Глава одиннадцатая
Из Петрозаводска, из нового Совжелдора, прорвался на Мурман один разговор – по прямому проводу.
– Записывайте, – сказал знакомый голос Ронека.
– Петенька, ты наскочил прямо на меня, – отозвался Небольсин. – Что записывать?
– Аркадий, на этот раз касается лично тебя. Вернее, твоего брата, который… Где он сейчас?
– Кажется, под Салониками.
– Ну вот. А теперь Совнарком требует от стран Антанты возвращения русских солдат на родину… Пиши! Диктую…
Это сообщение слово в слово совпадало с тем, которое накануне получил хозяин Главнамура – Ветлинский, и оно так взбодрило Небольсина, так обрадовало! Если исключить невесту, пропавшую до времени в темнине грозного Петрограда, то брат Виктор, затерявшийся на дорогах войны, был самым близким и родным человеком. И вот скоро они увидятся…
– Записал, – сказал Небольсин. – Петенька, а ваш Ленин, кажется, мужчина серьезный… Выходит, мир?
– Да, будет мир…
В самом радужном настроении Аркадий Константинович направился в штаб Главнамура, куда его вызвали к вечеру. Как и следовало ожидать, вся верхушка была в сборе. Подчеркнуто не разговаривал с Небольсиным каналья Брамсон и, наоборот, весело пошучивал Чоколов (пьяненький). Совсем неожиданно из-за стола собрания поднялся лейтенант флота с моноклем, болтавшимся на пуговице мундира.
– Господа! Моя фамилия – Мюллер-Оксишиерна, и она говорит сама за себя… Вы мне поверите, надеюсь: ваших секретов я уносить на подошвах не стану. Но отныне возрождается моя новая родина – Финляндия. Я ухожу, чтобы служить ей верой и правдой, как служил и российскому престолу. Прощайте, господа! С этого момента я забыл русский язык…
Мюллер-Оксишиерна снял с мундира погоны офицера русского флота, безжалостно бросил их в печку и перед каждым защелкал каблуками, произнося подчеркнуто вежливо:
– Прощайте… Яйтаа хувясти!
Все долго молчали, подавленные этой сценой. Человек ушел, и рядом – за метелью – уже лежала граница его новой родины. А здесь остается твое отечество, и бежать в поисках новой отчизны будет тяжело. Небольсин сразу (именно здесь, в Главнамуре) решил, что никогда, ни под каким девизом, он не покинет родного корабля. «Я не крыса!»
– Итак, господа, прошу внимания, – заговорил Ветлинский. – Центральная власть большевиков требует от нас, чтобы мы эвакуировали из Франции, первую очередь наших воинов, сражающихся сейчас за процветание свободного мира…
– Да-да! – восторженно отозвался Небольсин.
На него внимательно посмотрел Ветлинский; а вот скотина Брамсон даже не глянул на глупого инженера.
– Все дело в том, – продолжил Ветлинский, не сводя выпуклых глаз с Небольсина, – что Главнамур не собирается исполнять указания большевистского центра. Почему? Надеюсь, это всем понятно: Главнамур не может обеспечить транспортировку сорока тысяч солдат…
За спиною Небольсина рухнул стул – он встал:
– Позвольте! Но черноморские порты блокированы, Дальний Восток, он и есть… дальний, а приходы в Балтику заперты минами и германскими крейсерами. Мы, работники Главнамура, единственные, кто сможет эвакуировать армию из Франции.
– Зачем? – спросил Брамсон, словно проснулся.
– Затем, что войне конец! – сорванно крикнул Небольсин. Ветлинский звякнул крышкой чернильницы.
– Я уверен, – сказал, – что, если бы ваш брат не служил в русском загранкорпусе, вы бы проявили больше благоразумия.
– Мой брат – капля в сорока тысячах. Я о них говорю!
