Книга: Сокровища поднебесной
Назад: Глава 1
Дальше: Глава 3

Глава 2

И мы действительно затемно оказались на вершине холма: орлок Баян с сопровождавшими его офицерами, ван Укуруй, я, капитан Тоба и оставшиеся двое воинов из его отряда. Кто нес меч, кто лук и колчан со стрелами, Баян — готовившийся к бою, а не к параду — был в тот день без зубов. У меня же, поскольку я тащил неуклюжую пику с флагом, не было никакого оружия, кроме моего поясного кинжала. Мы легли на траву и стали ждать, когда туман рассеется и станет видно место действия. Утро уже давно наступило. Прежде чем солнце показалось из-за горных вершин, его лучи осветили безоблачное синее небо, этот свет постепенно отразился от лежавшей внизу черной чаши долины и поглотил туман с реки. Сначала это было единственное движение, которое мы могли разглядеть, — молочное свечение, поднимающееся над чернотой.
А затем долина приобрела форму и цвет: туманная голубизна на кромках гор, темная зелень лесов, бледная зелень травы и подлеска на открытых участках, серебряный блеск реки после того, как испарился темный туман. И тут все пришло в движение: из табуна лошадей донеслось отдаленное случайное ржание; затем женщины в курене начали подниматься со своих подстилок, они стали разжигать лагерные костры и ставить на огонь воду для чая — мы услышали вдалеке позвякивание котелков, — а мужчины пока еще спали.
К этому времени юэ не раз уже наблюдали, как просыпается лагерь, и знали его обычный распорядок. И с учетом этого выбрали момент для нападения: когда стало уже достаточно светло, чтобы они могли четко рассмотреть свои цели, но пока еще встали только женщины, а мужчины спали. Я уж не знаю, каким образом юэ дали сигнал к началу атаки: я не увидел развевающегося флага и не услышал звука трубы. Но внезапно воины юэ все вместе с поразительной четкостью пришли в движение. Только что мы, наблюдатели, смотрели вниз — на пустой склон холма в долине возле куреня. Мы словно с вершины пустого амфитеатра глядели вниз, на не занятые зрителями скамьи перед сценой в отдалении. Но уже в следующий момент вид был загорожен, потому что склон больше не был пустым, как если бы скамьи в амфитеатре волшебным образом бесшумно, ряд за рядом, заполнили многочисленные зрители. Из травы, кустиков и кустарников внизу на холме неожиданно поднялась более высокая растительность — мужчины в кожаных доспехах, причем у каждого был уже поднят лук и стрела лежала на натянутой тетиве. Все произошло так неожиданно, что мне показалось, будто некоторые из юэ поднялись буквально рядом со мной. Думаю, я был не единственным из спрятавшихся в засаде, кому пришлось сдержаться, чтобы тут же не вскочить. Я лишь пошире раскрыл глаза и покрутил головой, чтобы оглядеть весь «амфитеатр» долины. Тот внезапно стал видимым и ощетинился зрителями, тысячами вставших зрителей, рядами и ярусами в виде подковы — в рост человека там, где они были ближе ко мне, величиной с куклу — подальше и мелкими, словно насекомые, — на самых дальних склонах долины. И все эти ряды были сплошь утыканы, словно бахромой, стрелами, нацеленными в центральную точку — представлявший собой отдаленную сцену лагерь.
Все это случилось почти в полной тишине и произошло гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать. Затем послышался первый звук, изданный юэ, — он не был задуманным заранее для устрашения противника боевым кличем, как в монгольской армии. Звук этот был слегка необычным — шелестяще-свистящим звуком стрел, выпущенных одновременно. Тысячи этих стрел издали в полете своего рода вибрирующий гул, как ветер, пронесшийся по долине. Этот звук затих, удалившись от нас, а затем повторился, разделившись и усилившись, частично перекрываясь звуком вжиг-вжиг-вжиг, потому что юэ с огромной скоростью, но не одновременно выдергивали из своих колчанов стрелы — пока первые еще были в полете, лучники уже вставляли и выпускали новые. Стрелы взлетали в небо, на короткое время оно темнело, а они уменьшались в размерах до еле различимых палочек, прутиков, лучинок, зубочисток, волосков и медленно образовывали арку, превращаясь в темный моросящий дождь над лагерем (это, кстати, выглядело ничуть не страшней, чем серый моросящий утренний дождик). Мы, наблюдатели, находясь позади и ближе к стрелкам, увидели и услышали, как началась атака. Но их цели — бродившие по лагерю женщины, лошади, еще спящие мужчины — возможно, ничего и не заметили, пока не начался дождь из тысячи стрел, в изобилии лившийся на них со всех сторон. Однако стрелы, пожалуй, нельзя было сравнить с дождевыми каплями или моросью в ненастную погоду, ибо они были с острыми наконечниками, тяжелые, летели быстро и падали долго, не говоря уж о том, что многие из них, должно быть, угодили в плоть и пронзили кость.
