ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Восемь человек мертвы, еще двадцать четыре ранены, некоторые тяжело. Кетиль Ворона и Иллуги взяли меня, пребывавшего в мрачном отупении, под мышки, подняли и увели от Гуннара Рыжего.
Я покорно подчинился, потеряв дар речи от того, что, мне казалось, узнал, и не сводил глаз с Эйнара. Неужто он и вправду ударил Гуннара Рыжего в спину, чтобы отвлечь? Помрачившийся рассудок снова и снова возвращался к этой мысли, и все же она ускользала, как дым.
В конце концов с глубоким тошнотворным чувством я осознал, что так все и было, но поделать ничего не мог. Эйнара, подумал я с внезапным страхом, преследует призрак, как и Хильд. И в этот безумный миг он снова нарушил клятву.
В голове зазвучали предостережения Гуннара Рыжего, и я уверился, что буду следующим.
Ничто не вернет Гуннара. Мы с Иллуги, без единого слова, покуда другие перевязывали раны и разбирали снаряжение, отмыли его, как только могли, и положили на спину, сложив руки на мече. Мне пришлось оторвать полоски от его нижней рубахи, чтобы привязать плечо к телу, чтобы не было этой ужасной дыры, похожей на разинутый безгубый рот.
Эйнар подошел после того, как мы все сделали, посмотрел на тело и на нас, сидевших рядом на корточках.
― Хороший был человек, ― сказал он. ― И умер хорошей смертью.
Я не мог говорить. Кровь текла мне в рот с губ, закушенных, чтобы не закричать: «Ты убил Гуннара Рыжего! Ты убил его! Как и Эйвинда».
Эйнар приказал положить Гуннара к подножию трона, где сидел мертвый Денгизих в гниющих мехах, с руками-костями на каменных подлокотниках, меховое кольцо его ржавого шлема истлело и осыпалось вокруг шеи.
Всем хотелось уйти отсюда, особенно когда Хильд сошла, как тихий дым, вниз по лестнице, встала над разрубленными на куски останками Вигфуса и улыбнулась прекрасной неземной улыбкой.
― У Денгизиха нет головы, ― прохрипел Эйнар, у которого пересохло в горле.
― Римляне надели ее на шест, ― ответила Хильд, ее слова срывались с уст с тихим присвистом. ― Его неверный младший брат Эрнак, который не захотел выступить против Вечного Города, получил разрешение взять тело на том условии, что римляне запечатают могилу, чтобы призрак не вернулся. Более пяти сотен лет просидел он здесь. Моя мать рассказала мне об этом.
Скрестившиеся взгляды белых и круглых от страха глаз, нервно облизанные пересохшие губы. Пыль оседала, пылинка за пылинкой, с почти различимым шелестом. Никому не нравился разговор о призраке в таком месте.
― Нам еще что-нибудь нужно? ― спросил Эйнар, его резкий голос прозвучал как карканье в пахнущем кровью сумраке.
― Не мне, ― ответила Хильд, тихо, как шелест савана. ― Но это сын Атли, а эти клинки выкованы тем же кузнецом, который сковал меч Атли из наконечника копья Христа. Мой дальний предок, Регин Вельсунг.
Два меча лежали на покрытой паутиной, пыльной парче поверх коленей Денгизиха, но никто не захотел даже подойти к ним поближе, не говоря уже о том, чтобы претендовать на трофей.
Мы ушли оттуда без сокровища, напуганные, даже не ограбив людей Вигфуса. Когда мы вернулись через бревенчатый мост ― который сбросили за собой в бездну водопада ― и спустились вниз, буря кончилась. Солнце село, небо было чисто вымытым, безоблачно синим, от земли шел пар. Но на каждом листке была мокрая земля, которая быстро сохла, превращаясь в теплом воздухе в пыль.
У речки мы наполнили кожаные мехи и бутыли, намочили головы и стали думать, как лучше продолжить путь. Семеро тяжелораненых замедляли продвижение, но, опираясь друг на друга, мы смогли выбраться из покрытых кустарником оврагов в степь.
Дальше была только долгая, полная пронзительной огненной боли дорога, шаг за шагом, час за часом, обратно в Киев.
Моя лодыжка так и не оправилась; она ноет при холодной погоде и то и дело подводит ― опрокидывает меня, как мешок с зерном, всякий раз, когда я пытаюсь выказать солидность и достоинство. И каждый раз, когда из-за нее меня пронзает боль, я вспоминаю Гуннара Рыжего.
