Три дня спустя, около двух часов пополудни, когда бледное солнце с трудом пробивалось сквозь низкие тучи на юго-западной стороне неба, двое всадников выехали из усадьбы Гарольда возле Уолтхэма. В этом имении эрл всегда останавливался, если дела призывали его в Лондон. Пять лет тому назад Гарольд построил здесь небольшую часовню, где хранился кусочек Животворящего Креста. Воздух был морозный, почти ледяной, мелкие снежинки, точно мошка, мелькали перед глазами, под копытами коней хрустел лед. Всадники проехали три мили по восточному берегу речки Ли, оставляя слева опушку Эппинг-Фореста, дубы и почерневший боярышник, приникший к промерзшей земле. Никаких признаков жизни вокруг, разве что двое крестьян, закутанных в шерстяные одежды и шкуры по самые глаза, укладывали хворост на сани да две вороны терзали кроличьи кости, оставленные на берегу реки удачно поохотившейся лисой.

Миновав деревушку Лейтон, всадники по длинному и узкому деревянному мосту перебрались на другой берег реки Ли и поехали по гати через пустошь Хэкни-Маршез. Лошади осторожно нащупывали путь среди кочек, верховые порой обменивались репликами.

– Когда ты женишься на леди Эрике?

– Когда ты покончишь со своими врагами.

Копыта оскальзываются, лошади осторожно ступают по промороженной грязи.

– Не стоит откладывать надолго.

– Я не могу оставить своего господина, когда он нуждается во мне.

Гарольд рассмеялся.

– Так будет до самой моей смерти. Но знаешь, брак дело долгое, а свадьба – быстрое. Напомни мне, где она живет?

– В Шротоне, графство Дорсет. У подножия Хэмблдона, примерно в трех милях от Керна и Воителя. В Долине Белого Оленя.

– Хорошая земля. Очень хорошая.

Путь вел в гору, вокруг селения Ислингтон, с высоты они могли сквозь вечерние сумерки и туман разглядеть дым, как всегда поднимавшийся над Лондоном.

Почувствовав под ногами более ровную дорогу, лошади перешли на рысь и легко побежали под горку, но добравшись до прибрежной равнины с богатой наносной почвой, вновь замедлили бег. Поле, по которому они скакали, успели вспахать, но еще не боронили, комья черной земли тускло блестели над глубокими, заполненными снегом бороздами. В полумиле от Вестминстера они выехали на широкий Стрэнд. Уже почти стемнело, туман над рекой сгущался, всадники едва различали перед собой головы лошадей. Из марева выплыли черные хибарки, окружавшие недавно достроенный собор. Из-за стен, сложенных из плетеного ивняка, отчетливо доносились кашель, вздохи и негромкие разговоры рабочих, солдат, танов и слуг – они заканчивали ужин, перед тем как приняться за огромные кувшины эля.

Тусклые темно-оранжевые лучи сальных свечей и масляных ламп проникали сквозь щели вокруг дверей. В пристройках тихонько мычали коровы, фыркали и топали ногами лошади на конюшне. Стены аббатства, прорезанные высокими черными окнами, замаячили впереди, словно огромный белый призрак. Повернув возле северной башни, Гарольд и его дружинник поскакали прямо на огни, горевшие перед большим домом. Изнутри доносилось жалобное пение монахов, оплакивавших на латыни траву засохшую и цвет увядший. Они приблизились к входу, и тут невидимая рука сорвала с подставки один из факелов и ткнула его прямо в лицо переднему всаднику, так что глаза его, привыкшие к темноте, на миг ослепли.

– Кто идет? Остановитесь и назовите себя.

– Люди короля. Гарольд, эрл Уэссекса, и мой дружинник Уолт. Ну же, Вульфстан, ты меня знаешь.

Гарольд перекинул ногу через седло и спрыгнул наземь, Уолт последовал за ним.

Стражник в полном вооружении подозвал конюха, который взял обеих лошадей за узду и куда-то повел.

– Король спит, – понизив голос предупредил Вульфстан. – Быть может, в последний раз.

– Я пришел повидать мою сродницу, а не короля. Брат не должен оставлять сестру одну в тяжелое для нее время, когда она вот-вот станет вдовой. Ей нужна поддержка близких.

