Глава двенадцатая
Нет, никуда не сдвинулись – опять то же место: Бабчор (высота № 2165), Македония, Новая Греция.
Здесь агония продолжалась.
* * *
Для него – для подполковника Небольсина – эта агония закончилась ужасно.
Вот как это случилось.
С утра на позиции подвезли подкрепление – стрелков из Ораниенбаумской пулеметной школы (еще старого выпуска, до революции). Выдали батальону завтрак: опостылевшие сардины в оливковом масле, пакеты сморщенных фиников, коньяку – по бутылке на каждого, что значило – атака, ибо в обороне давали по бутылке на двоих.
Над развороченной землей Македонии дымился пар: было очень рано, но земля уже трещала от жара…
– Пить! – стонали солдаты. – Когда уже подбидонят нам воду?
Воду не подвезли – бидоны с водой стояли за позициями, блестя боками, вызывая раздражение. Потом террайеры придвинули свои пулеметы к русским траншеям. Был дан сигнал подготовки, и в ордере на боевое положение батальона было сказано, что воду подвезут после атаки.
Небольсин перед атакой хрипло прокричал батальону из-под железного шлема:
– Вы понимаете! Если мы уйдем отсюда, то после победы Стран Согласия Россия потеряет право на территории, которые ей жизненно необходимы. Екатерина Великая – воистину великая женщина, хотя бы потому, что до конца своих дней стремилась на берега Босфора. Проживи она с Потемкиным еще лет десять, и нам, ребята, не пришлось бы сейчас торчать здесь. Прошло столетие, и мы, потомки суворовских чудо-богатырей, мы снова обязаны стучать и стучать в эти ворота… Вот – цель! Каски надеть, лишнего не брать…
– Сигнал дан, – прервали его.
Шлепнул в небо неяркий фальшфейер, альпийские рожки протрубили тревогу. Небольсин выдернул из кобуры длинный кольт:
– Разом! – и первым выпрыгнул из траншеи.
Пули сразу прижали его к земле, и он ящерицей заполз обратно за бруствер. Снова фальшфейер: повторный – для русских.
– Вперед… за мной!
Он бежал под свист пуль, и земля больно ударила его в лицо. Он заплакал тогда, лежа в расщелине, и понял, что он – один и никто больше за ним не пошел. И никогда уже не пойдет…
Атака сорвалась, а воду не подвезли. В наказание!
Люди умирали от жажды под беспощадными ливнями солнца… Тогда солдат Должной встал и пошел. Но пошел не вперед, а назад – прямо на сенегальцев.
– Тире муа сильвупле! – кричал он, добавив для верности по-русски: – Стреляй, мать вас всех…
Должного исполосовали длинные очереди. С груди старого солдата сорвало пулями кресты. И в траншею, прямо в лицо Небольсина, так и шмякнуло «полным бантом», и этот бант, звенящий погнутыми Георгиями, был затоптан сумятицей батальона…
– Каковашин! – в ужасе закричал Небольсин. – Что ты делаешь, Каковашин? Опомнись…
Каковашин поднялся в рост, подкинул на руках тяжеленный «льюис» и грохнул очередью по кордонам ограждения.
– Четвертая, – призвал исступленно, – Особого назначения… не сдается! Герои Вердена! Кавалеры Георгия! Вперед…
Это была та знаменитая русская атака, о которой слагались в народе песни.
Русские пошли на прорыв. Прочь. К черту.
– Домой… домо-о-ой… Уррра-а-а!
Вечером, когда батальон загнали за колючую проволоку, когда они, обстрелянные с неба авиацией, лежали на раскаленной твердой земле, разрывая рубахи, чтобы перевязать раны, – вот тогда Небольсин и встретился с ними. Один на один. И на беду его это случилось возле сарая выгребной ямы…
– Дай пройти, – сказал он, уже почуяв беду.
– Проходи. – И его толкнули.
Весь ужас этого момента не пережить.
В полном одиночестве, мучимый зловонием, Небольсин стягивал с себя ошметки изгаженного навсегда мундира, рвал со своей груди ордена, сбрасывал их с себя, словно вшей. И тогда к нему подошли союзные офицеры. Нет, они люди были тактичные: никто даже не улыбнулся.
