Глава одиннадцатая
– Ты, случайно, его не видел? – спросил Спиридонов. Павел Безменов еще раз оглядел дымный зал:
– Да нет, откуда же? Надо поспрашивать… Вокзальный ресторан в Петрозаводске – скопище бродяг, убийц, авантюристов, подонков, белогвардейцев и беженцев (уже наполовину эмигрантов). Еды в ресторане не получишь. Но не за этим сюда и ходят. Пьют из-под полы самогонку, стучат по краю стола жесткими воблами. Дамские пальчики, все в кольцах и перстнях, выковыривают из пуза тараньки лакомство – пряную икру. Повсюду хохот, визг, пьяные поцелуи (иногда – выстрелы). Мимо чекиста прошмыгнул в ресторан Буланов.
– Начальство! – окликнул его Спиридонов. – Вы не видели товарища Процаренуса? Чрезвычайного комиссара из Питера?
Буланов в растерянности остановился:
– Да, кажется, вон там сидят… какие-то приехали!
– Пойдем, – сказал чекист Безменову.
Крутясь, пробирались между столиками. И вот остановились возле элегантного господина в люстриновом пиджаке; отвороты лацканов, словно у лакея, были сделаны из черной замши. Краешки манжет выглядывали из-под рукавов. На отставленном в сторону волосатом мизинце краснел рубин в старомодном перстне. Усики, острый подбородок, блеклые глаза… А вокруг этого господина расположились франтоватые молодые люди в мундирах и френчах, но без погон. Спиридонову очень хотелось вынуть маузер и арестовать всю эту компанию: для проверки документов.
– Прошу прощения, – сказал он, поправив кобуру на поясе. – Не вы ли будете товарищем Процаренусом?
– Да, я. Чрезвычайный комиссар по мурманским делам. Спиридонов подозрительно глянул на молодых людей.
– Это мои адъютанты, – сказал Процаренус. – И еще на путях стоит шесть вагонов со штабом и канцелярией. Прошу обеспечить охрану. Если что случится, вам будет плохо… Может, сядете?
– Спасибо. Когда можно переговорить?
– Так говорите.
Иван Дмитриевич спросил прямо:
– Вы, товарищ комиссар, помимо вагонов с канцелярией, привезли сюда что-либо существенное?
– А что вы понимаете, Спиридонов, под существенным?
– Бойцов… оружие! Помощь… Нам предстоит драться!
– Затем и прислан, – резко ответил Процаренус, – чтобы оказать вам помощь! Но не штыками. Воевать, Спиридонов, погодите. Если вы осмелитесь вызвать конфликт, ваша голова первая покатится под откос. Может, все-таки сядете?
Адъютанты подвинулись. Спиридонов нехотя сел.
– Что там, на Мурмане? – спросил Процаренус, потянув себя за галстук-бабочку. – Холодно? Как нам одеваться?
– Там… плохо, – сказал Спиридонов и снова с подозрением оглядел незавидное окружение Процаренуса.
Тогда Процаренус заметил ему – с вызовом:
– Вы не на моих адъютантов смотрите, а глядите правде в глаза… Я вас спрашиваю: что на Мурмане? Какова обстановка?
– На Мурмане есть все, кроме большевиков. Я всегда смотрю правде в глаза, товарищ Процаренус!
– А как это могло случиться? – спросил Процаренус.
Спиридонов глянул на Безменова, и тот подтвердил:
– Нету большевиков на Мурмане…
– А как это могло случиться? – спросил Процаренус и кивнул на своих адъютантов: – Эти люди твердо стоят на советской платформе, а потому можете быть вполне откровенны…
Спиридонов рассказал, как было дело.
– Очень просто: самые сознательные выехали в Петроград, где, как им казалось, они будут нужнее. Менее сознательные разбрелись кто куда. Власть же захватили эсеры и авантюристы. А теперь они эту власть передоверили англичанам и белогвардейцам… Так что, я считаю, положение на Мурмане катастрофическое.
– А это кто такой с вами? – спросил Процаренус о Безменове.
– Прораб с Мурманской дистанции.
– С Мурманской? А чего он здесь?
– Я бежал… – сумрачно пояснил Безменов, стоя за стульями.
– Отчего бежали? – повернулся к нему Процаренус.
