Глава 3
Я страстно желал поближе познакомиться с Ху Шенг — и даже сделать ей подарок, — но для этого нужно было дождаться утра. Однако к тому времени, когда через полупрозрачные окна стал виден первый отблеск рассвета, она спала в моих объятиях. Таким образом, я сидел тихо, держал девушку и, воспользовавшись случаем, рассматривал ее с восхищением и любовью.
Нет сомнений, что Ху Шенг была моложе меня, но насколько, я так никогда и не узнал, потому что она сама не имела представления, сколько ей лет. Точно так же не мог я предположить, объяснялось ли это молодостью, было свойственно ее расе или же объяснялось ее собственным совершенством, но лицо Ху Шенг не расплывалось и не обвисало во время сна, как это происходило с лицами других женщин. Ее щеки, губы, линия скул оставались невозмутимыми и спокойными. Ее кожа бледного персикового цвета, даже вблизи, была самой чистой и тонкой, которую я когда-либо видел, такой не было даже у статуй из полированного мрамора. Кожа была такой нежной, что на висках и под самым ухом я смог разглядеть проступающие тонкие голубоватые вены. Они просвечивали, как рисунки внутри тонких, словно бумага, фарфоровых ваз мастера горшечных дел, если держать их на свету.
И еще кое-что я понял, пока у меня была возможность пристально рассматривать черты лица Ху Шенг. Раньше я считал, что у всех местных мужчин и женщин глаза были узкими, как прорези, — раскосыми, как однажды выразился Хубилай, — лишенными век, невыразительными и непроницаемыми. Но теперь, вблизи, я мог рассмотреть, что просто веки у них располагаются под необычным углом и что глаза Ху Шенг имели роскошные безукоризненные веера прекрасных, длинных, изящно изогнутых черных ресниц.
Когда же наконец усилившийся в комнате дневной свет разбудил девушку и она открыла глаза, я увидел, что они были даже больше и ярче, чем у западных женщин. Они были насыщенного темно-коричневого цвета, как gahwah, но с рыжеватыми искорками, белки же глаз отличались такой белизной, что отливали синевой. Глаза Ху Шенг, когда она раскрыла их, сначала были полны ночных грез — как и у всех людей при пробуждении, — но затем, когда привыкли к дневному свету и реальному миру, они ожили и выразили настроение, мысли и чувства. Они отличались от глаз западных женщин лишь тем, что их взгляд нельзя было так вот просто взять и прочесть. Они вовсе не были загадочными, просто просили у того, кто в них смотрел, некоторого внимания, предлагали ему озаботиться тем, что же за послание в них содержалось. Что касается глаз западных женщин, то они говорили с каждым, кто только посмотрит в них. То, что было в глазах Ху Шенг, предназначалось лишь одному человеку — вроде меня, — который действительно хотел все узнать и брал на себя труд поглубже заглянуть в них, чтобы это увидеть.
К тому времени, когда она проснулась, утро было в самом разгаре, и вскоре в дверь моих апартаментов постучали. Ху Шенг, разумеется, этого не услышала, поэтому я отправился открывать — с некоторым удивлением и слегка напуганный, ибо не представлял, кто это мог быть. Однако это оказалась всего лишь пара монгольских служанок, которых подобрали для меня. Они сделали ko-tou и извинились, что пришли только сейчас, объяснив, что главный распорядитель во дворце слишком поздно понял, что я остался совсем без слуг. Поэтому-то они и пришли, чтобы спросить, что я буду есть из того, что можно приготовить на скорую руку. Я сказал им и попросил принести еды на двоих, девушки так и сделали. В отличие от моих предыдущих служанок, близнецов, эти, кажется, не возражали против того, что им приходится прислуживать вдобавок еще и рабыне. Или же они, вероятно, приняли Ху Шенг за пришедшую ко мне наложницу и, возможно, из благородных. Она была довольно милая девушка, и манеры у нее были вполне благородные. Во всяком случае, служанки прислуживали нам обоим без всяких возражений, они стояли в ожидании рядом, пока мы ели.