Суровый ирландец О'Кейли кинул ему новые солдатские бутсы. Майор Мочению подарил чистое белье – после стирки. Павло-Попович швырнул из бумажника триста – в итальянских лирах. Русских не было, но был один православный – грек Феодосис Афонасопуло.
– Виктор… – сказал он (единственный, кто рискнул подойти к осрамленному). – Виктор, прощай… Тебе надо было уйти отсюда раньше. Прощай, это тоже пройдет…
И чуткий грек, преодолев брезгливость, протянул ему руку.
Уходя прочь, Небольсин ни разу не обернулся.
В этот день он разлюбил Россию – и русских!
* * *
Так закончилась эта агония. По всей Европе русская армия была разбита и сломлена. Кем? Только не немцами. Русских за границей разбили сами же французы. Не желавшие сражаться были сосланы в Африку – марш-марш, через пустыни; их силком сдавали, как скот, в дисциплинарные батальоны Марокко. Непокоренных заперли в подвалы острова Экс, затерянного далеко в океане – на скорбных путях Наполеона в его последнюю ссылку.
Кому теперь нужен офицер разбитой армии?.. Никому. И русский консул в Белграде (куда Небольсин добрался, шатаясь от жары и голода) сказал:
– Таких теперь много. Не вы один приходите к нам. К сожалению, ничем не могу помочь. Но сочувствую…
Военный атташе, генерал Мартынов пожалел его проще:
– Надо выспаться, – сказал. – Идите на конюшню…
На посольской конюшне, разворошив сено, Небольсин уснул под всхрапывание жеребцов. Утром встал, провел рукой по лицу, отряхнул с себя солому в ушел… В витрине магазина отразилось его лицо. Он не узнал себя. Да, теперь никто уже не скажет ему, как говорили раньше: «Я вас где-то видел…»
«Очень хорошо, – раздумывал Небольсин, покидая город. – И пусть никто меня не знает…»
На пустынной горной дороге дымчатые волы, по четыре в упряжке, волокли куда-то скрипящие возы-каруцы. Военным обозом командовал сербский офицер, и он остановил Небольсина.
– Эй, брат! Ты, никак, русский?
– Русский… будь оно проклято, это имя!
– Садись с нами, брат, – предложил серб. – Имя русского да будет свято на нашей земле. Мы никогда не забудем, что Россия для нас сделала…
«Цо-цо-цо!» Колеса шарпали по щебенке, стегали хвосты волов слева направо. Медленно тащился обоз. Сербы ломали жесткий хлеб, раздваивали пополам с русским овечий сыр, он пил их вино, говорил по-русски – его все хорошо понимали…
Так он тянулся на волах три дня, пока на дороге ему не встретились двое. Тоже русские. Пожилой полковник артиллерии держал на коленях голову юного поручика; босой, раздерганный, нехорошо дергаясь, поручик задыхался:
– Не надо… умоляю… Унесите!
А полковник гладил его по голове и говорил нежно:
– Па-а-аручик! Я пра-а-ашу вас…
Заметив Небольсина, полковник заорал на него:
– Убери проволоку! Не видишь, что ли?
Посреди шоссе лежал ржавый моток колючей проволоки. Виктор Константинович пинком сбросил его в пропасть, и поручик сразу успокоился, блаженно улыбаясь.
– Что с ним? – спросил Небольсин, подходя.
– Бежал из немецкого лагеря… Болезнь многих пленных психоз колючей проволоки. Пойдешь с нами?
– А вы куда?
– Идем… просто так. Пошли! Втроем веселее…
Теперь Небольсин шагал впереди, чтобы предупреждать о проволоке. Но вся Европа была усеяна ржавыми шипами военных терний, и наконец нервы Небольсина тоже не выдержали.
– Поручик, мы вас оставим, вам надо лечиться…
Пошли вдвоем.
Новая появилась мука: по вечерам полковник артиллерии раскладывал перед собой картинку – шишкинских медведей, и был способен часами ненормально глядеть на ровные свечи сосен, на бурых мишек в русской дебряной чаще.
