ГЛАВА 16

Очнулся я от резкого болезненного удара. Сначала мне показалось, что это дергает раненая рука. Но боль исходила с другой стороны. Я открыл глаза и увидел ирландского воина, который, склонившись надо мной, рукоятью меча, как молотком, неловко забивал заклепку на железе, оковавшем мое правое запястье. Он промахнулся и попал мне по руке. Повернув голову, я осмотрелся. Я лежал на истоптанной земле неподалеку от кустов, из которых меня выволокли в бессознательном состоянии. Около дюжины ирландских и норвежских воинов стояли спиной ко мне, глядя на то, что лежало у подножья дуба. То было тело Бродира. Я узнал его по блестящим длинным черным волосам. Его выпотрошили. Позже мне рассказали, что на этом настояли наемники из дружины короля. Они заявили, что Бродир, напав на безоружного, повинен в трусости и должен быть наказан надлежащим образом — ему вспороли живот и вытащили кишки, когда он был еще жив. Кишки намотали на ствол дуба. На самом же деле, как я подозревал, этим наемники просто пытались отвлечь внимание от своей собственной вины. Ни при каких обстоятельствах не следовало им оставлять короля без охраны.

Ирландец поднял меня на ноги и потащил за кандальную цепь прочь с места гибели Бриана Борома.

— Имя? — спросил он по-датски.

Это был низенький, крепкий человек лет сорока, одетый по обычаю ирландцев в штаны, вправленные в гетры, и свободную рубаху, поверх которой накинут короткий черно-коричневый плащ. Маленький круглый щит на ремне он закинул за спину и в свободной руке держал мою цепь. В другой руке он сжимал меч.

— Торгильс, сын Лейва, — ответил я. — Куда ты меня ведешь?

Он удивленно посмотрел на меня. Я говорил по-исландски.

— Ты что, из людей Сигтрюгга, из Дублина? — спросил он.

— Нет, я приплыл сюда на тех кораблях, с острова Мэн, но я не из дружины Бродира.

Почему-то вид у ирландца, когда он это услышал, стал очень довольный.

— Тогда почему ты дрался вместе с ними? — спросил он. Было очень сложно объяснять, как я оказался среди людей Бродира, поэтому я только ответил:

— Я у него присматривал за двумя волкодавами, был за псаря.

Сам того не зная, этими словами я решил свою судьбу.

Вскоре мы пришли туда, где остатки королевского войска собирали дань с поля боя. Простое правило гласило: первый, кто наложит руки на тело, сохраняет за собой добычу, коль скоро сразу разденет павшего и даст ясно понять, что именно он притязает на эту добычу. Иные победители уже щеголяли в нескольких слоях одежд и головных уборах, напяленных один поверх другого, многое было замарано кровью. Иные тащили в охапку по четыре или пять мечей, словно дрова из лесу, а иные набивали мешки башмаками, ремнями и рубахами, снятыми с их павших товарищей. Какой-то ирландский воин собрал ужасный урожай — три отрубленные головы, которые, связав за волосы, бросил наземь. Иные, сбившись в кучу, спорили о вещах более ценных — кольчугах или нательных украшениях. Такие споры чаще возникали между свежими дружинниками Малахи и уставшими в битве воинами Бриана, которые, собственно, и добились победы. Последние, как правило, выигрывали спор, ибо стылый усталый блеск в их глазах означал, что, пролив столько крови, они твердо намерены получить свою награду, даже если вновь придется биться, теперь уже со своими.

Ирландец, полонивший меня, подошел к ватаге сотоварищей, сидевших вокруг костра, на котором готовилась снедь. Рядом на земле горкой лежала их добыча. Довольно жалкая добыча, в основном оружие, нескольких шлемов и кое-какая одежда, принадлежавшая людям с востока. Когда он подошел, они подняли головы.

— Вот, — сказал он, дернув мою цепь. — Я захватил аиrchogad вождя с острова Мэн.