После того как мы позавтракали, я при помощи жестов обратился к Ху Шенг. (Я сделал это слишком грубо, неуклюже и с ненужной показухой. Однако со временем мы с ней так преуспели в языке жестов и так приспособились, что могли понимать друг друга даже при сложном и еле различимом общении, движения наши были настолько незаметными, что окружающие редко замечали их, удивляясь, как это мы можем «разговаривать» молча.) В тот раз мне хотелось сказать Ху Шенг, чтобы она пошла и перенесла в мои покои — если хочет — весь свой гардероб и личные вещи. Я неуклюже задрал и опустил руки вдоль своего платья, а затем показал на свои гардероб. Менее проницательному человеку могло бы показаться, что я приказываю ей пойти и одеться самой так, как был одет я, а на мне в то утро был мужской наряд, сшитый по персидской моде. Однако Ху Шенг рассмеялась и кивнула в знак того, что поняла, а я послал с ней обеих служанок, чтобы те помогли ей принести вещи.
Пока они отсутствовали, я достал бумагу, которую мне принесла Ху Шенг: официальный документ на право владения ею, который передал мне Хубилай. Это и был тот подарок, который я хотел ей сделать. Я передам документ Ху Шенг, превратив ее таким образом в свободную женщину, которая никому не принадлежит и никому ничем не обязана. У меня было несколько причин, чтобы желать это сделать, и сделать немедленно. Честно говоря, я опасался, что в ближайшее время со мной что-нибудь случится: араб отправит меня в подземелье к Ласкателю или заточит в Доме иллюзий, мне придется бежать, пробиваться с боем или пасть в борьбе, — поэтому мне хотелось, чтобы Ху Шенг никоим образом не была вовлечена во все это. Но если мне суждено остаться в живых, на свободе и при дворе, я надеялся, что со временем смогу овладеть Ху Шенг, и совсем не так, как хозяин рабыней. Если подобному суждено произойти, то это должно стать подарком с ее стороны, а она сможет подарить себя только в том случае, если будет совершенно свободна.
Я вытащил из спальни вьюки, которые совсем недавно принес туда, и вывернул их содержимое на пол в поисках маленького камешка, цыплячьей крови — печати yin, чтобы скрепить им свою подпись на документе. Когда я отыскал его, мне также попалось письмо на желтой бумаге, удостоверяющее мои полномочия, и большая пайцза — пластина, которую Хубилай дал мне на время моей миссии в Юньнане. «Возможно, мне следует все это вернуть ему?» — подумал я. Это напомнило мне, что я также привез для него бумагу с накарябанными на ней именами воинов Баяна, хитроумно разместивших латунные шары, о которых я собирался лично доложить Хубилаю. Я отыскал ее, и это в свою очередь заставило меня вспомнить о множестве других сувениров, которые я собрал во время своих прежних странствий.
Я опасался, что мне могло не представиться больше другого случая припомнить свое прошлое, ибо мое будущее было под большим вопросом. Именно поэтому я начал тщательно рыться среди вьюков и седельных сумок, которые принес, доставать оттуда разные предметы и с нежностью рассматривать их. Все свои записи и наброски карт я отдал отцу, чтобы тот держал их при себе, поэтому у меня оставалось совсем немного сувениров: kamàl — деревянная рамка с веревками, которую человек по имени Арпад дал мне в Суведии, чтобы прокладывать путь на север и юг… И теперь уже довольно заржавленная сабля shimshir, которую я стащил из кладовки коварного старика по имени Краса Божественной Луны, и…
В дверь снова постучали, на этот раз пришел дядя Маттео. Я не очень-то обрадовался, увидев его, но он, по крайней мере, был одет в мужской наряд, поэтому я позволил дядюшке войти. Похоже, одежда восстановила часть его мужественности: он говорил хриплым старческим голосом и даже, казалось, осмелился бушевать. Бросив мне небрежное: «Bondi», он начал разглагольствовать:
— По твоей милости, племянничек Марко, я не мог сегодня уснуть всю ночь, а утром пришел прямо к тебе, даже не перекусив, и хочу сказать тебе следующее.
— Минутку! — отрывисто бросил я. — Я уже давно перестал быть маленьким мальчиком, и нечего называть меня племянничком и разговаривать со мной в таком тоне. Я тоже просидел всю ночь, размышляя над тем, как быть, но пока что не нашел подходящего выхода. Поэтому, если у тебя есть какие-нибудь идеи, я, пожалуй, не прочь их выслушать. Но я не стану слушать советов и ультиматумов.
