Настроение у Дерри Брюера было откровенно гнусное. С сизого, задернутого тучами неба шуршащей завесой свисал дождь и сеялся, тарабанил по выбритой макушке. До этого Дерри понятия не имел, насколько, оказывается, добрая шапка из волос способна впитывать и смягчать сеево дождя. А так, с жестоко подставленной под дробный перестук капель голой маковкой, начинала уже разбухать и постанывать голова, а уши немилосердно чесались. А тут еще эта вымокшая бурая ряса, будучи, видимо, в сговоре со стихиями, мокрой тряпкой похлестывала по нагим голеням и раздражала кожу. Макушку Дерри поутру выбрила не вполне сноровистая рука одного из братьев-монахов, так что ощущение вопиющего неудобства было внове и потому воспринималось еще острей: воистину кара небесная. Странствующая монашеская братия, что тащилась следом по дороге, превратившейся в сплошной серый поток с пузырями, влажно бликовала в полумраке бледными кружками тонзур. У всех с рассвета во рту не было ни маковой росинки; так и шли весь день, нараспев гнусавя псалмы.

Впереди, над еще далекой Пескод-стрит, постепенно прорисовывались величавые стены королевского замка, и нищенствующие братья (пожалуй, единственные, кому хватало глупости торчать под дождем, когда до прибежища рукой подать) принялись позванивать своими колокольцами, громче молиться и взывать о милостыне. Виндзор был городом богатым. Замок, для обеспечения которого он, собственно, и существовал, располагался всего в двадцати милях от Лондона, как и с полдюжины других примерно таких же, находящихся в дне пути от столицы. Местонахождение здесь, пускай и временное, королевской резиденции стягивало сюда из столицы наилучших золотых дел мастеров, портных, торговцев отборными винами и тканями, желающих продавать здесь свои товары. Ну а когда здесь наездами бывал сам король, то весь город наводнялся пестрой говорливой толпой – в целом больше восьмисот придворных дам и кавалеров, слуг и служанок, что аукалось ростом цен решительно на все, от хлеба и вина до ювелирных украшений.

С толикой своеобразного юмора можно сказать, что странствующие монахи-францисканцы также шли сюда, привлеченные позвякиванием монет. Этих грубоватого вида попутчиков Дерри, пожалуй, мог бы назвать довольно расчетливыми нищими. Безусловно, брат Питер красноречиво бичевал перед толпами порочность и своекорыстную натуру человека, но остальные монахи, наряду с кружками для подаяний, все как один держали под полой еще и ножи. Один из братии, дюжий фриар по имени Годуин, выделялся тем, что носил за спиной большущее точильное колесо. Молчун Годуин таскал его, примотав к своим широченным плечам вервью, и сгибался при этом так, что едва мог приподнимать голову и видеть, куда идет. Остальные почтительно говорили, что он влачит на себе вес покаяния за какой-то прошлый грех (какой именно, Дерри спросить не осмеливался).

В промежутках между службами в аббатстве стайка монахов имела обыкновение останавливаться для молитвы, принимая от людей предложения испить водицы или отведать домашнего пива. Затем монахи устанавливали в рабочее положение точильное колесо и занимались точением ножей и всего, чего поднесут, попутно раздавая поклоны и благословения всем, кто подавал монетку, вне зависимости от ее величины и достоинства. Дерри чувствовал себя неловко: под рясой в области паха у него был припрятан туго набитый кожаный кошель. Серебра в нем было достаточно, чтобы вся эта братия многократно объелась, обпилась и лопнула – но если его вынуть, брат Питер, не ровен час, вдруг возьмет и швырнет в сердцах эти деньги какому-нибудь случайному олуху, обрекая своих братьев-монахов на голод. Так что лучше не рисковать. Дерри, надув щеки, устало выдохнул, отирая с глаз дождевые струи. От их едкой настойчивости и постоянства приходилось то и дело моргать, иначе вода застила глаза.

