— Возьми его.

— Отец!

— Нет, дитя. — Жан повернулся к ней. — Этот меч один раз привел меня в Тауэр — и вот теперь делает это снова. Оба раза были связаны с горестями для меня и тех, кого я люблю. С меня хватит печалей. — Жан снова обратился к Урии. — Я больше не стану пускать его в ход. Забери его.

Мейкпис спрятал меч в ножны, плюнул себе на ладонь и протянул руку. Жан тоже плюнул на ладонь. Они обменялись рукопожатием.

— Договорились! Сегодня я буду в Тауэре: повезу продукты к обеду, который состоится накануне сожжения. Выясню, действительно ли твой сын находится там, и если это так, то мы проведем тебя внутрь завтра, на сожжение. Кто знает? Под прикрытием всего этого дыма ты, может быть, даже сможешь его увезти. Ты ведь однажды украл оттуда руку — самую знаменитую руку королевства! Так что сумеешь выкрасть и паренька.

Жан опустил глаза туда, где сплелись их руки. Его большой палец согнулся поверх кисти, касаясь запечатленной на тыльной стороне ладони буквы, самого центра «У». Рука убийцы. А левой Урия продолжал размахивать тупоконечным мечом. Сотни раз Жан Ромбо видел, как поднимался и опускался этот меч. И теперь молился о том, чтобы больше никогда этого не увидеть.

Джанни Ромбо протащил по тарелке кусок мяса, рисуя в жирной подливке кресты. Он попытался использовать эти узоры для того, чтобы сосредоточиться на молитве, свести все мысли к привычному утешению латинских фраз, но его внимание всякий раз рассеивалось из-за надоедливого гнусавого голоса.

Симон Ренар! Как может такой человек быть столпом Церкви в Лондоне? Хвастун, не признающий ничего, кроме собственной гениальности! И что именно этот Защитник истинной веры так настойчиво пытается узнать от Джанни? Ренара не интересует желание молодого человека искоренить ересь, ему нет дела до его мечты стать мучеником. Нет! Этому человеку нужна только история шестипалой руки. Лис слушал так жадно, словно был всего лишь придворным сплетником. А больше всего его интересовали роль Жана Ромбо, действия Жана Ромбо, грехи Жана Ромбо. И только когда ответы Джанни сделались краткими до невежливости, послу стало скучно — и он обратился ко второму обедавшему, Томасу Лоули.

Слуга наклонился к Джанни, чтобы забрать его едва тронутую еду. В этот момент на ближней башне колокол пробил полночь. Именно этот час Джанни наметил как предел своей вежливости. Он встал.

— Прошу меня извинить…

— Полагаю, молодым людям требуется сон.

— Мне предстоит два часа молиться, милорд Ренар. А потом я должен бодрствовать до рассвета. Капеллан попросил меня в последний раз попробовать убедить приговоренных раскаяться.

— А, да. — Ренар повернулся к Томасу. — Как я слышал, вам удалось привести одного из этих несчастных протестантов к истинному свету. Вы намерены присоединиться к вашему рьяному юному другу в его благих трудах?

Иезуит негромко проговорил:

— Нет, не намерен. Мальчик был молод, он поддавался убеждению. Остальные закоснели в своей вере.

Джанни бросил на него возмущенный взгляд.

— В своей ереси. Вера — это то, что имеем мы. Разве вы забыли?

Томас повернул спокойное лицо к возмущенному юноше.

— Конечно. Я просто имел в виду, что они не согнутся. И теперь мне остается лишь молиться за их души.

«А я могу не только это», — возбужденно подумал Джанни, кланяясь и направляясь к двери.

Сначала он помолится, потом — поспит. Ему надо хорошо отдохнуть перед завтрашней церемонией. Ведь ему обещана там особая роль!

Когда дверь за молодым человеком закрылась, Ренар сказал:

— Я слышал, что вы плакали, когда грешник раскаялся, Томас. Вы — и выказали какие-то чувства! Неужели это чудо действительно свершилось?

— Была спасена не просто жизнь молодого человека, но и его душа. Да, я нашел это трогательным. — Томас улыбнулся. — И в Риме говорят, что основатель нашего ордена, Игнатий Лойола, плачет по три раза в день. Он называет это «даром слез». Неужели я должен пренебречь его примером?

