Опасность очевидна. Если Елизавета не предпримет немедленных действий в свою защиту, ее оборона будет прорвана. Но что ей можно сделать? Надежд все меньше, и каждая жертва обходится ей все дороже, а ему — все дешевле. На левом фланге белый ферзь Ренара продвигался вперед, угрожая ее королю. Теперь Лис пытался поддержать свою атаку, овладев центром доски. Вскоре ее поражение станет только вопросом времени.

Ренар диктовал ход игры — как и намеревался с самого начала. Играя белыми, он действовал, а его противница лишь отвечала — такова природа шахмат. Он вел эту игру только для того, чтобы подчеркнуть свое превосходство в их другой, гораздо более важной борьбе. Ферзь Ренара — королева Англии — грозил закончить игру Елизаветы, саму ее жизнь. И как на доске, так и в реальности Елизавете никак не удавалось добраться до сестры. Мария продолжала отказывать ей в аудиенции, во время которой можно было бы молить о понимании. Борьба казалась безнадежной.

Нет! Принцесса с силой ударила ладонью по столу. Сдаваться — не в ее характере. Должен существовать другой путь.

Встав, Елизавета отошла к окну, словно высматривая этот выход сквозь толстое стекло в свинцовом переплете. Верхушки ив, растущих на берегу Темзы, раскачивались под легким весенним ветерком над стеной, расположенной всего в дюжине шагов. Они казались такими близкими, словно достаточно протянуть руку — и пленница до них дотронется… Если бы окна не были накрепко заперты на засовы, если бы ворота в стене под окнами не были закрыты и не патрулировались, если бы Елизавета не оставалась по-прежнему пленницей здесь, в Хэмптон-Корте… Но она могла покидать свои апартаменты только в тех случаях, когда кто-нибудь из облеченных властью решал, что ей позволяется это сделать. И только три человека обладали такой властью: Мария, которую настроили против Елизаветы, Ренар, которому нравится держать ее поблизости, и…

Мысль об этом третьем заставила ее повернуться и снова посмотреть на доску. Несколько мгновений спустя она горько засмеялась.

— Да, — вслух проговорила пленная принцесса, — только в этом шахматы не соответствуют моей жизни, Ренар.

На доске она не в силах была добраться до короля Ренара. Однако в течение тех двух недель, которые прошли с начала этой партии, не было и дня, когда бы она его не видела.

Филипп. Она снова отвернулась от шахмат, обратив взор к окну, к теплу ясного дня, которое манило ее вырваться из клетки. Только накануне Филипп снова водил Елизавету в парк Буши напротив дворцовых ворот — в обнесенный стенами участок, который ее отец отвел для охоты на время своего пребывания в Хэмптон-Корте. Но вчера вместо гончих и копий для охоты на оленей были ястребы. Филипп подарил своей молодой родственнице сокола, недавно прирученного и еще не проверенного монархами. Елизавета пришла в восторг, когда в первом же полете ее подарок взмыл высоко в небо, а потом стремительно понесся вниз и закогтил голубя. Ее сердце воспарило вместе с ним, и в мыслях она летела так же свободно в этом триумфальном побеге. Филипп почувствовал ее грусть, когда птицу взяли и снова надели на нее колпачок. Тихо, так что его могла услышать она одна, он прошептал:

— Скоро он снова полетит, миледи. Как и вы.

Филипп! Она тотчас представила его себе: его хрупкое сложение, утонченные черты, рыжеватую бородку. Эта картина вызвала у нее улыбку. Елизавета понимала, что ей не следовало бы испытывать к нему симпатию. Она знала, что ее союзникам ненавистна сама мысль о нем и об испанском союзе. Когда Филипп навестил пленницу на следующий день после разговора с Ренаром, она пыталась держаться отстраненно, обращаться с ним с холодной любезностью. Однако его величество оказался отнюдь не надменным кастильцем, каким считали его невольные подданные, а образованным и чутким человеком, полным обаяния и обладающим недюжинным чувством юмора. Именно от Филиппа впервые за долгие годы Елизавета увидела доброе отношение. Он пообещал замолвить за нее слово перед королевой, он вывел ее из тесных комнат на свежий весенний воздух — в самое чудесное время года ее любимой Англии. В тот первый день, когда он узнал, как она обожает скачки, Филипп одолжил Елизавете свою любимую кобылу. Его величество взял пленницу в парк Буши и продемонстрировал ей свое умение, собственноручно убив опасного оленя-самца, которого они загнали. Выказанную им храбрость одобрил бы даже ее отец.

