ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Рим не спал. Посыльные неслись галопом, спеша сообщить новость: Цезарь высадился на побережье и едет домой. Последние недели Марк Антоний трудился не покладая рук и успел закончить все приготовления. Население миллионного города зажигало на стенах лампы, готовясь к праздничному пиру. Улицы вымели и вычистили, так что Рим блестел как новый. Горожанам раздавали зерно, хлеб, мясо. День возвращения Цезаря был объявлен государственным праздником. Во всех храмах ящики для пожертвований ломились от денег: люди благодарили богов за то, что они сохранили Цезаря. Труженики, уставшие от дневных забот, не ложились спать, а вместе с домочадцами ждали, когда трубы возвестят о прибытии Цезаря.

Брут, не спеша, ехал рядом с Юлием и поглядывал на светящийся вдали город. Рим раскинулся так широко, что Александрия по сравнению с ним могла показаться провинциальным городком. Рим лежал под ночными небесами яркий и сияющий — горожане постарались для Цезаря. Можно ли сделать больше, даже ради царя? Бруту было противно благоговение, с которым Октавиан взирал на сверкающий россыпью алмазов Рим. Все прочие, похоже, испытывали то же, что Октавиан, — от солдат до самого Юлия. Они возвращаются победителями, и поступь их горда. Брут не разделял ни их торжества, ни надежды. Что ему до этих стен? Он лишь человек, которому Юлий простил предательство. Люди будут указывать пальцами ему вслед и шептаться у него за спиной. Наверное, он опять встретится с матерью. Быть может, когда Сервилия увидит Клеопатру, она наконец поймет, что отвратило ее сына от старого друга. У Брута защипало в глазах, и полководец, устыдившись своей слабости, сделал глубокий вдох. Ему доводилось въезжать во многие города, и Рим — всего лишь один из них. Он вытерпел многое, вытерпит и сейчас.

Бруту казалось, что путешествие длится целую вечность. Юлий посетил сирийского царя, и тот принял его как равный равного и преподнес ему в дар оружие и драгоценные камни.

Клеопатра, опекаемая Цезарем, наслаждалась — она увидела, каким уважением пользуется консул среди подобных мелких царьков. Не скрывая гордости и восхищения, царица демонстрировала Птолемея Цезариона, бессмысленно пускающего пузыри. У повелителя Сирии было много детей, но он тоже почтил гостей знакомством со своим наследником — Иродом — и заставил сына поклониться римскому консулу. Юный царевич сильно волновался.

Брут оглянулся на повозку, в которой ехала царица. Повозка, запряженная быками, напоминала скорее роскошную спальню на колесах. Там же ехал и сын Клеопатры, оглашая ночь пронзительными недовольными криками.

Возвращение в Рим походило на своего рода грандиозный триумф. Претор Крита поцеловал Юлию руку и уступил ему на время пребывания на острове собственный дом. Солдаты ели и пили в покоях претора до отвала, но, правда, обошлось без скандалов и драк. Легионеры понимали важность своего положения; они — почетная стража, сопровождающая Цезаря и его сына. Бруту делалось тошно от их благоговения перед консулом.

Первое время он вообще поражался, что многие могущественные люди преклоняют колени перед Юлием, которого Брут помнил мальчишкой. Он помнил, как Юлий ссорился с Рением, препирался, точно сварливая старуха, с Каберой, как он ругался, плевался от злости или отчаяния. Всеобщее раболепие перед этим человеком просто непристойно. Ведь они его совсем не знают! Люди видят только консульскую мантию и покорные легионы. И никому не известно, что спрятано под этой личиной великого полководца. Юлий принимал почести с большим удовольствием, а Брута точил изнутри ядовитый червь.

Правда, в Греции, где Брута все хорошо знали, ему приходилось еще хуже. За год, проведенный в Александрии, Брут отвык принимать суровую правду. Он позабыл, как больно, когда отворачиваются друзья, когда люди презрительно усмехаются вслед, видя его рядом с Юлием. Там, в Греции, был и Лабиен — при нем Брут вернулся под крылышко бывшего командира. В темных глазах Лабиена читалась тайная насмешка.