— А еще в Риме говорят, что слабость иезуитов связана с их испанскими корнями. Разве кардинал Карафа не называет Испанию «беспородной нацией евреев, смешавшихся с маврами»?

Спокойное звучание голоса посла резко контрастировало с блеском его глаз: выпитое возбудило его не меньше, чем разговор.

Однако Томас не намерен был демонстрировать Лису свои чувства.

— Я — англичанин до мозга костей, милорд. И разве вы сами не служите королю Испании?

— Значит, иезуит способен попасть в цель? Наконец-то у нас началась игра! Превосходно!

Ренар подался вперед, чтобы наполнить вином чашу Томаса. Тот поднял руку, остановив его.

— Но вы же сегодня почти ничего не выпили, Томас. Ни вы, ни наш юный друг.

Ренар вылил вино себе в чашу и сделал долгий глоток.

— Может быть, он, как и я, боялся распустить язык, милорд.

Эти слова сопровождались быстрым взглядом вдоль комнаты, где сновали слуги, занимавшиеся тарелками, вином, камином.

— Уж не осуждение ли я слышу в вашем голосе… иезуит? — Последнее слово прозвучало с неожиданной резкостью. Подняв свою чашу, Ренар добавил: — Вы хотели сказать, что вино сделало меня неосторожным?

— Я не позволил бы себе критиковать вас, милорд.

— Ну конечно, не позволили бы! Прямое нападение вам не свойственно. Вы сидите в стороне с вашими наблюдениями, суждениями, рассеянным взглядом… — Он вплотную приблизил к Томасу разгоряченное лицо. — Я развязываю язык только тогда, когда могу это сделать без всякого риска! Неужели вы думаете, что кто-то из этих простолюдинов, — тут он махнул рукой в сторону слуг, — знает хотя бы слово по-французски или по-итальянски? Вы забыли о необычайной склонности ваших соотечественников к невежеству. Эти животные едва способны изъясняться на своем родном языке!

Лис повернулся к концу стола, где один из слуг собирал тарелки в стопку.

— Посмотрите вот на этого! Вот на этого громилу, которому не хватило ума убрать свою жирную рожу подальше от зверя, оказавшегося лишь ненамного глупее его самого! Эй ты, Бык! — крикнул Ренар, обращаясь к гиганту. — Ты знаешь хоть что-нибудь, кроме сточной канавы, где живешь? А?

По окончании потока французских слов слуга поднялголову с недоумевающим лицом, как бы смутно догадываясь, что эта тирада была адресована ему.

— Еще вина, сэр?

Ренар улыбнулся и ответил на его языке:

— Да, почему бы и нет? Мне нужно развязать язык!

Он посмотрел на Томаса, который чуть наклонил голову — как от него и ожидалось. Едва Ренар одержал победу, его лицо снова приняло выражение привычного спокойного пренебрежения.

— Итак, о чем мы говорили? Ах да, о сходстве двух моих слуг в желании иметь ясную голову и сдержанный язык.

— Возможно, в этом — единственное наше сходство, милорд.

— Опять критикуете, Томас?

— Нет, просто высказываю мысль.

— Но ведь вам не нравится этот итальянец? Почему? Он кажется почти таким же набожным, как и вы.

— Уверен, что это так. Но его вера темна. Похоже, она основана… — Томас немного поколебался, но все же договорил: — На ненависти.

— Тогда как ваша на… На чем? На любви? Значит, это любовь спасла сегодня того молодого еретика?

— Да, мне так кажется. Но не моя. Я — всего лишь проводник любви Нашего Спасителя.

— А завтрашнее сожжение? Вы его осуждаете?

— Нет… милорд. Я… не могу осуждать. Казнь прискорбна, но… порой меч бывает необходим. И пламя.

— А этот юноша, этот Джанни, он остер. Он — обнаженный меч, да? Тогда как вы, Томас, вы — меч, окутанный бархатом. — Ренар захохотал, откидываясь назад, чтобы слуга, вернувшийся с вином, смог наполнить его чашу. — Джанни… Ромбо. Вы заметили, как неохотно он говорил о своем отце?

— Я заметил, что вас заинтересовала эта тема, милорд.