К этому времени авангард юэ уже ворвался в лагерь, все еще не издавая боевого клича и не замечая падающих стрел, которые выпускали их товарищи. Копья и мечи нападающих, сверкая, уже разили их врагов. Все это время со своего наблюдательного пункта мы видели, как воины юэ все сбегают и сбегают со склона холма и со всех окружавших долину горных склонов. Казалось, что зелень в долине непрерывно расцветала темными цветами. Юэ останавливались, выпускали свои стрелы и сбегали вниз по направлению к куреню, где проливалось все больше и больше крови. Теперь помимо свиста стрел были также слышны крики тревоги, ярости, страха и боли, которые издавали люди в лагере. Когда нападение уже перестало быть неожиданным, юэ тоже принялись издавать боевой клич, наконец позволив себе пронзительные крики, которые поднимают воинский дух, усиливают ярость и, как надеются воины, вселяют ужас во врагов.
Когда шум и смятение переместились вниз в долину, Баян сказал:
— Думаю, теперь самое время, Марко Поло. Юэ все побежали в курень, новые уже не появляются, и я никого не вижу в резерве.
— Сейчас? — спросил я. — Вы уверены, орлок? Но я буду хорошо виден здесь, наверху, стоящий и размахивающий флагом. Это может заставить юэ заподозрить неладное и остановиться. Если только они не сразят меня сразу же стрелой.
— Не бойся, — ответил он. — Наступающие воины никогда не оглядываются. Становись здесь.
Итак, я вскочил на ноги, ожидая, что в мои кожаные доспехи непременно вонзится стрела, и торопливо развернул шелк на своей пике. Когда ничто не повергло меня наземь, я обеими руками схватил пику, поднял знамя как можно выше и начал размахивать им справа налево, снова и снова. Сияющая яркая желтизна в утреннем свете и живое шуршание шелка. Я не мог взмахнуть им раз или два и снова упасть ничком, притворившись, что знамя увидели издалека. Мне пришлось стоять там, пока я не понял, что находившиеся далеко от меня воины с шарами действительно увидели сигнал и отреагировали на него. А произошло это далеко не сразу. Мысленно я прикидывал: сколько же времени все займет? Наверняка они уже смотрели в эту сторону. Да, они ведь знали что мы появимся в тылу врага. Итак, затаившись в своих укрытиях, воины, которые должны привести в действие смертоносные шары, смотрят в нашем направлении. Они изучают этот край долины, настороженно ожидая движущейся желтой точки посреди окружающей зелени. И вот — хох! а-ла-ла! эви-ва! — они видят, как крошечная фигурка вдалеке размахивает из стороны в сторону знаменем. Потом они отползают обратно — туда, где спрятали свои латунные шары. Это может занять у них несколько минут. Ну что же, подождем. Прекрасно, теперь они наверняка поднимают свои тлеющие лучины и дуют на них — если только у них хватило ума уже зажечь лучины заранее и ждать. А вдруг нет? Тогда они теперь торопятся, неуклюже возятся с кремнем, огнивом и трутом…
Ладно, дадим еще несколько минут. Боже, каким тяжелым стало знамя. Прекрасно, теперь уже наверняка трут раскалился и они подносят к пламени связку сухих листьев или еще что-нибудь. Вот уже у каждого воина есть прут или зажженная палочка для фимиама, и теперь они подносят их к латунным шарам. Запаляют фитили. Вот фитили загорелись и зашипели, монголы вскакивают и быстро отбегают на безопасное расстояние…
Я мысленно пожелал им удачи — успеть отбежать на приличное расстояние и укрыться в безопасном месте, — потому что сам ощущал себя особенно уязвимым. Казалось, я гордо размахивал знаменем у всех на виду вот уже целую вечность, и юэ, должно быть, ослепли, раз не замечали меня. Сейчас — как там говорил мастер огня? — нужно медленно досчитать до десяти, пока фитили горят. Я насчитал десять медленных взмахов своего большого, струящегося желтого знамени…
Но ничего не произошло.