– Да, сорок тысяч – это много, – согласился Ветлинский. – Сними их – и фронт оголится. На русском удрали из окопов миллионы, и последствия налицо: Россия погибает…
Чоколова мотнуло на стуле, он едва удержался.
– Да о чем тут говорить! – стал он махать рукою. – Слушай, Аркашка, ты ведь не сможешь на своих рельсах перекатить внутрь России такую ораву. У тебя же в управлении – бардак, и все мы знаем, что ты больше всех в этом бардаке повинен…
– Так что, – мстительно закрепил Брамсон, – лучше бы вам, Аркадий Константинович, помолчать.
Но молчать Небольсин не мог.
– Обещаю! – сказал он, поднимая свой стул и снова усаживаясь. – Обещаю, что дорога пропустит всех солдат из Франции! Коли вопрос стал о моей чести, то дистанция будет работать отлично… Совжелдор из Петрозаводска примкнет к моему мнению, и пробки, если вы ее так боитесь, не будет.
Брамсон поднял иссохшую бледную ладонь.
– Одно слово! – сказал. – Я, как заведующий гражданской частью на Мурмане, полагаю за разумное вообще отрешиться от влияния петрозаводского Совжелдора. Отрешиться раз и навсегда! У нас в Мурманске работает филиал Совжелдора, и Каратыгин еще не сдавал своих полномочий…
– Неправда! – воскликнул Небольсин. – Каратыгина выкинули из Совжелдора, и снова никто его не переизбирал.
– Его выкинул Петрозаводск, – ответил Брамсон невозмутимо, – но для нас, для Главнамура, Каратыгин остается полномочным представителем Совжелдора, как уже однажды в эту гопкомпанию попавший…
Небольсин понял, что он, словно саламандра, попавшая в окружение огня, может сейчас кинуться только прямо в пламя.
– Я протестую! – выкрикнул и, хлопнув дверью, выбежал. За крыльцом Главнамура бушевал черный снег. Он забивал глаза, рот, уши. И вдруг разом утих, это не была метель: это был клубок снежного заряда, ветрами прокаченный вдоль залива от самого полярного океана.
Небо сразу прояснело, опять выступили чистые звезды. И во всю небесную ширь, от края и до края, от Новой Земли до Шпицбергена, казалось, чудовищный павлин развернул в бездонности неба свой роскошный хвост полярного сияния…
– Мерзавцы! – выругался Небольсин, вытер лицо от снега. Шатаясь под ветром, он направился на станцию – в буфет.
* * *
На полках – бутыли с ромом, с виски, с водкой, консервы. Затхлое архангельское пиво, завезенное еще с осени, шибало гнусностью из протекающей бочки. Кусками были нарезаны колбаса и розовая семга. Поперек прилавка лежал в дым пьяный французский матрос с «Адмирала Ооб», и торчали две подошвы с медными шурупами, сточенными от беготни по трапам. Буфетчик отодвинул союзника в сторону и водрузил перед Небольсиным стакан, захватанный пальцами пьяниц.
– Ливни, – сказал ему Небольсин. – Лей, не бойся.
В темном углу сидели двое военных. В кожаных комбинезонах, простроченных швами; на головах – замшевые шлемы. А на плечах погоны: один – юнкер, другой – капитан.
– Садись, молоток, с нами, – предложил старший.
За выпивкой познакомились: юнкера звали Постельниковым, а капитана – Кузякиным.
– Он у меня дворянин, – показал Кузякин на юнкера. – Ну я-то сам из мужиков буду. Вылетал себя в капитаны!
– А что это вы так странно одеты? – пригляделся Небольсин.
– Так мы же пилоты. Гробы с заводной музыкой. Сегодня только с аппаратами выгрузились. Вот теперь коньяк нас заводит, чтобы дальше лететь. Только машины на лыжи переставим.
Летчики пили действительно здорово. Как-то отчаянно, словно приговоренные. И стукались лбами. Но пьянели мало. Лицо капитана Кузякина было запоминающимся: правая бровь выше левой, а вверх от переносья тянулась через лоб глубокая складка.