– Причин много. А главное – не хочу жить в Мурманске, среди всякой контры. Ну и бежал.
Процаренус высмотрел фигуру начальника вокзала Буланова:
– Позовите сюда этого толстяка.
Безменов подозвал к столику начальника вокзала.
– Милейший, – сказал Буланову Процаренус, – через пять минут я должен быть в пути на Мурманск. Шесть вагонов штаба и один салон-вагон с моим личным конвоем…
– Товарищ, – ответил Буланов, – локомотива под паром нет. С углем плохо. Пока дровами… да они-то сырые!
Процаренус достал часы, увешанные ворохом брелоков.
– Или через пять минут вы будете расстреляны…
– За что? – в ужасе отступил Буланов.
– За саботаж, направленный против власти. Видите ВЧК? Вот оно, собственной персоной. Товарищ Спиридонов, растолкуйте сказанное мною гражданину саботажнику.
Спиридонов долго подыскивал нужные слова.
– Яков Петрович, – нашел он их, – достаньте, пожалуйста, нам паровоз.
– Если только из депо… если успею… если успею?
– Откуда угодно. И какой угодно. Хоть маневровый. Чрезвычайный комиссар слишком торопится в Мурманск… Там, в Мурманске, – сказал Спиридонов Процаренусу, – сейчас весна, но все равно очень холодно. Советую вам одеться теплее…
Мимо окон ресторана скоро прочухал пыхтящий паровозик с лесопилки, и Процаренус захлопнул свои часики.
– Видите? – сказал он, вставая. – Пистолет к виску – и колеса крутятся… Товарищи адъютанты, прошу следовать за мною на приличной дистанции.
Двигая стульями, все встали и ушли.
– Павел, – сказал Спиридонов, – ты чего стоишь?
– А меня что? Приглашали?
– Ну так я тебя приглашаю. Садись. Потолкуем о разных разностях. Вот ведь какие идиоты бывают на свете… Боюсь, как бы этот комиссар, яти его в душу, не натворил чего в Мурманске!
Остервенело ругаясь, визжала женщина. Бравый офицер таскал ее по заплеванным паркетам. Спиридонов достал маузер и выстрелил в потолок. Наступила тишина.
– Вот в таком разрезе, – сказал Спиридонов. – И чтобы далее не шуметь…
Офицер оставил женщину и, вынув пистолет, тут же пустил себе пулю в лоб. Все произошло стремительно. Вытянулись шеи.
– Доигрались? – сказал Спиридонов. – Чего это он там?
– Да была причина… Она его наградила!
Спиридонов повернулся к Безменову.
– Видал, как офицерик себя шлепнул? Будто до ветру сходил. Просто! Нехороший признак, Павел. Перестали люди жалеть себя. От этого, чувствую, и война впереди будет жестокая – без жалости…
Павел Безменов признался:
– А я вот все думаю… Может, мне вернуться в Мурманск?
– Погоди. Не лезь поперед батьки в пекло.
* * *
Под пение фанфар и дробь барабанов открылся в Мурманске краевой съезд. На сцену клубного барака вынесли знамена: красное на одном древке с андреевским флагом, флаги Британии, Франции, Италии, Бельгии, Японии и Штатов Америки.
Процаренус вздрогнул, когда знамена Антанты взмахнули разом и грубая ткань флагдух коснулась его лица, словно наждачной бумагой. Башни крейсера «Глория» изрыгнули салют, приветствуя съезд, и Процаренус опять вздрогнул: он еще не привык и терялся.
– Товарищи! – провозгласил сияющий Юрьев с трибуны. – Мы счастливы, что наш съезд, скромно проводящий свою работу в тягчайших условиях раздора и провокаций, может приветствовать сегодня чрезвычайного комиссара – товарища Процаренуса…
Было много речей, и адмирал Кэмпен сурово чеканил слова о готовности Англии поддержать краевой Совет Мурмана не только башнями крейсеров, но и маслом, досками (кстати, из Онеги), гвоздями, подошвами для сапог и шпалами в креозоте. Лятурнер – более скромный и сдержанный – зачитал заявление правительства Франции к населению Мурмана.