К монахам он примкнул четыре ночи назад (тогда это показалось здравой мыслью). Смиренная нищенская стезя обернулась для братьев несомненной прибылью: все четырнадцать были теперь при оружии. Ведь ночевали они где придется, в том числе и у дороги, где воры и разбойники могут покуситься даже на тех, с кого взять нечего по определению. Дерри тогда лежал, зарывшись в солому на конюшне дешевой таверны; там же устроилась на ночлег и монашеская братия. Тогда-то Дерри и услышал проповеди брата Питера, который ведал насчет Виндзора, куда братья держали путь, чтобы молиться за скорое исцеление короля. Никто из них не удивился и не возразил, когда к ним захотел примкнуть еще один горемычный путник: вместе и идти веселей, и молитва действенней, что особо ценно, когда душа короля находится в опасности, а страну всю как есть наводнили лихие люди.

Дерри вздохнул, резкими движениями растирая лицо. Вслед за звонким «апчхи!» он было по привычке чертыхнулся, но вовремя прикусил язык. Буквально нынешним утром брат Питер отдубасил посохом мельника, имевшего неосторожность выкрикнуть посреди улицы богохульство. К вящему удовольствию Дерри, смиренный и набожный предводитель братии так отыгрался на сквернослове, что ему было впору снять рясу и попробовать себя в кулачных поединках на подмостках Лондона. Мельник был оставлен на дороге с изрядно помятыми боками, опрокинутой телегой и вспоротыми мешками с мукой. Припоминая ту сцену, Дерри улыбнулся и украдкой поглядел на бредущего впереди брата Питера, который через каждые тринадцать шагов методично позванивал в колокольчик – его звонкое теньканье чуть приглушенным эхом скатывалось с вершины холма.

Замок, отвердевший со временем до вечной несокрушимости, угрюмо темнел под дождем. Массивные стены и круглые башни не знали брешей и проломов во все века с той поры, как были заложены первые камни. Твердыня короля Генриха приземисто громоздилась над Виндзором – почти что еще один город внутри первого, вмещающий в себя сотни обитателей. Стоя ноющими от усталости ступнями на булыжной кладке, Дерри пристально смотрел наверх.

С монахами близился черед расставаться; Дерри пока мешкал, не зная, как сподручнее подступиться к этому деликатному вопросу. Брат Питер от просьбы нового попутчика выстричь ему такую же, как у них, тонзуру слегка опешил. Пусть для них она и означала разрыв с мирской суетой, но для их добровольного попутчика все же не было никакой необходимости перенимать их внешний антураж. Но Дерри бросил на уговоры все свои силы, и старший из монахов соизволил наконец признать, что со своей головой их новый попутчик волен поступить как ему вздумается.

Взявшийся за бритву молодой фриар не сразу, но все-таки сумел выскоблить в густых волосах нового знакомца основательную проплешину, успев при этом дважды порезать макушку. Всю эту экзекуцию Дерри снес почти не покривившись, за что в итоге удостоился от брата Питера радушного шлепка по спине.

Под заунывными струями дождя Дерри уныло размышлял, стоило ли оно того. Исхудавший, обношенный, в старом чужом подряснике, макушку он мог бы и не стричь, но уж больно высоки были ставки, а люди, что за ним охотятся, уже неоднократно доказывали свою решимость и безжалостность. Дерри со вздохом в очередной раз мысленно повторил, что такова цена, которая себя так или иначе оправдывает, хотя настроение, надо сказать, было таким прескверным, какого он отродясь не помнил.

Да, он был заклятым врагом Ричарда Плантагенета, хотя выбирать себе во враги герцога Йоркского, будь на то его воля, он бы все же поостерегся. Оглядываясь сейчас на свои поступки, Дерри уже сожалел, что был таким непримиримым. Надо было, пожалуй, проявлять бо́льшую сговорчивость. Человек, что наставлял его по жизни, сейчас бы, наверное, укоризненно покачивал головой: мол, разве можно было выказывать такую гордыню. Старик часами читал бы Дерри нотации, что враг никогда – слышишь? ни-ког-да – не должен видеть твою истинную силу. Поднимаясь по склону холма, Дерри явственно, почти вживую слышал скрипучий голос своего старика-наставника. «Если они полагают, что ты слаб, то и давят не столь сильно. Не посылают из Лондона по твоему следу убийц. Не платят серебром каждому встречному бродяге, чтобы тот лишь сообщил, где тебя искать. Не назначают за твою голову цену, безрассудный ты мальчишка!»