– Россия… – плакал он. – Господи, Россия… что будет?
Небольсин – ожесточенный, отчаявшийся – долго терпел.
Но от привала до привала – одно и то же. Наконец терпение лопнуло.
– То, что вы делаете сейчас, полковник, постыдно! Надо не заменять естественный пейзаж чужбины искусственным русским, а стремиться в свое отечество и быть ему полезным.
– Молодой человек, – грустно ответил ему полковник, – коли вы так храбры, то вернитесь… Я старый киевлянин, родился там и вырос, там был влюблен, женат, счастлив, вырастил детей. И я бежал из Киева, ибо в «самостийной» Украине я стал нежелательным иностранцем. Я подался к генералу Краснову, но он тоже самостийник. «Автономия великого тихого Дона!» Как вам это нравится? И на кого ориентация? На немцев, на кайзера, милостивейший государь. Вот! А после этого еще большевиков упрекают в прогерманских настроениях.
– Если так, – возразил Небольсин, – так почему же вы не остались с большевиками?
– Мне в Севастополе наплевали в лицо матросы. Мне! Сорвали с меня ордена, которые я заработал кровью и честью…
– За что?
– За то, что я имел несчастье родиться в России еще при царе и эту Россию надо защищать от врагов, и вот я совершил ошибку в молодости, посвятив свою жизнь службе в русской армии…
Небольсин зорко вглядывался во тьму чужестранной ночи.
– А как бы они хотели? – спросил. – Чтобы мы плохо служили царю и отечеству? Тогда бы и России давно уже не было.
– Все это вы можете объяснить в Чека, – ответил ему полковник, – если, конечно, вернетесь. А я уж буду пропадать здесь…
В один из дней, как и следовало ожидать, полковник-киевлянин повесился. Небольсин проснулся, костер давно погас. А неподалеку от места ночлега полковник уже застыл в неловкой петле. Видно, он долго мучился, не в силах помереть. Виктор Константинович снял с головы фуражку, постоял возле висельника. Вынимать человека из петли не стал, только перерезал веревку и пошел дальше. Под ноги ему попалась картинка с медведями в русском бору, и он поддал ее сапогом:
– К черту! Мазня! Банально!
В одной деревне, где он пил молоко, Небольсин пересчитал лиры. Осталось всего сорок – пустяк. У околицы его нагнали.
– Этого хватит, – сказал какой-то человек, глядя с неприятной улыбкой. – Есть девочка тринадцати лет, и очень развратная… Она вам понравится!
Жестоким ударом, Небольсин уложил человека в пыль почти насмерть. И не пошел, а побежал – прочь, прочь, подальше… «Боже, – думал в отчаянии, – что сделала с людьми война! Будь она проклята!»
Его арестовали в Триесте, где он спал на набережной.
– Я не пойду, – сказал Небольсин. – Можете застрелить меня сразу. Но я… не пойду. И не прикасайтесь ко мне – я русский!
Он сказал это так, словно объявил себя прокаженным. И такая ярость была в словах этого худого, обтрепанного человека со сверкающим лихорадочно взглядом, что полиция расступилась.
– Эй, ты! – крикнули вслед Небольсину. – Проваливай в Швейцарию, там тебя интернируют… Там большевики уже открыли свое посольство!
* * *
В нейтральной Женеве, где находился Международный комитет Красного Креста, свирепствовала испанка. Пансионы, отели, курорты, лодочные станции, вокзал, набережные, скамейки на бульварах – все было забито беженцами, пленными, интернированными, больными. При строгой карточной системе на продукты Небольсин ничего не имел и кормился объедками возле отелей.
Впрочем, он был не один – русскими кишела Швейцария, и Виктор Константинович встретил даже дезертиров из своей Особой бригады: они работали по осушению болот в долине реки Роны и получали в день по триста граммов хлеба и сто пятьдесят граммов морковки. Они-то и подсказали ему:
– Тикайте до Берна, пока ноги не протянули здесь. От Красного Креста – хрен доплачешься… И в бумагу впишут, и номерок на шею повесят, и застрянешь тут до скончания веку!
