Вы мне тоже, генерал.
– Что собираетесь делать после войны?
– Я, генерал, недоучился в школе Ашбе в Мюнхене, и хотелось бы продолжить художественное образование.
– Отлично! За чем дело стало?
Комиссар заложил два пальца в рот и свистнул.
– Братва, – сказал, – прошу не чикаться. Не ждите второго приглашения в Дайеровский батальон… Стройтесь сразу!
Айронсаид забрался в машину Марушевского, поехали вместе.
– Поздравьте: батальон капитана Дайера отныне можно смело назвать полком, а тюрьма очищена для новых постояльцев… Что скажете на это?
Марушевский сказал – обескураженно:
– А вы заметили, какое лицо у этого комиссара?
– У него лицо художника. Артиста!
– Верно. Может, вы заметили, что он подмигивал?
Айронсаид весело рассмеялся.
– Это вы заметили, – сказал он. – Но вы не заметили, что я ему тоже подмигивал… А вы, – заговорил совсем о другом и уже серьезно, – все-таки решились на путешествие в Хельсинки?
– Да. Хорошо, что успели замазать финский герб на кредитках.
– Но зачем вам ехать в Хельсинки? – стал отговаривать его Айронсайд. – Все, что вам необходимо узнать о положении в армии Юденича, вы можете узнать из Лондона… через меня!
«Чего он боится? – размышлял Марушевский. – Потерять самостоятельность в войне на севере? Или им не хочется, чтобы мы узнали правду о близкой катастрофе? В любом случае Айронсайд ведет себя неискренне: он же – уходит, уходит, уходит…»
Но Айронсайд заговорил далее, опровергая размышления генерала Марушевского:
– Вы, может, думаете, что мы уходим? Вы ошибаетесь. Нас ждут великие события. Две бригады из метрополии идут к нам в Архангельск. Направление – Котлас, назначение – прежнее: связь с армией Колчака… Генерал Юденич еще лопнет от зависти!
И повел себя Айронсайд далее очень и очень странно: везде, где нужно и не нужно, он кричал о предстоящем наступлении. Он открыто трубил, что будет это наступление на котласском направлении. Силами двух британских бригад. А цель – такая-то… Ну, скажите мне, пожалуйста, какой полководец выдает свои планы?
Мало того, Айронсайд в эти дни выпустил даже обращение к советским воинам, озаглавленное почти как у Льва Толстого:
ВОЙНА или МИР?
Солдаты Красной Армии!
Прочтите и помните. Сдавайтесь, переходите к нам, пока не поздно. Лед прошел. Наши корабли идут на север, чтобы еще раз вступить в бой за истинную свободу. Они везут свежие войска и все то мощное военное снаряжение, при помощи которого Германия разбита на полях Франции и Бельгии. Теперь Германия продолжает с нами войну на полях России. Ваши комиссары – их наймиты. На германские деньги они опутали вас всякой ложью, разорили страну, передали Германии русское золото, русские товары, русский хлеб, а вас гонят на убой.
У вас не может быть надежд на победу. Переходите в стан победителей. Становитесь в ряды борцов за правое дело, за освобождение России!
В армии Миллера было неспокойно. Особенно когда стали ездить по войскам фининспекторы. Они отбирали у солдат все деньги на перфорацию: искали среди них фальшивые и советские, остальные же пробивали на машинке компостера. И выплачивали жалованье новыми. А новые деньги торопились печатать, и потому они были только в таких купюрах – пятьсот и тысяча рублей. На четырех солдат дадут одну бумажку, вот и дели ее как знаешь. А ведь в лесу у кулика не разменяешь. Что делать? «Буржуи! – говорили солдаты. – Это же – буржуйские деньги…»
Командование несколько успокоил праздник в честь рождения английского короля. Парад был блестящий. Красой и надеждой армии выступил Дайеровский батальон. Четыре бравых молодца держали за углы флаг батальона – трехцветный флаг, на котором был изображен боевой меч, увитый лаврами доблести. Под замедленные звуки «Старого Егерского» марша, похожего в своем тягучем ritenuto почти на похоронную музыку, флаг пронесли перед Миллером…. Айронсайд был вне себя от восторга. А среди зрителей стояли молодые верзилы – все, как один, в мятых фетровых шляпах – и лихо щелкали семечки. Это были американские солдаты, для которых война уже закончилась.
– Все это дерьмо, пиво лучше! – сказали они, посмотрев на парад, и дружно зашагали в пивную…
Вскоре после праздника Марушевский прощался с Миллером перед отъездом в Хельсинки.
– Я такого мнения, – говорил он, – что в северном вопросе не столько важна сила, сколько наличие иноземного мундира. Солдат видит за мундиром британца всю мощь иностранной державы. Один англичанин обеспечивает свободу действия нашим офицерам, хотя бы охраняя их жизнь от солдатских покушений. Но, очевидно, англичане замышляют что-то недоброе.