Дядюшка тут же начал защищаться:
— Adasio, adasio. — Он поднял руки, показывая, что сдается, и слегка сгорбил плечи, словно бы под ударами бича. Мне стало почти грустно, ибо я увидел, что дядюшка моментально струсил, стоило мне резко возразить ему, поэтому я сказал уже мягче:
— Если ты не успел перекусить, вон там горшок со все еще горячим чаем.
— Спасибо, — кротко произнес он, сел, налил себе чашку чая и снова начал: — Я пришел, чтобы только сказать, Марко… предложить, ну, в общем… чтобы ты не приступал к выполнению какого-нибудь радикального плана, пока я снова не переговорю с wali Ахмедом.
Поскольку никакого плана действий, радикального или нет, у меня не было, я только пожал плечами и снова уселся на пол, чтобы и дальше разбирать сувениры. А дядюшка продолжил:
— Как я уже порывался объяснить тебе прошлой ночью, я пытался склонить Ахмеда заключить с тобой перемирие. Имей в виду, я не выступаю в защиту тех жестокостей, которые он совершает. Но когда я обратил на это его внимание, он мигом убрал всех твоих свидетелей, поэтому теперь ему нет нужды бояться обвинений в свой адрес. С самого начала, Марко, ты вызвал у него гнев. — Маттео маленькими глотками выпил чай, затем наклонился, чтобы посмотреть, что я делаю. — Cazza beta! Сувениры из наших путешествий. Я уже позабыл о многих вещицах. Kamàl Арпада. А это кувшинчик с притиранием. А вот эта склянка, если не ошибаюсь, подарок от того шарлатана, хакима Мимдада? А это колода карт zhi-pai. Эх, Марко, Марко, когда-то мы — ты, я и Нико — были троицей беззаботных путешественников, не так ли? — Он снова откинулся назад. — Так вот, мои доводы следующие. Если у Ахмеда нет причин бояться тебя, а у тебя нет против него оружия, тогда заключение перемирия между вами означало бы…
— Это бы означало, — с издевкой произнес я, — что впредь ничто не помешает тебе вволю предаваться разврату со своим властолюбивым любовником. Dolce far niente. Это все, о чем ты заботишься.
— Неправда! И, если необходимо, я готов доказать, что позабочусь… обо всем, что имеет к этому отношение. Но, послушай, почему ты не хочешь заключить с Ахмедом мир? Никто не пострадает, всем это принесет только пользу.
— Не много пользы это принесло рабыне Мар-Джане, Биянту и госпоже Чао. Ахмед уничтожил их всех, а ведь никто из них не причинил ему вреда и не сделал ничего плохого. Бедная Мар-Джана, между прочим, была моим другом.
— Чем можно помочь мертвым? — воскликнул он. — Ты не сможешь сделать ничего, что вернуло бы их к жизни!
— Но я-то сам все еще жив и теперь должен жить с таким грузом на совести. Ты только что упомянул о трех беззаботных путешественниках, забыв, что большую часть времени нас было четверо. Вспомни Ноздрю, который впоследствии стал Али-Бабой. Он был преданным супругом Мар-Джаны и из-за меня потерял ее. Не знаю, может, ты и способен договориться со своей совестью, но я не смогу посмотреть в глаза Али, пока не отомщу за Мар-Джану.
— И как, интересно, ты собираешься отомстить? Ахмед обладает слишком большой властью…
— Он всего лишь человек. Он тоже смертен. Я могу честно сказать тебе: я не знаю, как именно это сделаю, но клянусь, что я убью wali Ахмеда-аз-Фенакета.
— Тебя казнят за это.
— Значит, тогда я тоже умру.
— А как же я? Как же Никколо? Что будет с Торговым домом Поло?..
— Только не рассказывай мне снова о том, как хорошо ты ведешь дела… — начал было я, но задохнулся от возмущения.