Это произвело на них впечатление. Aurchogad, как выяснилось, означает «псарь». И это у ирландцев особый титул, и такой человек может быть только в свите главного вождя. По ирландскому военному обычаю это означало, — во всяком случае, так считал мой хозяин, — что я состоял в личной свите Бродира. А посему был законным пленником, военной добычей, и посему теперь я — раб, а он — мой хозяин.

Мы недолго оставалась на поле боя. Скоро распространился слух, что Малахи, вдруг ставший законным вождем победившего войска, уже вступил в переговоры с конунгом Сигтрюггом, который вместе с Гормлайт по-прежнему сидел в безопасности за городскими стенами, что город брать не будут, а стало быть, не будет и добычи. Бриан Борома был мертв, и Малахи, не теряя времени, предъявил свои притязания на титул короля, а Сигтрюгг обещал поддержать его притязания при условии, что Малахи избавит Дублин от разграбления. Так что настоящими победителями в этой великой битве стали два вождя, которые почти не участвовали в сражении, ну, и конечно, Гормлайт. Ей суждено было провести следующие пятнадцать лет в Дублине и безраздельно властвовать, оставаясь в тени трона конунга Сигтрюгга и повелевая им.

Потери среди истинных участников битвы были чудовищны. Почти все члены семьи Борома, бывшие на поле брани, погибли, в том числе оба его внука, да и Маргада его безрассудная храбрость привела в конце концов к смерти. Он сбил с ног одного из воинов Бродира и наклонился над ним, чтобы прикончить, как вдруг этот норвежец ударом кинжала вспорол ирландскому вождю живот. Треть королевских воинов полегла, нанеся такой же ущерб противнику. Лейнстерцы Маэла Морта были уничтожены, и только горстка норвежцев, викингов, пришедших из-за моря, уцелела, — те, что сумели добраться по залитым приливом отмелям до своих кораблей. Оркнейцы ярла Сигурда пострадали больше всех. Спасся разве что один из десяти, и вся ближняя дружина ярла пала, в том числе и пятнадцать поджигателей, хотя именно это меня утешало.

Мой хозяин, как я узнал, пока мы шли в глубь Ирландии, носил имя Доннахад Уа Далаигх, и он был тем, кого ирландцы именуют ri, то бишь король. Впрочем, здесь король не то, что в иных странах. Доннахад был всего лишь вождем маленького tuath, или крошечного королевства, расположенного где-то в центральной части страны. В иных государствах его сочли бы не более чем главой семьи. Но ирландцы — народ гордый и раздражительный, и очень дорожат всякими титулами и отличиями, пусть самыми скромными. Поэтому у них королевское звание разделено на ступени, и Доннахад принадлежал к низшей ступени, будучи просто rituath, вождем маленького племени, чьи притязания восходят к родоначальнику, полулегендарными деяниями коего, разумеется, необычайно гордятся. Доннахад был слишком ничтожен, чтобы иметь собственного aurchogad. Пожалуй, ему еще повезло, что на службе у него состоял единственный пожилой слуга, который нес его оружие и смятый котелок, пока отряд, числом не более двух десятков воинов, двигался на запад. Сам Доннахад гордо вел на цепи своего единственного раба.

Никогда в жизни я не видел такой зеленой страны. Все зеленело, лопались почки, распускались листья. Земля была покрыта лесами, в основном дубовыми и ясеневыми, а между лесами простирались открытые места, до краев наполненные зеленью. И всюду болота, хотя наш путь пролегал по хребту возвышенности, где было суше, и по всхолмленным склонам ее рос терновник, столь густо усыпанный белыми цветами, что внезапные порывы ветра поднимали метель из лепестков, опадавших на тропу. Обочины пестрели мелкими весенними цветами — темно-голубыми, бледно-желтыми и пурпурными, и едва ли не в каждом кусте селились парами певчие птицы, распевавшие столь самозабвенно, что не обращали на нас внимания, пока мы не оказывались на расстоянии вытянутой руки. И даже тогда они только перепрыгивали на соседнюю ветку и продолжали распевать свои предбрачные песни. Погода же была совершенно непредсказуема. За один день мы пережили все времена года. Ненастное серое утро принесло осенний ветер, столь яростно налетавший на нас, что приходилось идти, сгибаясь ему навстречу, за этим шквалом последовал почти целый весенний час, когда ветер вдруг стих и снова запели птахи, а потом набухшая черная туча обрушилась на нас зимней крупой и градом, и пришлось натянуть наголовники плащей и даже остановиться под прикрытием самого большого и густолиственного дерева. Во второй же половине дня облака совсем рассеялись, и солнце стало припекать так, что мы скатали плащи и привязали их поверх своей ноши, и шли, обливаясь потом, по лужам, оставленным недавним ливнем.