– Чего смотришь? – сказал Кузякин. – У меня карточка такая, верно… теперь не исправишь. Когда четыре года подряд будешь в пулемет щуриться, так и бутылка тебе целью покажется… расстрелять ее, да и только!
А здесь можно летать? – спросил Небольсин.
– Можно, – ответил юнкер. – Вон Нагурский еще в четырнадцатом до самой северной оконечности Новой Земли слетал.
Капитан Кузякин распахнул куртку, и в потемках вдруг засверкала его грудь, обвешанная орденами. Это был не человек, а иконостас, бог войны и гибели под облаками. Небольсин выразил ему свое восхищение.
– Наше дело не шпала с рельсой, – усмехнулся Кузякин. – Я ведь – ас, обо мне даже в Америке пишут. С уважением, как об адмирале Колчаке, который сейчас там американцев мины ставить обучает… Видать, сами-то не шибко умеют!
– Сколько же вы сбили немцев?
– Тринадцать. Только официально заверенных. А так и больше, конечно. Да не всякого докажешь.
– А вы? – обернулся Небольсин к Постельникову.
– Два, – ответил юнкер. – Но я злой… собью и больше!
– Это верно, – заметил Кузякин. – Он у меня злой плюгавец. Я вот с такими, как он, заслужил от немцев красный круг…
Небольсин очумело мотнул головой – не понял.
– Там, где мы летали, – пояснил Кузякин, – там немцы обводили циркулем по карте триста верст в округе и писали: «Из этих районов наши самолеты никогда не возвращаются…»
– Плесни мне, Коля, – сказал юнкер.
– Хоть залейся, Ваня, – ответил капитан, берясь за бутыль. Они оба очень нравились Небольсину – люди мужества и отваги: юнкер Ваня, капитан Коля, и оба – грозные русские асы (слово тогда еще новое, означало оно «туз», но уже страшное слово).
– Откуда же вы сейчас? – спросил Небольсин, стараясь не напиться, что было нелегко в соседстве с летчиками.
– Сейчас из Англии, – ответил Кузякин.
– Что там делали?
– Да мы с Ванюшкой учили англичан выходить из штопора.
– Выучили?
– Ничего-о… Пять в смятку, а шестой, словно котенок, на свои лапы выкрутился. Теперь дело пойдет. Англичане народ упрямый. Летать умеют.
Капитан Кузякин положил руку на плечо инженера.
– Ну-ка, – сказал, – поведай, что тут творится? Небольсин определил положение на Мурмане одним хлестким словом.
– А куда вам надо? – спросил потом.
– Думаем завтра лететь. На юг! Чего нам тут делать? Семьи у нас в России… Большевики там или белые – это уж потом разбираться станем. А сейчас – домой. Надоело!
– И много наших… там? В Англии? Во Франции?
– Русских-то? Да просто кишит Европа. И все как бараны.
Один – туда, другой – сюда. Сами себя потеряли. Под Парижем траншеи роют – опять русские. А мы вот вернулись. Погибать -один черт И даже везем нечто новенькое на родину.
Юнкер показал Небольсину на пальцах:
– Синхронизация стрельбы с пропеллером… Понимаете?
Небольсин, конечно, не понимал, и Кузякин пояснил:
– Пулеметы у нас прямо через винт стегали. А чтобы пули не разбили пропеллер, на лопастях были отсекатели из твердой стали. Стреляешь, бывало, а половина пуль бьется прямо в пропеллер. И – рикошетит… Вон, – показал Кузякин на свое лицо. – Вот тут, на щеке… тут, под глазом… Видишь? Это меня рикошетом поздравило.
– Ну а теперь, – досказал юнкер, – движение пропеллера идет в расчете с вылетом пуль, и пули пролетают мимо винта… Вот только не знаем как, – задумался Постельников. – Лететь к большевикам или все же лучше здесь остаться?