Caro Gesù, что пошло не так? Неужели они не поняли мой знак? Мои руки уже ослабли, а пот с меня просто лил градом, хотя солнце все еще находилось за горами, а утро выдалось совсем не теплым. Могло ли так случиться, что монголы не подготовили шары заранее? Почему я доверил это предприятие — а с ним и свою жизнь — дюжине тупых монгольских воинов? Не придется ли мне стоять здесь, размахивая знаменем и все больше слабея, еще целую вечность или даже больше? Вдруг они сейчас неспешно делают то, что должны были уже давно сделать? И сколько еще пройдет времени, прежде чем монголы начнут не спеша отыскивать в своих поясных кошелях кремни и огнива? И почему, интересно, все это время я должен стоять здесь и молотить в воздухе этим чрезвычайно привлекающим глаз желтым знаменем? Баян, может, и прав, что ни один наступающий воин никогда не оглядывается назад, но вдруг кого-нибудь из этих юэ угораздит споткнуться и упасть или свалиться от удара, и он невольно повернет голову в этом направлении? Едва ли кто не заметит на поле сражения столь необычное зрелище. Юэ запросто может крикнуть своих товарищей по оружию, и они обстреляют меня, выпуская стрелы, как они сделали, когда пошли в наступление…
Зеленый ландшафт вокруг расплывался из-за пота, который попадал мне в глаза, но я заметил боковым зрением короткую желтую вспышку. Maledetto! Я позволил, чтобы знамя повисло, и теперь должен поднять его повыше. Но затем там, где возникла желтая вспышка, вдруг появился синий дымок на зеленом фоне. Я услышал, как хором произнесли «хох!» мои товарищи, которые все еще лежали, распростершись в траве, а потом они вскочили на ноги и встали рядом со мной, снова и снова крича «хох!». Я прекратил размахивать знаменем и теперь стоял, задыхающийся, покрытый потом, и смотрел на желтые вспышки и голубые дымки шаров huo-yao, с которыми происходило то, что и должно было произойти.
Весь центр долины, где теперь полностью перемешались юэ и бон, выдающие себя за монголов, был скрыт облаком пыли, поднятой их яростным столкновением. Однако вспышки и дым находились высоко над этими клубами пыли, и потому она не скрывала их. Вспышки и дым шли из трещин, они были как раз там, где я сам заложил бы шары, в скальных выступах, напоминающих замки. Они загорелись не все сразу, а по одному и по два, сначала на одной горной вершине, потом — на другой. Я очень обрадовался, насчитав двенадцать вспышек. Значит, все до одного шары себя оправдали. Однако, похоже, ожидаемого эффекта они не дали. Крошечные вспышки огня вскоре совсем погасли, оставив лишь незначительные струйки голубого дымка. Звук до нас дошел значительно позже, и, хотя он был достаточно громким, чтобы его можно было расслышать в шуме, выкриках и драке, происходившей внизу, в долине, звук этот оказался далеко не таким громовым раскатом, который я услышал, когда были уничтожены мои покои во дворце. На сей раз воспламенение сопровождалось лишь резкими хлопками — такие звуки мог произвести воин юэ, ударяющий плашмя мечом по боку лошади, — один или два хлопка, затем еще несколько одновременно, монотонное потрескивание хлопков, а затем и последние несколько, по отдельности.
И все — ничего больше не произошло. Лишь яростное, но бесполезное сражение, не ослабевая, продолжалось внизу, в долине. Никто из сражавшихся там, казалось, не заметил этой сцены наверху. Орлок повернулся ко мне и одарил меня усталым взглядом. Я беспомощно вздернул брови. И вдруг все остальные мужчины удивленно пробормотали: «Хох!», при этом одновременно показывая в разные стороны. Мы с Баяном завертели головами по сторонам. Над нами, в скале, похожей на стену, образовалась расселина, которая ощутимо расширилась. А в другом месте, еще выше, две огромные глыбы скалы, которые стояли бок о бок, начали постепенно наклоняться в разные стороны. А вон там горный пик, похожий на замок, опрокинулся и рассыпался на несколько отдельных глыб, которые полетели в разные стороны. Причем все это так медленно, словно происходило под водой.
