ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Вблизи головокружительные стены Белой Крепости оказались разочаровывающе бурыми, с лохматыми вмятинами от брошенных камней, покрытыми черными шрамами там, где в них попали зажигательные ядра.
Зубцы разрушились, из-за чего крепость усмехалась старушечьей щербатой усмешкой, а внизу валялись кучи ломаных плиток: на них были тюркские изображения лошадей и людей, которые нам казались рунами, а там это называлось тамгами. Плитки ссыпались под ударами наших метательных камней.
Равнина перед городом кипела, как муравейник. Грохотала конница, наконечники копий сверкали сквозь огромную завесу пыли, пыль скрипела в каждой складке кольчуги и под шлемом, даже в уголках рта, превращаясь в грязь с плевком.
Слева от меня был Берси, шлем лежал у его колен, он обвязывал кожаный ремень вокруг четвертой из своих рыжих кос, его бил озноб. Справа от меня Кривошеий сунул в нос крючковатый палец, выковырял оттуда сгусток пыли и соплей и рассеянно растер о штаны.
Я видел белые шрамы на тыльной стороне его ладони, отметины былых боев ― все еще саднило и мою руку, ― потому что руки почти всегда ранишь в бою, даже в дружеском.
Позади нас раздался хриплый стон великана, у которого схватило живот. Стон длился и длился и закончился тяжелым ударом. Потом внезапно рвануло жаром, и, увидев, что все втянули головы в плечи, я тоже так сделал.
Тишина. Могучий порыв горячего воздуха и глубокий глухой удар: огромное орудие подняло зажигательный заряд над нашими головами, тот прочертил небо красно-оранжевым и протащил маслянистый черный дым через золотистое марево. Я не увидел и не узнал, где упал заряд.
Я видел женщину и ребенка, которые шли по рядам Давших Клятву, неся на коромыслах кувшины с водой, воины окунали лица в воду и с благодарностью пили. Женщина улыбнулась Берси, который ответил ей усмешкой сквозь густые капли пота, катящиеся по его лицу, и сказал что-то на ухо, от чего заработал тычок в плечо. Но, когда она уходила, женщина все еще улыбалась.
Всадник с голыми руками и в кожаном шлеме протрусил туда, где стоял Эйнар, вырисовываясь призраком в пыльной мгле.
― Дерьмо, ― пробормотал Кривошеий, и я напрягся, ощутив его смятение.
Эйнар с всадником переговорили, потом тот умчался прочь галопом, а Эйнар сказал что-то Валкнуту.
Взвился Стяг Ворона, так что всем стало видно. Дважды опустился, потом три раза вскинулся в быстрой последовательности ― знак идти вперед.
От ужаса мне скрутило живот, холод дошел до паха и сжал мое естество до размера орехового ядра. Я стоял в переднем ряду ― ряду обреченных. Нас подпирал еще один ряд доспешных, а позади ― два ряда без доспехов, но с длинными копьями. В пятом ряду были Нос Мешком, Стейнтор и всякий, кто знал, каким концом накладывать стрелу на тетиву.
Двадцать человек в ширину, пять вглубь. Тяжело ступая, Давшие Клятву двинулись в марево войны.
Я понятия не имел, кто у нас слева или справа ― есть ли там кто-нибудь вообще. Знал лишь, что наша задача ― защищать орудие, подведенное под стены, которые нависали над нами, с трудом различимые в клубах пыли и дыма.
― Мы что, нападаем? ― спросил я у Кривошеего, и тот фыркнул, ставя свой щит в более удобное положение.
― Не-а, они идут на нас, я думаю, ― ответил он, щурясь, чтобы смахнуть пот с глаз.
Стяг Ворона колыхался из стороны в сторону. Я забыл, что это означает, но никто не двигался, так что я остался на месте. Потом увидел лучников и решил, что Эйнар вызвал их, чтобы они сражались впереди нас.
Орудия грохотали и ухали, люди вопили в сплошной пелене пыли, лошади неслись галопом со всех сторон. Где-то трубили рога. Группа вооруженных копьями воинов появилась сбоку и перебежками направилась нам в тыл. Наши? Хазары? Нападают? Бегут? Я облизывал потрескавшиеся губы и отчаянно вертел головой по сторонам, и тут Кривошеий меня толкнул.
― Не бери в голову, Убийца Медведя, ― проворчал он. ― Если нас прижмут, ты все равно ничего не сможешь сделать. Когда случится, тогда и будем разбираться, а прежде дела ерзать нету смысла. Иначе не только не спасешь собственную задницу, но и мирное время без толку истратишь.
Мирное? Снова затрубили рога. Всадники проскакали легким галопом мимо нас. Я увидел, как один... потом второй и третий обернулись в седлах, натянули тетивы и пустили стрелы себе за спины.
― Будь готов, ― сказал Берси, втягивая голову в плечи.
― Щиты! ― гаркнул Эйнар.
Молчание.
― Стена!
Щиты поднялись и, перекрывая один другого, сомкнулись, одновременно лязгнув. Правой рукой я тяжело опустил меч на стык между щитами и выдвинул до рукояти ― стена ощетинилась клинками, мы стояли плечом к плечу. Эйнар и Кривошеий двинулись на края, чтоб не пробивать себе дорогу сквозь строй.
Из кромешной мглы вылетали стрелы, проносились над утоптанной землей, то и дело падали к ногам, стукаясь о щиты. Берси трясло, будто в лихорадке, пот градом катился по нему и смешивался с пылью, покрывая грязью спину и подмышки.
Наши лучники побежали назад, стремясь обогнуть наш строй с краев. Многие перебрасывали луки через наши головы, а сами ползком, извиваясь угрями, пробирались у нас под ногами.
Земля дрожала. Появились новые всадники и стаей закружились вокруг. Они ничем не отличались от наших: лучники на лошадях, отороченные мехом шлемы, бурые плащи, белые рубахи. Чернобородые лица что-то кричали нам сверху; выпустив несколько стрел и развернувшись, всадники исчезали в поднятых ими клубах пыли.
Мы стояли недвижимо. Кривошеий вытянул руку поверх щита, махнул мечом вниз и отрубил древко стрелы, которую я не видел и не слышал. Я сглотнул горячий комок в горле, но он застрял и душил меня.
Земля дрогнула, прокатился гром.
― Копья! ― крикнул Эйнар.
Они просвистели прямо над ухом и воткнулись в землю перед нами, образовав изгородь.