Повиснув между букс вагона, Небольсин зайцем доехал до Лозанны. Под ним струились свистящие рельсы, мчалась чужая земля, и под грохот колес он думал: «Как все просто… Одно неприятное мгновение, и все будет кончено!» Но он вспомнил о брате, беспутном малом, запропавшем в тундрах, и решил, что, пока хоть единая родная душа есть на земле, ему надо жить.
В Лозанне он услышал новенький анекдот:
– Если победят немцы – Европа превратится в сплошной концлагерь; если победят союзники – Европа станет образцовым сумасшедшим домом…
Это было правдой: Небольсин все время блуждал между лагерем и бедламом, между тюрьмой и сумасшествием. Он оборвался и был так страшен, что прохожие шарахались от него. Однажды он увидел, как реденькая толпа провожает гроб с покойницей, и, признав в этой толпе русских, Небольсин пристроился к ней. Зачем? Просто решил побыть среди своих.
– Кого хоронят? – спросил он у соседки по процессии.
– Маня Герихсон… выплыла на середину озера и утонула. Такая молодая! Но… никаких вестей из России, денег нет, просить милостыню стыдно, и что делать дальше нам, бедным русским?
Потом в приделе лозаннской церквушки, бедной и прозрачной, Небольсин наелся кутьи до отвала и спросил у священника:
– Отец, где сейчас место русского офицера?
Ветхий годами попик ответил ему по-французски:
– Советую вам ехать в Берн, а не болтаться по Европе. В Берне вы постучитесь в советское полпредство – и снова обретете родину.
Печальная женщина вздохнула из-под вуали:
– О доблестный офицер, не слушайте отца Амвросия, он уже давно агент большевистской Чека…
Небольсин, где зайцем, где пешком все же добрался до Берна. Досасывал окурки, копался в мусорных ямах. Ему было плевать, что о нем думают. Он даже наслаждался своим унижением, и тень братьев Карамазовых стала музою его странствий.
«Пусть, – думал он, – пусть я страдаю, но такова судьба… Судьба моя – и родины…»
На вокзале в Берне Небольсина жестоко избили французские интернированные солдаты. За что? Это же и так понятно: за то, что он русский и Россия перестала воевать с немцами… Избитый, он лежал возле мусорного ящика, а каждый паулю (храбрец) бросал в него на прощание докуренную сигарету. Непослушными пальцами Небольсин показал им на отвороте куртки упрятанную внутрь ленточку Почетного легиона.
– Мерзавцы! – сказал он. – Я заслужил орден Наполеона на полях сражений за вашу же Францию…
– Свинья ты! – ответили ему паулю.
По улицам швейцарской столицы русские двигались как заведенные в одном направлении – на Юнг-фрауштрассе, где размещалось советское полпредство. Их было немало, этих русских. В толстых шинелях, несмотря на сильную жару, шагали солдаты; выкидывая костыли, тенями прыгали по бульварам инвалиды; скорбно опустив головы, шли люди в статском платье – каждого толкало в советское полпредство что-то свое: любовь или ненависть, но только бы выбраться на родину…
Пошел и Небольсин.
Стекла в посольстве были выбиты: чиновники-дипломаты, засевшие здесь еще при царе, уступили свои позиции советским дипломатам только с бою. Над фронтоном особняка висел лозунг. «Да здравствует мировая революция!» Небольсин подумал: «Мало вам бардака только в России?..» – и спросил в хвосте длиннющей очереди:
– Кто последний?
В очереди было много офицеров, бежавших из германского плена. Весь мир знал, как жестоко относились немцы к пленным солдатам, но особенно зверски – к русским офицерам. Их содержали, словно крыс, в подвалах древних заброшенных замков рыцарей, мучили, третировали, как могли. И теперь эти люди, жаждущие возвращения домой, обсуждали свое будущее. Особенно волновался один из них, полковник, гордо носивший на рваной шинели значок Академии Генерального штаба русской армии.