– Летите, – посоветовал Небольсин. – Летите… Главнамур вас здесь не задерживает?
– Да мы у него и спрашивать не станем, – ответил Кузякин. – Слышал, Ваня? – спросил он юнкера. – Вот человек говорит, не станет же врать… Здесь худо. Так что завтра – контакт!
– Есть контакт, – нахмурился юнкер. – Плесни еще!
– Мне не жалко, Ванюшка, как-нибудь дотащу тебя… пей! А завтра уже будем ночевать дома. Эй, инженер! Куда ты?
– Спасибо, друзья. У меня еще дела.
– А то посиди с нами… Еще врежем! Ты, видать, парень крепкий, не свалишься, как вон тот союзник…
И летчики показали на француза. Буфетчик, сердито засопев, передвинул союзника по прилавку. Ярко блестели шурупы обуви.
* * *
В бараке французского консульства притушен свет… Возле окна – секретарша Мари, такая стройная, в костюме цвета хаки, рассматривает небо. С легкостью истой француженки она уже забыла любовные обиды и отнеслась к Небольсину душевно.
– Какая странная жизнь, Аркашки! – призналась, не отрывая взгляда от окна. – Я так благодарна этой войне, которая дала мне счастье повидать большой мир… Смотри, какое чудо в небесах! Я вернусь домой, в мой тихий Шарлевиль, выйду замуж за своего кузена-рудокопа, буду вязать по вечерам чулочки детям… Я состарюсь, Аркашки! И буду вспоминать этот дикий Мурманск, тебя и эти огненные небеса… Поцелуй меня!
Он нежно поцеловал ее, как сестру, и спросил:
– Лятурнер дома сегодня, Мари?
– Да. Пройди. Он к тебе замечательно относится.
Ввалившись к майору, Небольсин бросил на его койку шапку-боярку, повесил на крючок шубу. Потер руки с мороза. Лятурнер играл с котенком.
– Ты откуда сейчас? – спросил он Небольсина.
– Если не считать посещения буфета, то из Главнамура. И вот о делах этой почтенной консистории, мой дорогой патер, я и решил переговорить с тобою…
Лятурнер, ни разу не перебив, выслушал все, что рассказал Небольсин: о явном саботаже Главнамура, о первой партии русских в сорок тысяч, о том, что преступно задерживать солдат на чужой земле, и прочее…
– Котенок резво кусал палец французского атташе.
– Так, – ответил майор. – Но при чем здесь… мы?
– Не дурачь меня, Лятурнер, ты же честный парень, я знаю. И не станешь же ты отрицать, что Главнамур целиком находится под вашим влиянием. Под вашим и под английским!
Лятурнер резко сбросил котенка на пол.
– Ты преувеличиваешь, Аркашки! Влиять на Россию после ее двух революций задача непосильная даже… для Талейрана. Мы лишь союзники несчастной, заблудшей России, мы желаем русскому народу одного добра, и наши якоря войдут в клюзы сразу, как только в России водворится порядок и благополучие.
– Порядка вам в России не навести! – ответил Небольсин резко. – Еще чего не хватало, чтобы ваши ажаны стояли по углам наших улиц, следя за порядком… Я говорю о другом: о задержании вами наших солдат.
– Выпьем? – спросил Лятурнер.
Небольсин неуверенно пожался:
– Да я тебе бочку выпью, только что с того толку? Выпили.
– Чего молчишь? – спросил Небольсин.
Лятурнер аккуратно вращал бокал на тонкой ножке.