— Подожди, Марко. Сделай лишь то, о чем я просил тебя минуту тому назад. Не поступай опрометчиво, пока я снова не поговорю с Ахмедом. Я немедленно отправлюсь к нему и стану умолять. Может, он предложит что-нибудь, что смягчит твой гнев. Какой-нибудь компромисс. Может быть, он подыщет новую жену для Али.
— Gesù, — произнес я с глубочайшим отвращением. — Проваливай, ты, тварь. Ступай и пресмыкайся перед ним. Ступай и твори с ним все те низкие вещи, которые вы вместе проделываете. Доведи его своей любовью до такого помешательства, чтобы Ахмед что-нибудь пообещал…
— Я могу это сделать! — со страстью воскликнул он. — Ты думаешь, что жестоко обижаешь меня своими насмешками, но клянусь: я могу это сделать!
— Давай наслаждайся как следует, потому что это, возможно, будет в последний раз. Клянусь, я убью Ахмеда, как только смогу все хорошенько подготовить.
— Похоже, ты и правда настроен решительно и непримиримо.
— Ну разумеется! Как мне заставить тебя понять? Мне все равно, во что это мне обойдется… или тебе… или Торговому дому Поло, или даже всему Монгольскому ханству с самим Хубилаем. Я постараюсь только защитить своего ни в чем не повинного отца от последствий моего поступка, поэтому мне надо успеть все сделать до его возвращения. Но я это сделаю. Ахмед умрет от моей руки.
Должно быть, дядя наконец все понял, потому что лишь грустно сказал:
— И я ничего не могу сделать, чтобы отговорить тебя? Совсем ничего?
Я снова пожал плечами.
— Если ты собираешься пойти к Ахмеду сейчас, то можешь сам убить его.
— Я люблю его.
— Убей его с любовью.
— Боюсь, что теперь я не смогу жить без него.
— Ну тогда умри вместе с ним. Я хочу откровенно говорить с тобой… с тем, кто был моим дядей, компаньоном и верным другом. И вот что я тебе скажу: друг моего врага — мой враг!
Я даже не взглянул, как дядя выходит из комнаты, потому что в этот момент как раз вернулась Ху Шенг с двумя служанками и я тут же занялся тем, что стал показывать девушкам, куда уложить ее немногочисленные наряды и принадлежности. Затем я ненадолго почти совсем позабыл о злобном Ахмеде, своем достойном сожаления, деградировавшем дяде Маттео, обо всех остальных заботах, которые довлели надо мной, и обо всех многочисленных опасностях, которые меня подстерегали, потому что испытал небывалое наслаждение, передав Ху Шенг документ.
Я сделал ей знак сесть за стол, на котором лежали кисти, подпорка для руки и кубик туши, которую хань использовали для письма. Я развернул документ и положил его перед девушкой. Затем смочил кубик, чтобы получить тушь, и кисточкой нанес немного на резную поверхность своей yin, после чего плотно прижал ее к чистому месту на документе и показал Ху Шенг оттиск. Она посмотрела на него, потом на меня, ее прекрасные глаза силились понять, что я хотел сказать своими действиями. Я знаком показал девушке на печать на документе, затем сделал знак, показывающий, что она свободна, — «документ больше не принадлежит мне, ты больше не принадлежишь мне», — и подвинул документ к ней.
Ее лицо словно осветилось ярким светом. Ху Шенг скопировала мои жесты освобождения и вопросительно взглянула на меня, я подтвердил, что она все правильно поняла, кивнув головой. Девушка взяла документ, все еще глядя на меня, и сделала вид, что хочет порвать его; я кивнул сильней, чтобы заверить ее: правильно, документа о рабыне больше не существует, Ху Шенг теперь свободная женщина. На ее глаза навернулись слезы, она встала, выпустила из рук документ, позволив ему упасть на пол, и снова вопросительно взглянула на меня: это не ошибка? Я сделал широкий, размашистый жест, чтобы показать: перед тобой весь мир, ты вольна уйти. Затем последовало леденящее сердце мгновение, во время которого я затаил дыхание: мы просто стояли и смотрели друг на друга; казалось, что время тянется бесконечно. Ху Шенг могла запросто собрать снова свои вещи и уйти, и я не смог бы остановить ее. Но, к счастью, этого не произошло. Она сделала два жеста, которые я надеялся, что понял, — приложила одну руку к своему сердцу, а другую к своим губам, затем протянула обе руки ко мне. Я неуверенно улыбнулся, затем издал счастливый смешок, потому что девушка прижалась ко мне всем своим маленьким телом; мы обнимались так же, как делали это предыдущей ночью, — без страсти, без вожделения, просто с удовольствием.