Елизавета заметила, что держит белого короля, и быстро отдернула руку, вытирая пальцы о юбку, словно для того, чтобы избавиться от какой-то грязи. Ее впечатления о Филиппе не соответствовали реальности, потому что испанский король составлял часть плана Ренара — плана, направленного против нее. Более того, Филипп Испанский и был окончательной целью этого плана. Елизавета не упоминала об этом при разговоре с королем и уж конечно не спрашивала его об этом. Подобный вопрос был бы нарушением этикета. Да и в любом случае Филипп мог бы только отрицать такую возможность. Он всегда держался с Елизаветой исключительно в рамках приличий, с восхищением отзываясь о своей супруге-королеве и выражая неизменное уважение к ее стойкости и вере. Но несмотря на всю его благопристойность, когда они выезжали верхом или прогуливались по аллее вязов, которая тянулась у восточной части дворца, в паузах, наступавших после смеха или окончания какого-нибудь оживленного спора по поводу классиков (Филипп был столь же хорошо начитан в латыни и греческом, как и она сама), Елизавета порой ловила на себе его взгляды. И в этих взглядах, как и в тех, что порой адресовали ей другие мужчины, она видела страсть — страсть, которая одновременно волновала и пугала ее.

Однако мысли о Филиппе не помогут ей в игре — в обеих играх! Вечером Ренар будет ожидать ее очередного хода. Она не видела посла с момента их последней, крайне неприятной встречи. С тех пор их контакт ограничивался обменом записками, содержавшими ответы на очередной ход противника. Сосредоточившись, она стала искать способ переиграть его.

Существовал один ход, который на какое-то время ее защитит, — почти единственная ее возможность продержаться. Обмакнув перо в чернильницу, Елизавета уже наклонилась к столу, чтобы нацарапать несколько слов на куске пергамента, когда услышала, что в замке двери у нее за спиной повернулся ключ. Обычно примерно в это время Кэт, ее служанка, возвращалась в комнату с полуденной трапезой.

— Отнеси туда, Кэт, к окну. Я хотя бы смогу выглядывать за решетку моей тюрьмы. А потом можешь передать вот это сифилитику-Лису, да поможет ему Господь с каждым Днем загнивать все сильнее.

— Думаю, вы не обидитесь, если я не скажу «Аминь».

Принцесса выпрямилась, неспешно промокнула пергамент, вернула перо в чернильницу. И, уже готовая к разговору, повернулась к нему с улыбкой:

— Посол! Вы еще живы?

— Несмотря на ваши благие пожелания, жив. — Ренар наклонился в низком дверном проеме. — Мне можно войти?

— Кажется, вы обычно не просите разрешения. Пожалуйста.

— Ах, но… Видите ли, король говорит, что мне следует исправить свои манеры. — Ренар вошел с улыбкой на тонких губах. — В конце концов, когда-нибудь вы можете стать его королевой.

Елизавета напряглась.

— Я могу стать… королевой, это так, хотя — да хранит Бог мою сестру и ее трон! Однако я благодарна его величеству за то, что он преподал вам урок этикета. Меньшего я от него и не ждала. Жаль, что он не слышал всего, что я о вас думаю.

Ренар пропустил ее выпад мимо ушей и принялся рассматривать шахматную доску. Несколько мгновений спустя он произнес:

— Значит, вы продолжаете угрожать. Хорошо. Нет, я не намерен отдавать вам своего рыцаря. — Его тонкие пальцы сомкнулись на ладье, сняли ее с доски и передвинули на новую позицию. — Боюсь, что это означает шах и мат примерно в семь или восемь ходов.

— О, неужели мой ход был настолько удачным? — сказала Елизавета, становясь рядом с послом, который бросил на нее возмущенный взгляд, а потом заставил себя улыбнуться.

— Кстати о рыцарях, мне следует представить вам одного из моих. Входите, сударь! — позвал Ренар, поворачиваясь. — О, вы уже вошли! Какие они бесшумные, эти иезуиты!

Елизавета посмотрела в сторону двери, где теперь появился мужчина лет тридцати в черном, плаще с откинутым на спину капюшоном. Его темные волосы пронизывала седина, черты бледного лица были не лишены благородства. Незнакомец поклонился.

— Томас Лоули, ваше высочество. Ваш слуга.