– Правительство Французской республики, – говорил Лятурнер, посматривая на Процаренуса, – не имеет намерения посягать на целостность русской территории и заявляет, что обладание Россией Мурманским краем представляется ему, этому правительству, вопросом исключительной важности, и оно рассматривает оборону Мурманского порта и железной дороги к нему от посягательств финно-германских аннексионистов как дело первостепенное…
Процаренус встал и пожал Лятурнеру руку.
– Я счастлив… счастлив был слышать! – сказал он.
Но вот на сцене в узеньких брючках, широченный в плечах, появился представитель Америки – лейтенант Мартин; ему хлопали еще до того, как он раскрыл рот; в самом деле, как не похлопать такому парню – красногубый, здоровый, красивый…
– Найдутся недалекие люди, – заговорил атташе, – которые захотят уверить вас в том, что мы пришли сюда с задней мыслью. Мои дорогие друзья! У нас нет задних мыслей… Как только нужда в нашей помощи кончится в России – мы уйдем сами. И мы не сделаем ни одного усилия для захвата вашей территории. Наш долг – приготовить мир для счастья и мира! Нам открыт один путь: мы должны победить, и мы победим!
Юрьев яростно хлопал в здоровенные ладони боксера:
– Товарищи, просим нашего комиссара…
Процаренус, робея, поднялся на шаткую трибунку.
– Что сказать? – начал он. – Я растроган, как никогда. Честно признаюсь, я ехал сюда и мне казалось, что придется лишь карать и вести следствия. И что же я вижу? Радостные лица людей, братские пожатия под знаменами братских наций. И наконец, мне остается только приветствовать этот удивительный контакт горячих сердец в этом ледяном краю и выразить надежду, что Страны Согласия и впредь не оставят в беде этот дикий край, где не родится даже картошка…
В перерыве Процаренус заговорил о флотских делах с Юрьевым, и вывод был парадоксален: в гибели и разрухе кораблей повинен в первую очередь… Совжелдор!
– Если не верите мне, – сказал Юрьев, – можете переговорить с военным инструктором края Звегинцевым, он человек опытный, и он подтвердит, что ликвидация таких организаций, как Совжелдор и Центромур, – первейшая задача в мурманских делах.
– Я подумаю, – ответил Процаренус…
Потом был банкет в батарейной палубе крейсера «Глория», ибо кают-компания не могла вместить все шесть вагонов канцелярии Процаренуса. Палуба казематов сверкала в огнях разноцветных фонариков, замки орудий торчали под столами, а сами стволы пушек уходили в забортное пространство. В полночь по трапам повалила публика с берега. Появился и лейтенант Басалаго, весь в черном, словно на похоронах, и его представили чрезвычайному комиссару.
– Мне о вас так много говорили, – сказал Процаренус, – и так много дурного, что я заранее успел полюбить вас…
Ударила музыка, и, качая тонкими бедрами, подошла, обтянутая сизым хаки, словно чистая голубица, секретарша Мари.
– Комиссар, – сказала она, не откладывая дела в долгий ящик, – один хороший шимми, и – пусть летит ко всем чертям!
– Вы тоже из Мурсовдепа? – ошалело спросил Процаренус.
– Нет, я из французского консульства. Но это дела не меняет, по глазам вижу, что я вам нравлюсь.
Процаренус был очарован.
– Мадемуазель, вот уж никогда не думал, выезжая из темного Петрограда, что здесь, на краю света, буду танцевать с настоящей парижанкой…
– О дьявол побери! – сказала Мари. – Опять этот чулок…
Танцуя, они завернули за пушку; туфелькой француженка встала на штурвал прицельной наводки и, поправляя чулок, показала Процаренусу, какая у нее длинная и красивая нога.
– Но-но! – отодвинула она его от себя. – Здесь не та арена, чтобы целоваться. Еще, не дай бог, что-нибудь выстрелит!.. А хотите, я вам покажу одно чудо?
Мари вдруг ловко, как матрос, дернула на себя рукоять орудийного замка. С шипением и клацаньем открылось черное дуло, перевитое изнутри кольцами нарезов, и женщина завращала штурвал, гоня пушку вдоль полярного горизонта.
– Смотрите! И вы поймете, какое это чудо…
Процаренус заглянул в дуло. Орудие плавно катилось дальше, а там, через круглое отверстие, виделось сейчас и яркое негасимое небо, и марево солнца, и тени кораблей.