Другие страдали гораздо больше. На второй день у парня с проткнутым предплечьем начался сильный жар, рука у него раздулась, как пузырь. К тому времени, когда мы добрались до окраин Киева, его несли на плаще, который за четыре конца держали его товарищи по веслам, он обливался потом и жалобно стонал, а рука его почернела до подмышки.
Иллуги пытался сделать что мог, сварил снадобье из коры осины, рябины, ивы и вяза ― всего шестнадцать видов коры. Не помогло, так что он попробовал припарку, сделанную из жженых волос, и все дали понемногу, даже Берси, который никогда в жизни не стриг отросших до пояса огненно-рыжих волос, считая, что это принесет неудачу.
Хворому лучше не стало, он умер во сне, мечась на плаще, в первую ночь на окраине Киева. Отмучился. Я смотрел, как его завернули для похорон; звали его Хедин и когда-то он держал пчел в Упсале.
В открытой степи мы заметили всадников, за пределами полета стрелы, двигавшихся в ряд, как стая волков. Но они не приближались, и все решили, что это, наверное, потому, что мы вышли из могилы. Может быть, думали мы, они приняли нас за воинов-призраков и не посмели сразиться с нами.
А мне показалось, что все из-за Хильд, единственной, кто не встревожился при их появлении. Она смело ступала в своих красных полусапожках, шурша подолом длинного, синего с красной вышивкой платья, в слегка лишь запачканной накидке, ее темные волосы свободно развевались.
Она была совершенным образом северной девы ― пока не оборачивалась лицом. Тогда ты видел, что ее глаза почти целиком черные, один темный зрачок, окруженный тонким ободком белого цвета. Родня Регина ― если ты знал его, то мог обнаружить сходство.
― Это тот же Регин из сказок, да? ― спросил Берси на одном из привалов, когда все присели на корточки и, задыхаясь, вытирали пот с глаз. ― Весельный товарищ Сигурда?
― Она вроде так сказала, ― прорычал Скарти, смущенно глядя туда, где сидела в чистом платье Хильд, устремив взгляд на окоем.
― Не весельный, ― рыкнул Нос Мешком, приставив палец к носу и сморкаясь в сторону.
― А?
― Не весельный товарищ, ― повторил Нос Мешком. ― Сигурд был воспитанником Регина. А Регин ― брат Фафнира, который стал ужасным змеем из-за жадности к золоту и проклятия. Регин был умелым кузнецом, он сковал Сигурду великолепный меч. Сигурд убил Фафнира-змея и съел его сердце. Это дало ему мудрость, он узнал, что Регин задумал убить его, потому он убил и Регина тоже.
― Что-то много убийств, сдается мне, ― сказал Стейнтор, ― даже для саги.
― Тоже из-за клада, ― заметил Берси, и все замолчали, задумавшись, пока не пришло время идти дальше.
― Просто сказки для младенцев-засранцев, ― буркнул Кривошеий. ― Непонятно только, какое нам дело до этого Регина?
Еще двое умерли в Киеве по той же причине ― раны у них распухли и почернели. Греческий врач, которого в отчаянии вызвал Иллуги, покачал головой и сказал, что в раны попала, должно быть, ядовитая гниль, от нее раны начали гноиться.
Мы не сказали ему, откуда идем, но обменялись понимающими взглядами. Рука у Денгизиха, как видно, была длинная, и все согласились, что правильно не стали забирать его мечи, пусть даже они работы Регина.
Мы запеленали и похоронили своих покойников в Киеве, и я слышал тихое долгое пение Иллуги об их судьбе, как обычно поют матери, хоронящие детей.
Глубоко в ночи, накануне того дня, когда войско отправилось в Саркел, Иллуги отпевал Гуннара Рыжего и прочих, которые умерли, а я думал, уткнувшись подбородком в колени, о самом Иллуги и о его утраченных богах:
Иной от глада сгинет, иному буря мачту обрушит,
иного сразит копье, иной падет, мечом побежденный,
иной низвергнется с древа высокого,
иной повиснет ничком на виселице,
иному клинок вскроет жилы,
иному в застолье мед застит разум,
и, поспешив слова произнесть в урон,
убьет он собрата ― и участь свою обретет.