— О да. Меня интересует этот палач. Меня всегда волнуют загадки. Когда маленькие люди вмешиваются в великие события. Чудовище с мечом палача заполучило руку королевы — и, судя по рассказам, это была больше чем королева и больше чем рука, — заполучило и зарыло на перекрестке дорог во Франции! Зачем? Разве вас не снедает желание раскрыть эту тайну? И это еще не вся история, далеко не вся. Даже наш немногословный друг дал понять, что за ней таится гораздо большее. Нет, любые сведения, которые мне удастся собрать об этой истории, могут только помочь мне в моей… моей игре с принцессой Елизаветой.

Тонкие пальцы посла пробежали вверх-вниз по острым костям хитрого лица. Темные глаза Лиса смотрели в огонь, и в их глубине отражалось пламя.

— О да. Я бы многое дал, чтобы встретиться с палачом, казнившим Анну Болейн.

«Сколько именно?» — подумал Урия Мейкпис, следуя за имперским послом вдоль внутренней стены крепости. Несмотря на свой внушительный рост, он двигался осторожно, прижимаясь к стене, — в отличие от человека, который шагал впереди в туфлях на каблуках с металлическими набойками, постукивавшими о булыжники в самом центре дороги. Не считая нужным хранить тишину, Ренар даже напевал на ходу какую-то испанскую балладу. Ибо — что может случиться с ним здесь, в каменном сердце королевства?

Урия знал, куда направляется Ренар, как знал и все покои гостей крепости, как добровольных, так и невольных. До недавнего времени Мейкпис поставлял провизию для всех. Ему было известно, где располагаются комнаты Ренара. Для Урии не составляло тайны, что Ренара в качестве одного из основных советников королевы часто призывали на заседания совета, которые происходили на верхних этажах Белой башни. Являлся Ренар и на пытки, которые проводились в глубинах той же башни, и на казни, которые совершались перед ней, на лужайке. И та казнь, которая должна состояться на следующий день, — не исключение.

Урия посмотрел в сторону Садовой башни, где три фигуры в плащах жались к жаровне. Он поднял руку в приветственном знаке и получил ответный: в этих стенах его привыкли видеть. Однако присутствие стражников подтвердило правильность составленного им плана. Лучше не подходить к Ренару у них на глазах, а подождать, пока тот не окажется у Соляной башни. Урия знал потайную лестницу, которая приведет его незамеченным прямо к дверям спальни посла.

От плана пришлось срочно отказаться, как только Урия перевел взгляд обратно, на мощеную дорожку, терявшуюся в сумерках. В те секунды, когда он поднял голову, чтобы помахать стражникам, преследуемый исчез. Двигаясь стремительно, Урия остановился у башни Вейкфильда. Он услышал журчание Темзы, текущей через ворота Предателя, и собрался было двинуться дальше, когда до него донеслись новые звуки. Первый принес чувство облегчения, второй заставил улыбнуться. Соглядатай заглянул за угол стены и убедился в своей правоте: посол, чью чашу Урия держал наполненной весь вечер, стоял на верхней ступени каменной лестницы и, напевая, облегчался в воду прилива.

— Славная ночь для этого, не так ли, милорд? — проговорил Урия, отступая от стены.

— Шлюхин сын! — вскрикнул Ренар, одной рукой хватаясь за шпагу, а второй пытаясь заправиться, так и не закончив своего дела. — Кто это? Я кликну стражу!

— Не стоит тревожиться, милорд. Это всего лишь я, Урия Мейкпис. Прошу прощения, что помешал.

И он сделал еще шаг вперед, поднимая фонарь, который до сих пор прятал под плащом, и поднося его к своему лицу.

Ренар, который уже почти справился с застежкой, обнажил шпагу и вытянул ее вперед. Щуря глаза, он посмотрел поверх клинка.

— Я тебя знаю?

— Надеюсь, сэр. Я подавал вам вино всю ночь. Урия не мог решить, когда у посла было более забавное выражение лица: сейчас или за несколько мгновений до этого.

— Но ты говоришь по-французски!

— И по-итальянски, хотя не так бегло, как раньше. И, кстати, по-немецки. Наемнику полезно знать несколько языков помимо родного.

Ренар немного успокоился.

— Значит, ты был наемником, а теперь ты — шпион. А это что? — Шпага устремилась к руке Урии, в которой тот держал фонарь. Ее кончик уколол в центр буквы «У», так что вытекла капля крови. — И к тому же убийца! Думаю, мне все-таки следует позвать стражу.

Урия лизнул ранку.

— Если я и шпионил, милорд, то только для того, чтобы оказать вам услугу.