– Половина второго ночи, – сказала Мари, закрывая замок. – Правда ведь? Ну как не ошалеть от такой природы? В такую ночь можно целоваться даже с палачом на плахе…
После танцев генерал Звегинцев подвел к Процаренусу поручика Эллена, пробор на голове которого был столь же элегантен, как у адъютантов Процаренуса.
– Вот, – сказал генерал, – это тот самый человек.
– Я, – ответил Процаренус, – так много слышал о вас дурного…
– …что заранее успели полюбить меня? – поклонился Эллен с улыбкой и дружески тронул Процаренуса за локоть. – А что? Ведь здесь собрались славные ребята. Считайте, что Мурману повезло!
На следующий день адмирал Кэмпен дал завтрак в своем салоне для гостей, лично им приглашенных. Был здесь и лейтенант Уилки (молчавший). Была и секретарша Мари, которая (тоже молча) разливала гостям чай. Курчавый сеттер адмирала долго и подозрительно обнюхивал штаны чрезвычайного комиссара Процаренуса и, недовольно фыркнув, отошел к хозяину.
– Экипаж моей эскадры, как и команды французских кораблей, – говорил Кэмпен отчетливо, – полны самых добрых чувств к великодушному русскому народу. Мы нисколько не возражаем и, как видите, не третируем работу Мурманского Совета. Наоборот, мы изо всех сил поддерживаем Советскую власть на Мурмане! Но организация Совжелдора, состоящая из германофилов, и ячейка Центромура, набитая демагогами из состава русской флотилии, явно вредят нашей работе, совмещенной с работой совдепа…
– Дело доходит до стычек, – вмешался Лятурнер. – Белофинны фланкируют дорогу, а наш бронепоезд, который мы собрали с большим трудом, не может выйти за Кандалакшу: Совжелдор не пропускает. Мы не протестуем и против пребывания в Мурманске отряда ВЧК. Но должны признать, что соседство этой угрюмой и таинственной инквизиции, при наличии на Мурмане контрразведки, порою создает нервозную обстановку.
– В конце концов, – дополнил Кэмпен, отхлебнув чаю, – нас отряд Комлева не касается. Хотите держать его на Мурмане – держите! Но присутствие чекистов в городе создает обстановку недоверия и паники. Это – в первую очередь. Во-вторых, мы, англичане, усвоили себе за правило уживаться в любой точке земного шара. Однако жизнь в вагонах на колесах становится иногда невыносимой… В то время как на рейде стоят пустые русские «Соколица» и «Горислава», вполне удобные под размещение наших офицеров. Ваши миноносцы тоже… пустуют!
В этот день английский флаг был поднят не только над «Соколицей» и «Гориславой» – морская пехота захватила полностью и русские эсминцы. Приказ о передаче кораблей англичанам подписал лично Процаренус.
– Я вижу, – сказал он Кэмпену, отбросив перо, – что положение здесь сложное. Гораздо сложнее, нежели его представляют в Центре. Я думай, что мне придется только карать. Однако… Волею чрезвычайного комиссара, я разрешаю вам произвести высадку десантов в Кандалакше. Что же касается Совжелдора и Центромура, то я не могу разогнать их, ибо это выборные организации. Но я приложу все старания, сэр, чтобы ликвидировать или ослабить их натиск на Мурманск…
Когда катер доставил Процаренуса на берег, к чрезвычайному комиссару подошел мрачный человек в кожанке. Посмотрел на него и черными корявыми пальцами раздернул широкую кобуру.
– Ты Процаренус?
– Я.
– Подлец! Ты арестован… именем революции!
– Взять его, – велел Процаренус.
Молодчики-адъютанты скрутили Комлева, выбив из его руки маузер. Процаренус был бледен.
– Тащите этого биндюжника в штабной вагон, – наказал он. – Я с ним поговорю. Он до смерти не забудет…
Разговор начал Комлев.
– Мандат! – сказал он, выкинув жесткую руку.
– Вот тебе мандат! – И Процаренус показал ему фигу. – Я имею распоряжение вообще выбросить твой отряд обратно в Питер. Если не хочешь слопать пулю, убирайся отсюда сегодня же…
Комлев сложил в ответ грубый кукиш:
– Теперь я тебе покажу… На, полюбуйся!