― Уб-блюдки, ― пробормотал, запинаясь и стуча зубами, Берси. ― Чуть ухо мне не снесли.
Земля тряслась, гром превратился в раскаты барабанной дроби. На нас наползала туча пыли, из нее выскочили хазарские лошади.
Хазары не знали, где мы, и не успели набрать прыти, когда заметили нас. Это была вылазка, чтобы разрушить осадные орудия, они собирались напасть и сбежать, но ошалели и натянули поводья, увидев сотню странных людей в кольчугах, в ярких красных плащах дружины, с угрюмыми лицами закаленных воинов.
Остальное довершила изгородь копий. Передний ряд застыл, задние ― сминали строй, врезаясь друг в друга.
С нашей стороны посыпался град стрел, просвистевших над головами стоявших в строю; стрелы достигали цели, но почти не нанесли урона. Хазары развернулись и с дикими злыми криками поскакали прочь, исчезая во мгле, точно огромный разочарованный зверь.
Кто-то торжествующе крикнул, и мы все подхватили этот крик, ударяя мечами о щиты. Наше «Хум-м!» катилось и катилось, покуда мы не задохнулись от пыли.
Так мы простояли еще час, глотая сухую степную землю, плюясь грязью, изнемогая от жары и солнца, запертые в стене щитов, пока о нас не вспомнили и не прислали гонца с вестью о том, что можно уйти.
Усталые, мы потопали обратно к нашим клочкам полотняных навесов и палаток у реки ― ко всему, что давало тень, ― и упали, глотая воду, принесенную женщинами и детьми. Думать о еде никто не мог, мы задыхались от жары и усталости. Тучи гудящих насекомых накинулись на нас.
― Неплохо получилось! ― широко улыбнулся Скарти, отбрасывая щит и меч. ― Мы их отпугнули, и никто не получил ни царапины. Хороший день для Обетного Братства.
Кое-кто ворчливо согласился, большинство же слишком изнемогло, чтобы хоть что-то ответить. Мы били слепней из последних сил, Скарти быстро утратил свое добродушие и озверел.
― Что они жрали до нашего прихода? ― злобно справился он, хлопая по телу.
Как и все мы, он был покрыт красными волдырями от укусов.
― Жаль, что Скарти не воюет где-нибудь подальше, ― подал голос Квасир из-под навеса. ― Раз они к нему так липнут, тогда улетели бы и оставили нас в покое.
Когда солнце село, замелькали женщины, разжигая костры в ямах и вешая над ними на треногах и крючках котелки. От запаха горелого дерева сердце заныло: я вспомнил былые костры, там, на родине; евший глаза дым был малой ценой, которую пришлось заплатить за исчезновение насекомых.
Постепенно, по мере того как свежел воздух, Давшие Клятву приходили в себя и собирались вокруг костров. Финн Лошадиная Голова присел рядом со мною на корточки и бросил мне монету.
― Что это такое, юный Орм? Ты разбираешься в монетах, как конюхи в лошадях.
― Орм и в лошадях разбирается, как конюхи, ― напомнил ему Кетиль Ворона, и Финн согласно махнул рукой.
Я рассматривал монету.
Она была золотой, такие чеканили в Великом Городе. По-гречески она называлась номизма, а на латыни ― солид. На монете были головы Константина VII и Романа II, потому что у греков, которые именуют себя ромеями, почти всегда бывает два правителя, как это ни глупо.
― Удивительно, что крепость так долго держится, ― буркнул Эйндриди.
― У них крепкие стены, ― заметил Валкнут.
― Ни стенами едиными крепость цела, ― возразил Эйндриди.
― Много воинов, ― задумчиво сказал Нос Мешком. ― Они не живут по хуторам, а все время воюют.
― Это так, ― согласился Эйндриди. ― А что еще, кроме стен и воинов?
― Вот это, ― сказал я и подбросил монету.
В свете костра золото ярко полыхнуло. Блеск мгновенно приковал к себе все взгляды.
Финн поймал монету в воздухе, и в глубине его кулака сияние угасло. Он окинул варягов настороженным взглядом.
― Да, ― вздохнул Эйндриди. ― Монеты могут многое сделать, это уж точно.
― Значит, пригодится? ― спросил Финн. ― Я взял ее у мертвяка, вон там. Прежде мне не доводилось видеть раньше чеканного золота.
― Она полновесная, ― сказал я, ― стоит двенадцать византийских серебряных миларисиев, то есть примерно столько же, сколько арабский дирхем. Великий Город чеканит золотые монеты, также поступают и арабы из Серкланда. Их монеты не перепутаешь, потому что на монетах из Серкланда нету маленьких человечков, а только закорючки письма.
― Вот именно, ― тихо сказал Финн, в то время как остальные вытягивали шеи, чтобы как следует рассмотреть.
Он держал монету между указательным и большим пальцем, поворачивая ее так и этак.
― А сокровище Атли на нее похоже? ― спросил Кривошеий.
Я не уловил язвительности в его голосе, не понял и того, что вопрос обращен скорее к сидящему в тени Эйнару, чем ко мне, и потому ответил насмешливо:
― Тебе повезло, Финн, потому что эту монету отчеканили лет десять назад. Монеты нового императора, Никифора, схожи с нею, но в них золота меньше на одну двенадцатую часть, и торговцы относятся к ним с настороженностью. Ты не найдешь ни одной такой в кладе, каковой скрыт со времен Вельсунгов. Наверное, там вообще нет золота, только серебро. На самом деле, ― не унимался я, рисуясь своими познаниями, ― серебряные миларисии всегда полновесные и чистые, но сейчас они стали редкостью. Клад Атли будет чистым, потому что это сокровище Вельсунгов, которое Сигурд отнял у дракона Фафнира. Конечно, оно тоже проклято...
И тут я замолчал, сообразив наконец, в какую трясину ступил обеими ногами. Все смолкли, тишину нарушал только отдаленный гул войска, тихое бормотание женщин, треск и шипением варева на огне.
― Ятра Одина, юный Орм! ― воскликнул Финн. ― Ты годишься в дело, вот уж точно.
На другой стороне костра, в тени, которая казалась еще темнее, я вдруг разглядел блеск глаз Эйнара, наблюдавшего за мной, пока Финн показывал свою чудесную добычу остальным. И взгляд этот длился и длился, пока появление одного из греческих священников не разрушило чары.
Священники, приглашенные Святославом, чтобы утешать страждущих среди высоко ценимых князем греческих мастеров, не упускали ни единой возможности распространить веру Христа, ибо решили привести всю Русь к своему богу.