— Благодарю вас за то, что вы используете в разговоре со мной это обращение, сэр. Немногие здесь это делают.

— Мой верный слуга выполнял одно мое поручение, — вмешался Лис. — Нет, поручение — это слишком слабое слово. Миссию? Ну, почти крестовый поход, не так ли, Томас?

Иезуит бросил взгляд на Ренара, а потом снова перевел глаза на принцессу. Теперь, оказавшись перед ней, Томас вновь ощутил болезненный укол, похожий на тот, который ощутил в Тауэрской часовне, возле могилы матери этой женщины. Однако его лицо осталось бесстрастным.

— Да, я считаю, что был занят богоугодным делом. В противном случае я не сделал бы того, что сделал.

В его словах, в самих интонациях его голоса прозвучало нечто намекавшее на сожаления. Елизавета уловила мольбу о прощении и почувствовала, как неспокойно этому порядочному человеку. Последнее только увеличило ее испуг.

Ренар продолжил:

— О да. Думаю, это вполне можно назвать крестовым походом. И гораздо более успешным, чем те, которые предпринимали наши славные предки. Расскажите ее высочеству, что вы обнаружили во Франции, Томас!

Елизавета поняла, о чем пойдет речь, еще до того, как он заговорил, и это ужасное сознание заставило ее колени подогнуться. Принцесса почувствовала, что может упасть, и, чтобы удержаться на ногах, решила сделать шаг вперед, навстречу человеку, который смотрел на нее с такой печалью.

— Да, скажите мне, мастер Лоули. Что за гадкую вещь вы нашли, чтобы помочь моим врагам в их действиях против меня?

Елизавета порадовалась тому, насколько решительно звучит ее голос.

Его ответ был ровным, невыразительным.

— Мы нашли скелет руки, миледи. Он лежал в шкатулке, зарытой на перекрестке в долине Луары, под перекладиной виселицы.

— И какое это имеет отношение к нам?

— На той руке было… есть… шесть пальцев.

Это было ясно видно по честному лицу англичанина — так ясно, словно шестипалую руку въяве положили перед Елизаветой, словно она снова ощутила странное полузабытое прикосновение, которое являлось ей только как греза о давнем счастье. Теперь она все-таки пошатнулась, и иезуит подхватил ее, поддержал. Ей ненавистна была собственная слабость, из-за которой пришлось принять чужую помощь, чтобы добраться до стула. Но еще более ненавистно Елизавете было то, что ее слабость подарила послу минуту торжества. Она ощутила его улыбку. Лисьи глаза устремились на добычу.

Однако Елизавета все же оставалась дочерью Генриха, и пусть ноги ей изменили, но разум остался ей верен.

— Ну, Ренар, так чего же вы ждете? Почему бы вам не продемонстрировать это… это богохульство и не покончить с угрозами?

— Миледи! Неужели наша игра ничему вас не научила? Я не кидаюсь на врага всеми силами. Я приближаюсь к нему осторожно, клетка за клеткой, пока успех не становится предрешенным. В отличие от вас, я не выдвигаю моего ферзя, пока у меня нет уверенности в победе.

Елизавета увидела шанс.

— Вы еще не видели это… осквернение, не так ли? У вас нет уверенности в том, как оно подействует.

— Да, я его не видел. Но вот этот мой надежный друг видел. — Ренар положил руку Томасу на плечо. — Сейчас оно находится в самом надежном месте королевства — в Тауэре. И самое главное — правильно выбрать время. Королева, бедняжка, еще не подошла к критическому моменту. Рука вашей матери окажет свое самое лучшее — или худшее — воздействие как раз в тот миг, когда ее величество потеряет всякую надежду. И тогда ничто вас не спасет. — Посол подался вперед, и его голос растерял всю свою ядовитость, стал медовым, что внушило Елизавете еще большее отвращение. — Но зачем говорить о столь неприятной возможности? Возможно, я обманываюсь и королева разрешится от бремени здоровым ребенком, католическим наследником католического трона. И тогда ваше обещание выйти замуж за Филиппа — он такой благородный и красивый государь, не правда ли? — не будет иметь никакого значения. Мы просим от вас столь немногого: подписи, не больше тех каракуль с шахматными ходами, которыми мы с вами обменивались. — Ренар приблизился к столу, вынул перо из чернильницы и наклонился к пустому пергаменту. — Почему бы вам не расписаться прямо здесь, позволив нам позднее восполнить недостающие детали?