На поверку Доннахад оказался довольно добродушным человеком и вовсе не мстительным. На третий день пути он решил больше не держать меня на цепи и позволил мне свободно идти вместе со всем его отрядом, впрочем, оковы с запястий не снял. Они причиняли мне боль, особенно левой руке, по которой меня ударили, когда я держал древко стяга с черным вороном, и теперь она распухла, раздулась и стала отвратительного изжелта-пурпурного цвета. Поначалу мне казалось, что я никогда не смогу шевелить пальцами — они не сгибались и потеряли чувствительность. Однако постепенно опухоль спала, и рука начала поправляться, хотя с той поры она всегда у меня ноет перед дождем. Мелкие кости, надо полагать, были сломаны да так неправильно и срослись.

Мы проходили мимо деревушек, обычно стоявших поодаль от дороги. Край этот как будто благоденствовал, хутора — дома под соломенными крышами и хозяйственные постройки — нередко были обнесены частоколом, но огороды и пастбища находились за пределами палисадов, так что закон здесь явно наличествовал. Время от времени Доннахад с отрядом сходил дороги, чтобы сообщить на каком-нибудь хуторе об итогах великой битвы и купить еды. Они расплачиваясь вещицами из своей добычи, а я искал взглядом сараи для хранения сена про запас на зиму, но потом понял, что в Ирландии зимы столь мягкие, что пастухи выгоняют скотину на пастбища круглый год. Мы шли по торной дороге, и нам то и дело попадались встречные путники — хуторяне со скотиной, идущие на местный рынок, коробейники и странствующие ремесленники. Время от времени мы встречали какого-нибудь rituathre, вождя, стоявшего одной ступенью выше Доннахада. Эти благородные люди среднего достоинства правили несколькими туатами, и всякий раз, когда такой встречался нам на пути, я замечал, как Доннахад и его люди почтительно уступали ему дорогу, а король трусил мимо нас на маленькой лошадке в сопровождении по меньшей мере двух десятков верховых.

После того как четвертая или пятая из этих горделивых кавалькад прошлепала по лужам мимо, окатив нас грязью из-под копыт, я осмелился спросить у Доннахада, почему ри туаты ездят с такой большой свитой, когда все вокруг выглядит столь мирно.

— Было бы очень неправильно ри туату путешествовать одному. Это уменьшило бы цену его чести, — ответил Доннахад.

— Цену его чести? — переспросил я. Доннахад сказал «logn-enech», а я не знаю, как иначе это перевести.

— Цену его чести, его достоинства. Каждый человек имеет цену, когда его судят либо судьи, либо его народ, а ри, — здесь он выпятил грудь и попытался выглядеть несколько более по-королевски, что было трудно в столь поношенной и забрызганной грязью одежде, — всегда должен действовать в соответствии с ценой своей чести. Иначе его туату грозит развал и гибель.

— Какова же цена чести Кормака? — я сказал это в шутку. Я заметил, что ирландцы народ язвительный, а Кормак, один из воинов Доннахада, был просто язва. У него были выпуклые глаза, широкие плоские ноздри и несчастливое родимое пятно, слева на лице от уха вниз по шее, исчезавшее под воротником рубашки. Но Доннахад отнесся к моему вопросу совершенно серьезно.

— Кормак — вольный скотник с хорошим положением — он в половинной доле тягловой упряжки, — так что цена его чести две с половиной дойной коровы, немного меньше, чем одна cumal. Он отдает мне каждый год цену одной молочной коровы арендной платы.