Сделавшись на время францисканцем, он, быть может, спас свою шею – или же, кто знает, просто выиграл себе пару бесполезных дней. Бредя по дороге с монахами, Дерри действительно несколько раз миновал враждебного вида людей, что мрачно пошучивали и с глумливым смехом отворачивались, когда брат Питер протягивал им кружку для подаяния. Сколькие из них состоят на довольствии у Йорка – все или только половина, – Дерри было невдомек. Он в эти минуты предпочитал смотреть в землю и смиренно влачиться вместе с остальной братией.

Дождь на какое-то время утих, хотя тучи по-прежнему устилали все горизонты, а в небе время от времени высоко прокатывался гром. Брат Питер, пользуясь минутой затишья, одной рукой заглушил язычок колокольчика, а другой остановил свою промокшую, дрожащую на холоде братию.

– Братья! День на исходе, а земля так сыра, что ночевать нынче под открытым небом не представляется возможным. На том конце города – в миле, не больше – я знаю одно благочестивое семейство. Надо будет только перейти этот холм и обогнуть замок. Там нам дозволят остановиться в амбаре на ночлег и дадут потрапезничать в обмен на наше благословение их дома и совместную молитву.

Монахи при этих словах ощутимо взбодрились. Дерри поймал себя на том, что за эти дни развил в себе к этим людям и их странноватой жизни что-то вроде тихой симпатии. За исключением быкоподобного Молчуна Годуина, ни один из них силачом не смотрелся. Есть подозрение, что кое-кто из них работе в этой жизни предпочитал попрошайничество, но опять же, свое нищенство они воспринимали до трогательности серьезно, и это в жестокий век, когда любой другой силится уйти из этого отчаянного состояния за счет тяжкого труда. Дерри прокашлялся (кашель последнее время действительно донимал его не на шутку, возникнув из-за холода и сырости) и позвал:

– Брат Питер, можно с тобой перемолвиться словом?

Старший во всей стайке монах неторопливо обернулся.

– Конечно, сын мой, – сказал он с безмятежным видом, хотя у самого губы были синими от холода.

Дерри снова подумалось о тугом кошельке, пригретом возле мошонки.

– Я… Я, пожалуй, дальше с вами не пойду, – вымолвил он, предпочитая глядеть себе под ноги, чем видеть разочарование, которое сейчас, безусловно, читалось на лице у монаха. – Мне в замке надо увидеться с одним человеком, и я там, видимо, подзадержусь…

– Ах вон оно что, – раздумчиво кивнул брат Питер. – Что ж, во всяком случае, ты отправишься туда с благословением Божиим.

К удивлению, пожилой францисканец протянул руку и, возложив ладонь на пробритую макушку Дерри, нежно надавил, чтобы тот нагнул голову. Дерри подчинился, до странности тронутый проявлением той искренней, слегка наивной веры, с какой брат Питер взывал к святому Христофору и святому Франциску, чтобы те сопровождали и опекали путника в его странствиях и треволнениях.

– Спасибо тебе, брат Питер. Для меня это честь.

Монах с улыбкой отвел руку.

– Я лишь уповаю на то, Дерри, – с тихим светом в глазах сказал он, – что те, с кем ты надеешься разминуться, в решающий миг окажутся ослеплены солнцем и при твоем прохождении мимо будут слепы, как Саул из Тарса.

Дерри от изумления моргнул, отчего брат Питер издал смешок.

– Немногие из тех, кто примыкает к нам в дороге, Дерри, уже через день-другой требуют выбрить себе тонзуру. Думаю, тебе это все-таки не повредило, несмотря на недостаточно умелое обращение с бритвой брата Джона.

Дерри смотрел, разом и смущенный и позабавленный.

– Я потом было спохватился: как же так? У вас у всех на макушках кружок от силы пальца в три, а у меня шириной чуть ли не до ушей.

В темных глазах брата Питера заплясали лукавые искорки:

– Это я так решил, Дерри. Если уж человеку так хочется иметь тонзуру, то почему б его не уважить и не сделать ее на вырост? Прости мне, сын мой, если что не так.

– О чем ты, брат Питер! Вы ведь, можно сказать, доставили меня сюда в целости и сохранности.

В безотчетном порыве благодарности Дерри сунул руку под рясу и из глубоких складок извлек наружу кожаный кошель, который буквально втиснул брату Питеру в пальцы.

