Я опаздывал на казнь. Очень досадно, поскольку больше года я с нетерпением ждал смерти этого человека.

Я зря тратил время, споря с моей матушкой, не разрешавшей мне выходить из дома.

— Никколо, твой отец беспокоится из-за чумы, — сказала она. — Вероятно, он зря волнуется, но ведь он — твой отец. И не важно, прав он или ошибается, ты должен подчиняться ему.

— Пожалуйста, матушка. Ну, пожалуйста, позвольте мне уйти. Нам не обязательно говорить папе…

— Надеюсь, ты не предлагаешь мне солгать твоему отцу?

— На самом деле вам вовсе не надо лгать. Просто ничего ему не говорите.

Странно наморщив лоб, моя матушка старалась воспринять новую для нее мысль. Интересно, как ей удалось прожить больше тридцати лет, совершенно не понимая того, по каким законам существует наш мир? Мне они уже вполне ясны, хотя я живу на этой земле только первый десяток лет.

Я видел, что она пребывает в нерешительности, порожденной, однако, в одинаковой мере как усталостью, так и логикой моих доводов. Выжимая до отказа свою выгоду, я продолжал умолять ее душещипательным плаксивым тоном.

— Ему же не повредит то, чего он не знает, — заметил я.

В тишине после моих молений мы оба услышали надрывный, с кровью, кашель отца. Матушка, видимо, испытывая слабость, приложила ладонь ко лбу.

— Иди уж, раз тебе так надо, — со вздохом произнесла она, — но веди себя пристойно. И быстро возвращайся домой.

Не давая ей шанса передумать, я мигом исчез из комнаты. Дверь захлопнулась, и, оставив позади душное домашнее тепло, я побежал по улице навстречу веселому журчанию зловонной реки. Щеки холодил декабрьский воздух — желтовато-серый, пыльный, пронизанный солнечным светом и дымом. Наконец очутившись на свободе, я припустил во всю прыть.

Путь мой лежал к дворцу Барджелло, где находилась тюрьма, на площади перед которым вешали всех предателей. Сегодняшнего преступника звали Бернардо ди Бандино Барончелли, и, как известно, во время праздничной литургии в апреле прошлого года он заколол Джулиано Медичи, вонзив ему в шею кинжал и воскликнув «Умри, предатель!». Бандино участвовал в заговоре, устроенном Папой и семейством Пацци. Они хотели захватить власть в городе. На Лоренцо Медичи тоже покушались, клинок ранил его в шею, но он выжил, а заговор был подавлен. Потому-то мы и называем его Лоренцо Великолепный. Всех остальных заговорщиков давно повесили, но Барончелли спрятался на колокольне, а потом умудрился сбежать из Италии. Правда, Медичи, как говорится, имели глаза повсюду, вот шпионы и отыскали его в Константинополе. И как раз на сегодняшнее утро назначили его казнь, а я так… так досадно опаздывал.

Лавируя и проталкиваясь через толпу на мосту Понте Веккьо, я орудовал локтями как щитом и сразу за мостом увидел болвана Бьяджо; он поджидал меня, уперев руки в боки. Я пролетел мимо него, крикнув:

— Скорей, мы же опаздываем!

Чуть позже он ухватил меня за руку и, задыхаясь, просипел противным голосом:

— Конечно, мы опаздываем… а кто виноват? Теперь уж поздно бежать… мы все пропустили…

Бьяджо — толстяк. Он не любил бегать.

— А может, палач тоже опоздал, — бросил я, высвобождая рукав из его хватки. — Давай скорей, посмотрим!

— Палачи никогда не опаздывают! — выкрикнул он таким возмущенным тоном, словно своим предположением я оскорбил лично его.

Оставив без внимания его возмущение, я продолжал бежать. Я ловко лавировал, обходя дымящиеся кучи лошадиного навоза и уриновый ручеек, бежавший посредине виа Пор-Санта Мария. Свернув направо, я промчался по улочке — неожиданно притихшей, — где жили родственники моего отца; по проходным дворам; мимо выстиранного белья на веревках; мимо детских воплей и запахов варившейся капусты — и наконец вырвался на просторную площадь Пьяцца делла Синьория. На этой площади иногда устраивались игры в мяч, собирающие большие толпы болельщиков. Снизив скорость бега, я глянул на дворец: перед входом маячила вооруженная стража, а саму площадь патрулировали конные солдаты. Здесь вершилась Власть. Продолжая бежать легкой трусцой, я повернул голову, чтобы рассмотреть высокую темную башню — за ней быстро перемещались облака, из-за чего казалось, будто она падает прямо на меня.