– Конечно, – сознался он, глядя в глаза инженера, – ты прав, Аркашки, посылка русских солдат во Францию была ошибкой. Но ни ваши, ни наши генералы в этом не виноваты. У нас было много оружия, но не хватало солдат. У вас же, наоборот, ходили в атаки с лопатой, но зато неисчерпаемые людские ресурсы. Это был коммерческий обмен – ради общего дела. И ответственность за эту сделку несут политиканы, вроде Вивиани, Поля Думера, Альбера Тома… Боюсь, Аркашки, что теперь, после большевизации русских легионов во Франции, моя страна не скоро пойдет на дипломатическое сближение с вашим правительством…
Небольсин ответил:
– Кто виноват, генералы или политики, теперь выяснять не стоит. Но я знаю: русский легион – не Иностранный легион. И русские солдаты не нанимались умирать за деньги. Они шли на смерть под Верденом рядом с вашими солдатами из чувства союзного долга. И они умирали не хуже вас… за Францию! Но теперь, когда Россия на волосок от мира…
– Волосок слишком тонок, он оборвется, Аркашки! Я понимаю: тебя беспокоит судьба твоего брата.
– Да поверь, – воскликнул Небольсин, – сейчас я даже забыл о нем, я говорю тебе обо всех!..
– Будешь? – спросил Лятурнер, снова берясь за бутылку.
– Нет.
Ладонь майора прихлопнула сверху бутылку.
– Мы немало вложили в этот легион. И в эту… Россию!
– Вложили… чего? – оторопел Небольсин.
– Техники. Опыта. Наши аэропланы. Моторы «Испано-суиза». Наконец, вы достаточно попили наших замечательных коньяков.
– Стыдитесь! Вы едите наш хлеб!
– Германия тоже воюет на вашем хлебе! – дерзко ответил Лятурнер. – Ваше правительство поступало как шлюха…
– Этого правительства уже нет в России, есть другое. И пока еще никто не сказал, что оно – шлюха. А вы, французы, за каждую автомобильную шину требовали от нас по батальону солдат…
– С тобою, Аркашки, трудно говорить без выпивки. – И в бокалах снова вспыхнуло вино; выпив, Лятурнер сказал миролюбиво: – Не будем считать, кто у кого больше съел. Пока же в Мурманске вы едите все наше…
Небольсин сдернул шубу, кинул на макушку боярку.
– Ты куда?
– Домой. В вагон.
– Что будешь делать?
– Спать.
– Ну прощай, Аркашки… Да скажи Мари, чтобы затворили двери консульства на ночь.
– Ладно. Скажу. – Он вышел в приемную: – Мари, закройся!
Секретарша проводила его до крыльца:
– Можно я к тебе приду ночевать?
Небольсин притопнул валенками по снегу.
– Я ужасен… – сказал он, морщась. – Ты придешь – и, кроме спальной полки вагона, больше ничего не получишь. Спокойной ночи, Мари!
– Встань здоровым, Аркашки! – Мари не обиделась: она была женщина умная, практичная.
* * *
На рассвете со стороны океана вошел на Мурманский рейд американский пароход. Белый, громадный, сияющий. На палубе его стояли два локомотива для Мурманки, землеройная машина для порта. Матросы, здоровые и рослые парни с закатанными до локтей рукавами, сразу выскочили по сходне на берег. Как малые дети, американцы расшалились в снегу. Лепили, радуясь забаве, хрусткие снежки, и скоро белые мячики заиграли в воздухе над причалом. Поручик Эллен, по долгу службы встречавший прибытие каждого корабля, стоял поодаль от сходен. В форме, при погонах, с оружием. Американцам плевать, кто он такой, и острый снежок больно заклеил контрразведке физиономию…
Эллен на такую демократическую непосредственность тоже слепил ответный снежок и, бросив его, спросил по-английски:
– Откуда пришли?
– Из Балтиморы.
– Пассажиры есть?
– Есть, трое…
Прибыл и союзный военный контроль, который возглавляли от англичан – полковник Торнхилл, а от французов – граф Люберсак (оба прекрасно владели русским языком – даже без акцента). Поручик же Эллен затаился в сторонке – на перехвате! Он просеивал через мелкое ситечко все то, что проскакивало через сети союзного контроля. Тут-то ему не раз попадались такие рыбины, что союзники долго потом завидовали своему русскому коллеге.