В душе я поблагодарил Хубилай-хана за то, что он дал мне эту печать yin. В тот день я впервые воспользовался ею, и это привело любимую в мои объятия. До чего же удивительно, подумал я, что простая печать, вырезанная из самого обыкновенного камня, обладает такой властью…
И тут я неожиданно выпустил Ху Шенг из объятий, отвернулся от нее и бросился на пол.
Я краем глаза заметил ее испуганное маленькое личико, но сейчас не было времени что-либо объяснять или извиняться за грубость. Мне неожиданно пришла в голову мысль — невероятная и, возможно, безумная, но чрезвычайно привлекательная. Может быть, это освежающее прикосновение Ху Шенг стимулировало работу моего мозга. Если так, я поблагодарю девушку позже. А в тот момент я растянулся на полу, не обращая внимания на ее величайшее изумление, и начал беспокойно рыться в куче разрозненных предметов, которые перед этим извлек из своих вьюков. Я обнаружил дощечку — пайцзу, которую решил вернуть Хубилаю, список имен монголов, которые устанавливали смертоносные шары, и — да! Вот она! Печать yin, которую я забрал у министра малых рас, как раз перед тем, как его казнили, и с тех пор хранил. Я схватил ее с радостным возгласом, потом вскочил на ноги, зажав печать в руке, и, думаю, даже пропел несколько слов и сделал несколько танцевальных па. И остановился, заметив, что Ху Шенг и обе служанки уставились на меня с недоумением и тревогой.
Одна из служанок махнула рукой в сторону двери и, поколебавшись, произнесла:
— Господин Марко, там пришел посетитель и просит принять его.
Это оказался Али-Баба, и мне тут же стало стыдно за свою радость: нашел время скакать и резвиться, когда мой товарищ потерял все и чуть жив от горя. Однако могло быть и хуже. Я бы почувствовал еще большую вину, если бы Али вошел, когда я обнимал Ху Шенг. Я шагнул к нему, крепко схватил за руку и втянул его в комнату, бормоча одновременно слова приветствия, соболезнования и дружеского участия. Выглядел он ужасно: глаза покраснели от слез; огромный нос, казалось, обвис больше, чем обычно. Али судорожно сжимал руки, но это не помогало, и они продолжали дрожать.
— Марко, — произнес он дрожащим голосом. — Я только что побывал у придворного похоронных дел мастера, собираясь в последний раз взглянуть на мою дорогую Мар-Джану. Но он сказал, что среди тех, кого он должен проводить в мир иной, такого человека нет!
Я должен был это предвидеть и уберечь Али от тягостного путаного объяснения. Я знал, что казненные преступники не поступали к похоронных дел мастеру, Ласкатель сам хоронил их без всякого таинства или церемонии. Но я ничего не сказал другу об этом, только произнес, успокаивая его:
— Без сомнения, произошла какая-то путаница, вызванная суматохой из-за возвращения двора из Шанду.
— Путаница, — пробормотал Али, — я вообще ничего не понимаю и запутываюсь все больше и больше.
— Предоставь это мне, приятель. Я все сделаю как надо. Кстати, в тот момент, когда ты пришел, я как раз и думал об этом. Я уже начал многочисленные приготовления, относящиеся к нашему делу.
— Но подожди, Марко. Ты обещал, что расскажешь мне… все о том, как и почему она умерла….
— Я расскажу, Али. Как только выполню одно поручение. Это срочно, но не займет много времени. Ты бы отдохнул пока здесь, а я попрошу моих дам уделить тебе внимание. — Служанкам я сказал: — Приготовьте для него горячую ванну, натрите моего друга бальзамом. Принесите еды и питья. Любого питья и столько, сколько он попросит. — Я бросился было к двери, но тут кое о чем вспомнил и приказал самым суровым образом: — Не пускайте никого в эти покои, пока я не вернусь.