Я припустил дальше по краю ликующей и глумящейся толпы. Пока я бежал, кто-то вскрикнул, и несколько человек упали передо мной, как костяшки домино. Один из них поднялся на ноги с расквашенным носом и выхватил из-за пояса нож. Я обежал его по широкой дуге и устремился в боковую улицу, более темную, прохладную и пустынную. На миг мне показалось, что, возможно, я еще успею, но потом, заметив толпу людей, вытекающую справа, услышав их смех и оживленное обсуждение, понял, что они возвращаются с Барджелло.

Теперь уж мне пришлось остановиться: слишком трудно пробираться против течения такого скопления народа. Я встал у какой-то двери и, переводя дух, пристально поглядел назад в ожидании появления Бьяджо. Он догнал меня немного погодя, с лицом свекольного цвета, и плюхнулся без сил возле моих ног. Капли пота стекали с его лба на мостовую. Отдышавшись, он сказал несчастным голосом:

— Я же говорил тебе, что палачи никогда не опаздывают.

По краю площади Барджелло еще топтались остатки зевак.

Мы стояли под трупом и смотрели на него — вялое покачивание слева направо, а потом справа налево. Предсмертные судороги давно закончились, лицо потемнело.

Бьяджо прошипел: «Так тебе и надо, предатель!» — а я рассмеялся.

Вскоре на площади никого не осталось, кроме меня с Бьяджо и еще одного человека неподалеку от нас, записывающего что-то в книжицу. Этот парень, довольно молодой и нарядно одетый, однако, не выглядел богачом: скорее всего, все свои деньги он тратил на наряды. На нем весьма изящно смотрелись обтягивающие розовые штаны и камзол, поверх которого рассыпались длинные волнистые волосы.

— Вы, часом, не поэт? — спросил парня Бьяджо.

Мой приятель имел обыкновение подходить к незнакомцам и задавать им вопросы.

Оторвавшись от записной книжки, парень глянул на него с таким видом, точно ему на язык попало что-то противное:

— Как вы могли такое подумать?!

Я дорисовал казненного и теперь сравнивал свой эскиз с оригиналом, поглядывая то на него, то на изображение. Голова, как я заметил, получилась не совсем верно — слишком уж смахивала на череп. Болтаясь надо мной, повешенный выглядел еще живым — разве что каким-то усталым, печальным и смирившимся со своей судьбой. Я еще разок набросал его лицо в нижнем уголке листа. Уличные мальчишки подошли поближе и уставились в мою открытую записную книжку.

Толстяк сказал:

— Ах, нет, он не поэт. Гляди-ка… он всего лишь художник.

— Неужели Медичи заказали вам картину этого заговорщика? — спросил тощий мальчишка и показал на фигуры Боттичелли на стене Барджелло. — Может, это вы написали картины других изменников?

Откуда ребенок мог знать такие вещи? Заказы, Медичи и изменники — эти слова подобны пыли в его устах. Я глянул ему в глаза и не увидел в них ни невинности, ни радости. Над тонкой и жестокой улыбочкой флорентийца горели детские глаза, но во взгляде их уже проглядывал маленький взрослый. Увы, этот город с детства накладывает на своих жителей несмываемый грязный отпечаток. Я благодарен судьбе, позволившей мне провести ранние годы среди лесистых холмов и рек.

— Нет, других людей рисовал не я. Если бы мне довелось изображать их, то они выглядели бы более живыми.

Мои слова явно не произвели впечатления на щуплого сорванца.

— Да ладно, хорош или плох был тот художник, но говорят, что он получил по сорок дукатов за каждую фреску.

Я постарался скрыть удивление, прищурив глаза. Но ведь это только деньги — нет никакой славы в такой работе. И она не продержится долго. Я закрыл блокнот, сунул его обратно в карман и, оставив повешенного на трепетное попечение мальчишек, направился к виа Гибеллина.