– Хам, – сказал Процаренус, отворачиваясь.
– А я никуда своего отряда с места не строну.
– За отказ исполнить приказ… – строго начал Процаренус.
– Не пужай! – ответил ему Комлев. – Я все равно покойник и к смерти давно готов. Но ежели мы уйдем, здесь все перевернется. Они поставили пока запятую, а скоро поставят точку… Интервенция! Оккупация! Вот что ждет Мурман, и ты их приблизил!
– Не дури, – ответил Процаренус. – Честное сотрудничество еще не интервенция. Это не оккупация. Ты бредишь!
– Мой бред… – горько усмехнулся Комлев, покачав головой. – Так выслушай тогда мой «бред». Здесь враги… кругом враги! Враги, которые прикрылись именем Советской власти. Пишут так: «Российская Федеративная Республика», а слово «Советская» пропускают… Этого мало. Скоро здесь будет фронт. Мурманский и Архангельский. Это – тысячи верст. Леса, тундры, болота, скалы. Большевиков здесь нет, населению на Советскую власть наплевать, лишь бы пузо набить, да выпить! И людей нет. Никто не почешется. Один мой отряд. И ты его хочешь спровадить отсюда?.. Не выйдет, товарищ Процаренус!
Комлев взял со стола свой маузер, пошел к дверям. И все время ждал выстрела в спину. А в тамбуре нос к носу столкнулся с прапорщиком Харченкой и грубо оттолкнул его от себя:
– Куда лезешь? Дай пройти человеку..
Харченко, забравшись в купе, стал выплакивать свои обиды:
– Это как понимать? Скажу по самой правде, как комиссар комиссару… Честную женщину рабоче-крестьянского происхождения берут и используют на все корки. А потом, когда пузо у нее во такое, трудовую женщину выкидывают…
Процаренус ни бельмеса не понял, но, как комиссар, он коллегиально выслушал «комиссара» Харченку.
– Товарищ, точнее: как он ее использовал? Кого?
– Законную супругу мою. Как женщину…
– А ты, когда брал ее в жены, пуза разве не заметил?
– Да не было пуза. И вдруг поехало, как на дрожжах!
– Надо было раньше смотреть внимательней.
Щерились адъютанты над Харченкой – «советские порученцы»:
– Весьма оригинальное применение женщины в железнодорожном департаменте мурманского министерства колонизации…
Когда вопрос выяснился, то имя Небольсина навело Процаренуса на кровавые размышления.
– Недобитый, – сказал. – Хорошо, я его успокою…
…Процаренус был у генерала Звегинцева по делам, когда заявился вдруг здоровенный верзила в промасленном полушубке. Бросил на стол лохматую шапку и посмотрел на всех косо.
– Вам, товарищ, меня? – спросил его Процаренус.
– Я инженер Небольсин, начальник этой дистанции. Мне сказали, что вы просили меня разыскать вас.
Процаренус посмотрел на кулаки путейца, поросшие рыжеватой шерстью, и сказал:
– Вам придется оставить дистанцию.
– Почему? – спросил Небольсин спокойно.
– Пьянствуете… развратничаете…
– Это неправда, – ответил Небольсин и показал на генерала: – Вот и Николай Иванович подтвердит, что здесь все выпивают, выпиваю и я. Это не повод для изгнания. Куда я денусь?
– Мне не нравится ваша фамилия.
– Фамилия русская, старинная. Дай бог каждому такую иметь!
– Верно, – согласился Процаренус с ехидцей. – Фамилия ваша русско-дворянско-реакционная…
– Чепуха! – смело возразил Небольсин. – Фамилия не способна делать из человека реакционера, как не способна делать из него и большевика. А то, что дворянин, – да, не спорю, виноват… Но трудящийся дворянин! Ну? Что скажете дальше? Что я рабочую кровь пью? Так я не пью ее, а, наоборот, есть такие хулиганы-рабочие, которые второй год сосут мою кровь – дворянскую!
– Вот за дворянские настроения я вас и удаляю.
– Хорошо, – согласился Небольсин, снова поворачиваясь к Звегинцеву. – Перед нами сидит, – сказал инженер, – его высокопревосходительство генерал гвардейской кавалерии Звегинцев, мать коего, если не ошибаюсь, графиня Тизенгаузен, и пусть он, как главный начальник советских войск на Мурмане, уволит меня за принадлежность к касте дворянства.