Вульфстан все еще колебался, его мохнатые темные брови близко сошлись под ободком шлема, однако он не мог устоять перед уверенным тоном этого вельможи, который давно уже обладал большой властью, а в ближайшие дни, как все догадывались, собирался получить и корону. Обернувшись, стражник откинул щеколду, постучал в дверь рукояткой кинжала и пробурчал какой-то приказ. Изнутри отодвинули засов, и дверь распахнулась.

Дом почти опустел, короля перенесли в верхнюю комнату над дальним концом зала, но его постель можно было разглядеть снизу, поскольку ее отделяла от зала не стена, а всего-навсего незадернутая занавеска. Монахи пели, служки кадили; по крутой лестнице сновали юноши, поднося медные и оловянные чаши с ароматизированной водой, которой обтирали пылавшее жаром тело умирающего. Почти все придворные, за исключением немногочисленной охраны у дверей, покинули короля. Таны, дружинники, слуги – все предпочли переселиться в соседние дома, где еще пахло рождественским плющом и остролистом.

Гарольд, почти не глядя на утомительную для окружающих драму последней схватки обреченного со смертью, прошел по правой стороне зала в большой альков. Вход в это помещение был завешан двумя гобеленами. На одном была изображена королева-охотница верхом на серой в яблоках лошади и с серебряным луком в руках, перед ней в тени гигантских дубов бежала косуля; на другом гобелене король и королева уже восседали в пиршественном зале за столом, уставленным кубками, а пониже охотники разделывали косулю, в боку которой еще торчала меткая стрела.

Гарольд поднял руку и постучал в дубовую притолоку, негромко назвался. Тихий голос откликнулся ему. Две дамы проскользнули между занавесями и, торопливо шурша развевающимися юбками, просеменили в зал, к ближайшей от двери печке. Гарольд оглянулся на Уолта.

– Жди здесь, никого не пропускай, наш разговор не слушай. Надо будет – позову.

Он отодвинул занавеску и вошел. Королева Эдит лежала на постели, повернувшись на бок, подпирая голову рукой. Меха устилали постель, окутывали саму королеву поверх простого платья из белой венецианской парчи, расшитого на швах и низком вороте золотой канителью. Рыжие волосы она распустила по плечам, не забыв перевить их нитями мелкого речного жемчуга.

Гарольд придвинул стул вплотную к кровати и взял в свои руки ту ладонь, на которую сестра не опиралась.

– Надеюсь, для похорон у тебя найдется более уместный наряд.

– Конечно. Это я могла бы надеть на торжество коронации.

– Чьей?

Эдит надула полные губы.

– Бог решит.

– Бог не станет в это вмешиваться!

Эдит втянула в себя воздух.

– Ты слишком заносчив, Гарольд. Ты искушаешь судьбу подобными речами.

Он пожал плечами.

– Ладно, перейдем к делу. Что посулил тебе герцог Вильгельм?

– Дворец королевы Эммы в Винчестере и собственный двор.

– Я могу дать тебе больше.

– Что именно?

– Настоящего мужа.

Она вздохнула не без горечи, повернулась на спину, маленькие груди поднялись и опали, темные соски на миг проступили сквозь тонкий шелк.

– Ты еще можешь родить ребенка...

– Во всяком случае, любиться я еще могу, и я бы предпочла нормального мужа, которому нет нужды втыкать чужой член себе в задницу, но если бы только это мне и требовалось, я бы нашла, с кем поблудить.

– Я дам тебе короля.

– Какого короля?

– Ирландского. Там, на юге, правят наши родичи даны. Я бывал в тех краях, ты же знаешь. Там люди изысканнее, они лучше разбираются в золоте и драгоценных камнях, их певцы и музыканты гораздо искуснее наших. Все, что ты любишь. Так далеко на запад нормандцы не заберутся.

– И тем самым ты избавишься от меня, верно?

– Да нет же. Я приеду в гости, когда все уладится.

Теперь он сжимал в своих руках обе ладони сестры, касался мягкого теплого свода ее живота.

– Так что же тебе от меня надо? – спросила она.

Наклонившись, он зашептал ей в ухо. Эдит вздрогнула, когда усы Гарольда коснулись ее лица, и крепче сжала его руки.

– Да, – прошептала она, – да, я сделаю это, хорошо.