– Вот, это вам. Того, что здесь есть, хватит всей вашей братии на целый месяц, а то и больше.

Францисканец, задумчиво взвесив кошелек на ладони, протянул его обратно.

– Нищим, Дерри, всегда Бог подаст. А это ты оставь себе, хоть доброта твоя меня и трогает.

Дерри, пятясь, замахал поднятыми руками.

– Брат Питер, прошу, возьмите! Это все ваше.

– Ну ладно, ладно, – успокоил монах, убирая кошелек под рясу. – Уверен, что мы найдем этому лучшее применение или поделимся с кем-нибудь, кто в нужде еще большей, нежели мы. Ступай с Богом, Дерри. Кто знает, может, настанет время, когда ты решишь примкнуть к нам в странствии длиною больше, чем пара дней. Буду об этом молиться. Ну что, пора в путь, братья, – обратился он к остальным, – опять дождь начинается.

Каждый из монахов поочередно подошел к Дерри и, перекрестив, напутственно приобнял. Даже Молчун Годуин приблизился и согбенно, выпростав из-под камня свою лапищу, сжал ладонь Дерри так, что хрустнули кости.

Дерри остался одиноко стоять на вершине холма возле стен замка, глядя, как стайка францисканцев удаляется вниз по узкой покатой улочке. Дождь действительно возобновился, отчего тело изнутри бил озноб. Он взял путь на будку караульни близ ворот королевской крепости. Ощущение было такое, что за ним наблюдают, и он припустил трусцой, торопясь поскорее укрыться под сенью стен, где повернул к темной безмолвной фигуре караульного. Приблизившись, он сощурился, вглядываясь в густеющий сумрак. Стражник вымок не меньше, чем Дерри, и отличался от него разве что наличием алебарды и сигнального колокола. Постой-ка вот так на часах в дождь и град, холод и зной.

– Доброго тебе вечера, сын мой, – делая в воздухе крестное знамение, приветствовал Дерри.

– Побираться здесь запрещено, отче, – хрипло и нехотя откликнулся после паузы стражник, при этом все же добавив: – Уж извини.

Зубы Дерри, синевато-белые на темном от дорожного загара лице, засветились в улыбке.

– Сделай-ка вот что: сообщи обо мне своему капитану. Держу пари, ему захочется выйти мне навстречу.

– В такую погоду вряд ли, отче, – угрюмо возразил стражник. – Неохота его сердить.

Дерри исподтишка глянул вниз и вверх по дороге: вокруг никого. С одной стороны, это хорошо, но впору рухнуть от усталости, а в животе урчит от голода.

– Скажи ему одно лишь слово – «виноград», – и охота у него вмиг появится.

Стражник какое-то время смотрел с хмурым сомнением; Дерри ждал, сплотив всю уверенность, какую только можно было выставить напоказ. Через минуту-другую человек сдался и, пожав плечами, резко свистнул. У него за спиной в караульне открылась дверь, из которой тотчас хлынул поток ругани и насчет дождя, холода, и вообще.

Вышедший наружу имел щеголеватые, закрученные кверху усы, которые под дождем уже начали никнуть. Сейчас он вытирал руки о кусок ткани, а к губе сбоку лепился кусочек недоеденного яйца. На стоящего под дождем фриара он даже не взглянул, а недовольно обратился напрямую к караульщику:

– Что там такое?

– Да вот, сэр, этот монах. Просил за вами послать.

То, что начальник стражи оскорбительно не обращает на него внимания, начинало Дерри досаждать, и он порывисто заговорил, хотя губы сводило от холода, а зубы постукивали:

– Я продрог, промок и проголодался, Хоббс. «Виноград» – ты меня расслышал? И меня сейчас захочет видеть королева. Так что впускай не мешкая.

Капитан Хоббс хотел было осадить наглеца в рясе – это что еще за манера обращения, – но тут ухватил, что незнакомец произнес его имя, да еще и слово, которое ему пару недель назад велено было запомнить. Так что дело обретало совсем иной оборот и приходилось держать себя соответственно. Он вгляделся в грубого фриара пристальнее.

– Это… никак мастер Брюер? Боже правый, да вас и не узнать. Что у вас случилось с головой?

– Маскировка, Хоббс, если ты до сих пор этого не понял. Ну так ты меня впустишь или нет? Я продрог и промок до нитки, а устал так, что того гляди свалюсь прямо тебе под ноги.