Если эти горы и правда никогда раньше не страдали от обвалов, то они, по крайней мере, были вполне готовы к этому. Думаю, мы смогли бы достичь желаемого при помощи всего лишь трех или четырех латунных шаров, заложенных по обеим сторонам долины. Мы заложили по шесть с каждой стороны, и все они сработали. Незначительный в самом начале представления, результат оказался впечатляющим. Лучше всего я мог бы описать это так: предположим, в высоких горах есть несколько открытых выступов в горном хребте, и представим, что наши заряды, как молотком, выбили и разбили кости этого хребта. Когда горный гребень обваливается, земля, которая его покрывала, начинает сползать здесь и там, подобно шкуре освежеванного и разделанного на части животного. И поскольку шкура при этом морщится и собирается в складки, лес сползает с нее лохмотьями, как шерсть с верблюда летом, такими же уродливыми пучками и лоскутами.
Как только начали разваливаться первые скалы, мы, наблюдатели, почувствовали, что холм под нами задрожал, хотя мы и находились в нескольких ли от ближайшего из этих горных обвалов. Дно долины тоже содрогнулось, но обе армии, все еще увлеченные сражением, пока ничего не заметили. Я, помню, в этот момент подумал: должно быть, именно так мы, смертные, проигнорируем первые признаки Армагеддона, продолжая заниматься своими мелкими, ничтожными делами, увлеченные злобными маленькими раздорами даже тогда, когда Господь нашлет на нас невообразимое опустошение, которое приведет к концу света.
Однако добрый кусок земли был уже опустошен. Падающие скалы тянули за собой вниз другие скалы; переворачиваясь и скользя, они вспахивали полосы целых пластов земли, и земля эта вместе с глыбами скал очищала склоны гор от растительности. Деревья падали, ударялись друг о друга, громоздились в кучи, перекрывали друг друга, растрескивались, и тогда поверхность горы и все, что на ней росло или входило в ее состав — валуны, камни, булыжники, комки почвы, земля, куски дерна величиной с луг, деревья, кусты, цветы, возможно, даже лесные твари, захваченные врасплох, — все это неслось вниз, в долину, в виде дюжины или даже больше отдельных обвалов. Шум, производимый ими, хотя и задержался из-за расстояния, наконец ударил нам в уши. Отдаленные раскаты постепенно переросли в грохот, тот, в свою очередь, превратился сначала в рев, а потом в гром. Такого грома я никогда прежде не слыхал — даже на изменчивых вершинах Памира, где грохот часто бывал оглушительным, но никогда не продолжался дольше нескольких минут. Звук этого грома продолжал нарастать, создавал эхо, собирал и впитывал его и бушевал еще громче, как будто еще не достиг наибольшей своей силы. Теперь холм, на котором мы стояли, сотрясался подобно желе — возможно, одного лишь такого грохота хватило бы, чтобы его сотрясти, — поэтому мы с трудом удерживались на ногах. Все деревья рядом с нами шелестели так, словно теряли свою листву, отовсюду с пронзительными криками взмывали птицы; казалось, сам воздух вокруг нас содрогался.
Грохот нескольких обвалов перекрыл шум сражения в долине; оттуда больше не доносилось криков, воинственных кличей и звона ударявшихся друг о друга мечей. Несчастные люди наконец осознали, что происходит, как и табуны лошадей. Люди и лошади устремились в разные стороны. Я и сам пребывал в состоянии возбуждения, но не мог как следует разглядеть, что делали люди по отдельности. Я воспринимал их как расплывчатую массу — так же, как и неясные очертания ландшафта, который устремился с гор вниз, — тысячи людей и лошадей мчались огромным беспорядочным стадом. При этом казалось, что все дно долины наклоняется взад и вперед, а толпа переливается из стороны в сторону. У меня возникло такое чувство, что все, кто был жив и мог двигаться — люди и лошади, — словно бы вдруг одновременно заметили страшный обвал, громадные оползни, которые с грохотом неслись на них с западных склонов. И все они, как одно целое, бросились прочь оттуда, но только для того, чтобы узреть другой, не менее страшный обвал, такие же ужасные оползни с грохотом летели им навстречу с восточных склонов. И снова они все, в едином порыве, бросились в середину долины. Кроме тех, кто кинулся в реку, — те словно бы убегали от лесного пожара и пытались найти спасение в холодной воде. Около двух или трех дюжин человек — я не мог разобрать, сколько именно, — бежали прямо в середину долины, на нас, и, возможно, кто-то резво несся в другом направлении. Однако обвалы двигались быстрее, чем мог бежать человек.