Я решил еще немного попытать счастья. Cumal — это рабыня, и ответ Доннахада может пролить некоторый свет на мою будущность в качестве его собственности.

— Прости меня, если я поступаю невежливо, — сказал я. — А у тебя тоже есть цена чести? И как другие узнают, что она есть?

— Каждый знает цену чести каждого мужчины, его жены и его семьи, — ответил он, ни на мгновение не задумываясь, — от ритуата, которого мы только что видели, чья честь восемь cumal, до мальчишки, который все еще живет на земле своих родителей и чья честь будет оценена в годовалую телку.

— А у меня тоже есть цена чести?

— Нет. Ты работник, не свободный, и поэтому у тебя нет ни цены, ни чести. То есть пока ты не сумеешь получить свободу, а потом упорным трудом и бережливостью не скопишь достаточно богатства. Но цену чести легче потерять, чем обрести ее. Ри подвергнет свою честь опасности даже тем, что только положит руку на любой предмет, имеющий рукоять, будь то молоток, топор или лопата.

— А сюда относится пользование рукояткой меча как колотушкой? — не удержался я от вопроса и получил от Доннахада легкий подзатыльник.

Особенно примечательная встреча, связанная с этим странным ирландским понятием «цена чести», произошла на четвертый день нашего путешествия. Мы прошли мимо небольшой деревушки, где вообще-то нам следовало бы остановиться и купить еды. Однако мы прошли мимо, хотя, насколько я понимаю, наши припасы почти кончились. Мы торопились, и от ходьбы у меня разболелась спина — давал о себе знать удар, полученный в бою, но мои спутники велели мне поторапливаться, не задерживать их, и стали говорить, что скоро я получу лекарство от боли. Они почти бежали, и вид у них был необычайно радостный, словно впереди их ждал праздник. Вскоре впереди показался дом, был он больше обычного хуторского и стоял гораздо ближе к дороге. Возле него виднелось несколько сарайчиков, но не было ни коровников, ни каких-либо пашен или пастбищ вокруг него. И частокола тоже не было. Напротив, он был открыт для всех и выглядел весьма приветливо. Нимало не поколебавшись, мои спутники свернули с дороги, подошли к большой главной двери и, не задерживаясь, чтобы постучаться, ввалились прямо внутрь. Мы оказались в просторной удобной комнате, уставленной столами и сиденьями. В середине комнаты над костровой ямой висел дымящийся котел. Человек, явно хозяин этого дома, радостно приветствовал Доннахада. Сказав несколько должных слов, он предложил сесть и дать отдых усталому с дороги телу. Затем он обратился к каждому из воинов в отдельности — не обратив, разумеется, внимания ни на меня, ни на слугу Доннахада, — и пригласил их сделать то же. Едва они расселась, как хозяин поднес им большие плоские бутыли с медом и пивом. За напитками вскорости последовали краюхи хлеба, небольшой кусок масла и немного сушеного мяса. Нашлась еда даже для меня и пожилого слуги Доннахада.

Я ел торопливо, полагая, что скоро мы двинемся дальше. Но, к моему удивлению, Доннахад и его дружина, по всей видимости, расположились надолго. Хозяин обещал накормить их, как только стряпуха разведет огонь. Потом подал еще напитков, за ними последовало мясо, после чего еще раз щедро — мед и пиво. К этому времени гости занялись повествованиями — любимым времяпрепровождением в Ирландии, где — как на пире в Йоль у ярла Сигурда на Оркнеях — от каждого из собравшихся ждут, что он расскажет историю, чтобы развлечь остальных. Все это время в комнату входили новые путники, и их тоже усаживали и кормили. К ночи комната была переполнена, и мне было ясно, что мы останемся на ночь в этом странном доме.

— Кто хозяин этого дома? Он принадлежит к туату Доннахада? — спросил я у старого слуги.

Тот уже задремывал от усталости и хмеля.

— Он даже не из этих мест. Поселился здесь, может, года четыре назад, и очень хорошо живет, — ответил старик, икая.

— Ты хочешь сказать, что он продает еду и питье путникам и так зарабатывает деньги?