– Да-да, сэр, конечно. Я отведу вас к королеве. Ее высочество несколько дней спрашивала о вас.

Промозглый дождь все шелестел, все тарабанил по шлему стражника, торчащего в карауле. Ему оставалось лишь завистливо поглядывать, как капитан и странный монах уходят туда, где сухо и тепло.

Несмотря на измотанность, Дерри не мог не замечать гнетущей атмосферы молчания, что лишь усиливалась по мере того, как они с Хоббсом приближались к королевским покоям. Немногочисленные слуги скользили здесь словно бесшумные тени, без своей обычной бойкой стукотни, а изъяснялись шепотом, если вообще открывали рот. К тому моменту как Хоббс подвел его к нужной двери и вполголоса обменялся с двумя стражниками дополнительным паролем, Дерри сделал для себя вывод, что улучшений в самочувствии короля не произошло. Вот уже год и два месяца минули с той поры, как король Генрих впал в бесчувственность столь глубокую, что его никак не удавалось из нее вызволить. Уже близилось к концу лето 1454 года, а на троне в Лондоне так и не было короля, и только герцог Йоркский правил от его имени, значась «Защитником и Радетелем королевства». До этого Англия уже имела долгую историю регентства – покровительства над королевскими детьми; Генрих и сам в свое время имел надобность в хороших людях, которые правили страной от его имени, когда он в детстве унаследовал трон. Но не было еще в английской монаршей власти прецедента безумия, зловещим пятном перешедшего, несомненно, от матери Генриха, с ее французского правящего древа.

Дерри был подвергнут тщательному обыску. Убедившись, что при нем нет оружия (во всяком случае, такого, какое они могли бы найти), стражники объявили о приходе визитера и открыли перед ним дверь во внутренние покои.

Войдя, Дерри первым делом увидел королеву, которая сидела со своим супругом за ужином. На первый взгляд казалось, что король Генрих, как ни в чем не бывало, сидит, склонившись над тарелкой с супом, только в несколько квелой позе. И лишь затем становились видны веревки, путами крепящие монарха к спинке стула, чтобы тот не упал, пока стоящий рядом слуга кормил хозяина с ложки. С появлением постороннего слуга чутко поднял голову. По мере приближения стало видно, что Генриху спереди подвязан нагрудник, как малому дитяте, и супа туда накапало едва не столько же, сколько в рот. По треугольному разрезу безвольных, полураскрытых губ стекал наваристый бульон. Стоя в коленопреклоненной позе, Дерри заслышал негромкое бульканье: монарх поперхнулся проглоченным.

Капитан Хоббс дальше порога не двинулся, дверь закрылась у Дерри за спиной. Молодая королева, блестя глазами, встала со стула.

– Дерри, да у вас голова как яйцо! – тревожно-радостным возгласом встретила она вошедшего. – На ней почти не осталось волос!

– Да, ваше высочество. Францисканец, что управлялся с бритвой, оказался на редкость усерден.

Поднимаясь с колен, он неожиданно для себя покачнулся: тепло в комнате и голод накатили волной слабости. При виде его состояния улыбка королевы потускнела.

– Хамфри, помогите мастеру Брюеру сесть, иначе он упадет. Быстрее, он близок к обмороку.

Дерри, ощущая в себе мутноватую слабость, остекленело огляделся, думая увидеть, к кому она обращается, и почувствовал, как его самого крепко берут под мышки и, взнуздав, усаживают на широкий деревянный стул. Он моргнул, пытаясь собрать свои внезапно поплывшие мысли. Такая слабость вводила в смущение: ведь брат Питер со своими монахами сейчас все еще шлепает где-то под дождем, направляясь к своему амбару, где можно заночевать.

– Минута, и я буду в порядке, ваше высочество, – каким-то странным, отдаленным голосом произнес он. – Дорога выдалась долгой.

Он не сказал, что за ним охотились, что он до предела напрягал свою сметку и свои связи, чтобы как-то удерживаться впереди людей, идущих за ним по пятам. За минувший месяц его трижды обнаруживали, и он был вынужден спасаться от погони (два раза на протяжении одной лишь недели перед тем, как он примкнул к монахам). Он знал – еще немного, и его настигнут: подведут ноги, или же он не сумеет вовремя добраться до безопасной щели, куда можно юркнуть, забиться и какое-то время переждать. Люди герцога Йоркского смыкали вокруг него свою сеть, не оставляя ни фута свободного пространства. Он уже почти чувствовал у себя на горле шершавую удавку.