Сотня бочек эля, пятнадцать тысяч овец, столько же бушелей ячменя, столько же бушелей проса и пшеницы. Шестьдесят тысяч лошадей, веревок, навесов, палаток, кирок, мотыг... Я слышал все это, когда рассказы об осаде старательно записывали ученые Великого Города много лет спустя.
Помню одну старую бороду, с пером наготове, которая щурится на меня, мы сидим с оливками, хлебом и вином на моем удобном балконе в Квартале чужеземцев, наслаждаясь ветерком, дующим над Рогом с Галаты.
― Сколько сыроваров? ― спросил собеседник и нахмурился, когда я рассмеялся.
Я сказал ему, сколько, но вряд ли они вообще там были. Я никогда не видел приличного сыра за все время, что мы плыли с войском Святослава по Дону. Да и потом, когда сидели под покрытыми рунической черепицей стенами Саркела, потные, возбужденные, строили планы и старались не умереть до того, как разбогатеем.
Если бы нам понадобился сыр, Святослав бы нашел. Его войско славилось выносливостью в долгих переходах ― они умели обходиться без обозов и кухни, питались только полосками похожего на кожу мяса, размокающего от пота под седлом. Но ради взятия Саркела Святослав изменил своим привычкам.
Я видел его один раз, когда, обливаясь потом, грузил стрелы и бочки с соленой бараниной, ― никакой свинины, потому что половина войска не стала бы ее есть по той или иной причине, ― на корабли, уже груженные бревнами, с греческими мастерами на борту. На берегу вдруг засуетился народ, все радостно закричали, побросали свои дела и побежали приветствовать приближающийся отряд.
То был Святослав, шедший легким галопом в облаке пыли во главе дружины воинов в кольчугах, шлемах с перьями из конского волоса и ярко-синих отороченных мехом плащах, верхом на великолепных лошадях. На такой жаре они должны были спечься заживо, но лес их копий ни разу не дрогнул.
Правитель навещал каждого своего сына, на сей раз была очередь Ярополка, но мы слишком запоздали, чтобы приодеться. К раздражению Эйнара, Давшие Клятву встретили сей торжественный миг как разинувшие рот мужланы, голые по пояс, грязные, вспотевшие, таскавшие груз, как рабы ― в основном потому, что мы не верили, что рабы погрузят все как следует.
Не знаю, чего я ожидал, но правитель Руси, Киева и Новгорода, хозяин земель от Балтики до края земли ромеев из Миклагарда, был крепким маленьким человеком с носом картошкой и желтой бородой.
Под доспехами, как у всех русов, на нем были белая рубаха и штаны, но ослепительно чистые. Голова выбрита, кроме косы над ухом, заплетенной серебряной лентой. В другом ухе сверкало огромное золотое кольцо.
― Особо и смотреть не на что, да? ― фыркнул Берси, оставив работу.
Он вытер лоб, огромная грива его рыжих волос прилипла к потной спине.
― Можешь сказать это ему, когда он воткнет кол тебе в задницу и оставит так висеть, ― возразил Кривошеий, отпив разбавленного эля из меха.
Он вытер свою снежно-белую бороду и перебросил мех с элем мне.
― Это они так здесь делают? За что? ― недоверчиво справился Берси.
― За то, что болтают, будто на великого правителя Киева не стоит и смотреть, ― вмешался чей-то голос.
Мы повернулись и увидели одного из всадников с блестящей лысой головой и шлемом на согнутой в локте руке.
Он улыбался, как и мальчик рядом с ним, паренек лет примерно шестнадцати, а потому охвативший нас страх рассеялся. Я, прищурившись, разглядывал чужаков, а остальные спокойно подошли, рассматривая лошадь мальчика и снаряжение, искусно выделанную кольчугу мужчины, большие металлические чешуйки его пластинчатого покрова.
Мы дивились и задавали вопросы. Три года требовалось, чтобы обучить всадника в русской дружине. Шесть лет ― для его лошади.
Всадник говорил на хорошем норвежском ― восточном, конечно, но большинство его понимало. Мы восхищались двумя саблями, копьем, булавой, болтавшейся на запястье, луком в чехле.
― А хазары такие же? ― спросил я, и он улыбнулся мне сверху.
― Не такие смелые и приятные на вид, ― ответил он. ― Но всадники все одинаковы. Нужно быть безумным, чтобы стать одним из них, а твоя лошадь ― вдвойне безумна. Требуется столько же времени, чтобы обучить их ― хотя у половины войска есть хазарская кровь. Всегда доходит до крови, когда принимаемся разбираться, у кого кто в роду.