Наш гость, с черной бородой и в простой рясе, назвался Теотокиосом, он принес флягу вина, правильно сообразив, как завоевать слух норвежцев. Вино было редким угощением, а потому мы радостно встретили священника, как и многих других его собратьев, и быстро употребили его приношение, не обращая внимания на попытки обратить нас в другую веру.
Мы поели, и женщины начали прибираться. Финн усадил одну из них себе на колени, и она, будучи рабыней, не могла отказать и отдалась ему. И то сказать ― уж лучше жирная борода елозила по лицу, а жадные пальцы шарили в ее потайных местах, чем тащиться вниз к реке и мыть наши котелки.
Теотокиос возмущенно крякнул, и Финн, уже докопавшийся до грудей и чмокавший тугой сосок, оторвался от своего занятия и взглянул на грека.
― Чего уставился? ― буркнул он.
Теотокиос ответил на греческом, которого Финн не понимал.
Я уловил достаточно и сказал, что Теотокиос озабочен его грешной душой. Финн рассмеялся и покачал головой.
― Экая беда с этими христианами, ― сказал он. ― Все у них грех, сдается мне, если что тебя соблазняет. Но как может быть грехом то, от чего не можешь удержаться? Чем пригожее баба, тем сильнее тебя к ней тянет, а значит, тем меньше в этом греха, говорю я.
Я был готов с ним согласиться, а вот Плевок ― нет. Он притянул к себе ближайшую девку и повалил наземь, ухмыляясь, хоть та упиралась и ругалась.
― Чепуха! ― проревел он. ― Финн, ты снова все перепутал. Христиане мыслят иначе. Имея пригожую, ты ублажаешь себя, и потому это грех. Я же, напротив... ― Он осекся и вытолкнул свою девку к свету костра.
Низкорослая, лицо красное от злости, маленькие свиные глазки прищурены и глядят в разные стороны. Только любитель толстух мог обрести с нею удовольствие.
― Я не ублажаю себя, ― угрюмо сообщил Плевок, ― так что это не будет грехом. Честно говоря, теперь, разглядев ее, я вряд ли вообще согрешу. Я могу даже попасть в эту христианскую Вальхаллу ― рай, как они говорят.
Теотокиос явно знал норвежский лучше, чем я думал, потому что понял сказанное и грустно покачал головой.
― Путь в рай лежит через обуздание плоти, ― проговорил он звучным голосом.
Грянул смех, на который обернулись сидевшие у соседних костров.
― Есть пути поприятнее! ― крикнул Финн и сосредоточенно принялся искать таковой.
Квасир Плевок снова мрачно взглянул на свою добычу и позволил ей встать и уйти под смех остальных.
― Нынче ночью я, пожалуй, не стану искать спасения во Христе, ― проворчал он. ― Может, наш Орм сделает это за меня, я слыхал, он может трахнуть груду опилок на деревянном полу.
Эти слова вызвали еще больше смеха, пару раз меня добродушно пихнули в спину. По другую сторону костра отец поднял в мою честь рог с элем, и на мгновение я ощутил себя членом этой суровой семьи, так что даже тяжелый взгляд Эйнара казался почти заботливым.
В ту ночь умер в бреду Берси, сгорел в лихорадке.
К концу недели гора трупов выросла настолько, что Святослав приказал сжечь тела, велел передвинуть стоянки и объявил общее наступление, не желая дожидаться, пока войско истает, как топленый жир.
И этот прыщавый мальчишка, Ярополк, будь проклята его память, потребовал для себя чести возглавить наступление со своей дружиной.
С нами.
Он потакал нашим прихотям, и в ночь накануне боя мы ни в чем не знали отказа. Он прислал эль и женщин с мягкой кожей и глазами, как у лани, предлагал вино и отменную еду ― к тому времени любая еда без червей была хороша, ― и священников по нашему выбору, чтобы те укрепили наш дух.
Но те, кого не трясло от злости и страха, глядели мрачно и не желали ни яств, ни девок. А священники не успевали молиться за упокой душ тех, кто дотянет лишь до утра, посему не могли отвлекаться на прочих, искавших утешения.
Не воодушевляло даже известие, что гарнизон Саркела насчитывает не более тысячи человек, так что, даже если они созовут горожан, годных к сражению, у нас все равно десятикратное превосходство в числе. Весть должна была нас взбодрить и вселить уверенность, но все понимали, что осаждаемые за стенами всегда имеют преимущество.
К своему изумлению, я увидел среди костров хмурого и озабоченного Мартина ― Олег прислал его помочь христианам в дружине брата.
― Я думал, ты в безопасности в Киеве, ― сказал я ему той полыхавшей кроваво-красными сполохами костров ночью и увидел сверкнувшую в темноте белизной улыбку.
― Среди вас, язычников, есть избранные Богом, ― сказал он, ― и они вопиют о помощи.
― А ты здесь единственный жрец своей веры, ― заметил угрюмо Валкнут, который неплохо схватывал религиозные тонкости. ― Если б ты не пришел, греческие священники Христа одержали бы еще одну победу, так?
― Существует лишь один истинный Бог, ― заметил Мартин, становясь на колени, чтобы приладить горшок у огня.
Потом он замер, потому что из темноты вышел и навис над ним Эйнар, а следом, как темный призрак, явилась Хильд. Она, как собака, присела на корточки у ног Мартина и смотрела на него, улыбаясь и наклонив голову, словно обнюхивала.
― Ты хорошо хранишь его, священник? ― спросила она.
Сощурясь, он поглядел на нее.
― Тебе не добраться, ― ответил он спокойно, разумея, как и она, древко копья; я не мог не восхититься им, потому что в те дни я не смел даже взглянуть Хильд в глаза.
Она обреченно улыбнулась и нагнула голову набок, как птица.
― Когда-нибудь я потребую его назад, священник.
Мартин встал, разгладил свои жалкие лохмотья и снял горшок с огня. Потом сотворил крест над Хильд, та рассмеялась, а он ушел в темноту.
Эйнар, бледный, как рыбье брюхо, встал на колени у костра и принялся греть руки, потому что изрядно похолодало. В этих проклятых богами степях весь день жаришься, а по ночам замерзаешь; Берси как-то раз проснулся, а его рыжие косы примерзли к земле.
Берси, который теперь пепел и воспоминания.
― Надо бы последить за ним этой ночью, ― угрюмо заявил отец, сидевший рядом со мною.