Дерри поднял глаза, чтобы поблагодарить помогшего ему человека, и невольно отпрянул, узнав в нем герцога Бекингемского Хамфри Стаффорда – могучего сложения, непомерных аппетитов человека с красным, как кедровая древесина, лицом. Дерри он поднял и усадил легко, как ребенка; оставалось лишь недоумевать, сколько же веса он, Дерри, потерял в дороге.

Подавшись вперед, Бекингем проколол его взглядом, брезгливо морща мясистый нос.

– Можно сказать, живой труп, – вслух подытожил он и, подавшись еще ближе, бесцеремонно принюхался. – Дыхание сладковатое, ваше высочество, как будто уже гнилостное. Что бы он ни сказал, я б вам советовал выжать все из него сейчас, пока он не брякнулся и не отошел прямо у нас на глазах.

Дерри покосился на нависающее брюзгливое лицо.

– Я выживу, милорд. Имею такое обыкновение.

На короля Генриха никто из них за все это время не взглянул. А между тем он сидел здесь же за столом – немо, ничего не видя и, судя по всему, не чувствуя. Дерри все же решился украдкой глянуть на него из-под бровей, и тут же об этом пожалел. Монарх был чахоточно худ и бледен, но не это выглядело пугающе странно, а то, что глаза его были абсолютно пусты. Казалось, что перед тобой сидит труп, хотя это было не так. Он дышал, и при каждом его вдохе голова чуть заметно колебалась.

– Горячей похлебки мастеру Брюеру, – распорядилась королева Маргарет. – А еще хлеба, масла, холодной телятины с чесноком – словом, все, что есть под рукой.

Дерри благодарственно прикрыл глаза, чувствуя, как боль в перетруженном теле несколько ослабевает, отдаляется, а тепло в натопленной комнате блаженно проникает в поры, впитывается в кожу. Рядом с жарким, трескучим огнем он не сидел уже давно. Истома и облегчение овладели им, и он едва не заснул к тому моменту, как у него перед носом поставили блюда и тарелки. Запах съестного неожиданно разбудил в Дерри такой аппетит, что в глаза Маргарет возвратился лукавый, чуть насмешливый огонек. Горячая душистая похлебка в буквальном смысле оживляла, словно напрямую разливаясь по телу и насыщая, прогревая его до мозга костей. Дерри, причмокнув, рванул зубами ломоть хлеба, такого свежего, что его даже не нужно было макать в содержимое тарелки.

– Думаю, жить он все-таки будет, – криво усмехнулся через стол Бекингем. – На вашем месте, ваше высочество, я бы опустил взор на стол. То, как он грубо уминает пищу и сглатывает, тиранит глаз: того и гляди примется жевать еще и бахрому у скатерти.

Дерри холодно на него посмотрел, но предпочел смолчать: не хватало еще нажить себе нового врага. Одного герцога, ищущего тебя повсюду, должно быть достаточно, во всяком случае, пока.

Он откинулся на спинку стула, зная, что пользуется у королевы расположением бо́льшим, чем кто-либо еще из ее слуг. И был за это благодарен. Отирая рот льняной салфеткой, он мстительно улыбнулся Бекингему.

– Ваше высочество, благодарю вас за ваше терпение. Теперь я, можно сказать, ожил достаточно, чтобы поведать новости, которыми располагаю.

– Дерри, вас не было два месяца! Что вас все это время удерживало вдали от короля?

Дерри сел прямо, отодвинув от себя тарелку как раз перед тем, как ее подхватил кто-то из слуг.

– Ваше высочество. Прежде всего я укреплял ряды тех, кто держит передо мной отчет. В каждом благородном доме у меня есть мужи и женщины, преданные королю Генриху. Кое-кого из них, увы, больше нет: или найдены и схвачены, или вынуждены бежать и скрываться. Иные продвинулись на должности, облечены властными полномочиями, что, по их мнению, дает им право претендовать на более высокую оплату. Им я, не скупясь на время, как мог втолковывал, что верность королю не измеряется серебром, хотя кто-то, бывает, и зарится на свои тридцать сребреников.