И вот уже оползни достигли низа. Хотя падающие коричневые и зеленые пятна состояли из целого леса высоких деревьев и бессчетного количества огромных, как дом, валунов, с того места, где мы находились, все вместе это выглядело как поток грязной, комковатой, полной песка цампы. Казалось, словно какую-то чудовищную кашу выплеснули вниз из огромной миски, с самого дна, а вздымающиеся облака пыли, которые взметнулись вверх, выглядели как поднимающийся от нее пар. Когда отдельные оползни достигли подошвы гор, они слились воедино в громадный обвал, ворвавшийся в долину, вернее, их было целых два — один шел с востока, другой с запада, чтобы встретиться в центре. Оползни со скрежетом пронеслись по дну долины, лишь слегка замедлив свое стремительное движение. Когда потоки встретились, они были высотой с трехъярусную стену. Мне это напомнило схватку двух гигантских горных козлов: я однажды видел, как они наскочили друг на друга и столкнулись своими огромными рогатыми головами с такой силой, что у меня самого клацнули зубы.
Я ожидал услышать точно такой же зубодробильный грохот, когда два чудовищных обвала встретились, однако на сей раз шум был совсем иным. Река Джичу текла по восточной окраине долины. Поэтому оползень, стекший вниз с востока, просто сгреб эту реку на значительном протяжении, когда пронесся через нее, и поскольку он продолжил свое движение, то вода, должно быть, смешалась с его содержимым и превратила оползень в стену вязкой грязи. Когда две несшиеся друг на друга массы сошлись, раздалось громкое влажное «шлеп!», подтвердившее, что оползни соединились, чтобы с этого момента и навсегда образовать более высокое дно долины. И еще, когда они встретились, из-за горных вершин на востоке вдруг показалось солнце, но небо было таким тусклым от пыли, что солнечный диск показался блеклым. Солнце появилось так внезапно, было такого удивительного цвета и имело такие неясные очертания, словно оно было кимвалом, подброшенным сюда, чтобы провозгласить конец всякому грохоту в долине. Хотя сверху еще продолжали нестись последние валуны, шум постепенно затих, правда не сразу. Он перешел в дребезжащий затихающий металлический звук, который в конце концов замер.
В наступившей внезапно тишине — она не была абсолютной, потому что, все еще подпрыгивая, катились вниз валуны, скрипели и скользили по склону деревья, неслись вниз обрывки дерна и еще что-то неразличимое, — я услышал первые слова, которые принадлежали орлоку:
— Скачите, капитан Тоба. Приведите нашу армию.
Капитан вернулся тем же путем, которым перед этим пришли мы. Баян неспешно вынул из кошеля большое сияющее приспособление из золота и фарфора — свои зубы, вставил их в рот и пощелкал челюстью, чтобы поудобнее пристроить зубы на своих деснах. Теперь он выглядел как настоящий орлок, готовый к триумфальному шествию. Баян быстро спустился с холма и исчез в облаке пыли, а мы все последовали за ним. Сам не знаю, почему мы так поступили, может, для того, чтобы насладиться полнотой нашей необычной победы. Но смотреть было решительно не на что, в этой густой удушающей пелене не видно было буквально ничего. Когда мы всего лишь добрались до подножия холма, я потерял из виду своих товарищей и мог только слышать приглушенный голос Баяна, где-то справа от меня. Орлок говорил кому-то:
— Воины будут разочарованы, когда доберутся сюда. Поживиться тут абсолютно нечем.
Огромное облако пыли, поднятое обвалами, когда оба оползня встретились, полностью скрыло от нас долину и то, что там происходило. Поэтому я не могу сказать, что был очевидцем гибели ста тысяч или около того человек. Нет, во всем этом грохоте я не слышал их последних отчаянных воплей или треска ломаемых ребер. А теперь все они и вовсе исчезли — вместе с лошадьми, оружием и другим снаряжением. Поверхность долины изменилась, люди оказались мгновенно уничтожены, словно были не больше и не полезнее муравьев или жуков, которые населяли ее прежде.