Елизавета встала, убедившись в том, что ноги снова надежно держат ее, подошла к столу, где взяла перо, подержала его в пальцах и снова вернула на подставку.

— Вы ведь знаете, что я не стану подписывать ничего, что может быть неправильно истолковано. Вы можете написать здесь предательство — и оставить под ним мое имя.

Ренар изобразил обиду.

— О, миледи! Неужели я способен на такое?

— Вы бы продали собственную мать в бордель, будь цена достаточно высока. Ну и, конечно, в том случае, если бы вам удалось узнать ее имя.

Странный звук, похожий на придушенное чихание, заставил обоих противников обернуться. Однако лицо Томаса Лоули оставалось все таким же бесстрастным, хотя в глубине глаз горели искорки.

— Ну что ж, миледи. — Голос Ренара обрел прежнюю ярость. — Посмотрим, как все пойдет. Королева услышит о вашем упрямстве, хотя пока мы не станем раскрывать все аспекты вашей несговорчивости. Ее величество узнает о том, что вы по-прежнему отказываетесь раскрыть свои предательские планы и не желаете умолять ее о помиловании! И Лис направился к двери.

— Если бы я смогла увидеться со своей любящей сестрой, она быстро убедилась бы в том, насколько я невинна.

Ренар резко повернулся и оскалился.

— Она не поверит ничему доброму о вас — дочери еретички-ведьмы, которая испортила ей жизнь! Скорее звезды упадут с неба, чем королева Мария согласится увидеться с вами. — Он приостановился, словно задумавшись. — Но вы хотели бы ее видеть, не так ли?

— Это — мое самое горячее желание.

— Тогда давайте исполним его. Пойдемте! — Ренар поманил Елизавету за собой. — Идите, не бойтесь. Я отведу вас туда, откуда вы сможете наблюдать за своей сестрой. Но берегитесь! Она запретила пускать вас к себе. Не пытайтесь навязать ей свое присутствие, иначе вас будет ждать нечто худшее, чем новое изгнание!

Когда оба противника вышли из комнаты, оба в самом решительном настроении, Томас с облегчением опустился в кресло у окна. Он не мог вспомнить, когда ему в последний раз удалось проспать больше одного часа. Наверное, на корабле из Тосканы. С тех пор тянулись бесконечные дни в седле: его юный спутник задавал неумолимую скорость. К перекрестку, потом — дальше. Сон стал недостижимой мечтой. Они прибыли в Тауэр перед рассветом — и с приливом Лоули сразу же отправился в Хэмптон, оставив Джанни охранять их добычу. Таков был приказ Ренара: держать останки в самой надежной крепости королевства. Хорошо хоть, что Томас не сможет вернуться туда до вечера. Это позволит ему ухватить несколько часов отдыха. Ему даже кровать не понадобится. Подойдет и спинка этого кресла.

Закрывая глаза, Томас Лоули улыбнулся, вспоминая ответ принцессы Ренару — намек на его незаконное происхождение. Иезуиту было жаль Елизавету — такую юную, окруженную врагами. Наверное, он и сам находился в числе ее врагов. Он сожалел об этом. Однако Елизавета как наследница означала возвращение страны к протестантизму, который был ему ненавистен и в борьбе с которым погиб его отец. Пусть Ренар действует хитростью. Как и все иезуиты, Томас знал, что цель оправдывает средства.

Такие средства, такие цели! Он содрогнулся и попытался встать. «Всего минута отдыха, — подумал он, когда его голова бессильно упала на спинку кресла. — Всего одно мгно…»

Послу были известны такие переходы в этом дворце, каких Елизавете не удалось обнаружить и за сотни детских вылазок. Ярость гнала его вперед с немалой скоростью, и, хотя сама Елизавета предпочла бы двигаться более чинно, она была полна решимости не упустить представившейся возможности. Когда Лис наконец остановился перед портретом какой-то дамы — никому не известной предшественницы прочих дам в Длинной Галерее, — оказалось, что Елизавета не отстала от него ни на шаг.

— Ждите здесь, — отрывисто бросил он. — Слушайте и даже не вздумайте заговорить. Этот совет я даю вовсе не потому, что хочу добиться своих целей. Вы услышите, что королева о вас думает. И если она обнаружит, что вы за ней подсматриваете, то это не пойдет на пользу ни вам, ни мне.