Я удивленно взглянул на него: он впервые выказал озабоченность такого рода. Но Эйнар даже не потрудился ответить ― миг был упущен, и, думаю, отец это знал.
Тесным кругом, закутавшись в плащи от холода, мы сидели и смотрели в огонь, прислушивались к суете и гомону огромного стана, прилаживали ремни и оттачивали мечи. Напряжение не давало заснуть.
― Когда умерла твоя мать, ― неожиданно сказал отец, когда серые предрассветные сумерки пробили ночную черноту, ― ее отец, старый Стаммкель, которого называли Рев, Лис, из-за его хитрости, захотел вернуть хутор. Тот был приданым Гудрид, понимаешь, так что он потребовал его обратно, когда она умерла.
Он долго молчал, а я затаил дыхание. Казалось, я стою у края пропасти и боюсь резким движением спугнуть овцу, чтобы та не шарахнулась и не слетела вниз.
― Конечно, я подчинился. И ты тоже, хотя в ту пору ты едва стоял на ногах, а кормилицей у тебя была хорошая рабыня, ― сказал отец в конце концов и вновь умолк.
― И что дальше? ― спросил я, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, когда молчание стало невыносимым.
Отец пошевелился.
― Стаммкель созвал тинг. У него было много людей, которые говорили в его пользу, а у меня ― никого.
Гудлейв? Или Бьярни? Или Гуннар Рыжий? ― спросил я, удивленный тем, что никто из них не помог.
Отец тихо рассмеялся.
― Гудлейв и Бьярни не стали говорить против Стаммкеля, сильного, с ятрами, как у быка. Даже после того как Стаммкель вернулся из набега на Дюффлин, в котором они участвовали. Ходили почти шесть сотен человек, и четыре сотни из них не вернулись. Эта история почти погубила Стаммкеля, вот почему ему так хотелось заполучить хутор.
Он замолчал, пожал плечами, потер лоб.
― Думаю, Гудлейв и Бьярни не могли противиться Стаммкелю, потому что понимали, что в каком-то смысле подвели его во время набега.
― Они вернулись из-за Гуннара Рыжего, ― сказал я, вспомнив рассказ Хильд. ― А почему Гуннар тебя не поддержал?
Отец поерзал, словно что-то кольнуло его в ребра.
― А, ― отозвался он с тихим, будто порыв ветра, вздохом. ― Гуннар Рыжий. Его не было так долго, все решили, что он и другие мертвы... ― Он надолго замолчал, а потом проговорил: ― Знаешь ли ты, что Гудрид дочь Стаммкеля, с волосами цвета желтой ржи, затыкала косы за поясок? ― И покачал головой от яркого воспоминания. ― Она была словно золотая. Золотая и яркая, и гибкая, как стебель пшеницы, ― все ее хотели. Но в конце концов она пришла ко мне. Когда ее отец вернулся после набега на Дюффлин, охромел, а ятра у него усохли, как орехи, потому что слишком много жизней громоздились у его порога.
Отец тяжко вздохнул.
― Она была узка в поясе ― и слишком узка в бедрах, как оказалось. Но она хотела меня, и Стаммкелю пришлось отдать хутор, ведь он так и не смог поставить перегородку в собственном доме.
Снова настало молчание.
― А что Гуннар Рыжий? ― спросил я.
Отец, словно не слыша, смотрел в огонь.
― Гуннар говорил за меня на тинге, и решение приняли в мою пользу, ― коротко ответил он наконец.
Я удивленно заморгал, потому что ожидал совершенно иного исхода. Глупость, конечно; ведь я помнил, как отец рассказывал, что продал хутор, когда отдал меня на воспитание Гудлейву. Но все же это еще не конец истории, и так я и сказал.
― Да, ― согласился отец, ― не конец. Стаммкель и прежде недолюбливал Гуннара Рыжего, а после того случая вырвал себе бороду и заявил во всеуслышание, что вернет свой хутор, так или иначе. Он нанял двух известных головорезов, Оспака и Стирмира, которые выдавали себя за берсерков, и послал их с двумя рабами разобраться со мной.
Он пошевелил ногой бревно в костре и стал смотреть, как искры взвиваются в темноту, точно красные мухи.
― Почему Стаммкель так ненавидел Гуннара Рыжего? ― спросил я.
― Неважно, ― ответил отец, искоса поглядев на меня. ― Эти люди пришли в ту ночь к дому, как и объявили заранее. Их было четверо, все хорошо вооружены, а я остался один.
Широко раскрыв глаза, я ждал продолжения, а когда понял, что вряд ли дождусь, спросил:
― И что было?
― Я умер, конечно, ― сказал отец и усмехнулся, потому что я заморгал.
Я понял, что он разыграл меня стародавним способом, как делают все отцы, когда рассказывают детям саги. И я усмехнулся в ответ, а на сердце вдруг потеплело.
― На самом деле, ― продолжал отец, ― именно так и должно было случиться. Но только появился Гуннар Рыжий, прошел мимо и так многозначительно подмигнул. «Здорово, ребята, ― говорит он этим четверым. ― Это ни к чему, потому что Рерик уже решил уйти». Я и сам того не знал, а они, вестимо, не поверили, потому что видели, что я стою с саксом в одной руке и дровяным топором в другой и совсем не похож на человека, который собирается уходить. ― Он покачал головой и ухмыльнулся. ― Гуннар был глубокий мыслитель. «Слушайте, ребята, ― говорит он. ― Мы с вами выпьем и расстанемся друзьями, а вы передадите Стаммкелю, чтобы он пришел сюда послезавтра, когда на хуторе будет пусто». И снова подмигнул мне и увел всех четверых в мой дом и посадил за стол, а меня попросил принести жратвы и выпивки.
― И что ты сделал? ― спросил я.
Отец пожал плечами.
― А что мне оставалось? Я сел с ними, и мы пили, пока у нас эль не потек из ушей. Прошло много времени, и Гуннар встал и сказал, что пойдет отлить. Еще через какое-то время мы все вспомнили, что он вышел, и посмеялись ― мол, совсем пропал, верно, свалился в выгребную яму. Но я видел, как он подмигнул, когда уходил, а потому велел Оспаку поискать его, а тот был настолько пьян, что послушался. Когда Оспак, ясное дело, не вернулся, я сказал, что, дескать, тревожусь за него, опустил голову на руки и притворился, будто сплю. Стирмир вышел, а двое рабов продолжали пить и насмехаться надо мной. Но когда вошел Гуннар Рыжий, а меч у него весь красный, и кровь капает, им со страху оставалось только обоссать мой пол. Вот так все и было, ― заключил отец. ― Гуннар велел рабам отнести тела Оспака и Стирмира Стаммкелю и сказать ему, чтобы тот отказался от всех притязаний на хутор. «Головы, ― сказал он, ― я сохраню и надену на шесты, чтобы следили, не захочет ли Стаммкель снова наделать глупостей». Так и поступил.