Он выпрямился, и улыбка заиграла на лице. Эдит посмотрела на брата в упор, на его сине-зеленые глаза, копну темных, начавших седеть волос, крепкую шею, широкие плечи. Выпустив его руки, королева засунула обе ладони ему под куртку, провела по бокам от талии до плеч, завела руки брату за спину, коснулась лопаток, радуясь железным мышцам и твердым, как камень, костям. Она притянула Гарольда к себе.

– Двадцать лет назад ты был у меня первым. По правде говоря, ты был единственным – настоящим...

– Я думал, отец...

– Это было в четырнадцать лет, он заставил меня. А ты, после того, как был со мной, ты отдал меня этому порченому монаху, этому содомиту... я хочу тебя снова, Гарольд. Удели мне частичку себя, и я сделаю тебя королем Англии.

Уолт, стоявший у входа в альков, оглядел зал, от ближайших к нему теней до светлого проема вдали, спрашивая себя, слышал ли кто этот вопль, и если слышал, мог ли принять его за плач женщины, скорбящей по умирающему мужу? Какой-нибудь монах мог и ошибиться, но настоящий мужчина сразу бы понял, в чем дело...

Сам он относился к происходящему спокойно, даже с сочувствием. По закону кровосмешение каралось продажей в рабство, но по всей стране такие сношения были обычным делом, они укрепляли родственные узы, а родство – основа всего общественного здания. Старинные боги только этим и занимались. Он подумал, что сказала бы по этому поводу другая Эдит, Эдит Лебединая Шея, и сразу же отмахнулся от этой мысли. Не его это дело.

За час до рассвета Гарольд раздвинул занавеси, обхватил Уолта за плечи и отвел его к большим дверям.

– Оставайся здесь, пока король не умрет, – приказал он. – Посмотри, что произойдет, а потом мчись в Уолтхэм, словно вспугнутая ворона, – мне нужно узнать обо всем как можно быстрее.

Хлопнул Уолта по плечу, прошел через зал и скрылся. Уолт прислонился к деревянному косяку двери и принялся ждать, гадая, долго ли ему еще терпеть завывание монахов и собирается ли кто-нибудь из собравшихся в зале нынче завтракать.

Фрейлины возвратились. Мальчик принес поднос с едой – вареные яйца, ржаной хлеб, парное молоко. Уолт попросил накормить и его, но паж возразил, что яйца предназначены только для женщин и больных. Он сбегал куда-то и принес еще хлеба с тонкими ломтиками красной копченой говядины и чашу эля. Уолт поинтересовался, какая нынче погода, мальчик ответил, что снегопад продолжается, но не слишком сильный, дороги не заметет. Он обещал присмотреть, чтобы лошадку Уолта накормили и напоили, прежде чем подседлать.

Через четыре часа после рассвета, когда монахи пели службу третьего часа, вокруг кровати, где лежал король, началось какое-то движение. Мальчик-прислужник сорвался с места, второпях наступил на полу своей одежды и упал. Уолт первым подскочил к нему, поднял его на ноги и шепотом спросил:

– Что случилось?

– Король. Он уже хрипит.

Мальчик ринулся бежать дальше, но занавес уже раздвинулся – одна из дам, состоявших при королеве, не спускала с него глаз, – и вышла королева Эдит, подметая пол треном длинного черного платья, отделанного горностаем. Волосы ее были убраны траурными лентами также с каймой из горностая. Королева быстро, с высоко поднятой головой, прошла через зал, ее худощавое тело казалось воплощением королевского достоинства. Монахи расступились перед ней, как море перед Моисеем. Эдит взошла по лестнице, опустилась на колени у ложа умирающего, приложила ухо к его губам.

В горле у Эдуарда что-то заскрипело, словно сухая ветка на ветру, пузырек слюны вылетел изо рта и тут же лопнул. Король выпустил газы. Король умер.

Королева Эдит поднялась, распрямилась во весь рост, посмотрела вниз, в зал, и промолвила громким, отчетливым голосом – он раздался сверху, точно звук трубы:

– Супруг мой, король, умер. – Она набрала в грудь побольше воздуха и продолжала: – Вот его последние слова: «Предсказываю: выбор Витана падет на Гарольда Годвинсона. За него мой голос».

Когда королева произносила эти слова, ее окружало сияние, которого никто не замечал прежде, во все двадцать с лишним лет ее замужества. Этой женщине вдовство было к лицу.