Очерк второй. Преддверие
Дорога пятая
Сельский милиционер Матти Соколов сказал своей лошади:
– Ти-ти-ти-та! – И она, умница, побежала быстрее.
Мелькнули огни в доме десятского, запахло самогонкой от дома сотского, свежим хлебцем резануло по ноздрям – вкусно… Вот и Ухта уже, разброд хуторов и деревенек по берегам Куйтисаари. А там, подальше, за Суомисалми, бушуют в метелях пьяные свадьбы плотовщиков, забивших деньгу на сплаве, и туда – уже за границу – текут и текут без конца провода. Всё телефоны да телефончики, звоночки да разговорчики…
Матти вспомнил последний анекдот о скупердяях и рассмеялся во тьме, навстречу морозному ветру. Скоро приедет он домой и еще с порога крикнет жене, чтобы не пугалась: «Матти тулее!» (это значит: он, ее Матти, идет), А потом и анекдот расскажет…
– Матти тулее! – крикнул милиционер, распахивая двери.
– Тебя-то мы и ждем, Матти, – сказали ему из избы.
Качнулось пламя в керосиновой лампе. Сидели за столом учитель Микка, бежавший с Мурманки, и капитан Таккинен в немецком мундире, а поодаль монтер со сплава и один незнакомый, в пьексах.
– Брось винтовку, сволочь красная! – крикнул учитель, и оружие брякнулось у порога, дребезжа разбитым прицелом.
– Хувяя пяйвяя, Матти, – сказал Таккинен, поворачиваясь на венском стуле, ужасно скрипучем. – Миттен войте?
– Да ничего живу, – ответил Матти с перепугу по-русски. – Живу, как и все живут… Почти дома не вижу.
– Пусть он сядет, – велел незнакомец по-шведски.
И в грязный стакан, булькая, рванулась из горлышка пахучая самогонка, которую Матти же и наварил к празднику. «Пей» – сказали ему, и, закрыв глаза, милиционер выпил, готовясь к смерти. Монтер вынул острый нож и долго блуждал этим пуукко над столом, пока не поддел хрумкий огурчик русского засола (с укропом).
– Чего знаешь, Матти? – спросил. – А вот посмотри на майстера (и показал на человека в пьексах). Это магистр из Або, он будет твоим карельским министром…
Магистр спросил по-русски:
– Давно ли был в Кандалакше? А что там с этим батальоном под оранжевым знаменем… знаешь?
Матти рассказал: батальон кормят и одевают англичане, но карелы из-под влияния англичан вышли. Оружия не сдают. И считают себя по-прежнему большевиками. Англичане и рады бы не кормить, но тогда батальон уйдет к Спиридонову на прорыв. Рады бы послать против Спиридонова, но батальон никогда не пойдет против…
– Вот это здорово! – захохотал Таккинен. – Англичане крепко вляпались. Как в коровий блин наступили! Но мы этот батальон вырежем, – сказал капитан рассудительно. – А комиссара Юсси Иваайнена повесим… Чего скрывать? – повернулся он к милиционеру. – Ты сам знаешь: эти большевики с трилистником крепко всыпали нам в августе… Такие вещи не забываются. Садись, Матти, с нами рядом, ты же здесь – хозяин…
Матти присел. И тишина в доме, тишина. Не выходит жена навстречу. А от плеча Таккинена, словно золотая нить от рождественской елки, тянется огненно-рыжий волос жены… Его жены! Матти жены.
– Ну, рассказывай, что слышал, – велели ему.
– Хороший анекдот слышал, – сказал Матти и хлебнул из миски густой простокваши.
– Ну-ну, – подзадорил его из потемок магистр из Або.
– Встретились двое скупердяев из Лайхия и Исю-кюра. «Чего сидеть без дела? – сказал лайхинец. – Давай посоревнуемся: кто из нас скупее?» «Давай, – согласился исюкюрский и остановил свои часы. – Зачем, – сказал, – им ходить напрасно!» «Это дело,-ответил ему лайхинец и задул на столе лампу. – К чему тогда нам расходовать керосин?» «А тогда я, – сказал ему исюкюрский, – снимаю штаны. Ты все равно ничего в темноте не видишь, а сукно протирать не к чему: оно ведь денег стоит…»
Билась пурга за окнами. Яркой нитью горел волос жены на германском мундире бандита белофинна. И стало еще тише.