– Я это сохранил, – тыкал он на значок. – Отобрали все. Ордена, даже снимки жены и детей… Отдал! Но только не это. Лишь бы не уничтожили большевики прекрасный институт Генерального штаб!' Такой институт имели две страны в мире – Россия и Германия, и потому-то наши армии были самые боеспособные…
И молоденький прапорщик-сапер, полуглухой и нервный, заикаясь, говорил взволнованно:
– Господа! Товарищи! Вернувшись в отечество, мы должны создать такую армию, которая никогда не знала бы никаких поражений. Армию на новых – демократических – принципах. Без зазнайства, без фанфаронства армию-кулак! Кулак из металла и рабоче-крестьянских мускулов.
Небольсин, глядя в пыльное небо над Берном, сказал:
– Напротив, надо воссоздать армию старую и двинуть оглоблей по вашим рабоче-крестьянским мускулам, которые ныне упражняются в ударах по нас, господа!
Кто-то горячо шептал ему в ухо:
– Молчите, молчите… только бы выбраться в Россию.
Но было уже поздно: лица людей, стоящих под ослепительным солнцем, разом повернулись к Небольсину, и прапорщик, еще больше заикаясь, сказал:
– Ннне… не понимаю! Зачем вы тогда стоите в этой очереди?
– Чтобы вернуться в Россию, как и вы, прапор.
– России нет. Есть новая Россия, и в этой России, не нужны люди с такими взглядами.
Небольсин вспыхнул:
– Кому ты это говоришь, щенок? Мне? Но я прошел все круги Дантова ада, и сейчас…
Но его уже тянули за рукав – прочь из очереди…
Полковник со значком Академии Генштаба кричал:
– Не пускайте его обратно! Это безобразие… черт знает что такое! Откуда он взялся?
И толпа надвинулась на него – русская, безалаберная, родная, крикливая, хамоватая, грязная, истинно отечественная.
– Пошел вон! Из-за таких негодяев большевики и стреляют в нас… Гоните его!
Небольсина ударили по спине, и он откатился в сторону.
Поднялся – язвительный:
– Хорошо. Я уступаю вам свою очередь. Стойте! Но мы еще встретимся. Только по одну сторону буду я и Россия, а по другую – вы и ваши комиссары…
* * *
На загородной вилле, вокруг которой благоухали розы, польский пианист давал концерт. Торжественно и плавно рушились шопеновские аккорды. В зале было темно: электричество целомудренно погасили, ибо среди слушателей находились сторонники немцев и сторонники Антанты (устроители лагерей и надзиратели из сумасшедшего дома). Облокотясь на изгородь, Небольсин дослушал концерт до конца. Его мутило от голода и от окурка итальянской сигареты, подобранной сегодня на панели. Очевидно, в табак подмешан опиум…
Вот и легкая тень человека с обезьянкой на плече. Мягко светилась среди темной зелени белая рубашка греческого экс-короля Константина. Обезьянка соскочила с королевского плеча и взобралась на дерево.
– Ваше королевское величество, – сказал Небольсин, подходя, – я русский офицер, сражался под Салониками за свободу вашей страны. Я устал и обнищал. Помогите мне выбраться отсюда…
Король подошел к изгороди, всмотрелся в лицо Небольсина.
– Вы сражались не за меня, – ответил по-русски. – Вас англичане науськали сражаться за проходимца Венизелоса, и, если бы не вы, я не потерял бы престола в Греции.
– Ваша мать русская! – горячо сказал Небольсин. – Если имя России хоть немного еще значит для мира…
– Оно теперь ничего не значит, – перебил экс-король. – И я ничем не могу вам помочь. Даже как христианин.
К ним подошел молодой летчик, держа в руках банку с топленым маслом. Это был инфант Альфонс Бурбонский (тоже родня династии Романовых). Когда король удалился, инфант аккуратно поставил банку на землю.
– Постой, приятель, – сказал он Небольсину, – король не солдат, он не хлебнул окопов, и его не жрали фронтовые вши. А я все-таки воевал…
Тут же, на колене, инфант Бурбонский черкнул записку.
– Германский консул мой партнер в бридж, – сказал инфант. – Передайте ему записку, и он устроит вам визу на проезд в Россию через Германию. Ваше дело – выбрать дальнейший путь…
Инфант Бурбонский взял банку с маслом и откланялся.