— Вот как! — Ренар шагнул вперед, держа шпагу перед собой и заставляя Урию отступить. — И какую же услугу ты собрался мне оказать?

— Ваше превосходительство за ужином выразили желание познакомиться с неким палачом королевы.

— Да?

Еще один шаг вперед, еще один шаг назад.

— Он — мой друг, — продолжал Урия.

— Неужели? И насколько хороший друг?

Шпага уперлась в камзол Урии на уровне груди. Тот даже не посмотрел на нее.

— Ну, не бесценный, милорд. Определенно не бесценный.

Хотя солнце встало всего час назад, Лондонский мост уже был заполнен народом. Однако не это шумное, суетливое человеческое море замедляло шаги Жана, и не тяжесть тележки, нагруженной бочонками с элем Урии, заставляла его тяжело дышать. Это сделал всего один взгляд, брошенный в пространство между зданиями. Жан поспешно отвел глаза, но было уже поздно. Башни Тауэра заполнили его мысли воспоминаниями. Они нависали над рекой, серые и суровые, и Ромбо с трудом заставил себя двигаться дальше. Ему стало холодно.

— Какой сегодня день?

Его хриплый голос донесся до чернобрового мужчины, шагавшего впереди, — ирландца, хозяина «Овна» и подручного Урии. Магоннагал — так его зовут.

— Чего? — хмыкнул тот. — Какого-то святого, ты об этом? Тут каждый день — какого-нибудь чертова святого. Эй, с дороги! — крикнул он идущему впереди, а потом снова обернулся и добавил: — Святого Экспирия, покровителя плуга и чертова сева. Девятнадцатое мая.

Жан это знал. Конечно, знал. Подсознательно емухотелось об этом не помнить.

— Отец! В чем дело?

Анна встревожилась. Должно быть, его лицо мучительно исказилось.

— Ни в чем, дитя, ни в чем. Помоги ему толкать тележку. Я вас догоню.

«Девятнадцатое мая! Тот самый день! Как такое могло получиться?»

Девятнадцать лет тому назад в этот самый день он в последний раз побывал в крепости, к которой сейчас приближался. Девятнадцать лет прошло с тех пор, как он отрубил Анне Болейн голову и дал клятву, забрал ее знаменитую руку и отправился в свой долгий путь. Сколько жизней затронула та клятва, сколько смертей она принесла? А еще — рождение девочки, которая сейчас встревоженно оглядывалась на него с моста, и мальчика, который, по словам Урии, ждал их впереди. Девятнадцать лет — и круг замкнулся, путь привел к самому началу, рука вернулась. Все эти страдания — и впустую!

Жан окаменел, и толпа с руганью обтекала его неподвижную фигуру. Вся его жизнь вдруг представилась ему пустой насмешкой, отвратительным маскарадом, разыгранным какими-то своевольными, непонятными богами. Он был их марионеткой, игрушкой. И вдруг Жан ощутил твердую уверенность в том, что этот маскарад приближается наконец к развязке. Его вызвали обратно на сцену, чтобы он мог умереть.

Его толкали со всех сторон, и он невольно сделал шаг вперед, потом — еще один. Тележка застряла в толпе, и Жан догнал своих спутников в тот самый момент, когда Магоннагал грозил какому-то возчику кнутом. Тот уступил дорогу громадному ирландцу, и они двинулись дальше.

Анна прикоснулась к плечу отца.

— С тобой все в порядке? Может, нам остановиться или вернуться? — Посеревшее лицо отца испугало ее. — Может, нам вернуться сюда в другой день?

— Это — тот самый день, дитя. Единственный день.

Анна отвернулась, не в силах больше смотреть на него: ведь она не могла отделить его страхов перед будущим от своих собственных.

Когда они сошли с моста, толпа стала гуще: все, кто подходили по сливающимся с главной дорогой улицам, направлялись к крепости. Урия сказал им, что на прошлой неделе во время сожжения на холме перед Тауэром начались волнения. Сочувствующим едва не удалось освободить еретиков, так что власти решили больше не рисковать.

— Их будут сжигать внутри, перед избранными зрителями, — объяснил англичанин. — Что гораздо лучше для меня. За стенами открывается настоящая ярмарка, где каждый может поставить лоток с едой. За стенами — мои угодья и публика побогаче, которая готова хорошо заплатить за удовольствия. И знаете, что забавно? — Улыбка англичанина стала еще шире. — На обезглавливании все требуют пирожки, конфеты — одни только сладости. А вот на сожжении всем хочется жареного мяса! И чем горел ее, тем лучше. Может, запах такой в воздухе, а?