Он замолчал и крепко зажмурился, потом потер глаза, потому что слишком долго смотрел на угли.
― Когда все завершилось, я остался один. Ты повсюду бегал и донимал меня, я не выдержал, продал хутор и поехал с тобою к Гудлейву.
Глаза у него слезились от дыма и ярких углей, но сердце у меня бешено заколотилось, потому что влага эта очень походила на слезы.
― Я всегда думал, что вернусь, ― сказал он. ― Но знал, что у Гудлейва ты будешь в целости и сохранности. С ним надежнее, чем со мной.
Мне хотелось еще послушать, но он хлопнул меня по плечу и встал, а потом ласково погладил меня пару раз, как гладят лошадь или собаку, и ушел во тьму, оставив меня с костром и вихрем мыслей, круживших, как искры.
Но все же в какой-то миг я уснул и увидел сон. Или помнилось, что увидел. Или я вступил в призрачный мир.
Я снова оказался в могильнике Денгизиха, один, в синей тьме, какая бывает ночью, когда луна скрыта за тучами. Серые фигуры мертвых воинов словно следили за мною и терпеливо ждали, а Хильд сидела у подножия трона, прикованная к нему цепью за шею.
Я шагнул к ней, и воины зашевелились. Я сделал другой шаг, и они встали, пронесся шелест, как если бы затрепетали крылья насекомых.
Тогда я побежал, а они хлынули за мною, слепоглядящая толпа, похожая на стаю летучих мышей, на яростный вихрь пыли, неосязаемой, как воспоминание.
И вдруг я оказался у трона и взглянул в огромные, обведенные белыми ободками омуты глаз Хильд, а она улыбалась мне. Моя рука поднялась и опустилась, зажатый в ладони меч отрубил Денгизиху истлевшую руку, которая держала цепь Хильд.
Та упала, повалилась медленно-медленно, распадаясь на пыльные кости и полоски отпавшей кожи.
Тут я проснулся, у костра, глядя в прозрачные глаза Хильд, которая сидела на мне верхом, придвинув лицо. Ее губы шевелились, кривились так и сяк; звуки срывались с них дрожащим хриплым свистом:
― Не... ходи... с нами. Живи...
Прозрачные глаза, увлаженные... слезами? Я видел, как ее глаза расширились, черное съело все белое, увидел руки, которые обхватили мое лицо, с ногтями, похожими на когти, ощутил ее дрожь, а потом она плавно взвилась надо мною, выпрямилась и отошла прочь, в темноту.
Я вдохнул. Понял, что вдохнул, потому что услышал свое дыхание, коротко пророкотавшее в ушах. Единый миг не было иных звуков, а потом все звуки мира снова обрушились на меня, и я зажмурился от гула стана, шипения кизяка в огне, беспокойного стона ворочавшегося во сне отца, перденья Скарти.
Я сел, дико огляделся; все было так, как должно ― и все же не так. Явь ли это? Или я дремал и проснулся во сне? И вообще, сон ли то был?
Весь остаток ночи я задавался этим вопросом, глядя в тлеющие угли до рези в глазах.
Трубили рога и рокотали барабаны, точно корабли, заблудившиеся в золотом тумане. Под нашими ногами степь крошилась, покрывалась коркой и снова взбивалась в пыль, висевшую в воздухе, саднящую глаза, обжигающую языки, носы и гортани.
Острый запах лошадей висел в этой пыли, когда животные испуганно лили мочу и шли, словно призраки во мгле, обок наших рядов по воле седоков, которым не терпелось удостовериться, не отбит ли наш приступ из некогда белого города.
На сей раз нас было всего шестьдесят два человека, половина с крепко сжатыми зубами, потому что иначе те раскололись бы от стука, поскольку всех трясло в лихорадке и челюсти ходили ходуном. Еще двадцать лежали под навесами в новом стане, среди сотен других хворых, собранных в одном месте, чтобы легче оказать ту помощь, какая была возможна. Не сказать, что помощи было много... Они бились в горячке и умирали в лужах дерьма из собственных расстроенных кишок.
А мы стояли и ждали, пока огонь и смерть занимали пространство между нами и опустошенным городом. В желтом облаке пыли пять темных башен двигались, точно пальцы на руке, а лучники бежали впереди по двое ― один держал большой тростниковый щит, другой стрелял, а потом приседал, чтобы наложить новую стрелу.
Слышались команды, крики и вопли, и все перекрывало высокое, пронзительное ржание умирающих лошадей. Этот звук грозил свести с ума.
Я прислонился к щиту, стоя на одном колене, и смотрел почти отрешенно. Скарти дрожал с остекленелым взглядом, и дерьмо стекало по его ноге, но он этого не замечал. Вонь дерьма, пыль и жир на металле ― это сражение, любой из этих запахов на протяжении всей последующей жизни заставит меня резко вскидывать голову, будто коня, заслышавшего рев толпы.
Отряд потных людей принялся натужно толкать башню, шаг за шагом, по направлению к стенам, откуда дождем сыпалась смерть, невидимая во тьме.
Невидимая, но осязаемая. Точно некая огромная улитка, кучка людей вокруг башни оставляла за собой скользкий, отвратительный след из распростертых в крови тел, сраженных стрелами, камнями размером с кулак, выпущенными из маленьких орудий, и большими копьями, выпущенными из орудий побольше.
Как ни странно, появилась птица, выпорхнула из пыли и на миг примостилась на древке стрелы, торчавшей из целого пучка древков на осадной башне, потом снова защебетала и исчезла в мгновение ока.
Затем появилась стая мальчишек, выскочивших из шафрановой дымки с охапками стрел: они получали серебро за каждые двадцать штук, которые находили. С ними была собака, она хромала, бежала на трех ногах, потом на четырех, потом снова на трех. Мальчишки промчались, смеясь, задыхаясь, фыркая, ― беззаботные плясуны на краю бездны.