Я миновал массивную темную дверь отцовской конторы. Даже не замедлил шага. Не постучал. Последний раз мы виделись с отцом в канун Рождества, и он завел свой неизменный разговор…

Я принялся разглядывать камни под моими ногами, темно-лиловые стены и порталы, высившиеся вокруг меня по обеим сторонам улицы. По мере продвижения из центра к городским стенам шум голосов затихал, улицы становились менее людными, а дома — меньше и беднее. Свернув направо, я попал на узкую улочку — такую маленькую, что она даже не имела названия, а потом, еще раз повернув налево, прошел по такому же безымянному переулку. В его дальнем конце как раз и находилась моя мастерская.

Переступив порог, я вдохнул привычные смешанные запахи скипидара, уксуса и орехового масла. Мяукнул кот, закудахтали в углу курицы. Я согрел руки над жаровней. Томмазо, мой юный ученик, оторвался от своего холста и поинтересовался моими делами.

— Дела у нас идут отлично, — ответил я, заглянув ему через плечо и оценив горы на заднем плане картины. — Помни, что подножия должны быть бледнее вершин.

Томмазо хмуро кивнул, так и не отведя глаз от своей работы. Кот потерся о мои ноги. Сквозь тонкие чулки я ощутил тепло его шерстки.

— Где Рикардо? — спросил я.

— Пошел прикупить киновари. У нас вся закончилась.

— Ты выдал ему денег из копилки?

— Да… и добавил немного своих.

— Твоих личных? Зачем?

Он нерешительно помедлил.

— Того, что было в копилке, ему не хватило бы на киноварь.

— Она уже опустела? — Я смущенно покраснел. — Извини, Томмазо. Я возьму сегодня денег в банке и отдам тебе долг.

— Не беспокойтесь, мастер. Мне не к спеху.

Нет, уж я-то знал, что с долгами лучше не откладывать. Время, подобно сильному ветру, подталкивало меня в спину. И чего я достиг, прожив на свете почти двадцать восемь лет? К моему возрасту Мазаччо завершил большую часть трудов своей жизни. Если завтра я умру, то никто даже не вспомнит моего имени. Моим наследством будет несколько мелких долгов, несколько незаконченных картин. Несколько тетрадок, заполненных вопросами… среди которых с трудом найдется даже один ответ.

Вновь покинув мастерскую, я пошел теперь гораздо быстрее. Начали звонить колокола церкви Санта-Кроче. А издалека, справа от меня, им вторили колокола собора Дуомо. Мне не хотелось второй раз проходить мимо отцовской конторы, поэтому я беспорядочно сворачивал сначала направо, потом налево и опять направо, придерживаясь нужного направления. Шагал по незнакомым улицам, сопровождаемый запахом собачьего дерьма и кашлем нищих. Я пристально глянул на недвижимые фигуры, скучившиеся в темных углах, раздумывая, кто из них поражен чумой, а кто уже испустил свой последний вздох. Зимой эта зараза обычно дремлет, но за последний месяц она уже унесла сорок две жизни. Трупы больных сжигали каждое утро в чумных ямах на другом берегу Арно, и если ветер дул с юга, то по утрам, когда я открывал в моей комнате оконные ставни, приторная болезнетворная вонь первой тревожила мое обоняние.

В висках начало стучать, а к горлу подступил горький привкус желчи. Я шарахнулся в сторону, торопливо, не глядя по сторонам, прошел по зловонным улочкам и суматошным рынкам, мимо покачивающихся расчлененных мясных туш и компаний игроков в кости, уже даже не осознавая, куда направляюсь, желая лишь убежать подальше… но вот по случайности я оказался на соборной площади, пьяца дель Дуомо. Высоко вздымался бледный купол небес. С жадностью я впитывал холодный воздух и чуть погодя почувствовал себя немного лучше.