– Хороший анекдот, – сказал Таккинен и повернулся к учителю: – Микка! Ты сидишь ближе… Ну-ка, отрежь ему ухо!
Ухо милиционера лежало на столе, посреди мисок и посуды.
– Где Паасу Риита? – спросил монтер. – Ты же знаешь ее хорошо, она тоже большевичка… Ну, чего уставился как баран?
Матти не шевельнулся, только горячая кровь стекала за воротник русской гимнастерки. Это было только начало, и милиционер думал – что дальше? Наверное, – глаза…
– Оставьте его, – поморщился магистр из Або. – А ты, Микка, все-таки учитель… Что простительно капитану, то тебе делать не следует. Это же ясно и так: кобель свою суку не выдаст. Отправьте Матти на курсы счетоводов, и тогда он сам поймет великую финскую истину… И уберите ухо со стола, как вам не противно самим?
– Тебе повезло, – сказал учитель, смахнув ухо на пол. – Ты везучая стерва… Запрягай лошадь снова, Матти!
Магистр поднял брошенную у порога винтовку милиционера, ловко провернул затвор, из-под щеколды упруго выскочила обойма.
– Шесть в магазине, один в канале, – сказал гость из Або, а Таккинен, довольный, улыбнулся.
– Выходит, – сказал, – ты боишься нас, Матти?
– Да,вас можно… можно бояться! Вас вся Карелия боится!
– Хочешь ничего не бояться, Матти? – спросил монтер. – Тогда мы пришьём тебе ухо… – И все засмеялись.
– Пора, херра, – заметил учитель магистру. – Одевайтесь! Всю дорогу, пока бежали лошади, Матти держался рукой за голову, кровь свисала из-под шапки сосульками, и пальцы заледенели. В редколесье соснового мяннисто стояла старая школа, и здесь бандиты оставили Матти, чтобы он учился на «счетовода». А сами резво поехали далее… Тайно они приехали в Кемь и вручили своему гонцу палку с ярким петушиным пером; к ней была привязана и монета, и эта палка пошла гулять по окрестностям: от кулака к кулаку, от хутора к хутору. Перо означало, что собираться надо скорее птицы; монета намекала на то, чтобы приходили с деньгами.
Тайно от англичан (и тайно от белогвардейцев) «всекарельский съезд» начал свою работу. Делегаты, между прочим, исправно ходили обедать в английскую столовую.
Завечерело, и при свете керосиновой лампы капитан Таккинен произнес речь.
– Мы одиноки! – сказал он. – Наш верный друг Германия разбита, и западный мир сам скалит зубы на Карелию. Отнимая ее у большевиков, он отнимает ее у нас! Мы пойдем своим путем. Надеяться на помощь белой гвардии мы тоже не можем, ибо она сейчас вся подчинена Колчаку, а этот подлый адмирал выступает против великой финляндской идеи. И пусть эстонцы, когда Юденич пойдет весною на Петроград, красят своей глупой кровью поля Псковщины, – нет, мы не дураки: мы озабочены только своей идеей. Эта идея простирается сейчас от Мурмана до Петрозаводска, и мы возьмем это себе!
– Слушайте, слушайте, слушайте, – возвестил потом магистр из Або. – Мир большевизма должен вздрогнуть от ужаса. Нас, финнов и карелов, очень мало. А подлых москалей много.
Оттого-то, друзья мои, мы должны быть жестоки. Черный лебедь царства Туонеллы уже машет крылом над каждым из нас, чтобы лететь далеко… Мы отплывем в озера, полные тайн и волшебного очарования. Гранитные камни, за которыми скрывается неземная Туонелла, окрашены в извечный цвет крови, и над каждым из нас будет рыдать мать Лемминакайнена… Ужас! Только ужас мы оставим после себя большевикам…
Капитан Таккинен вышел прогуляться по кемским улицам. Мимо проходил британский солдат с русской девицей под ручку.