Я тоже рассмеялся этой явной несообразности. Скарти услышал мой смех, его голова поднялась, губы плотно сжались. Он потряс головой, увидел, что заставило меня засмеяться, и с трудом скривил губы в усмешке. Его била дрожь ― даже волосы тряслись, ― и все же он подался вперед и заговорил:
― В б-б-битве видишь м-м-много странного, ― выдавил он. ― П-п-птицы, з-з-звери, ж-ж-женщины, с-с-собаки. Раз в-в-видел оленя, он бежал между двумя войсками. ― Потом закрыл один глаз, веко дергалось и трепетало, и воздел трясущийся палец перед носом, призывая постичь откровение. ― Н-н-но никогда не ув-в-видишь на поле б-б-битвы кошку, ― закончил он многозначительно и, выдохшись, снова прислонился к своему щиту.
Вестники скакали туда и обратно. Какой-то пеший вывалился из мглы, ошалело огляделся и заметил Стяг Ворона.
Спотыкаясь, он подошел к Эйнару, рубаха у него была в полосках от темных пятен пота и чего еще похуже, быстро заговорил, неистово размахивая руками, а потом рухнул наземь ― ноги подломились. Эйнар медленно расхаживал взад и вперед.
Я понял, что он считает. На пяти сотнях, по моему подсчету, он остановился, сделал знак Валкнуту, и Стяг Ворона поднялся, а потом три раза качнулся из стороны в сторону.
Давшие Клятву выпрямились и трусцой двинулись вперед. Скарти спотыкался рядом со мной. Я сбавил ход, чтобы он не отстал, но он с грохотом навалился на меня и чуть не упал, схватив меня за плечо.
Подняв щиты, собравшись по несколько человек, мы вразброд ринулись в сернистую утробу, отчаянно желая оказаться в любом другом месте. Я видел остальных, покрытых густым слоем пыли, небольшие группки бежали за поднятым стягом. Мелькнул мой отец, коротко поднял меч в знак приветствия, опять исчез. Я бежал вперед вприпрыжку. И тут западали стрелы.
Саги говорят о стрелах как о дожде или о граде. Это не так. Они сыпались стаями, точно птицы. Видишь в воздухе летящее мгновение, которое вонзается со стуком барабанной дроби.
Три стрелы угодили в мой щит почти одновременно, от удара я чуть не упал. Еще одна пролетела надо мною, и Скарти повалился навзничь, утопая в собственной крови. Следующая стрела попала ему в бедро.
Я приостановился было помочь, но не решался подставить врагу открытую спину. Опять что-то птицей пронеслось сквозь пыль ― и человек справа от меня закричал, сделал, припадая на одну ногу, несколько шагов, потом запрыгал: стрела пронзила икру и вышла с другой стороны.
― Срань! ― завопил он, а потом упал.
Нависла темная тень ― наша осадная башня, теперь она была близко к изрешеченной стене. Вблизи белая стена виделась желтоватым клыком, грубым и с выбоинами, основание усеяно телами, похожими на грязно-белые, в зловещих темных пятнах мешки с тряпьем, полузасыпанные осколками плиток, что отвалились от кладки.
Пыльную мглу рассекали огромные огненные мухи горящих стрел, и я смотрел, как они бьют в землю и в башню. Одна прошипела рядом; кто-то сзади вскрикнул, Эйндриди споткнулся, бешено замахал руками; древко торчало из его шеи, а волосы были в огне.
― Помоги мне, Тюр, помоги!..
Он зашатался и рухнул в пыль прежде, чем кто-либо, человек или бог, успел ему подсобить.
Огненные стрелы ударяли в башню. Та уже дымилась, откатчики без устали поливали коровьи шкуры водой из деревянных ведер, но дневной зной быстро сводил на нет их усилия. Внутри башни люди пытались карабкаться по лестнице, оскальзываясь, обливаясь потом и ругаясь.
Я тащился вперед вместе со всеми, все еще съежившись, хотя башня прикрывала нас от стрелков с городских стен. Ну, почти прикрывала. Человек впереди меня ― не из Давших Клятву ― повернулся сказать что-то стоявшему рядом, и внезапно его голова дернулась, что-то звонко лязгнуло. Он упал в корчах, и я увидел, что в шлеме у него огромная вмятина, а из носа льется кровь.
Я протиснулся мимо. Что-то ударило в ближайшее ко мне бревно, я замер, будто зачарованный, и уставился на круглое, размером с гальку свинцовое ядро, застрявшее в древесине. Я сглотнул и оглянулся на упавшего, который бился, выгибая спину, и кровь текла у него из ушей и носа и даже струилась по щекам из глаз, как слезы.
Впереди движение ускорилось. Я почти был на лестнице, когда вся башня содрогнулась, и как раз когда я ставил ногу на первую перекладину, на землю рухнуло тело. Лязгнуло оружие, хрустнули кости.
Башня снова накренилась, посыпались горящие головешки и обломки бревен. Рухнуло еще одно тело, потом сразу несколько, и те, кто успел подняться, бросились вниз по лестнице. Кто-то со всей силы толкнул меня и сбил с ног.
Он наступил на меня, и следующий сделал бы то же самое, если бы я не лягнул его со всей силы и не увернулся. Я пополз прочь от башни, которая вдруг сошла с ума. Лестница наклонилась.
Нет, не лестница. Вся башня. Когда я полз прочь на четвереньках, потеряв при этом щит, осадная башня накренилась, как падающее дерево. Верх был в огне; затем ее зацепили крючьями на веревках, брошенными со стены, и потянули.
Она упала с оглушительным грохотом, взорвав воздух удушающим вихрем густой пыли и дыма. Горящие обломки вертелись и крутились, как острия мечей.
Я нашел свой щит, встал и побрел назад, едва различая тела на земле. Сапог застрял между убитыми, я упал на кого-то и полежал, пытаясь отдышаться. Затем с трудом поднялся, ощутил что-то твердое под рукой и услышал лязг металла.
Я не поверил глазам ― неужто и эти полезли в бой? Я приподнялся на одно колено, посмотрел на тело и заморгал ― Стейнкел. Мой двоюродный брат, которого в последний раз я видел, когда его, перепуганного и злого, вытащили за шкирку из комнаты Мартина.
Теперь он лежал на спине, в остекленевших глазах ― пыль, кишки выскользнули между рассеченных колец прекрасной кольчуги. И неясная темная сила всколыхнулась во мне. Сыновья Гудлейва...
Снова лязг клинков, глухой удар, торжествующие вопли. Только теперь я различил рядом, в золотистой пыли, смутные очертания людей. Один рухнул у меня на глазах, другой рубил неистово, каждый удар с противным хряпаньем рассекал плоть упавшего.