Я вспомнил выбеленные кости и черепа, которые видел на Памире, останки отдельных путников, животных и целых караванов, которые были застигнуты там обвалами. Здесь же не осталось даже таких следов. И если кто-нибудь из бон Батана, кого мы освободили от похода — маленькие Одко или Рянг, например, — захотят навестить место, где в последний раз видели жителей их города, то они вряд ли отыщут здесь череп отца или брата, чтобы превратить его в памятную реликвию вроде чаши для питья или барабана для празднований. Может быть, спустя несколько веков крестьянин юэ, возделывая эту долину, вывернет своим заступом кости какого-нибудь не слишком глубоко погребенного трупа. Но до той поры…
И я представил, что пришлось пережить всем тем мужчинам и женщинам, которые так безумно носились по долине взад и вперед, и тем, кто скорчился, спрятавшись в реке, и тем, кто к началу обвала уже лежал раненый. Что они испытали в свой последний ужасный миг, когда поняли, что их уничтожили подобно насекомым или, даже хуже того, похоронили заживо. Возможно, некоторые из них все еще были живы, целы и в сознании, но оказались в ловушке, в темноте под землей, зажатые, перекрученные в своих маленьких могилах-тоннелях, где воздух сохранится до тех пор, пока огромные скалы и валуны не сдвинутся с места и не займут новое положение.
Это будет продолжаться еще какое-то время, пока сама долина не приспособится к своей изменившейся топографии. Я понял это, когда, пробираясь на ощупь, кашляя и чихая в облаке сухой пыли, вдруг обнаружил, что шлепаю по грязной воде, которой здесь прежде не было. Джичу толкнулась в преграду, которая так внезапно перегородила ее течение и разлилась по обе стороны от того, что прежде было ее берегами. Очевидно, с трудом продираясь в этой мути, я повернул налево, в восточном направлении. Не испытывая желания забираться глубже в воду, я свернул направо; мои сапоги поочередно засасывало, и я скользил в этой новой грязи, пока пробирался, чтобы присоединиться к остальным. И когда передо мной во мраке вдруг замаячил какой-то человек, я окликнул его по-монгольски, что чуть не стало фатальной ошибкой.
Мне так и не представилось возможности спросить у этого человека, как ему удалось выжить в такой катастрофе — может, он был одним из тех, кто пробежал через всю долину вместо того, чтобы носиться туда и обратно, или, может, каким-то необъяснимым образом обвал поднял его, вместо того чтобы похоронить под собой. Может, он и не сумел бы мне ничего рассказать, поскольку и сам не знал, как спасся. Похоже, всегда остается хотя бы несколько человек, выживших в самых страшных катастрофах, — возможно, кто-нибудь переживет и Армагеддон, — во всяком случае, мы обнаружили, что из ста тысяч уцелело около восьмидесяти человек. Половина из них были юэ, и приблизительно человек двадцать этих юэ почти не пострадали и могли передвигаться. Мало того, двое из них сумели сохранить свое оружие и все еще были переполнены яростью и желанием немедленно отомстить — и, представьте, меня угораздило нарваться на одного из этих юэ.
Может, повстречавшийся человек поверил в то, что он единственный юэ, оставшийся в живых, а может, испугался, когда обнаружил в облаке пыли другую человеческую фигуру, но я дал ему преимущество, заговорив по-монгольски. Я не знал, кто он, но он точно знал, что я враг — один из тех, кто только что уничтожил его товарищей по оружию, возможно, близких друзей или даже братьев. Действуя инстинктивно, как рассерженный шершень, он нанес мне удар мечом. Если бы не та вновь образовавшаяся грязь, в которой мы стояли, я бы погиб моментально. Я не смог увернуться от внезапного удара, но то, что я невольно отшатнулся, заставило меня поскользнуться в грязи. Я упал как раз в тот момент, когда меч, издав «вжиг!», пронесся там, где я только что стоял.
Когда неизвестный напал на меня, мне сразу вспомнилось: «Возмездие неотвратимо. Оно настигнет тебя тогда, когда ты меньше всего будешь этого ожидать». Я откатился в сторону и схватился за единственное оружие, которое у меня было, свой поясной кинжал, а затем попытался встать, но успел подняться лишь на одно колено, прежде чем нападавший снова сделал выпад. Оба мы были всего лишь неясными фигурами в пыли, и его нога соскользнула так же, как и моя, так что его второй удар тоже пришелся мимо. Теперь уже противник стоял ко мне достаточно близко, и я сделал быстрый выпад кинжалом; этого оказалось недостаточно, и я снова поскользнулся в грязи.