Я шел, почти бежал, направляясь к военному министру, художнику Чао, и по счастливому стечению обстоятельств он не был в то утро занят ни войной, ни своим искусством. Я начал с того, что выразил ему соболезнования в связи со смертью жены, сказав:
— Мне так жаль, что ваша супруга погибла.
— Почему? — спросил он безжизненно. — Вы были среди табуна ее жеребцов?
— Нет. Я просто соблюдаю правила хорошего тона.
— Тогда я должен поблагодарить вас. Хотя полагаю, что она не заслужила вашего сочувствия. Но я так понимаю, что вы пришли с визитом не только для этого.
— Нет, — снова сказал я. — У меня есть щекотливое дело, и если вы предпочтете сделать вид, что ничего не понимаете, я последую вашему примеру. Вы в курсе того, что госпожа Чао умерла не случайно? Что все это было подстроено главным министром Ахмедом?
— Тогда я должен сказать ему спасибо. Это гораздо больше того, что он когда-либо делал для меня. А у вас есть хоть малейшее представление, почему он проявил к нам такой внезапный интерес, решив навести порядок в моей супружеской жизни?
— Это его совершенно не интересовало, господин Чао. Он действовал исключительно в своих интересах. — И я рассказал ему, как Ахмед воспользовался официальной печатью госпожи Чао, чтобы устранить Мар-Джану, а также о событиях, предшествовавших этому и случившихся позже. Я не упомянул о своем дядюшке, но в заключение сказал: — Ахмед пригрозил также опубликовать некие рисунки, сделанные вами. Думаю, вам это может не понравиться.
— Да, это поставит меня в неловкое положение, — пробормотал министр все еще вялым голосом, но его пронзительный взгляд сказал мне, что он знает, о каких рисунках идет речь, и догадывается, что семейство Поло они тоже поставят в неловкое положение. — Я так понимаю, вы хотите положить конец головокружительной карьере wali Ахмеда?
— Да, и полагаю, я знаю, как это сделать. Мне пришло в голову, что если Ахмед смог воспользоваться чьей-то чужой печатью с подписью в своих целях, то и я могу сделать нечто подобное. Так случилось, что в моем распоряжении оказалась печать другого придворного.
Я вручил ему камешек. Не было нужды говорить, чья это печать, потому что художник был способен сам прочесть на ней имя.
— Пао Ней Хо. Недавно низложенный министр малых рас. — Он взглянул на меня и ухмыльнулся. — Вы представляете себе, что я о вас думаю?
— Министр Пао мертв. Никто толком не знает, с какой целью этот человек оказался при дворе и правда ли, что он вынашивал замысел свергнуть Хубилая. Но если бы вдруг обнаружили письмо или записку с его подписью, свидетельствующие о каких-нибудь низких намерениях — скажем, сговор Пао против хана с главным министром — ну, покойник ведь не сможет отречься от этого, а вот Ахмеду придется попытаться сие опровергнуть.
Чао восхищенно воскликнул:
— Клянусь своими прародителями, Поло, вы выказываете определенные таланты, свойственные правителям!
— Но одного таланта я лишен начисто — умения писать ханьскими иероглифами. Вы же владеете этим искусством в совершенстве. Есть другие, к кому я могу обратиться, но я выбрал вас, потому что вы не входите в число друзей араба Ахмеда.
— Ну, если все, что вы рассказали, правда, то он все же снял с меня одно тяжелое бремя. Однако еще осталось немало других. Вы правы: я с радостью присоединюсь к вам, чтобы низложить этого сына черепахи. Однако вы упустили из виду одну деталь. Если все провалится, мы с вами тут же встретимся с Ласкателем. Если добьемся успеха — еще хуже, — мы оба окажемся во власти друг друга навсегда.
— Господин Чао, я желаю лишь одного — отомстить арабу. И если только я смогу причинить ему вред, то не имеет значения, что это будет стоить мне головы — завтра или спустя годы! Просто, предложив это, я уже вверил себя в вашу власть. Увы, у меня нет никаких иных гарантий моей добропорядочности.