Мы хмыкнули: мол, на севере так же. Я бросил ему мех, и он выпил и вернул, вытерев усы.
Внезапно Ярополк оказался рядом, Эйнар у его стремени, оба хмурые и озабоченные.
― Отец уезжает, брат, ― многозначительно сказал прыщавый Ярополк мальчику, потом вспыхнул и изящно склонил голову перед мужчиной.
― Дядя! ― поприветствовал он нашего собеседника, и тут мы поняли, что мальчик был юным князем Владимиром, а мужчина ― Добрыней, его дядей со стороны матери.
Добрыня надел шлем и поднял руку в приветствии.
― Князь Владимир, ― приветствовал Эйнар, и мальчик остался, а Ярополк ускакал.
― Мне нравятся твои люди, Эйнар Черный, ― сказал князь Владимир звонким, еще не ломким голосом. ― Если ты переживешь Белую Вежу, мы поговорим.
И он уехал, оставив нас в облаке пыли. Эйнар задумчиво пригладил усы.
― О чем это он? ― спросил Берси. ― Это в самом деле русский князь?
― Он самый, ― буркнул Эйнар. ― Если родился от рабыни, тебе, чтобы уцелеть, требуется немалая удача. ― Он нагнулся за очередной бочкой. ― За работу, ленивые пердуны!
Бочки и мешки плавно перетекали из рук в руки; кто-то спросил жалобно:
― Что еще за Белая Вежа?
Оказалось, это Белая Крепость, славянское название хазарской крепости Саркел. Большая крепость из известняка на серовато-коричневом подъеме у излучины Дона, почти у Черного моря. Самое сильное оскорбление для Руси, потому что русам приходилось платить десятину с каждой торговой флотилии, которая шла вверх или вниз по реке.
Мы осторожно продвигались вниз по Дону, речники-чудь вели флотилию, перекликаясь и отталкиваясь шестами. Всю дорогу мы насмехались над сопровождавшими нас всадниками, которые скакали вдоль северного берега Дона. Они настолько же взмокли от жары, насколько нам было прохладно.
Лошади дружины были могучие, а лучников несли степные лошадки ― толстоголовые, коротконогие, мохнатые. Как стаи скворцов, они летели вдали над степью под неусыпным оком хазарских лазутчиков.
Если и были бои, мы о них не слышали; большую часть времени мы играли в кости, слонялись по палубе, обменивались легкими ударами на потешных поединках и бросали яблочные огрызки и корки ржаного хлеба в несчастных потных всадников, которые, как мне казалось, принимали все без обиды.
Но когда мы увидели Белую Крепость, то поняли, почему они не ссорились с нами. Она была потрясающе, ослепительно белая, стены ― огромные и крепкие, с четырьмя башнями и двумя воротами и пугающе огромным рвом. Мне рассказывали, что у хазар города состоят из палаток и легких построек, которые легко разрушить и столь же легко возвести заново. Даже их дворцы ― всего лишь глинобитные постройки, и они живут в них только зимой.
Но Саркел не таков. Неудивительно, ведь сам Великий Город приложил руку к его строительству, стремясь подчинить эту территорию. Саркел выстроили по правилам ромейского зодчества ― а ныне ромеи послали своих самых умных людей и самые крепкие орудия, чтобы его разрушить, ибо такова политическая мудрость ромеев.
Когда наш корабль вытащили на берег, один из всадников отделился от отряда и подъехал к нам. Он снял шлем, и мы увидели блестящее от пота лицо с огромными вьющимися усами.
― Добро пожаловать, братья по мечу! ― усмехнулся он и махнул рукой в сторону огромной крепости на равнине. ― Надеюсь, вы насладились отдыхом и яблоками. Теперь пришло время потрудиться.
Мы посмотрели друг на друга, потом на желто-белые стены, на которые нам придется наступать, и никто не улыбнулся, когда он отъехал назад и до нас донесся его гулкий смех, подхваченный отрядом.
Но ему пришлось подождать, прежде чем он увидел, как мы мучаемся. Первые дни прошли в выгрузке всего, что доставили на кораблях, в то время как всадники носились повсюду, поднимая клубы пыли. По ночам костры для стряпни казались полем мерцающих красных цветов.
Через две недели Саркел был отрезан, и мастера строили что-то из бревен, которые привезли корабли. Копейщики ― не дружина вроде нас, но огромная масса новобранцев без доспехов, выжатая из каждого племени на протяжении сотен миль, ― воткнули свое оружие в землю и копали одинаковые ямы и возводили помосты.