Я встал; в голове у меня помутнело, когда я осознал весь ужас происходящего. Во мне нарастал страх, бесформенный и опустошающий.
Бьорн, неистово рубивший тело моего отца, повернулся ко мне. Слюнявый перекошенный рот, бешеные глаза. Он увидел меня, голос его сорвался на визг:
― Ты! Вот и свершилось!
Мой отец лежал мертвым.
Мне дела не было до злобных воплей этого сопляка, одуревшего от мести, я хотел отмахнуться, подбежать к истекающей кровью груде плоти, которая прежде была моим отцом.
Но Бьорн стоял на пути с поднятым мечом, по которому стекала густая кровь моего отца. Кровь отца. Толстые щенячьи губы Бьорна кривились от страха и ненависти.
На мгновение я увидел себя его глазами: ровесник, жилистый и гибкий, с резкими чертами лица, с плечами, привычными к мечу и веслу, дочерна обожженный солнцем и ветром.
Он был слишком молод и мягок, этот мальчик, чтобы пытаться взыскать цену крови. Но это он и его брат зарубили моего отца.
Тогда я пошел на него, и мало что помню, кроме того, что в первый раз не испытывал страха. Возможно, это было знакомо Колченогу ― равнодушие к смерти и ранам в безрассудном угаре боя. Возможно, берсерк чувствует иначе, но я ощутил что-то такое в пляшущей золотистой пыли под Белой Вежей.
Как проходил бой? Хороший скальд сказал бы многое, но единственное, что я знал, так это то, что, когда я, щурясь от солнца, осмотрелся, Бьорн лежал на спине с окровавленной головой и с почти отрубленной лодыжкой.
Я увидел, что кровь капает из раны у меня на предплечье, мой щит порублен в щепу, а на левой руке нету двух пальцев.
Мой отец был еще жив, когда я опустился рядом с ним на колени, но я ничего не мог ему предложить, даже воды, и уж, конечно, никакой помощи. Я стоял на коленях, беспомощно свесив руки, и не мог даже разглядеть его глаз в запекшейся крови. Я лишь ронял на него слезы и кровь, и тяжкий стыд собственного бессилия остался со мной навсегда.
Он усмехнулся, зубы у него тоже были в крови.
― Они мертвы, да?
Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова; мои руки дрожали.
― Славно. Проклятие, я должен был понять, что они ни за что не уймутся. Схватил одного ― эту глупую маленькую задницу, Стейнкеля. Совсем не владеет мечом. Держал бы руки подальше. Этот дерьмовый христианский священник...
Он хотел сплюнуть, но у него не хватило сил. Кровь заполнила весь рот, и он издавал булькающий звук, когда говорил. Он посмотрел на меня, все еще усмехаясь.
― Плохо дело. Этот проклятый медведь... Ты похож на свою мать.
И снова я ничего не смог сказать, а мои слезы капали ему на плечо.
― Хорошая женщина. Любил ее, как-никак, а она меня, думаю. Но у нас не вышло...
Он опять кашлянул кровью, и я беспомощно погладил его плечо.
― Лгали оба, ― продолжал он. ― Не без причины. Оба любили взаправду. Мой ходил по дороге китов... Быстрый драккар, надежный. С хорошим парусом я мог сократить на день... любой путь. Найти дорогу по звездам на край света... ― Он судорожно дернулся; усмешка застыла. ― Ты моя гордость. ― Глаза у него стекленели, он одной рукой стиснул мое запястье. ― Но не мой сын. Ее настоящей любовью был Гуннар...
И он ушел по радужному мосту Биврест, а мир завертелся и обрушился на меня, как волна, и все мои мысли обратились в прах.
Я остался бы там, но меня оттащили и положили в безопасном месте, куда не долетали стрелы, рядом с раскинувшими лапы огромным орудиями из ливанского кедра и потными греческими мастерами.
Они заряжали и стреляли, заряжали и стреляли, потому что приступ провалился, и теперь оставался единственный способ взять город ― разбить стены. Кто-то из греков, увидав, в каком я состоянии, дал мне воды и перевязал раны грязноватыми тряпками, а я сидел, окаменев, и ничему не противился. Внутри же я... распался, как проржавевшая в море кольчуга, ронял звено за звеном.
Отец мне не отец. Гуннар ― настоящая любовь. Стаммкель ненавидел Гуннара. Новые звенья соединялись и скреплялись, постепенно восстанавливая связь событий.
Мать, уже нося меня под сердцем, пришла к моему отцу... нет, к Рерику. К Рерику, который женился на ней и получил хутор себе на старость, а вместе с ним и сына того, кто считался мертвым. Считался, пока он не явился, как призрак на пиру.
Гуннар. Не удивительно, что он остался в Бьорнсхавене и никто не посмел против этого возразить. И не удивительно, что Гудлейву пришлось хитрить, чтобы отделаться от меня, потому что он должен был все знать.
И Гуннар остался с Эйнаром, потому что остался я, ― он отдал жизнь, поскольку был моим отцом, и молчал о том до могилы. Я плакал, размазывая грязные слезы по лицу, обо всем, что мы не сможем сказать друг другу, обо всем, что вспоминал и что обретало новый смысл.
Гуннар Рыжий. Ходивший с важным видом, рыжий, как осенний папоротник-орляк, Морской разбойник, в котором было больше отцовских качеств, чем у Рерика, кто просто хотел иметь хутор и покой. Локи сыграл шутку, и они обменялись жизнями.
В конце концов я впал в отупение, и слезы иссякли. Я думал о Рерике, лежащем в пыли. Нельзя допустить, чтобы его тело склевали стервятники; я пошел искать Давших Клятву.
Я нашел человека, которого знал, Флоси, моего товарища по веслам на прежнем «Сохатом»; он приветствовал меня усталым взмахом руки.
― Думал, тебя прикончили. Остальные вон там, ― сказал он, ткнув грязным пальцем за плечо. ― Иллуги всех пересчитывает. Меня послали за едой и водой.
Он стоял и усмехался, волосы его дико спутались, а борода стала жесткой от засохшей крови и буро-желтой от пыли. Глаза белели в красной корке пыли и крови, покрывавшей лицо, одежда скрывалась под покровом из пыли. Тут мне пришло в голову, что я выгляжу не лучше ― если не считать следов слез, на которые Флоси всячески старался не обращать внимания.
Равно как и остальные, в изнеможении добравшиеся до нашего стана, разрушенного конницей, что разбросала хлипкие навесы. Иллуги и Эйнар выясняли, кто уцелел.