Процаренус густо покраснел.
– Не за дворянство, – сказал он, оправдываясь перед генералом. – А за барские замашки… Поняли?
Небольсин не давал себя побороть.
– Простите, – ответил он. – Я стою перед вами в валенках, в полушубке, и вот моя шапка (Небольсин даже шапку ему показал). А вы, господин Процаренус, развалились передо мною на стуле в смокинге, у вас галстук. И наверное, вам пошел бы к лицу цилиндр. Мало того, вы даже не предложили мне сесть. Так, скажите теперь, кто же из нас барин? У кого барские замашки?
Звегинцев, до этого молчавший, решил вмешаться. Он сильно продул мундштук, посмотрел на божий свет через закопченную никотином дырочку и сказал:
– Небольсин, идите… Чрезвычайный комиссар введен в заблуждение вашими недоброжелателями.
Небольсин нахлобучил на макушку шапку. Долго выискивал слово, которым можно было бы побольней оскорбить Процаренуса.
– Мещанин! – сказал и быстро удалился.
Проходя мимо станции, нырнул под вагоны, чтобы сократить расстояние. И между колес лоб в лоб столкнулся с Комлевым. Оба зорко огляделись по сторонам: нет, сейчас их никто не видел.
– Комлев, – сказал Небольсин, сидя на корточках возле колеса, – если тебе что нужно, я помогу.
– Спасибо, товарищ. Ты уж не серчай, что я тебя тогда окрестил «белой тварью».
– Ты тоже прости меня за «красную сволочь».
Над ними пошел раскатываться вдоль состава звонкий перелязг букс. Вагоны тихо тронулись, и два человека (столь разных!) разошлись, ощутив тепло человеческого доверия.
На пустынном перегоне за станцией Полярный Круг, не доезжая до Керети, в штабной вагон к Процаренусу поднялись Ронек и полковник Сыромятев. Положение на дороге опять становилось катастрофическим: отряды молодой Красной Армии, еще малочисленные, сдерживали натиск озверелых лахтарей, рыскавших возле Кеми и Кандалакши, но им будет не устоять перед буреломным напором морской пехоты Англии!
Об этом Ронек и доложил Процаренусу…
За тюлевой занавеской вагона, растрепанной ветром, проступал в окне затерянный жуткий мир тундры: кочкарник, олений ягель, лопарская вежа, полет одинокой вороны над тихим озером.
– Спиридонов в Петрозаводске? – поинтересовался Процаренус.
– Он опять ушел в леса, и о нем ничего не слышно.
Сыромятев подтянулся и отрапортовал:
– Товарищ чрезвычайный комиссар, позвольте мне, кадровому офицеру, высказать свое мнение?
– Позволяю, – насторожился Процаренус.
– Я, – сказал ему Сыромятев, – все-таки верю в энтузиазм дорожных отрядов. В случае если англичане пойдут десантировать на нас с моря, мы, надеюсь, сможем отбросить их обратно.
– Ваше мнение, – отвечал Процаренус, – враждебно духу пролетарской революции. Вы чего желаете? Ввергнуть молодое социалистическое государство в войну против Антанты?
– Я не желаю этого… они этого желают.
– А собственно, кто вы такой?
Сыромятев стройно выпрямился:
– Я полковник бывшей русской армии, служил начальником пограничной охраны на Пац-реке, по берегам Варангер-фиорда и в районе Печенгских монастырей.
– А что вы здесь – у нас! – делаете?
Ронек шагнул вперед – маленький, ершистый.
– Полковник Сыромятев – военный инструктор при Красной гвардии Совжелдора. Он верой и правдой…
– Стоп! – задержал его Процаренус. – «Верой и правдой» – это слова из казарменного лексикона проклятого царского прошлого. Нам не нужны его «вера и правда»… – И повернулся к растерянному Сыромятеву: – Сдайте мандат!
Полковник не шевельнулся, стоял – как дуб, кряжистый, и медленно наливалась кровью его шея.
– Сдай мандат, контра! – заорал Процаренус.
– У меня… нет мандата.
– Как же ты служишь нам?
– Служу… на честное слово.