– Ах! – вздохнул Миллер, расстегивая кобуру и доставая оттуда фляжку. – Большевики-то их лупят. Им, этим лордам, это не нравится. Мы-то терпим, и они бы привыкли… Владимир Владимирович, хочу вам сообщить одну вещь, под большим секретом. Будем знать мы, Айронсайд и… Черчилль.
– Говорите.
– Англичане тоже уйдут. Еще до конца навигации. Преступная Англия бросает нас, как щенков. А мне, – неожиданно закончил Миллер, – мне мешает… Колчак! Если бы не Колчак, упершийся, словно баран в новые ворота, в эту «единую и неделимую», то я бы, взамен англичан, уже давно перетянул к себе Маннергейма. Барон, конечно, жулик, и он потребует от нас компенсации. Но зато он согласен выставить сто тысяч штыков…
– Откуда? – спросил Марушевский, грустно улыбнувшись. Миллер задумался. Как бывший обер-квартирмейстер русской армии, он знал боевые возможности бывшего Великого Княжества Финляндского и теперь размышлял: откуда сто тысяч штыков? Впрочем, думать долго ему надоело.
– Не знаю, – сказал он честно. – Но штыки у него есть… Голубчик Владимир Владимирович, – обратился Миллер поласковее, – я желаю, чтобы Петроград достался нам, то есть пусть он подчинится Архангельску, как только у нас установится с ним связь через Званку… Хотя Маннергейм и отпирается, не признавая того, что бандиты в Карелии – это его бандиты, но все же попробуйте уговорить барона: пусть карельские отряды подчинятся в оперативном отношении нам! Если же, не дай бог, Маннергейм заведет с вами речь о независимости Финляндии, то вы, Владимир Владимирович, как-нибудь золотою наивной рыбкой увильните в сторону: ни да, ни нет…
– Он еще попросит у меня Печенгу, – вставил Марушевский.
– Черт с ней, с этой Печенгой, пускай Маннергейм сам разбирается там с нашими монахами. А пока вы будете в Хельсинки, я стану писать Черчиллю, я буду писать Колчаку, мы снова бросим клич к населению… Ружье – в руку, икону – на грудь, крест – на шапку – и вперед за отечество!
* * *
Над архангельским кладбищем – тишина, тишина, тишина.
Редко залетит сюда одинокая чайка, и крикнет над могилами: «Чьи вы? Чьи вы?..» – и улетит обратно, в простор Двины.
Вот лежат французы; вот пристроились особнячком посланцы из далекой страны кенгуру и эму; вот кресты над могилами итальянцев, а там, подальше – чеканные ряды американцев…
Собрались живые и мертвые. Мертвые лежат под землей, и взметнулся над ними громадный флаг их страны – синее небо в золотых звездах штатов. А живые пришли сегодня сюда, чтобы проститься с мертвыми. И над рядами мертвых ряды живых преклонили колена.
Царила минута торжественного молчания… Ни звука.
«Чьи вы? Чьи вы?» – покрикивала сверху чайка.
Наконец раздалась команда:
– Шляпы надеть! Встать!
Встали янки и построились фронтом – лицом к кладбищу.
Молоденький горнист, почти мальчик, вдруг оторвался от рядов – пошел плача, закрыв глаза… Пошел прямой на могилы.
И вот блеснула медь, вскинутая к солнцу.
Нота, две, три. Больше не надо. Но этими тремя нотами горнист-мальчик сказал что-то очень печальное всем усопшим.
Это было «последнее прости». И тогда американцы заплакали.
Они уходили сейчас. Мертвых они не могли забрать с собою. Мертвых они оставляли в России. Они уходили, разбитые в этой войне с большевиками не пулями, а идейно.
И прямо от кладбища повернули к тюрьме, где сидели их товарищи. Освободили и тогда направились к пристаням – на корабли.
Сброшены сходни.
Прощай, Россия! Прощай, мужик, подметающий за нами пристань. Прощай и ты, русская баба в переднике, торгующая квасом…
А на палубах, среди серых курток солдат, цвели яркие разводы женских платков и шалей; сверкал поморский жемчуг на бабушкиных кокошниках, самоварами расфуфырились старинные сарафаны. Да, это так: многие янки уезжали на родину женатыми. Им нравились русские поморки, эти статные волоокие красавицы с сильными мышцами рук и ног, с высокой грудью. И взлетали шляпы, метались платки.
Прощай, прощай… Городу Архангельску – слава!
Далеко в океане им встретились два громадных левиафана, – это плыли из Англии два русских корабля «Царь» и «Царица», под палубами которых разместились сразу две британские бригады; они шли на Архангельск, откуда должны прорваться на Котлас, и…
Верить ли в это? Нет, уже не следует верить!