Если бы победил Помпей, Брут, несомненно, был бы вознагражден сполна. Он предложил бы себя в консулы, и горожане проголосовали бы за него — за человека, который поставил Рим выше личной дружбы и спас город от тирана. Не будь одного-единственного поражения — при Фарсале! — жизнь Брута пошла бы по иному пути. Именно это мучило его сильнее всего. Не великодушного прощения, а возможности самому подняться на вершину — вот чего он хотел! И когда-то верил, что у него получится.

Между тем дорога на Рим не пустовала. Марк Антоний выстроил на их пути, насколько хватило солдат, почетные караулы, и воины встречали и провожали Юлия, замерев с поднятыми в салюте руками. Брут не мог не признать, что эти люди тоже выполнили свой долг. В то время как Юлий отсутствовал, они охраняли безопасность Рима.

Вообще-то было бы только справедливо, если бы, пока Юлий прохлаждался на Ниле, на Рим кто-нибудь напал. Но боги пожелали даровать Риму мир и покой — наверное, тоже решили передохнуть, пока Юлий не возьмет опять бразды правления.

Греки, правда, подняли мятеж, выбрав самое неудачное для себя время — когда Юлий прибыл в Грецию. Брут почти жалел бедняг, дерзнувших подняться против своих хозяев-римлян. Юлию захотелось вмешаться, хотя с ними вполне мог управиться Лабиен. Солдаты решили, что в командующем говорит чувство долга — он первый в Риме и отвечает за порядок в завоеванных землях. Но Брут сильно подозревал, что Юлию просто хотелось покрасоваться перед Клеопатрой.

По сравнению с другими сражениями это оказалось пустяковым делом. Юлий прискакал к месту боя со своими полководцами и Клеопатрой. Брут вспомнил, как греки с воплями карабкались по склону горы, на которой расположились силы римлян. Добравшись до вершины, они, разумеется, уже выдохлись. Мятеж был подавлен всего за четыре часа — жалкая помеха на победоносном пути римлян.

Наконец флот причалил в Остии. Юлий опустился на колени и целовал землю. Легионы оглашали берег приветственными криками; волна радостного возбуждения, захлестнувшая Рим, покатилась дальше на запад через города и села. Люди, одетые в свои лучшие наряды, суетясь и толкаясь, рвались поглядеть на Цезаря. Женщины уложили волосы с таким тщанием, будто готовились к празднику Доброй Богини. Родители поднимали кверху детей — скоро и Юлий так же поднимет своего сына, придя на Форум.

Кони, чувствуя всеобщее волнение, вскидывали головы и храпели. Чем ближе подходили к Риму легионы, тем громче приветствовали их толпы римлян. Тяжелые ворота города были открыты. На стенах стояли горожане, кричали и махали руками, но легионеры шагали ровным строем, не отвечая на эти знаки внимания. Однако у солдат прибавилось сил, и они улыбались, глядя на стены с факелами, словно видели этот город впервые.

Брут заметил в воротах белые тоги сенаторов. Интересно, как бы они отнеслись к планам Цезаря? Понимают ли сенаторы, кого встречают и так доверчиво приветствуют? Если сенаторы надеются, что годы притушили его пыл и амбиции, их ждет сильное разочарование. Юлий, напротив, помолодел — по волшебству Клеопатры, подарившей ему сына. Весь город, наверное, боготворит Юлия, но Цицерон — тот не настолько глуп. Впрочем, как бы то ни было, сейчас никто в целом мире не поднимет предупреждающий голос. Иногда безопаснее переждать бурю, а после собрать обломки.

Сначала у ворот, потом по всему городу затрубили трубы — ни одна труба, ни один горн в Риме не остались без дела. Юлий слегка пришпорил коня, чтобы поравняться с первыми рядами Десятого. Проезжая под аркой, он высоко держал голову и махал рукой толпившимся с обеих сторон людям. Он вернулся домой!