Мы смотрели как зачарованные, когда в первый раз три огромных сооружения швырнули камни размером с овцу через всю степь в крепость, выказав свою дальнобойность. Камни ударились с гулким треском, вырвался огромный клуб пыли ― но ничего не произошло; ничто не рухнуло. Расстроенные, мы вернулись к потной, вонючей работе ― скрести и вываривать коровьи шкуры, чтобы получить клей, который скрепит наши штурмовые башни.
В ту ночь, сидя на корточках вокруг костров, мы жевали лепешки, ели хорошую мясную кашу, страдали от насекомых и обменивались мыслями.
― Не осталось места, где посрать, ― пожаловался Берси.
― Садись здесь, ― предложил мой отец.
― Посрать, ― пояснил Берси. ― Негде посрать. Я сыт по горло ― куда ни ступи, попадешь в дерьмо.
Это была правда. Я слышал, что численность войска ― от шестисот тысяч до миллиона человек, и то и другое могло оказаться истиной, хотя такое число не укладывалось в голове.
Я твердо знал, что воинов очень много, и еще больше животных, женщин и детей. Даже нам, выросшим в дерьме, становилось тесновато.
Иллуги Годи сказал, что будут трудности. Люди начнут болеть. Эйнар сказал, что завтра велит выделить место и выкопать яму. Все будут срать там и больше нигде.
― Не пытайся копать пьяным, ― посоветовал Кривошеий, признавший, что уже имеет некоторый опыт, ― иначе упадешь туда и будешь вонять целую неделю. Коли вообще выберешься.
Но именно Кетиль Ворона сказал то, что думали все.
― Когда мы это бросим? ― спросил он Эйнара. ― Прежде чем нас поубивают на этих стенах или мы умрем здесь от дерьмовой болезни, я надеюсь услышать твой ответ.
Эйнар пригладил усы.
― Нужно все хорошенько обдумать.
― Обдумать что? ― спросил Валкнут, который загорел дотемна, как черный раб с самого юга мира, так что в сумерках были ясно видны только его глаза и зубы. ― Мы знаем, куда идти. Чего еще?
― Конечно, ― произнес спокойный голос из тьмы позади Эйнара. ― Это все, что вам на самом деле нужно.
Она была как холодный ветер из открытой двери. Все замолчали, ощутив тяжесть ее присутствия, но Кетиль Ворона едва взглянул на нее, потом раздраженно плюнул в огонь.
― А мы знаем, куда идти?! ― воскликнул он. ― С какой стати мне топать за безумной финкой?
― Ты думаешь, я не знаю дороги? ― с вызовом спросила Хильд, сев на корточки так, что ее колени поднялись почти до ушей, а платье собралось на коленях.
Ноги у нее, как я заметил, были голые и чистые.
Все молчали и старались не смотреть на нее, а Кетиль Ворона перевел взгляд туда, где спиной к Хильд молча сидел Эйнар, уставившись в огонь, скрытый под черными крыльями волос.
― Может, другие боятся тебя, ― рыкнул Ворона, ― но не я. Если обманешь, я разорву тебя от мохнатки до челюсти.
Хильд не дрогнула, зато некоторые поежились. Она снисходительно улыбнулась.
― Хорошо, что ты не боишься, Кетиль Ворона, ― сказала она голосом, похожим на шорох крыльев летучей мыши. ― Тебе понадобится твоя храбрость.
Тут ожил Эйнар, обернулся в ту сторону, где, точно огромный черный паук, сидела на корточках Хильд. Он покачал головой и снова пригладил усы.
― Дело не в том, чтобы просто найти то, что мы ищем, ― сказал он.
― Это просто слова! ― рявкнул Кривошеий. ― Я заодно с Вороной. Сдается мне, что эта безумная девка собирается завести нас в травяное море. Я никогда не доверял женщинам, и это всегда шло мне на пользу.
― Ты не умрешь старым и богатым, ― вдруг взвыла Хильд настолько не своим голосом, что все похолодели.
Ветер засвистел, прижал к земле огонь. Кривошеий откашлялся и сплюнул нарочито громко, с насмешкой.
― Пререкаетесь, как бабы, ― презрительно проговорил Иллуги. ― Что скажет Эйнар?