Меня приветствовали взмахами рук и кивками. Эйнар ― пряди волос слиплись от крови ― обернулся и криво ухмыльнулся, потом дернул головой в сторону Иллуги.
― Пожалуй, вычеркни его из списка мертвых, ― сказал он.
― Не вычеркивай, ― возразил я, поднимая неполный мех с теплой водой.
Я вылил воду себе на голову, потом отхлебнул. Противно.
― Справедливо, ― сказал Кривошеий. ― Ты больше похож на мертвого, чем на живого, ― и сейчас истратил всю воду, что у нас осталась, так что кому-то все равно придется тебя убить.
― Не вычеркивай, ― повторил я, ― но припиши имя моего отца.
― Эх! ― вздохнул Кривошеий. ― Старина Рерик погиб?
― Большая потеря. Мы ощутим ее, когда ветер будет в спину, а море раскинется перед нами, ― огорченно добавил Эйнар. ― Как мы теперь отыщем путь?
― Всякий путь хорош на дороге китов, ― выговорил я. Эйнар кивнул и хотел было хлопнуть меня по плечу, чтобы успокоить; но я зло глянул на него сквозь полосатую от слез корку на лице. Иллуги подался вперед, ровно на один шаг, встав между нами.
― Ты видел еще кого-нибудь? ― спросил он.
Я отвернулся от Эйнара и, жмурясь, посмотрел на Иллуги. Морщины на его усталом лице стали словно еще глубже от пыли.
― Скарти, ― сказал я. ― Стрела попала.
― В горло, ― подтвердил Валкнут.
Он сидел, скрестив ноги, и пытался расчесать пыльные свалявшиеся волосы и бороду. Он поднял взгляд, глаза потерянные, голос полон удивления:
― Захлебнулся кровью. Я слышал, как он хрипел.
― Я видел Эйндриди, ― пробормотал Кетиль Ворона. ― То есть, думаю, что это был он, лица я не рассмотрел. Голова у него была в огне.
― Огненная стрела, ― согласился Кривошеий. ― Я видел, как она в него попала, но он убежал прежде, чем кто-то смог помочь.
― Нужно собрать наших мертвых, ― сказал я, и все согласно заворчали.
Эйнар кивнул, оглядел всех, потом прищурился в пыль. Никто не сказал о раненых. Но сейчас раненых быть не могло, всем, кто не сумел убраться с поля битвы, перерезали горло мародеры. И, скорее всего, наши же.
― Подождите, пока пыль уляжется, иначе будете до ночи бродить понапрасну, ― сказал Эйнар. ― Нам принесут еду и воду. Отдыхайте, восстанавливайте силы, а потом почтим мертвых.
Это было настолько разумно, что и возразить нечего. Именно так мы и поступили. Оседала золотистая пыль, где-то грохотали огромные орудия, стонали и кричали больные и раненые.
Прибыла еда, приготовленная женщинами. Некоторые из них искренне оплакивали погибших. Наконец-то у нас было более чем достаточно еды, потому что ее выдавали на сотню с лишним человек, а у нас осталось, по окончательным подсчетам Иллуги, сорок три едока.
Пыль так и не улеглась до конца, но осела настолько, что мы увидели, как солнце начинает садиться, в горящих золотом и пурпуром полосах на окоеме. В знойном мареве, голые по пояс, мы отправились в скорбный путь, толкая повозку, на которой доставляли еду.
Пока не стемнело и хоть что-то можно было различить, мы грузили тела тех, кого смогли опознать, на повозку и отвозили к реке, где женщины оплакивали и омывали павших, как умели. Дон окрасился розовым, несметными тучами вылетели голодные вечерние насекомые.
Я нашел Рерика. Его не тронули орды мальчишек, которые теперь охотились не за стрелами, а грабили мертвых. А вот Скарти обобрали, его обнаженное тело белело под мягким золотистым покровом пыли.
Мы вытащили его из высохшей лужи его собственной крови, распухшего от укусов насекомых, и стрела, торчащая у него в горле, вышла с тихим чмоканьем и красным сгустком. Стрела в бедре вообще не хотела выходить, так что мне пришлось перевязанной рукой мучительно долго срезать древко.
Все это время я чувствовал на себе взгляд с повозки, мертвый взгляд того, кого я знал как отца, и во мне зрела буря. Я злился на то, что он упорно хранил тайну и я так и не получил настоящего отца. А от тоски, когда понял, как долго он нес тайну, захотелось выть волком.
Изъеденная оспой голова Скарти болталась из стороны в сторону; когда я закрывал ему глаза, то слышал его голос: «Но никогда не увидишь на поле битвы кошку».
Его мы тоже положили на повозку.
И еще мы нашли Эйндриди ― мы решили, что это он, по щиту и оружию, которые были при нем, но даже родная мать не узнала бы почерневшую, шелушащуюся головешку, которая прежде была лицом.
Мы нашли Хрута, который знал больше загадок, чем Нос Мешком, и Коля сына Отригга, который умел вырезать шилом изящные витые узоры на коже, и Ислейва из Альдейгьюборга, и Рюрика, полуславянина из Киева, который приехал в Хольмгард на время, там присоединился к нам и пробыл с нами столь малый срок, что мы почти ничего не успели узнать о нем.
Нашли и Ранвейка Глаз-Самоцвет, одного из первых Давших Клятву. Его глаза странного цвета закрылись навсегда, когда в лицо попало одно из свинцовых ядер.
И множество других... Каждое тело ― новый плач женщин, новый камень на наших сердцах.
Эйнар и Валкнут глядели на труп Ранвейка. Кетиль Ворона почти нежно стер засохшее месиво с мертвого лица. Я знал, что осталась всего горстка первых Давших Клятву, тех, кто когда-то отплыл оттуда, где айсберги сползают в море с суши и огромными горами плывут к странам, где ветер движет лишь песок, вспоминая море.
Когда все было кончено, пришел Флоси, с отвращением покосился на трупную жижу в повозке, а ведь в ней предстояло возить хлеб и мясо. С ворчанием он покатил повозку к реке ― отмывать, сетуя, что и предположить такого не мог, когда давал треклятую клятву.
Уже по пути он невзначай бросил Эйнару:
― С севера прибыло подкрепление. Даны в крепких кольчугах, хорошо вооруженные. Может, попробуешь кого у них переманить? Их предводитель толкует со Святославом. Ходит, сильно хромая, называет себя Старкадом.