— Нет, он их не зарабатывает, а тратит, — ответил старик. — Деньги он уже заработал, думаю, разводил коров где-то на севере. Теперь он зарабатывает гораздо более высокую цену чести, и он, конечно, ее заслуживает.

Я решил, что мозги у старика отуманены хмелем, и отказался от расспросов. Утро вечера мудренее, вот утром и разрешу эту загадку.

Однако же следующее утро тоже оказалось не слишком подходящим для расспросов. У всех страшно болела голова, и солнце стояло уже высоко, когда мы приготовились пуститься в дальнейший путь. Я ждал, что Доннахад расплатится с хозяином за всю еду и питье, поглощенное нами, но тот даже не попытался это сделать, и наш хозяин, провожая нас, казался столь же добродушным, каким был при встрече. Доннахад пробормотал лишь пару благодарственных слов, а потом мы присоединились к его людям, которые тащились по дороге с похмельными головами. Я робко подошел к старому слуге и спросил у него, почему мы ушли, не заплатив.

— За гостеприимство люди никогда не платят briugu, — ответил он, несколько обескураженный. — Это было бы оскорблением. Он мог бы даже отвести тебя в суд за то, что ты пытался заплатить ему.

— В Исландии, откуда и приехал, — сказал я, — от хуторянина ждут, что он окажет гостеприимство и даст приют и еду путникам, которые приходят к его двери, особенно если он богат и ему это по средствам. Но вокруг этого дома нет никаких признаков хозяйства. Странно, что он не устроился где-нибудь в более укромном месте.

— Именно потому он и поставил дом вблизи дороги, — пояснил старик. — Чтобы его посещали как можно больше.

И чем больше гостеприимства он выкажет, тем выше поднимется цена его чести. Так он может удорожить свою честь, что для него куда важнее богатства, которое он уже скопил. Что станет делать этот bruigu, когда все его сбережения кончатся, этого слуга не объяснил.

— Bruigu должен обладать только тремя вещами, — заключил старик одним из тех мудрых присловий, которые столь любимы ирландцами: полным котелком, жильем на большой дороге и приветливостью.

Мы прибыли в туат Доннахада на второй неделе Белтейна, месяца, который в Исландии называется «Время выгона ягнят». Проволокшись по грязи с Доннахадом и его слегка потрепанной дружиной через половину страны, я уже не ждал, что жилище Доннахада будет отличаться великолепием. Однако же обветшалость и нищета оного оказались вопиющими. Жилище состояло всего лишь из маленькой круглой мазанки под шатровой соломенной крышей, а обстановка внутри была беднее, чем в придорожном доме bruigu. Несколько табуретов и скамей, ложами служили тощие подстилки, набитые сушеным папоротником, убитый же земляной пол был застлан тростником. Было там несколько коровников, амбар для зерна и маленькая кузня. Была и конюшня, несколько стойл, которыми Доннахад гордился, хотя они и пустовали.

Из разговоров с дружинниками я понял, что Доннахад и его воины пошли сражаться на стороне короля не из верности, но в надежде принести домой достаточно добычи, чтобы как-то улучшить свою тяжкую повседневную жизнь. Земля, на которой жил их клан — или фейн — плодородием не отличалась, была низинной и болотистой, а в последние три лета выпало столько дождя, что пашни и вовсе затопило и хлеб погиб. В то же время скотина пала от скотского поветрия, а поскольку мелкие короли вроде Доннахада и его подданные считали свое богатство в коровах, этот падеж сильно им повредил. Победа при Клонтарфе, как теперь называли эту битву, была единственным радостным событием за последние пять лет.

Доннахад поставил меня на полевые работы и обращался со мной справедливо, хотя я и был рабом. Он позволял мне отдыхать в полдень и вечером, и еда, которую мне давали — грубый хлеб, масло и сыр, а иногда миска мяса — не слишком отличалась от того, что ел он сам. У него была жена и пятеро детей, и домотканая одежда была знаком их бедности. Но при этом я ни разу не видел, чтобы Доннахад прогнал путника, пришедшего к его порогу — ирландцы ждут гостеприимства не только от bruigu, — и дважды в то лето я прислуживал в доме, когда Доннахад задавал пиры членам своего клана, которые ожидали таковых от человека его «цены чести». Еда и мед, это я знал, вот почти и все, что Доннахад хранил в своей кладовой.