А теперь позвольте мне более подробно рассказать о ближнем бое. Чуть раньше, в Ханбалыке, я видел внушительную карту военного министра, утыканную маленькими флажками и ячьими хвостами, отмечавшими расположение армий. В другой раз я наблюдал, как высшие офицеры разрабатывали тактику сражений, используя для наглядности столешницу и окрашенные деревянные кубики разного размера. В подобном виде сражение представлялось четким, аккуратным, а для стороннего наблюдателя, возможно, даже легко предсказуемым в своем исходе. Еще раньше, на родине, я видел картины и шпалеры, на которых были изображены знаменитые венецианские полководцы, одержавшие победы на море и на суше. Там все изображалось с предельной ясностью: вот тут наш флот или конница, а там — войска неприятеля. На полотнах сражающиеся всегда стоят лицом друг к другу, выпускают стрелы или целятся копьями точно, уверенно и даже хладнокровно. И тот, кто видит эти картины, воспринимает битву как нечто спокойное, опрятное и методичное, как игра в шашки или шахматы — этакое сражение на ровной доске в хорошо освещенной и уютной комнате.
Сомневаюсь, что хоть какое-нибудь сражение когда-либо выглядело как на картинах, и совершенно точно знаю, что ближний бой так выглядеть не может. Это беспорядочная и отчаянная сумятица: обычно все происходит на плохой земле и в отвратительную погоду, два человека отчаянно бьются, забыв в ярости и ужасе обо всем, чему их учили, обо всех правилах сражения. Полагаю, что каждый мужчина изучал правила владения мечом или кинжалом: делай так и так, чтобы отбить нападение противника; двигайся вот таким образом, чтобы пройти его защиту; сделай эти ложные выпады, чтобы раскрыть слабые места в его защите и бреши в его броне. Возможно, эти правила и применяют, когда два мастера стоят на носках в gara di scherma или когда два дуэлянта вежливо приветствуют друг друга на симпатичной зеленой лужайке. Совсем другое дело, когда ты и твой противник схватываются в луже грязи посреди густого облака пыли, когда вы оба чумазые и потные, а ваши глаза слезятся от попавшего в них песка, так что вы почти ничего не видите.
Я не стану пытаться описывать здесь наше сражение, выпад за выпадом. Да я и не помню толком последовательности. Все, что я могу припомнить, как мы мычали, тяжело дышали, корчились и оба упорно стремились одержать верх — казалось, время тянулось необычайно медленно, — я пытался приблизиться к противнику, чтобы нанести удар кинжалом, а он старался держаться на расстоянии, чтобы сделать выпад мечом. Мы оба были в кожаных доспехах, но в разных, поэтому у каждого из нас имелись свои преимущества. Моя кираса была из мягкой кожи, что позволяло мне свободно двигаться и увертываться от врага. Он же был в такой жесткой cuirbouilli, что она стояла вокруг него, как бочонок. Это мешало моему противнику маневрировать, но служило эффективной преградой для моего короткого кинжала с широким лезвием. Когда же наконец больше благодаря случаю, чем ловкости, я ударил его в грудь, то понял, что лезвие хоть и проникло сквозь кирасу, но смогло лишь слегка проколоть его грудную клетку. В результате я тут же оказался во власти врага, мой кинжал застрял в коже, я отчаянно цеплялся за его рукоятку, тогда как мой противник имел в своем распоряжении меч.
Он позволил себе саркастически рассмеяться, празднуя победу, прежде чем нанести удар, что и стало для него роковой ошибкой. У меня был тот самый нож, который мне когда-то дала шальная девчонка romm, чье имя означало «Лезвие». Как следует сжав рукоятку кинжала, я почувствовал, как оба широких лезвия с резким щелчком разошлись, и догадался, что это выскочило внутреннее тонкое третье лезвие. Мой враг недоуменно вытаращил глаза. Он, рыча, раскрыл рот, и тот так и остался открытым, меч выпал из его отведенной назад руки, он изрыгнул на меня кровь, откинулся назад и упал. Резким движением я выдернул из него кинжал, вытер его и снова сложил.
Я стоял над трупом и думал: теперь я убил уже двоих людей. Не считая двух девушек-близнецов в Ханбалыке. Интересно, следует ли мне приписать на свой счет и победу здесь, в Юньнане? Тогда получится, что за свою жизнь я убил еще сто тысяч человек. Хубилай-хан должен мной гордиться: я расчистил для себя просторную комнату на переполненной земле.
Назад: Глава 1
Дальше: Глава 3