Я подумал, что если у Эйнара было что сказать, он сделал бы это раньше. Не околдовала ли его Хильд?
Эйнар пошевелился, как человек, которого оставляет сон.
― Мы попадем туда, ― сказал он так тихо, что для тех, кто находился сзади, пришлось повторить. ― И что потом?
Он с вызовом оглядел нас.
― Доберемся туда, и что? Постучим в дверь и вежливо спросим, радушно ли примут нас в этой могиле? Несите эля, мяса, и ― ах да, кстати, все серебро, какое найдем? Что, если там нет двери, никакого входа ― как мы его проделаем?
Он вытер рот, потянулся к меху и наполнил свой рог, который держал между колен, потому что земля слишком затвердела от жары и нельзя было воткнуть его стоймя.
― И еще, ― добавил он, хлестнув нас всех черным взглядом. ― Как вы унесете добычу? В рубахах? Или в сапоги с шапками рассуете?
― Ну да, ― весело ответил Нос Мешком. ― Там же гора серебра. Всего-то и понадобится, что несколько больших сапог.
Все рассмеялись, а Эйнар пояснил:
― Нам потребуются веревки, тяпки, мотыги и повозки. И степные лошадки, чтобы тащить повозки. Лошадки, не быки, потому что те слишком медлительны.
Настало молчание, пока мы обдумывали сказанное и размышляли, как быть. В конце концов Берси, конечно же, подлизался к Эйнару.
― Будем ждать, ― сказал он. Никому не понравились эти слова.
― Чего? ― спросил Кетиль Ворона. ― Мы же можем все забрать...
― И уйти ― насколько далеко? На милю? Две? ― рявкнул Иллуги, тряся бородой. ― Степняки передвигаются быстро и бьют решительно.
― Не стоило кидать в них огрызками, ― вставил Скарти, его одутловатое лицо в красном отсвете огня казалось жутким.
Мы криво усмехнулись, припомнив всадников, их доспехи, копья и луки.
― Тогда чего же ждать? ― угрюмо осведомился Валкнут, сунув в костер кусок кизяка. ― Меня тошнит от проклятых богами коровьих шкур и клея.
― Лучше при них, чем на лестнице у этих стен, ― пробурчал кто-то в отдалении.
В говорившем я узнал новгородского славянина по имени Эйндриди. Другие варяги согласно заворчали.
― Мы ждем, когда проголодаемся, ― заявил Эйнар спокойно. ― Когда животные будут забиты и засолены, потому что здесь для них мало хорошей травы. Когда седла этих откормленных зерном лошадей станут велики на один-два пальца.
Все смотрели озадаченно, сбитые с толку. Но я понял, о чем он хотел заставить нас задуматься. Боги, он был расчетлив и холоден, как меч зимы.
― Вылазка за едой, ― торжествующе сказал Иллуги. ― Хорошая причина уехать отсюда с повозками, лошадьми и пожитками.
― В общем-то, верно, ― согласился Берси и фыркнул. ― Хитро.
Я удержался от совета, потому что уже видел такие вылазки: скопище повозок и лошадей, с рабами и женщинами, которые должны работать, и вооруженные копьями всадники для охраны. Но никогда ― пеших воинов из дружины.
Есть только один способ для варягов, вроде нас, оказаться далеко от всех остальных, в степи, с повозками и лошадьми, и чтобы при этом не задавали никаких вопросов из уважения к нашим ритуалам.
Некоторым из нас придется умереть.
― Вылазка за едой. Да, хитро, ― согласился Стейнтор и осушил свой рог с элем. ― А теперь загадай нам загадку, Нос Мешком, и сделай вечер веселым.
Пока Нос Мешком тер лоб и придумывал загадку, Эйнар встретил мой взгляд через костер, понял, о чем я думаю, и вызывающе уставился на меня, подбивая высказаться.
― Я странное существо, потому что я удовлетворяю женщин, расту очень высоким и прямым в постели, волосатый внизу ― и то и дело какая-нибудь смелая дочка какого-нибудь мужика осмеливается взять меня в руку, хватает мою красноватую кожу, обнажает мою головку и кладет меня в свою кладовку. Она помнит об этой встрече, ее глаза увлажняются...
Нос Мешком произносил нараспев.
― Лук! ― крикнул кто-то сзади. ― Слышал это еще ползунком...
В конце концов Эйнар опустил глаза, но мне было слишком больно от невероятно большого напряжения, чтобы я мог признать победу.