За лето, проведенное на открытом воздухе, когда я пас коров, присматривал за овцами и свиньями, строил и чинил изгороди, я сильно изменился и телесно, и умственно. Я раздался и окреп, спина моя исцелилась, и я быстро овладевал ирландским языком. И обнаружил, что у меня есть талант к постижению языков. Единственное, с чем было худо, так это с моей раненой рукой — она все еще беспокоила меня. Я упражнял и растирал ее, но пальцы гнулись плохо и не слушались. Особенно мне это мешало, когда нужно было лопатой нарезать и складывать про запас торф для зимней топки или таскать камни с необработанных полей и складывать их на межи.

Урожай был скудный, но все-таки урожай, однако вскоре я начал замечать, что Доннахад чем-то встревожен, и чем дальше, тем больше. Его обычные прибаутки уже не звучали, он мог целый час просидеть, понурившись, с лицом озабоченным и растерянным. Ночами, просыпаясь, я время от времени слышал тихое бормотание — это он переговаривался со своей женой, Шинед, в отделенной занавеской части дома, которую они называли спальной палатой. В обрывках их разговоров я часто слышал слово, которого не знал — manchuine, — и когда спросил у Маркана, старого слуги, что оно значит, тот скривился.

— Это дань, которую Доннахад должен по осени выплатить монастырю. Ее собирают каждый год, и последние пять лет Доннахаду нечем было платить. Монастырь давал ему отсрочку, и теперь долг так вырос, что уйдет не один год, чтобы от него освободиться, если это вообще возможно.

— А почему Доннахад должен деньги монастырю? — спросил я.

— У маленького туата вроде нашего должен быть начальник сверху, — ответил Маркан. — Мы слишком малы, чтобы выжить самостоятельно, и поэтому присягаем какому-нибудь королю, а он нам дает защиту, если начнется распря или спор о пограничных землях или что-нибудь еще. Мы оказываем верховному королю поддержку, а он приобретает честь, когда его признают верховным несколько туатов. Еще он дает нам скот, за которым мы присматриваем. А после сбора урожая мы отдаем условленную мзду продуктами — молоком, сыром или телятами, ну, и делаем для него кое-какую работу.

— Но какое ко всему этому имеет отношение монастырь?

— Это был неплохой договор в то время, когда дед Доннахада заключил его. Он полагал, что аббат будет более разумным господином, чем наш предыдущий ри туате, потому что тому всегда требовались воины в бесконечных распрях с другими ри туатами, а иногда он вдруг являлся с отрядом своих слуг и гостил по две-три недели, и жил у нас, как в собственном доме, и после этого мы оставались ни с чем. Дед Доннахада надумал переприсягнуть монастырю. Монахи вряд ли потребуют воинов для своих распрей и не станут гостить так часто.

— А что оказалось плохо?

— Новый договор был хорош почти двадцать лет, — ответил Маркан. — Потом пришел новый настоятель, и у него появились великие замыслы. Он и его советчики решили добиться особой святости для своего святого. Святой их монастыря должен стоять выше, чем святые других монастырей, — так они решили. Настоятель начал нанимать каменотесов и рабочих, строить новые часовни и все такое, стал покупать дорогие алтарные покровы и выписывать лучших ювелиров, чтоб те придумали и сделали небывалую церковную утварь. А все это очень дорого стоит.

Больше цены чести, подумал я.

— Тогда хранитель монастырских сокровищ начал требовать от нас скота больше, чем давал нам, а ты знаешь, со скотиной нам не везло. Дальше — хуже, его преемник выдумал новый способ повысить свои доходы. Теперь монахи объезжают свои туаты каждую осень, привозя с собой священные реликвии на показ народу. Они надеются, что верующие заплатят им manchuine, монастырскую дань, чтобы настоятель мог продолжать строительство. Если хочешь знать, так, по-моему, понадобится еще два поколения, чтобы закончить эту работу. Монахи просят денег даже на то, чтобы платить проповедникам, которых они посылают куда-то в чужие страны.