Цезарь стоял на ступенях сената лицом к собравшимся на Форуме горожанам. Он поднял руку, требуя тишины, однако люди не умолкали. По знаку Юлия двое легионеров громко затрубили, но и тогда народ успокоился не сразу. Юлий повернулся к Марку Антонию, и оба улыбнулись.

Наконец все замолкли. Юлий наслаждался тем, что просто стоит и смотрит на Рим. Консул упивался этим чувством. Его окружали люди, которых он знал десятки лет. Яркое солнце уходящего лета лило свет на дворцы и храмы.

— Ничто в мире не сравнится с нашим родным городом, — проговорил Юлий, глядя на обращенные к нему лица. Голос его эхом несся над Форумом. — Я видел Галлию. Я видел Малую Азию. Я видел Грецию, Испанию и Британию. Я был в городах Александра и видел множество сокровищ и богов. В самых далеких землях слышна римская речь: даже там мы возделываем земли, торгуем, строим жизнь по своим обычаям. Нас и наши законы чтят в таких далеких странах, что трудно представить. Этот город — колыбель цивилизации.

Толпа разразилась аплодисментами, и Юлий ждал, нагнув голову. Но аплодисменты не затихали, и по его приказу солдаты стукнули по каменной мостовой древками копий.

— С великой скорбью вез я домой останки Помпея. Он погиб не от моей руки, и его смерть — настоящее бедствие для Рима. Убийцы великого мужа понесли наказание, боги не дадут им забыть, какова цена жизни консула. Пусть до конца своих дней оплакивают тот день, когда подняли руку на гражданина Рима. Наш ответ запомнят на долгие годы. Каждый римлянин, отправляющийся путешествовать или торговать, находится под защитой родного города. Если на вас нападут враги, только скажите им, что вы — гражданин Рима, и пусть они трепещут перед той карой, которая последует, пролей они хоть каплю вашей крови. Порукой в этом — мое слово.

Прежде чем собравшиеся снова зааплодировали, Юлий нетерпеливо вскинул руку, желая продолжить. Тот мир, который он создаст вместе с Клеопатрой, представлялся ему таким прекрасным, что любые слова бессильны это выразить.

— Я даровал прощение тем, кто в гражданской войне поднял на меня оружие. Так же как солдат Корфиния и Греции, я простил каждого, кто понял свой долг и последовал ему. Мы — братья и сестры, мы одной крови. С сегодняшнего дня мы начнем все заново, а прошлое пусть останется в прошлом. Я не Сулла, которому всюду мерещились враги. Я хочу для Рима иной участи.

Сенаторы насторожились, стараясь не пропустить ни слова, и Юлий сделал паузу, затем продолжил:

— Боги благословили мой род, даровав мне сына; в нем течет кровь египетских царей. Я принес его сюда, чтобы вы поприветствовали его так же, как приветствовали меня.

Одна из нянек Птолемея Цезариона вышла вперед с младенцем, и Юлий взял сына на руки. Мальчик начал кричать — на удивление отчаянно, и эхо разносило крик по Форуму. От этого крика разрывалось сердце Кальпурнии — она видела, как горд ее супруг, которого она обожала и которого потеряла окончательно. Кальпурния отвернулась.

Толпа ревела от восторга, а Юлий поворачивался в разные стороны, показывая собравшимся сына. Он всегда умел управлять настроениями черни и знал, что римляне больше всего любят подобные представления. Юлий смеялся, радуясь их восторгу, но мальчика пришлось отдать недовольной няньке. Рев толпы напугал малыша еще больше, и, спеша унести ребенка, женщина тщетно пыталась его успокоить.

— Я мечтаю о мире, в котором правили бы римские законы, — от дальних уголков Африки до ледяных земель севера. Вы будете рассказывать детям о том, что были свидетелями возвращения Цезаря. Вы расскажете им, что в этот день родился новый мир. Именно мы с вами создадим его — и он станет более великим, чем прежний.