С этими словами он нажал какой-то участок обшивки, и открывшаяся потайная дверь обнаружила за картиной тесную комнатушку. Жестом Ренар велел Елизавете войти, и, когда она неохотно ступила внутрь, дверь за ней тотчас закрылась. Сначала принцесса решила, что Ренар вознамерился задушить ее: воздух в клетушке был крайне затхлым.

Но почти сразу же она заметила полоску света и, отодвинув ткань, приблизила глаз к отверстию размером в фартинг. Было очень странно понимать, что ее собственный глаз находится внутри глаза нарисованной дамы. Содрогнувшись, она помолилась, чтобы ожидание не затянулось.

Елизавета не привыкла к тому, чтобы ее молитвы были услышаны, и уж тем более так быстро. Послышались голоса, затем в соседней комнате раздались шаги — и перед ее глазом, прижатым к отверстию, предстала настоящая процессия. Вереница слуг несла какие-то предметы, которые Елизавета поначалу приняла за большие деревянные ящики. Затем, когда слуги поставили их на пол и отошли, эти коробки начали раскачиваться, и Елизавета узнала в них колыбели. Все они были вырезаны из древесины различных цветов. А потом до слуха принцессы донесся наконец голос, который был ей знаком и который она давно мечтала услышать снова. Голос сестры. Голос королевы.

— Милорд, идите же сюда и помогите мне выбрать. Боюсь, я совершенно растерялась среди этого разнообразия.

Елизавета попыталась найти взглядом источник этого голоса, но Мария оставалась за пределами ее поля зрения, чуть левее. Зато она увидела затылок и край бороды собеседника королевы.

— Все они чудесны, и каждая была бы достойна самого Спасителя.

Ренар наклонился, на мгновение пропав, а потом выпрямился и снова появился перед глазом Елизаветы.

— Вы действительно так считаете? Позвольте, я посмотрю поближе.

Елизавета не слышала голоса сестры почти два года и все-таки сразу отметила произошедшие в нем перемены. Однако и это не подготовило принцессу к тому зрелищу, что вдруг предстало ее взору. Королеву под обе руки поддерживали ее фрейлины. Елизавета невольно ахнула — и тотчас увидела, как Ренар раздраженно дернул головой в ее сторону.

Мария никогда не была хорошенькой, и все же черты ее лица были мелкими и нежными, волосы — густыми, а кожа — розовой. Теперь ее бледные щеки стали одутловатыми, лицо покрылось пятнами и распухло, поредевшие волосы были непричесаны. Ее глаза — самое привлекательное, чем обладала Мария, — потускнели, и темные тени подчеркивали мрачное расположение ее духа. Королева пыталась вернуть им былое оживление и блеск, осветить их улыбкой, но это только подчеркивало ее напряженность. С помощью фрейлин она нагнулась, чтобы качнуть одну из колыбелек.

«Если она ждет ребенка, то все это можно еще объяснить. Но если Ренар прав в своих предположениях… Ох, какой ужас!»

Елизавете едва удалось подавить второй вздох. Она смотрела, как Ренар приникает к уху королевы и что-то нашептывает ей.

Мария отозвалась:

— Государственные дела, посол?

— Мне жаль затруднять ваше величество, но… Мария приподняла руку.

— Это — часть того груза, который приходится нести королеве. Можете усадить меня вон в то кресло, а потом оставьте меня.

Слуги исполнили ее приказ и, откланявшись, ушли. Королева сидела лицом к портрету, позади которого пряталась Елизавета. На секунду принцессе даже показалось, что их взгляды встретились. Она не смела отвести взор, не смела опустить занавеску в нарисованном глазу. А потом Ренар шагнул ближе, и печальные очи Марии устремились на него.

— Эти дела снова имеют отношение к вашей сестре, ваше величество. Она просит, чтобы ее допустили свидеться с вами.

— Я не намерена ее видеть.

— Ей это передали, ваше величество. Однако она умоляет объяснить ей причину.

— Причину? Она требует, чтобы я объясняла ей причину? — Елизавета увидела, как на лице ее сестры отразилась горечь. — Скажите, чтобы она посмотрелась в зеркало. Там она увидит причину.

— В зеркало, ваше величество?

— Там отразится лицо ее шлюхи-матери, соединившееся с лицом человека, которого она околдовала, — моего бедного отца, да будет благословенна его память.

— Вы считаете, что на покойного короля действительно воздействовали магией?