Королева Маргарет была красивой, атласно-золотистой молодой женщиной, еще не достигшей тридцатилетнего возраста, с чистой кожей и изящной шеей. Дерри она выслушивала со слегка прищуренными глазами, время от времени поглядывая на мужа, словно он после всех этих месяцев безмолвия мог вдруг взять и очнуться. Сердце Дерри тянулось к ней – жене человека, по сути, совершенно ее не знавшего.

– А как там Йорк, Дерри? Расскажите мне о нем.

Дерри, набрав в грудь воздуха, помолчал, оглядывая роспись потолка. Описать молодой королеве Протекторат надо было поделикатней, чтобы не ранить ее чувств и уж тем более не сокрушать надежд. Нехитрая правда состояла в том, что с управлением страной Йорк справлялся вполне сносно. В числе обвинений, которыми можно было бы заклеймить Ричарда Плантагенета, некомпетентность явно не значилась. Если совсем уж честно, то сложнейшие и весьма заковыристые государственные дела герцог вел куда с бо́льшим опытом и пониманием, чем Генрих за все его годы у власти. Но нельзя, нельзя выкладывать такое напрямую молодой супруге короля, жаждущей хороших новостей.

– Он не делает секрета из того, – начал Дерри, – что поддерживает Невиллов. На пару с графом Солсбери, ваше высочество, они подминают под себя все новые владения и маноры по всей стране. Я слышал буквально о дюжине дошедших до суда тяжб, суть которых – захват и присвоение кем-нибудь из Невиллов чужих земель.

Безупречное чело королевы исказили морщинки.

– Дерри, – нетерпеливо взмахнула она рукой, – сообщите же мне о зреющем недовольстве, о бунтах! О его неудачах и промахах! Скажите мне, что народ Англии отказывает этому человеку в поддержке!

На мгновение Дерри замешкался, но быстро продолжил:

– Гарнизон Кале отказался подчиняться его приказаниям, ваше высочество. Это у Йорка доподлинно заноза в пятке, которую ему никак не выдрать. Ведь это самая большая армия в распоряжении Короны, а ей не плачено жалованья с самого падения Мэна и Анжу. Последнее, что я слышал, это что там захватили годовую партию шерсти и угрожают ее продать для пополнения своей казны.

– Вот, Дерри, – торжествуя, воскликнула королева, – это уже гораздо лучше. Для улаживания смуты он мог бы послать туда графа Сомерсета, если б не утратил поддержки этого славного человека своими нападками на моего мужа. Сомерсета бунтовщики безусловно бы послушались, я в этом уверена. Кстати, вы знаете, что этот Йорк урезал владения самого короля? Да, да, представьте себе. Явились его люди с предписанием и печатями, разогнали весь чиновный люд безо всякого даже пособия, и более того – вывели из конюшен лошадей, распределив их среди прихлебателей своего хозяина. Нет, вы представляете? Чистейшие родословные, которых теперь не то что восстановить, а даже не собрать в одном месте! И все ради гнусных сребреников своего господина! Вы представляете, Дерри?

– Да, ваше высочество, я это слышал, – неловко кивнул Дерри.

Интересно, когда же Йорку оставалось время на сон, при таком-то обилии темных дел на протяжении всего лишь года. Недовольство гарнизона Кале было одним из полудюжины черных пятнышек на протекторате Йорка. В целом страна управлялась твердой и умелой рукой, и хотя разговоры об урезании незначительной части королевских угодий действительно шли, лорд-протектор исправно и неукоснительно собирал для государства подати, а доходами распоряжался столь рачительно, что обеспечивал себе все растущую поддержку. Если так пойдет и дальше, то того гляди настанет время, когда страна предпочтет, чтоб король Генрих не пробуждался вовсе. Королеве же, а вместе с ней и Дерри, необходимо было, чтобы Йорк потерпел сокрушительное поражение или же чтобы монарх наконец пришел в чувство. И нужно это – край как нужно – до того, как станет слишком поздно. Дерри снова взглянул на короля, который дремал, печально распустив губы. При этом кожа на лбу Дерри оледенела и стянулась, а руки подернулись гусиной кожей. Живой человек, впавший в такое состояние, – что это, как не злой рок?