– У царского офицера нет честного слова!
И тогда Сыромятев пошел вперед грудью.
– Врешь! – выкрикнул. – Есть!
– Мы не удосужились выписать, – сказал Ронек.
Процаренус жестом подозвал к себе бравых «порученцев»:
– Полковника – в последний вагон. Отвезем куда надо. Там он расскажет нам подробнее, каковы его «вера и правда».
– Это подлость! – Ронека даже замутило. – Как вы можете? Человек пришел в Красную Армию по доброй воле, еще до призыва всех офицеров, он честный офицер… Он – хороший человек!
Сыромятев протянул инженеру руку на прощание.
– Петр Александрович, – сказал он, – не надо меня расписывать… Лично вам и лично товарищу Спиридонову я очень многим обязан. И благодарен! Но… не огорчайтесь: я предчувствовал, что этим все и кончится для меня… Еще раз – прощайте!
Сыромятева под конвоем увели, и Процаренус взялся за Ронека:
– Ну а с вами у меня будет разговор особый… Кстати, совжелдоровец, вы большевик?
– Беспартийный большевик, – ответил ему Ронек.
– Сейчас, – продолжал Процаренус, – следом за мною пройдет на Званку французский бронепоезд. Так вот, не вздумайте дурить и перекрывать перед ним пути.
Ронек стянул с головы путейскую фуражку, погладил пальцем молоточки на скромной кокарде.
– А ведь знаете, – ответил спокойно, – я человек предусмотрительный. На всякий случай я перекрыл пути не только перед бронепоездом, но и перед вашим эшелоном тоже. Ибо мне многое не нравится в вас… Может, вы и убежденный человек. Мне, как беспартийному большевику, судить о вас не следует. Но все, что вы сделали, делаете и будете делать, – все это вносит сумбур и путаницу. Есть честные люди на дороге, которые, к сожалению, честно поверят вам.
– Вы это… пошутили? – нахмурился Процаренус.
– Увы, я серьезный человек. И мне не до шуток.
– Французский бронепоезд должен пройти. Я дал слово в Мурманске местному совдепу. И не только совдепу, а и… выше!
– А я дал слово своей совести, что задержу его. Любыми средствами: петардами, завалами, винтовками, гранатами, камнями… Вас я задержу тоже, – закончил Ронек тихо.
И тут Процаренус понял, что этот маленький человек, почти мальчик, с такими нежными ручками, этот инженеришко говорит правду: они будут драться.
– Взять контру, – велел Процаренус.
…Сыромятев сидел в узком купе за решеткой (купе было когда-то почтовым) и видел, как Ронека стащили под насыпь и застрелили тремя выстрелами в упор. Убили зверски, грубо и неумело. Кажется, когда поезд тронулся, Ронек был еще живым – он вдруг перевернулся и скатился по щебенке вниз под насыпь…
Сыромятев подумал и постучался в двери.
– Только до уборной… – сказал он часовому.
Под ногами пружинил пол. Один удар головою назад, и часовой рухнул навзничь. Вырвав из рук его винтовку, Сыромятев распахнул двери на задний тамбур, где стоял дежурный «максим», и штыком сбросил пулеметчика на свистящие рельсы.
– Всех! Всех! Всех! – остервенело ругался Сыромятев.
На выстрелы уже бежали из первых вагонов бравые «порученцы» Процаренуса – слишком горячие молодые люди. Сыромятев срезал их одной очередью вдоль вагона: всех, всех, всех!..
Струя свинца хлестала по коридору, кружились сорванные пулями шторы, летела щепа дверей, вдребезги разлетались зеркала и окна. Вагон был наполнен воем и грохотом.
Поезд дал тормоза. Оставив пулемет, Сыромятев на ходу спрыгнул с площадки, и, когда за ним кинулись в погоню, полковник уже скрылся в густой чаще, и только трещал вдалеке валежник.
* * *
Нагадив где только можно и наследив вдоль Мурманки грязью предательства и кровью честных людей, Процаренус покинул север и где-то затих.
Позже этот человек был разоблачен и судим.
Но это случилось позже. А сейчас…
Сейчас бронепоезд интервентов, пыхтя парами, стоял уже на путях Званки (отсюда до Петрограда было всего сто четырнадцать верст).