Анне был неприятен этот человек, так что она обрадовалась, когда он ушел вперед еще до рассвета, чтобы «вертела крутились», как он пояснил. Однако они вынуждены были довериться ему. Ее отец хочет, чтобы все закончилось прямо сейчас, сегодня. Так что им нужно добраться до Джанни, захватить руку, если удастся, и снова бежать. Казалось, Жан знает предел своих возможностей и чувствует, что этот предел уже совсем близок.

У первых ворот толпа была гуще всего — стражники многих отправляли назад. Магоннагал показал им бочонки на тележке, передал один страже — и их пропустили. Они пошли следом за другими привилегированными через маленький подъемный мост ко вторым воротам. За ними подъемный мост большего размера вел к большой башне.

— Байуорд, — пробормотал Магоннагал. — Оттуда до места казни уже рукой подать. И там я наконец дам передохнуть плечам.

Основная часть зрителей потекла вперед, вдоль реки, а ирландец повел своих спутников налево и остановил тележку у небольшой деревянной двери в стене рядом с высокой четырехугольной башней.

— Бошамп, — пояснил он, три раза ударяя в дверь. — Так мы окажемся прямо на месте, и не надо будет продираться через эту чертову толпу.

За дверью отодвинулись задвижки, и появились два подручных Урии, которые немедленно покатили бочки вперед, в темноту. Жан, приостановившийся в дверях по приказу Магоннагала, тоже схватил бочонок и двинулся следом за другими в башню.

— Слишком много призраков, — пробормотал он у входа. — Я не могу останавливаться и здороваться с каждым!

Тем не менее, следуя за людьми Урии по выложенному каменными плитами коридору, он не мог не вспоминать. Анна Болейн провела свою последнюю ночь в Бошампе. Именно в этих каменных стенах он дал ей свое клятвенное обещание.

Девятнадцать лет спустя, когда он снова вышел на дневной свет, картина была другой. Тогда на казни присутствовало едва ли сто человек, избранные из избранных, всеми правдами и неправдами добившиеся права присутствовать на убиении королевы. Сейчас же на лужайке покачивалось не меньше пятисот голов, разместившихся между южной стеной и приземистой массивной Белой башней. И точка обзора у Жана была теперь другой, потому что тогда он стоял спиной к часовне, на покрытом соломой эшафоте. Небольшая толпа доходила прямо до края помоста. Сегодня часовня оказалась слева от Жана, и перед ней не было деревянного помоста — только четыре столба, врытые в траву полукругом, да огромная гора наколотых дров в центре. Все это охранял двойной ряд солдат, вытянувшихся до самой Белой башни. Рядом с тремя столбами стояли люди в грязных кожаных фартуках и грубых, похожих на мешки масках с овальными прорезями для глаз. Каждый держал молоток, гвозди и железный обруч.

— Ну, и куда, к дьяволу, запропастился этот парень? — Магоннагал посмотрел поверх толпы, затеняя рукой глаза от утреннего солнца. — А! — воскликнул он, и Жан посмотрел туда, куда тот указывал, — в сторону угла Белой башни, где уже поднимался дым.

Сильный восточный ветер разносил его над толпой, принося первый запах горелой плоти. В центре людского водоворота Жан разглядел огромную фигуру Мейкписа, который, скинув камзол, сновал между двумя вертелами, подгоняя мальчишек, вращавших их, и поливая жиром две бараньи туши. Подливу Урия зачерпывал большой ложкой из желоба между двумя кострами. Жан увидел, что Мейкпис заметил их — по крайней мере, Магоннагала, который размахивал высоко поднятой палкой с красной тряпицей. Подняв ложку в знак приветствия, Урия повернулся к кому-то, кто стоял рядом с ним, но за дымом Жан не смог рассмотреть его собеседника.

— Эль! — провозгласил ирландец, стуча палкой по бочонку. — Лучший сладкий эль из «Овна» в Саутуорке!

Те, кто стояли рядом, тотчас начали напирать на них, размахивая деревянными кружками и мелкими монетками. Жан и Анна, стиснутые толпой, поднялись по ступенькам.