Вот и сегодня…
Контроль пропускал редких пассажиров. Архангельский архитектор Витлин – свой человек. Капитан русского генштаба со стареющей женой тоже не представлял для поручика Эллена никакой ценности. Но вот спрыгнул на берег – упруго и крепко – штатский господин («вольный», как тогда говорилось). Этот «вольный» был еще сравнительно молод. На голове – кепка в крупную клетку. Хороший шарф был пышно взбит из-под ворота пальто. Приезжий сунул в рот короткую трубку, и до Эллена донесся запах гаванского добротного табака. Оглядев печальную панораму Мурманска, приезжий сказал:
– Вот это да-а! Здорово ребята устроились…
Эллен уже шагал вдоль гаванского забора. На выходе из порта он, не задерживаясь, сказал филерам:
– Русский. С трубкой. Вещей нет. Кепка. Взять!
И – взяли… Выпив кофе, Эллен выровнял перед зеркалом идеальный пробор и шагнул в свой кабинет. Задержанный сидел на стуле и даже не вздрогнул, когда стукнула дверь. Решетка на окне кабинета, как видно, не произвела на него должного ошеломляющего впечатления. Он только перекинул ногу на ногу и выпустил клуб дыма из трубки, когда поручик появился.
– Ну-с, – начал Эллен, уверенно рассаживаясь за столом, – с вашего любезного разрешения приступим?
– Попробуй, – ответил незнакомец с издевкой.
– Чем занимаетесь?
– Человеческой глупостью.
– Кто вы такой?
– А ты угадай…
Эллен протянул руку над столом:
– Документы!
– Пожалуйста… А вы разве грамотны?
– Немножко, – сознался Эллен.
Из документов явствовало, что задержанный – Алексей Юрьев (в скобках на американском паспорте была проставлена еще и вторая фамилия – Алексеев).
– Какая же из них правильная? – спросил Эллен и спрятал документы задержанного в стол.
– Какая хочешь – такая и правильная.
– Партия?! – выкрикнул Эллен.
– Погадай на картах, какая у меня партия…
Табуретка, ловко пущенная, вдребезги разлетелась об стенку. Юрьев перескочил на другой стул и остался цел.
– Ты сядь, – сказал он Эллену – Чего вскочил? У меня ведь чин небольшой, передо мною не маячь… не люблю!
И сколько ни бился Эллен, так и не получил ответа ни на один вопрос. Оставалось последнее средство – самое верное: передать Юрьева в руки палача Хасмадуллина. Сам же поручик был эстетом, поклонником Оскара Уайльда и не мог видеть, как из человека делают котлету.
– Через пять минут, – сказал он Юрьеву, показав на часы, я зайду сюда снова, и вы будете ползать у меня в ногах.
– Хорошо, – согласился Юрьев. – Это даже любопытно. Пропустив Хасмадуллина в кабинет, Эллен проследовал в бокс. Там секретарша «тридцатки», в полном одиночестве, поставила на фонограф валик с новейшим танго и плавала в истоме.
– Сэв! – крикнула она сквозь вопли музыки. – А ты догадался предупредить Мазгуга, чтобы не перестарался?
– Нет, не предупреждал.
– Ого! – сказала девица, подхватив Эллена, и они поплыли оба, полузакрыв глаза, пока не кончился валик с музыкой.
– Иди, Сэв, – одернула платье секретарша. – Там уже, наверное, от человека остались одни лохмотья и косточки.
Эллен открыл дверь в свой кабинет – и… Мазгут Хасмадуллин, человек необыкновенной силы, валялся без памяти на полу Решетка на окне была выломана и аккуратно приставлена к стене. В открытое окно задувал ветер. А сам Юрьев равнодушно докуривал свою трубку.
Эллен быстро пришел в себя от потрясения:
– Зачем было ломать решетку, если все равно не убежали?
– Просто я хотел доказать вам, что для меня никаких преград не существует. А бежать мне, увы, некуда.