Эти слова Маркана напомнили мне о Тангбранде, воинственном проповеднике, которого король Олав прислал в Исландию и который всем там осточертел. Но, не зная, какой веры старик-слуга, я промолчал.

— Когда священники собираются приехать в этот раз?

— Киаран — вот их святой, и праздник его в девятый день сентября. Значит, ждать их надо, наверное, в следующие две недели. А вот что наверняка, так это то, что Доннахад не сможет выплатить долг туата.

Почему-то я думал, что мощи святого Киарана состоят из останков — какая-нибудь, может статься, бедренная кость и череп. Я слышал, что люди Белого Христа почитают эти кости. Однако останки, с которыми монахи прибыли дней через десять дней, оказались вовсе не святой плотью. То было гнутое навершие епископского посоха и кожаная сумка, в которой, по их словам, все еще хранилась Библия их святого. Посох совершенно подтвердил слова Маркана о том, что монастырь тратит пропасть денег на прославление своего святого. Гнутый кусок древнего дерева завершался великолепной филигранью — конской головой из серебра, украшенной драгоценными камнями. Монахи, утверждая, что это и есть посох, которым пользовался сам Киаран, показывали нам, собравшимся у дома Доннахада, дивную эту работу, чтобы каждый видел и проникся почтением.

Странно, но к книге они относились с еще большим пиететом. Они говорили, что это — тот самый чудесный фолиант, который Киаран всегда носил при себе, читал во всякое время, вставая с первым светом, чтобы раскрыть его, и, углубившись в него, сидел над ним до ночи, редко отвлекаясь на стороннее. А дальше, сами того не желая, они напомнили мне о том дне, когда во Фродривере сено, скошенное моей матерью, не сохло после ливня, — они поведали о том, как однажды Киаран сидел подле своей кельи, и его вдруг позвали, и он, не подумав, оставил раскрытую книгу лежать на земле страницами к небу, а пока его не было, налетел сильный ливень. Так вот — вернувшись, он обнаружил, что вся земля вокруг мокрая, и только тонкие страницы остались совершенно сухими, и ни одна чернильная строка не расплылась.

В доказательство сказанного монахи расстегнули ремешки на кожаной сумке, торжественно вынули книгу и благоговейно показали нам неиспорченные страницы.

Эти рассказы произвели на людей Доннахада большое впечатление, пусть даже они не умели читать и распознать, так ли старо это рукописание. Это же пошло на пользу монахам, когда, стоя в своих бурых рясах на земляном полу в доме Доннахада, они завели неприятный разговор о долгах. Аббата, или настоятеля, представлял монастырский казначей, высокий, мрачный человек, от которого исходило ощущение полной непогрешимости, когда он говорил о своем деле. Мы с Марканом стоял поодаль, у стены, и я видел, что Доннахад смущен и пристыжен. Наверное, на кону стояла цена его чести. Доннахад молил монахов дозволить ему и его людям выплачивать задолженность в рассрочку. Он объяснял, что урожай опять принес одни убытки, но что он соберет столько, сколько сможет уделить, и будет привозить провизию в монастырь частями в течение зимы. А потом он предложил заклад: в доказательство серьезности своих намерений он одолжит монастырю своего единственного раба, так что цена моей работы будет залогом его годового долга.

Мрачный казначей посмотрел на меня, стоявшего у дальней стены. На мне уже не было ни цепи, ни кандалов, но шрамы, оставшиеся на запястьях, говорили сами за себя.

— Хорошо, — сказал он, — мы согласны, мы берем этого молодого человека взаймы, пусть поработает на нас, хотя не в наших правилах брать в монастырь рабов. Но сам блаженный Патрик был когда-то рабом, так что прецедент имеется.

И так я перешел из собственности Доннахада, ри туата Уа Далаигх, во владения монашеской общины святого Киарана.