Он как раз повернулся к дочери, собираясь в тщетной надежде спросить, не видит ли она Джанни, когда звуки труб заглушили его слова. Они раздались из глубины Белой башни, и при этом сигнале ее массивные, кованые железом двери широко распахнулись, словно звук прятался за ними. Последняя нота еще эхом отдавалась от стен, когда к ней присоединился новый звук — глухая дробь одного-единственного барабана. Все взгляды устремились на темный портал, откуда вытекало шествие. Его возглавляли копейщики, облаченные в алые камзолы и черные трико — мундиры охраны Тауэра. Четыре шеренги по пять человек в каждой. Пики они несли опущенными, и толпа быстро расступалась перед остриями, образуя коридор. Позади копейщиков шел барабанщик, дробью задавая темп движения. За ним шествовали пять трубачей, которые несли молчавшие теперь трубы, опустив их вниз. Затем следовали священники — шестеро, в белых сутанах. Трое тащили черные шелковые знамена, рассеченные белым крестом, где в правом верхнем квадрате поднимался Агнец. Один раскачивал кадило, из которого летели клубы благовонного сандалового дыма, двое сжимали громадные алтарные свечи с защищенным от ветра пламенем. Четвертый звонил в тяжелый колокол. Все шестеро на ходу пели по-латыни «Miserere» стройными, заунывными голосами.

В толпе начались крики: за священниками показались те, на чью смерть пришли посмотреть. Четверо осужденных были одеты очень просто, как паломники, в простые накидки. Они шли босиком. У троих — одного огромного мужчины и двух женщин — руки были связаны за спиной, тогда как четвертый, юноша, единственный, кто плакал, сжимал в свободных руках полено. Рядом с каждым из осужденных фигура под капюшоном держала молитвенник. Спрятанные под тканью лица наклонялись к пленникам, в тенях шевелились губы. Только мужчина в черном плаще, шагавший рядом с юношей, молчал, держа руку у него на плече.

— Почему он несет полено, отец? Что это означает? — спросила Анна.

— Он раскаялся. Так что он несет хворост. Этого юношу сегодня не сожгут.

А вот и конец процессии — отряд лучников, следовавший за несколькими богато одетыми мужчинами, членами совета. Тем временем головная часть шествия уже достигла ряда солдат, выстроившихся перед местом казни. Те расступились, и стражники и священники разошлись между столбами. Плачущий юноша бросил свое полено, и облаченный в черное утешитель увел его прочь. Остальных осужденных схватили палачи в масках. Они сковали их железными обручами, которые были прибиты к центру столбов. Вокруг каждого столба начали складывать пирамиду поленьев, которые укладывались поверх груды сухого хвороста. Снова зазвучали трубы. Когда их призыв замолк и священники закончили песнопения, ударил барабан. Один удар, два, еще один.

Двое сопровождавших под капюшонами, которые все это время молились рядом с грешниками и увещевали их, теперь отошли и встали позади советников. Третий, находившийся рядом с огромным еретиком, двинулся в противоположную сторону, к жаровне, где ему вручили зажженный факел. Подняв его высоко над головой, он в такт ударам барабана медленно двинулся к первому столбу — к мужчине, от которого он только что отошел и чьи губы продолжали шевелиться в непрестанной молитве. Толпу сковала тишина — настолько глубокая, что на фоне барабанного боя и щелканья шелковых знамен на ветру, на фоне шепота мучеников слышно стало потрескивание пламени.

В ту минуту, когда факельщик сбросил капюшон, Анна схватила Жана за руку и вскрикнула так, словно ее ударили ножом. Ему не удавалось проникнуть взглядом за клубы дыма, отделявшие его от места казни, не удавалось разглядеть то, что увидела дочь. Однако невозможно было не узнать голоса, который зазвучал в следующий миг, — невозможно, хотя Жан и не слышал его уже три года, хотя он и стал ниже и потерял былую тосканскую резкость.

— Взирайте на Божий суд! — крикнул Джанни Ромбо и ткнул факелом в костер.