Внезапный шум надо мной; небо зашелестело, словно лист толстой бумаги. Я поднял голову и увидел большую стаю диких гусей, улетающих из города. В очередной раз я задумался над загадкой того, как безошибочно они выбирают нужные им пути. Не похоже, чтобы они слепо следовали за своим вожаком. Птичье облако разлеталось в разных направлениях и разными стайками, меняя формы как капли воды на наклонном стекле, однако никогда не разделялось, никогда не сомневалось в избранном пути. Это — именно это — их достижение! Совершенство! Тайна! Как гуси находят путь на юг? И как они умудряются взлетать с такими тяжелыми телами? Способен ли так же полететь человек? Как человек ходит? Как дышит, как говорит, слышит, хмурится, улыбается, плачет? Подобными вопросами я задавался с детства. Спрашивая об этом и других людей…

Каждый из нас, живущих, представляет собой чудесное творение. Мужчины и женщины вокруг меня о чем-то сплетничали и шутили, что-то покупали, продавали и воровали, и я решил, что некоторые из людей с дурными привычками и скромными умственными способностями не заслуживают столь тонкого устройства, столь удивительного разнообразия человеческих механизмов.

Внезапно в толпе мне бросился в глаза нищий слепец, облаченный в монашескую рясу; его зрачки затянула белая пелена, и я испытал приступ жалости и благодарности. Слепота, возможно, хуже смерти! Тот, кто теряет зрение, теряет свой взгляд на мироздание и подобен похороненному заживо существу, которое еще может двигаться и дышать в своем темном телесном склепе. Но я могу видеть! Никогда нельзя забывать чудо такого дара. Я могу видеть не только то, что видят другие люди, но также, полагаю, и то, что не доступно их зрению. Это звучит хвастливо, а мне хотелось бы быть скромным… однако всю жизнь надо мной только и делали, что насмехались, во мне постоянно сомневались — де, мой отец не женился на моей матери, а мой латинский бедноват, да и живопись считалась всего лишь «ремеслом». Но поэты и ученые, делавшие такие замечания, не имели никакого понятия о том, что в одной нарисованной тени или цветке сосредоточено гораздо больше Истины, чем во всех бесполезных словах Платона и его эпигонов. И для создания правдивого рисунка нужно видеть — работу нервов и мускулов под кожей, взмахи крылышек колибри, каплю воды на лепестке розы, движение ветра на лугу. А чтобы видеть, нужно понимать. И чтобы понимать…

Что является неизбежным предшественником любой истины? Вопрос. Мы должны всегда спрашивать — никогда не прекращать задавать вопросы. Мне вспомнился один стих Лукреция:

Но тут, прерывая нить моих размышлений, зазвонили кафедральные колокола. Опять! Неужели пролетело так много времени? Я взглянул на величественный собор и на его башенку с золотой сферой, которую сам помогал устанавливать лет восемь тому назад. Помнится, стоя на этой крыше мира и глядя вниз на крошечных людей и дома, я воображал все великие труды, которые завершу… в ближайшем будущем. Тогда мне, девятнадцатилетнему парню, казалось, что впереди целая огромная жизнь. И вот я по-прежнему крошечная молекула мироздания, затерянная в той толпе внизу.

Скоро Новый год. Начнется новая декада. Может, мне следует переехать в новый город, начать новую жизнь на более плодотворном поприще? Подальше от флорентийских болтунов и сплетников, от насупленных бровей, ухмыляющихся губ, грязных взглядов. Подальше от сумрачного прошлого, ближе к блестящему будущему. Да, мне необходим постоянный заработок… с не слишком обременительными дополнительными условиями. Свобода для проведения моих опытов, изучения латыни, чтения книг, для живописи или ваяния, для открытий, изобретений или для создания некоего памятника, о котором люди будут говорить спустя многие века после моей смерти. Озарить блистающим светом… Может, попробовать написать Папе или герцогу Миланскому… Надо обдумать эту идею.

Но довольно, уже звонил колокол. До банка рукой подать. Я развернулся на каблуках и быстро пошел в правильном направлении.

Когда я добрался до госпиталя Санта-Мария Нуова и забрал двадцать дукатов, мой банкир, брат Аббиата, предупредил, что на моем счете осталось всего восемь монет. Всего лишь восемь! Он выразительно потер указательным пальцем большой:

— Вам надо бы побольше зарабатывать, маэстро Леонардо. Большие картины! Солидные заказы! И заканчивать их хоть иногда!

— Я знаю, знаю, но… — Я развел руками, выражая беспомощность.

Извечная нехватка денег. Извечная нехватка времени.