— Этого достаточно, — решительно произнес министр и встал из-за своего рабочего стола. — В любом случае это настолько удивительный подарок судьбы, что я не могу от него отказаться. Пойдемте сюда. — Он проводил меня в соседнюю комнату и быстрым движением подровнял огромную настольную карту. — Давайте глянем. Министр Пао был юэ из Юньнаня, который тогда находился в осаде… — Мы стояли и смотрели на Юньнань, теперь он был весь уставлен флажками Баяна. — Предположим, министр Пао старался оказать помощь своей родной провинции… а министр Ахмед надеялся свергнуть Хубилай-хана… Нам нужно как-то увязать оба этих устремления… каким-нибудь третьим компонентом… Нашел! Хайду!
— Но ильхан Хайду правит гораздо дальше, на северо-западе, — произнес я неуверенно, показывая на провинцию Синьцзян. — Не может же он, находясь так далеко, тоже участвовать в заговоре!
— Ах, Поло, Поло, — принялся благодушно ворчать Чао. — Ложь — страшный грех. И, совершая его, я вызываю у почитаемых мной предков гнев, а вы ставите под угрозу свою бессмертную душу. Так неужели вы согласны отправиться в ад из-за ничтожной и малодушной лжи? Разве в вас нет размаха? Где ваша фантазия, Марко? Давайте изобретем оглушающую ложь, совершим грех, который возмутит всех богов!
— Но ложь должна быть, по крайней мере, правдоподобной.
— Хубилай поверит во все, что касается его двоюродного брата Хайду. Это омерзительный человек, настоящий варвар. Великий хан также знает, что Хайду в достаточной мере опрометчив и жаден, чтобы ввязаться в какой-нибудь грубо состряпанный заговор.
— Да, это действительно близко к истине.
— Ну так давайте рискнем. Я состряпаю записку, в которой министр Пао якобы тайком обсуждает с jing-siang Ахмедом их совместный преступный заговор с ильханом Хайду. Это общий набросок картины. А детали композиции предоставьте настоящему художнику.
— С удовольствием, — сказал я. — Видит бог, вы рисуете очень правдоподобные картины.
— И еще одно. Каким образом к вам в руки попадет этот секретный документ?
— Я был последним, кто видел министра Пао живым. Я обнаружил бумагу, когда обыскивал его. Кстати, именно таким образом я и нашел его yin.
— Вы никогда не находили печать. Забудьте об этом.
— Хорошо.
— Вы обнаружили у Пао только старую, сильно истертую бумагу. Я напишу на ней письмо, которое здесь, в Ханбалыке, Пао якобы написал Ахмеду, но не нашел возможности его отправить, потому что был вынужден бежать. Поэтому он просто по глупости прихватил письмо с собой. Да. Я слегка изомну и испачкаю его. Как скоро документ понадобится вам?
— Я вообще-то должен был передать его хану, как только прибыл в Шанду.
— Не имеет значения. Вы же не знали, важная это бумага или нет. Вы только сейчас вспомнили, что нашли его, когда распаковывали свое походное имущество. Отдайте письмо Хубилаю, сказав как бы мимоходом: «Да, кстати, великий хан…» Небрежность придаст правдоподобия. Но чем скорее, тем лучше. Пожалуй, я займусь этим прямо сейчас.
Он снова уселся за свой рабочий стол, начал деловито доставать бумагу, кисти, кубики туши, красные и черные, и другие атрибуты своего ремесла, говоря при этом:
— Вы доверили свою тайну подходящему человеку, Поло, хотя, готов поспорить, что вы даже не догадываетесь почему. Для вас, без сомнения, две бумаги, написанные ханьскими иероглифами, выглядят одинаково, поэтому вы не можете знать, что далеко не каждый писец способен подделать чужую руку. Теперь я должен постараться припомнить почерк Пао и попрактиковаться, пока не смогу без труда подражать ему. Но это не займет у меня много времени. Ступайте и предоставьте все мне. Бумага окажется у вас в руках, как только я все сделаю.
Когда я направился к двери, он добавил голосом, в котором сочетались веселье и горе:
— А знаете что еще? Это будет самое большое достижение в моей карьере, шедевр всей моей жизни. — Когда я уже собирался переступить порог, он добавил почти весело: — Эх, Марко Поло, Марко Поло, ну что бы вам предложить мне работу, которую я смог бы подписать своим собственным именем: Чао Менг Фу?