— А как могло быть иначе? — Голос Марии перестал звучать так напряженно, наполнился страстью. — Он любил мою благородную матушку: об этом по-прежнему говорят его стихотворения, посвященные ей песни. Он любил Церковь — разве он не выступал против Лютера и не получил за это титула «Защитник веры»? Однако он отвернулся от них обеих — от достойной королевы и Святой Церкви — ради этой… этой еретички Анны Болейн! Как она могла победить такое благородство, если не с помощью колдовства?

Ренар пристально посмотрел на картину — на Елизавету, — а потом вновь обратился к королеве и пробормотал:

— Вы ведь не считаете… Вы не поверите в то, что дочь могла унаследовать от матери не только внешность?

Казалось, на миг обе сестры затаили дыхание. Первой пришла в себя Мария. Понизив голос, она проговорила:

— Вы подозреваете подобное, посол?

— Я… не уверен. Просто мне показалось, что в последнее время ваш муж так ею увлекся… И вот я начал гадать, не могла ли дочь унаследовать от матери какую-то часть ее силы… Вот и все.

Мария попыталась устроиться в кресле поудобнее, заерзала, словно ей было неловко, — и вернулась к прежней позе, стиснув руки возле груди.

— Он говорит, что лучше быть с ней в дружбе, чтобы умирить королевство, и что между ними ничего нет, кроме братской дружбы. Однако он берет ее на охоту верхом и с соколами. Он проводит с ней в парках больше времени, чем со мной во дворце.

Любой мог почувствовать боль, которую таили эти слова. Елизавета мгновенно пожалела о полете своей охотничьей птицы.

— Я уверен, что мой благородный господин не имел в виду ничего дурного, — вкрадчиво проговорил Лис. — Если только… Но нет, это невозможно!

— Что, сударь? — Мария нетерпеливо подалась вперед. — «Если только» — что?

— Если только страхи вашего величества не безосновательны. Дочь могла унаследовать талант от матери, потому что ведьмы всегда передают свои способности. Способности к темным чарам — помимо юности, привлекательности фигуры и лица. Одной только внешности было бы недостаточно, чтобы заставить покинуть вас такого благородного, такого верующего, столь исполненного чувства долга властителя, как ваш отец… ох, простите, ваш супруг.

Стрела была послана метко. Елизавета увидела, как она попала в цель. У Марии вспыхнули щеки.

— О, найдите мне подтверждение этому, Ренар! Покажите, что она намерена занять мое место в постели моего мужа, что она хочет сесть рядом с ним на мой трон, использовать его семя, чтобы создать новую линию монарших бастардов, чтобы навсегда сделать мое государство протестантским, и я…

Мария вскрикнула и резко подалась вперед, прижимая руки к животу.

— От этой мысли мой ребенок забился. Позовите моих фрейлин, скорее!

— Помогите! Вы, там! Королеве дурно! Дамы поспешно прибежали обратно.

— Отведите меня в спальню, — с трудом проговорила Мария, когда фрейлины подняли ее с кресла. Проходя мимо Ренара, стоявшего прямо рядом с картиной, она приостановилась и прошептала: — Мне нужны эти доказательства, Ренар. Я не захотела казнить ее как предательницу, как вы советовали мне в момент восстания Уайета. Но я сожгу ее как ведьму, если она применит колдовство против моего мужа, моего ребенка, меня.

С этими словами королева позволила увести себя из комнаты. Боль скрутила ее. Елизавета справилась с острым желанием выскочить из своего укрытия и броситься к ногам сестры, умоляя о милосердии. Ненависть, которую она прочла в глазах Марии, удержала ее на месте, заставила задохнуться. Каморка внезапно стала слишком тесной, словно стены и потолок навалились на пленницу. Но она не могла оторвать глаза от отверстия в полотне, не могла перестать смотреть на Ренара, который теперь остался один, застыв в глубоком поклоне, — так он провожал королеву, которую уносили из галереи. Когда дверь за женщинами закрылась, посол медленно выпрямился, и, не поворачиваясь к Елизавете лицом, приблизился к колыбелькам. Он принялся толкать их ногой, все пять по очереди, пока все они не начали качаться. Только когда последняя из них пришла в движение, он посмотрел на портрет, на Елизавету. Ей безумно хотелось опустить взгляд, отвести его в сторону, куда угодно. Однако она так и не сумела оторваться от комнаты и того единственного, что двигалось в ней. Они качались вверх и вниз, туда и обратно, пустые, словно пять деревянных гробиков. Вверх и вниз. Туда и сюда.