– Гражданин Юрьев, – сказал Эллен, закрывая окно, – слово остается за вами. Я поручик Всеволод Эллен («Очень приятно», – ответил Юрьев), глава мурманской контрразведки. Вы, конечно, уже забрали из моего стола свои документы?
– Зачем же? Я жду, когда вы сами вернете мне их.
– Отлично. Как вас зовут?
– Это, если я не ошибаюсь, написано в паспорте.
– И можно верить? – прищурился Эллен.
– А вам больше ничего не остается, как поверить! Раздался глухой стон, это палач обретал сознание. Эллен выкатил его тело за двери, в коридор.
– Вы первый, кому это удалось, – намекнул поручик.
– Мне ли быть вторым? – гордо ответил Юрьев. – Знайте, с кем имеете дело… Я был матросом-китобоем, боксером дрался на рингах, искал золото на Клондайке, пил виски вместе с Джеком Лондоном, издавал в Америке социалистическую газету. Как политический эмигрант, ныне я возвращаюсь на родину.
Юрьев и сам, очевидно, не заметил, с какой фразы он перескочил на английский язык. Американизированный, энергичный!
– Этого мало, – ответил ему Эллен (тоже по-английски). – За ремонт этой решетки вы могли бы рассказать о себе подробнее.
– Мало? – усмехнулся Юрьев. – Что ж, дополню… Я личный друг Троцкого, который ныне состоит при делах Совнаркома.
– Вот это уже точнее, – одобрил его Эллен. – Мне известно, что сейчас англичане, да и мы, грешные, заинтересованы в тех расхождениях, какие существуют между Лениным и Троцким в правительстве. Например, в делах о мире… Может, что знаете?
Юрьев рассказал, что знал. Охотно и прямо.
– Так. Ну а теперь куда вы едете?
Юрьев встал и протянул руку.
– Я уже приехал, – сказал он.
Эллен вложил в эту руку, висящую над столом, документы.
Юрьев плотно, до самых ушей, надвинул клетчатую кепку, попышнее взбил шарф и, кивнув поручику, удалился, дымя…
Эллен думал долго. Еще никогда он так долго не думал. Наконец медленно (еще додумывая) потянулся к телефону.
– Это ты, старый бродяга? – спросил он лейтенанта Уилки. – Ты меня хорошо слышишь сейчас? Посторонних у тебя нет? Ну так слушай… Конечно, полковник Торнхилл и граф Люберсак самое главное прохлопали. Как всегда! Ну конечно же, что с них взять… А я поймал сейчас одну рыбину. Она мне тут едва все сети не оборвала, пока я тащил. Ага… Так вот, Уилки, с появлением этого человека на Мурмане ни Ляуданскому, ни Каратыгину, ни Шверченке делать больше нечего…
Где не помогали слова, там помогали крепкие кулаки. Прошло несколько дней, и Юрьев, растолкав свору эсеров и беспартийных, прошел в мурманский совдеп…
– Нужен штат, – сказал он соперникам, до ужаса потрясенным. – Как в Америке! Автономия – это очень модно. Не нравится слово «штат», пожалуйста, его можно заменить словом – край. Мурманский край! Чем плохо?
Харченко подал расслабленный голос:
– Трохи обеспокою вас… Что же будет? На что надеяться?
– Ты будешь, – утешил его Юрьев. – Я из тебя человека сделаю. Надеяться можешь: каждый человек живет надеждой…
* * *
1917 год заканчивался. Мурман вступал в тяжкий для него год восемнадцатый.
Корабли выходили в море. По рельсам стучали колеса. На станции продавали билеты: от Мурманска до Петрограда. С бывшего Николаевского вокзала можно было выехать из Петрограда в Мурманск.
Люди ездили – как будто все в порядке.
– Ну как там, в Питере? – спрашивали.
– Ничего…
– Ну как там, в Мурманске?
– Да тоже… пока ничего. Жить можно!