– Дай прикурить, – сказал ему Таккинен; прикуривая от зажигалки британца, капитан намекнул: – Ты, дружище, не туда забрался!
– Ты кто, большевик, чтобы учить меня?
– Нет, – пояснил Таккинен. – Тебе, олуху, наверное, кажется, что ты в России… Ты крепко ошибся адресом. Здесь тебе не Россия, и скоро в Карелии не будет ни вас, ни русских!
Англичанин спрятал зажигалку и отпустил барышню от себя.
– Я ведь не пьяный, приятель! – сказал, наседая грудью. – И приехал по точному адресу… Где переспать – всегда знаю! На всякий случай, предупреждаю: ты не сильно брыкайся, когда я тебя в своем кулаке буду нести до нашей комендатуры… А ну, пошли!
Удар острого пуукко, и британец лег на землю. Без звука.
– Ой! – сказала барышня, закрывая в страхе лицо.
– Русская? – И капитан Таккинен уложил ее рядом с британцем.
Вечером они отправили эстафету в Финляндию: «Нас встретили с ужасом, и этот ужас мы будем всемерно поддерживать. Съезд принял единогласное решение об отделении Карелии от России и создании великого Карельского государства… Старый добрый Вяйнямейнен снова встал на лыжи…»
* * *
Матти Соколов встал на лыжи и – полетел.
«Трах!» – брызнуло огнем из его винтовки, и мишень, наряженная в шинель красноармейца, кувыркнулась. «Трах! Трах!..» – и пули рванули еще две шинели – британскую и белогвардейскую.
Описав круг на лыжах, он подкатил к судейскому столу.
– Очки ты выбил, – сказал судья. – Не опоздай на лекцию…
Вдали от мира, среди лесов и снегов, готовили «счетоводов» от каждой волости. Тишина, волчий вой по ночам, и бегут телефонные провода – прямо от школы, прямо в чащу леса, прямо через границу. Лекторы из Финляндии читали о международном положении и политэкономию севера; изучались карты нового государства, которое должно граничить на юге с рекой Свирью и Ладогой; на востоке его будет омывать Белое море, на севере – Ледовитый океан; весь Кольский полуостров, уже запроданный англичанам, тоже входил в состав задуманного всекарельского единения.
– А нашей столицей, пока временной, – говорили на лекциях эрудиты барона Маннергейма, – назначается деревня Ухта (юмором они не обладали). Что же касается столицы всех революций – Петрограда, таящего особую угрозу нашей великой идее, то его надо стереть с лица земли…
Правительство было уже составлено и жило в деревнях Ухты, бражничая и свадебничая. По весне, когда пойдут вдоль Мурманки англичане, должны выступить и финно-карелы, чтобы успеть выхватить Петрозаводск у большевиков из-под носа англичан. Матти Соколову выдали зачетный лист, где были проставлены отметки за бухгалтерию, за счетоводство, за товароведение, и он встал на лыжи, как добрый Вяйнямейнен, чтобы уехать в «исполком» нового великого «всекарельского государства».
– Езжай, – напутствовали его. – Ты лучший ученик был у нас…
Через несколько дней бойцы доставили к Спиридонову черного, словно обожженного человека, с лицом в саже и гусином масле. Он шатался от голода, а вместо уха была темная дырка…
– Матти? – удивился Спиридонов. – Ты еще жив?
– Готовься, – прохрипел милиционер из Ухты. – Я узнал все. Я прошел на лыжах от Юшкосалми прямо на запад… Я, наверное, умру. Слушай: весною они пойдут на Петрозаводск… А там, – показал Матти рукой за окно, – там уже начался ужас. И они пойдут на тебя тогда же, когда двинутся на тебя и англичане с Мурмана…
Спиридонов долго молчал, словно осмысливая всю глубину подвига этого простого парня из Ухты.
– Спасибо тебе, Матти. – сказал наконец. – Но ты опоздал. Мы еще вчера узнали обо всем, и мы – готовы… Не умирай, Матти! Нам еще воевать и воевать. Карелия не Суоми, и она останется с нами… Все вы здесь – Матти, но вы же все – Соколовы! Вместе с нами, дорогой Матти! Только так, товарищ Соколов!