– И что, с государем никаких улучшений? – понимая, что задевает деликатную струну, спросил он.

Маргарет села прямее, с маской непроницаемости на лице; внутреннюю боль выдавал лишь слегка подсевший голос:

– Сейчас за ним присматривают двое новых врачей; болвана Оллуорти, слава богу, при дворе больше нет. Кого я только к своему мужу не подпускала: и лекарей, и знахарей, и праведников, и колдунов. Уж они его и обсматривали, и общупывали, и творили над ним кто молитвы, кто заклинания. Терпел он от них и такое, что язык не поворачивается сказать. И все тщетно! Никто не сумел возвратить его дух обратно в тело. Все это время великим утешением для меня был Бекингем, но даже он временами впадает в отчаяние – так ведь, Хамфри?

Герцог в ответ буркнул что-то невнятное, предпочитая вместо беседы хлебать поданный ему суп.

– А сын, ваше высочество? – как мог учтиво спросил Дерри. – Ваш сын, когда вы показали его королю, он как-то откликнулся?

– Вы пытаете меня своими расспросами, как аббат Уитхэмпстед, – поджала губы королева. – Когда я показывала ему ребенка, Генрих на секунду поднял глаза, и я просто уверена: он узнал нас и понял, что к нему обращаются.

В глазах Маргарет дрожали слезы, вызванные столь дерзким вопросом, и Дерри мысленно ругнул себя за опрометчивость. Прокашлявшись, он заискивающе любезным тоном сказал:

– Ваше высочество. В следующем месяце состоится заседание совета лордов, чтобы поименовать вашего сына Эдуарда королевским наследником и принцем Уэльским. Если Йорк в это вмешается, то тем самым наглядно проявит свои алчные посягательства на власть. И хотя это будет жестоким ударом, но я на это чуть ли не надеюсь, поскольку тогда все увидят истинное лицо его протектората и на что он нацелен. Те из нобилей, что все еще куражатся и отказываются узреть правду, уже не смогут ее опровергнуть.

Маргарет посмотрела на своего мужа с откровенной мукой во взоре.

– Я на это надеяться не могу, Дерри. Мой сын и без того наследник. Для него, моего маленького Эдуарда, я сносила унижение присутствия Йорка и Солсбери при родах, когда они пауками ползали вокруг моего ложа и совались под покрывала якобы удостовериться, что ребенок действительно мой! Лорду Сомерсету тогда пришлось за меня вступаться чуть ли не с кулаками, Дерри. Иногда я сожалею, что он и в самом деле не вынул клинок и не пронзил им Плантагенета прямо там, за всю его наглость и мои унижения. Так что нет, мастер Брюер. Нет! Мне невыносима сама мысль о том, что эти негодяи смеют сомневаться в праве моего сына на престолонаследие.

Ту историю Дерри слышал неоднократно. От того, через что этой женщине пришлось пройти, впору было безмолвно рдеть. Какой-то своей частью Дерри восхищался скользкой изощренностью ума Йорка – уже за само то, что ему пришло в голову измыслить, будто беременность могла оказаться подложной и дитя при рождении могли подменить. И пускай эти домыслы тогда сошли на нет, но слухи о каком-то там ином отце все равно похаживали. Шепотом называлось имя графа Сомерсета, о чем исправно докладывалось Дерри в его неустанно навостренные уши. Впрочем, зная обостренное чувство чести сухоликого аристократа, Дерри не сомневался, что это не более чем скабрезная ложь, даром что сочиненная достаточно умно.

Сидя с этими мыслями, Дерри через какое-то время поймал себя на том, что, раздавленный своей усталостью, клюет носом чуть ли не в такт с королем. Боже, благослови королеву Маргарет: увидев, что он буквально валится с ног, она распорядилась отвести его и уложить почивать. Перед тем как уйти, он шатко опустился перед ней на одно колено, кое-как поклонился герцогу Бекингему и еще раз оглянулся на короля, все так же деревянной куклой сидящего, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Спотыкаясь от дремоты, Дерри вслед за слугой пробрел в отведенную для ночлега комнату, пахнущую сыростью и пылью. Здесь он, даже не стянув с себя мокрой рясы, рухнул на кровать и провалился в бездонный, накрывающий с головой сон.