Эти слова что-то сломали у Жана в груди. Время замедлило свой ход, как всегда бывало в приближении Смерти, но на этот раз Жан не находился в центре водоворота силы, он оказался с края и не мог пропустить его через себя. Мир утратил звуки, и все вокруг происходило очень медленно и безмолвно. Жану Ромбо оставалось только смотреть, как дочь тихо двинулась вперед, мимо него: вот она поднимает одну ногу и ставит ее на землю, поднимает и ставит вторую, ее губы произносят имя, имя, имя ее брата. Как будто имя, даже если выкрикнуть его во весь голос, сможет остановить этот ужас! Жан знал, что в ее мире остались звуки, что сейчас они неистово вырываются из уст толпы, рванувшейся вперед, чтобы лучше видеть происходящее. В том мире руки, которую он поднял — слишком медленно и слишком поздно! — было бы достаточно, чтобы остановить ее. И хотя ему казалось, что Анна еле движется, она вдруг исчезла. Время от времени ее темные волосы мелькали в толпе, через которую она пробивалась.

— Нет!

Жан кричал.

Снова один из Ромбо стоял в самом темном центре этого темного царства, орудие Смерти и ее жертва. Однако что такое было его отчаяние? Лишь жалкий шепот перед лицом огромной грозы, шепот, который был подхвачен ветром и утоплен в реве толпы, вновь зазвучавшем в полную силу. Жан повернулся направо, где к нему пробирался Урия, который словно плыл по морю шапок. Жан повернулся налево и успел увидеть, как Магоннагал достает из-за бочонка дубинку и делает первый шаг в его сторону. Внезапно он понял, что его предали, и повернул назад. Но его дети были впереди, и как раз в этот момент по толпе прокатилась очередная волна, подтолкнув Жана сзади. Перед ним все еще оставался намек на проход, в который нырнула Анна. Жан позволил толпе увлечь себя туда же. И тотчас стоявшие позади него люди затопили проход, словно прилив, прорвавший каменную стену.

— Анна! — закричал Жан. Тщетно.

Каждый следующий шаг давался Анне все труднее: заслон плоти впереди становился все плотнее, но ей необходимо было прорваться сквозь него. Потому что это не ее брат стоял там, наслаждаясь смертью. Это не он сунул факел в костер, не он ударил ножом немца на том перекрестке. Не оставалось сомнений в том, что Джанни одержим дьяволом.

Анне Ромбо надо только заставить толпу расступиться, надо добраться до центра лужайки, окутанной клубами дыма, ей надо быть там, чтобы вырвать демона из души Джанни.

Джанни молился, чтобы ветер вернулся и разогнал дым. Он слышал о том, что еретики часто задыхаются и теряют сознание, что нередко они не сгорают в огне, а коптятся, пока не умрут. Это казалось ему извращением воли Господа, ибо Его воля являла себя только в пламени, знаменовавшем изгнание всего нечистого и поглощение ужасающих грехов ереси. Пламя служило страшным предостережением о том, что ожидает подобных грешников в вечном аду. Джанни собственноручно снял с шеи осужденных мешочки с порохом, которые какой-то подкупленный человек повесил им для того, чтобы их боль быстрее оборвалась. Бог не допустит такого обмана! Пламя казалось юноше продолжением его самого. Оно не вспыхнуло в тот момент, когда он положил факел в жаровню, оно исходило от него: святой дух истекал из самого его сердца, претворяя мертвые поленья в живые языки огня.

«Все это так просто! — думал Джанни. — Просто, как вера. Эти грешники хотели призвать антихриста. Эти грешники должны умереть».

Жан увидел, как факел торжествующе взметнулся вверх, а потом был вложен в последний из костров, — и в эту секунду дым от первого, валивший огромными клубами, скрыл от него и дочь, проталкивавшуюся через плотную толпу, и сына, пылающего жертвенным огнем. Из дыма ясно доносились кашель осужденных и зрителей, отчаянные молитвы и вопли, когда огонь добрался до босых ног еретиков, бой барабана, звон колокола, звуки «Miserere» — все это звучало аккомпанементом к вою толпы. Жану каким-то образом удалось догнать дочь — она опережала его на расстояние всего двух вытянутых рук, их разделяли лишь пять человек, а еще на пять человек впереди подавался под напором толпы ряд солдат. Жан также знал, что его преследователи отстали от него совсем ненамного.

— Анна! — закричал он снова, зная, что это бесполезно.

Он почти догнал ее, когда она ударилась о шеренгу стражников в кирасах, пригнулась и исчезла среди мелькающих ног. Затем Жан увидел ее снова, когда она возникла по другую сторону охранников, преодолевая то короткое расстояние, которое теперь осталось между солдатами и последним костром.