Небольсин скомкал записку: что угодно – только не Германия, только не услуги немцеа Ночь застала его уже близ границы – впереди лежали густые Безансонские леса. От маленькой станции он двинулся в лес, затянутый сеткой мелкого теплого дождя.
Швейцарский пограничник, пожилой жандарм, объезжал границу на велосипеде. Остановился, не слезая с седла, поправил висевший на руле ягдташ с битой дичью и позвал:
– Эй, бродяга! Я имею право стрелять, остановись!
Небольсин, вскинув пистолет, выстрелил и, раздирая грудью цепкие кусты, долго бежал и бежал. Он даже не заметил, в какой момент пересек границу, и, только увидев французов, остановился.
Солдаты подозвали его к себе:
– Ты русский?
– Да. Русский.
– Особая бригада?
– Да. Особая.
– Тогда получи и не обижайся…
Сильный удар прикладом свалил его в жесткую траву. На запястьях рук щелкнули наручники. Сержант схватил подполковника за цепь и рывком поставил на ноги:
– Стой! Проклятая русская собака… Заварили эту кашу, а теперь забрались в кусты, и Франция расплачивайся за вас…
Иди!
Его отправили на крепостные работы в глубь Франции, снова под свист пуль, и Небольсин был отравлен хлором во время газовой атаки. Ползая среди трупов, французских и русских, он понял, что погибать здесь позорно и глупо. Помочился в платок и, закрывая платком лицо, едва живой, выбрался из отравленной зоны…
Ему было уже давно все глубоко безразлично.
Куда-то в пропасть провалились прошлое и вся Россия.
Снова безучастно шагал по земле – как оловянный солдатик. Без души и без тела. Глухой и слепой. Ничего не видя. Ничего не слыша.
Так он вышел к морю – перед ним колыхался Ла-Манш, весь в солнечных бликах, и где-то далеко-далеко виднелся берег Англии.
Шла посадка на военный паром под британским флагом. Первыми пропускали англичан. Таможенный офицер спросил Небольсина:
– У вас какие деньги при себе?
– У меня нет никаких денег.
– У вас какой паспорт?
– У меня нет никакого паспорта.
– Национальность?
– Увы, я – русский. Презренный русский!
Таможенный офицер быстро вскочил с места.
– Чья очередь на посадку? – спросил он.
– Идут французы.
– Задержите их, – велел офицер. – Здесь находится один русский офицер, и его следует пропустить…
Задержали всех: французов, бельгийцев, канадцев, итальянцев…
Вслед за англичанами проходит русский. Вот он: смотрите на него, люди, – страшный, с глазами, уже не видящими мира.
Это волк, а не человек… Это – русский, люди.
– Пропустите его…
И он поднялся на борт парома. А следом уже пошли всякие там бельгийцы и прочие. Их, как негров, распихивали по трюмам, безжалостно тискали в отсеки, а Небольсину отвели отдельную каюту.
– Завтрак подан, – объявил стюард.
Небольсин прятал под столом свои грязные руки в замызганных рукавах мундира с чужого плеча. Было стыдно дотронуться до нежного хрусталя бокала, наполненного вином – легким, как музыка, как свет солнца…
– Джентльмены! – объявил старший. – Между нами находится представитель доблестной русской армии.
И когда он так сказал, все дружно встали.
«Зачем?» – подумал Небольсин, продолжая сидеть.
И, уронив голову на стол, он, дергаясь, зарыдал.
* * *
Так англичане собирали по всей Европе кадры для новой русской армии – для армии… Колчака. Это были отличные боевые кадры: люди, озверевшие от убийств и крови, униженные и оскорбленные, они теперь все зло, обрушившееся на них, видели только в Советской власти.
Вот их-то – вперед!..
– Джентльмены, – повторили тост, – между нами находится представитель доблестной русской армии.
Небольсин перестал рыдать, нервно сцепил в пальцах бокал.
– Я этого никогда не забуду, – сказал он. – Сочту за честь. Для себя. Для России!