Ее пальцы обхватили руку, сжимавшую факел. Джанни увидел рядом с собой лицо, которого здесь быть не могло.

— Прекрати это! — крикнула Анна.

Внезапность ее появления ошеломила его. Ей удалось вырвать у него факел и отбросить в сторону. Сестра обхватила голову Джанни обеими руками.

— Джанни, дитя, брат мой! Какие грехи ты тут творишь? Слова, руки, черные глаза. В них заключалась вся его семья, все, от чего он скрывался, — все, что было в мире неправильного. Джанни перевел взгляд с сестры на спины солдат, пытавшихся сдержать напиравшую толпу. И на одного человека, стоявшего перед ними. На его отца.

Жан Ромбо был теперь достаточно близко, чтобы услышать слова, сопровождавшие пощечину. Джанни ударил Анну, отбросив ее на дымящиеся дрова.

— Я исполняю здесь Господню работу, сестра. А единственный грешник — это… он!

И в тот момент, когда Джанни указал прямо на него, Жан почувствовал, как в его плечо впиваются жесткие пальцы.

— Ничего личного, Ромбо, — произнес знакомый голос. — Просто работа, понимаешь.

Жан попытался вырваться из рук Урии, но тот крепко удерживал его. Вскоре к Мейкпису присоединился Магоннагал.

— Оглушить его дубинкой, что ли? — спросил ирландец.

— Ни к чему. — У Мейкписа был вид человека, оказывающего немалое благодеяние. — Ромбо — из тех людей, кто понимает, когда игра проиграна.

Жан обмяк — он упал бы, если бы не напор толпы и руки, которые его держали.

В это мгновение первый костер вспыхнул по-настоящему, и громадный еретик перестал бормотать молитвы и завопил. Всеобщее внимание было приковано к жуткому крику смертной муки. Человек пытался спастись от жара, он оторвал ноги от земли, тело его извивалось. Однако железный обруч на поясе удержал его на месте, и он снова обвис. Его коричневая накидка загорелась, окутала его алым и желтым пламенем. Волосы у него на голове начали тлеть. А потом, когда казалось, что его мука не может длиться дольше, что мученическая смерть, которой он искал, наконец настигла его, огромное тело осужденного согнулось, погрузившись в самый центр огня. Издав ужасающий стон, он выпрямился. Столб, который его удерживал, был вырван из земли.

Это зрелище лишило толпу голоса, остановило барабан, заглушило колокол, оборвало песнопение на полуслове. Горящая фигура сделала шаг, второй, шатнулась вперед. А потом, рассыпая перед собой угли, обрушивая дрова, сложенные в костер, горящий человек высвободился из места своей казни, наклонился — и бросился на солдат.

Вершина столба врезалась прямо в голову стражника, сломав ему шею. Лезвие его алебарды ударило по мужчине, что находился слева от Жана, — по одному из людей Урии. Толпа рванулась прочь от горящего. Когда столб пролетел у Жана над головой, он пригнулся и почувствовал жар. Живой факел пролетел рядом с ним, отрезав его от Урии, которому пришлось выбирать: либо разжать руки, либо загореться. В пустом пространстве мученик начал вращаться, словно это приносило ему облегчение, а не раздувало пламя еще больше. Люди разбегались, пытаясь спрятаться от искр, которые рассыпал вокруг себя умирающий. Несколько человек получили удары проносящегося по кругу столба. Освободившийся Жан нырнул в толпу. Он не оглядывался, пока не добрался до ее края, пока не поднялся на первую ступеньку башни Бошамп.

Вращающаяся фигура наконец остановилась, зашаталась и упала, взметнув в воздух языки пламени. В их свете Урия носился в толпе, кричал, искал. Жан пригнулся. С того места, где он стоял, ему видна была его дочь, лежавшая у ног его сына, — она так и лежала там, куда поверг ее удар.

Анна! Жан сделал шаг обратно к ней, всего один шаг. Его рука сжалась у пустого места на поясе. Когда-то там был меч. Когда-то он не стал бы задумываться — просто обнажил бы толедскую сталь, взметнул ею перед собой, чертя смертоносные круги тупым концом палаческого меча; он воспользовался бы царящей вокруг сумятицей для того, чтобы подобраться к центру, схватить свое дитя и скрыться. Когда-то.

Повернувшись к происходящему спиной, Жан Ромбонизко наклонился — и побежал.