Юлий вытянул вперед ладони.

— За это придется заплатить, и немало. Заплатить трудом. Для того чтобы наши дети и внуки жили в золотом веке, придется пролить немало доброго римского пота и даже крови. Я не боюсь такой цены. Я не боюсь работы. Не боюсь, ведь я — гражданин Рима, величайшего в мире города!

На Юлия обрушилась лавина аплодисментов, и он, радостно сияя, направился в зал сената. А у сенаторов, стоявших за его спиной, улыбки погасли. С каждым словом Юлия, которое летело над Форумом, зажигая сердца римлян, глаза сенаторов становились все холодней. Самые старшие задумались — существует ли что-то, что способно остановить Цезаря?

Высокопарные речи и аплодисменты остались позади, наступил вечер, и здание сената, казалось, наполнилось призраками.

Празднества продлятся несколько дней. Цицерон сидел в пустом зале и слышал на Форуме приглушенный смех и старые песни. В ближайшие дни не бывать тут миру и покою — пока не иссякнут запасы вина. Немало детей будет зачато в эти дни, и многих из них назовут именем человека, которого сегодня славит Рим.

Сенатор вздохнул. У его ног лежала запечатанная амфора отличного красного вина. Он собирался выпить за здоровье Цезаря одним из первых, но после такого оборота событий позабыл. Республика все-таки погибла, и трагедия заключается в том, что этого никто не заметил. То, чего не смогли добиться Помпей или Сулла с помощью оружия и запугивания, Цезарь добыл без труда, легко отметя обычаи предков.

Сначала, когда Цезарь обратился с речью к представителям нобилитета, Цицерон еще надеялся. Юлий не запятнал себя убийством Помпея, и казалось, старые обязательства консула перед согражданами не утратили силы. Но эта слабая надежда угасла весьма быстро. Законы Рима созданы для ограничения власти, и ни один человек не мог подняться слишком высоко над другими. В самые тяжелые времена законы обладали достаточной силой, чтобы обуздать Мария или Суллу. Однако там, вдали от Рима, Цезарю удалось забраться очень высоко. Он разговаривал с сенаторами точно с какими-то просителями, а толпа снаружи выкрикивала его имя.

Цицерон вообще-то не чувствовал в себе особой любви к согражданам, но гордился тем, что в основе республики лежит голосование. Сенат не захватывает власть, а получает ее из рук народа. И вот в конце концов этот народ нашел для себя нового героя. Теперь Цезаря не остановить — хотя кто знает, можно ли было остановить его раньше.

Цицерон покачал головой, вспоминая, как Юлий слушал избитые фразы, произносимые сенаторами. Цезарь не мешал им говорить, но когда он поднялся и заговорил сам, республика уже лежала в пыли, словно сброшенная старая кожа. К концу речи у писцов заболели головы, а сенаторы, которые вначале приветствовали Юлия с такой радостью, сидели будто оглушенные.

Сенатор медленно поднялся и поморщился — у него скрипнули колени. Здание сената потонуло в городском шуме, и Цицерон содрогнулся при мысли о том, что ему придется протискиваться сквозь пьяную толпу. Горожане еще не слышали речи Цезаря в сенате! Он обещал построить Рим заново — новый Форум, храмы и дороги. Обещал отчеканить монеты из галльского золота. Сторонники Цезаря займут все места в сенате, его легионеры получат лучшие земли и разбогатеют. На ближайшие месяцы консул запланировал четыре триумфа — столько не было ни у одного римского полководца! Боги, этому не видно конца! Среди многих обещаний Цицерону очень хотелось услышать хотя бы намек на то, какую роль Юлий отведет сенату. Хотя бы слово, чтобы спасти их достоинство — но нет. Юлий говорил о будущем и, сам того не замечая, каждым словом отталкивал от себя слушателей.

А ведь они ждали совсем другого, вспоминал Цицерон. Марк Антоний читал письма Цезаря из Египта, и все говорили о том, как им лучше принять и чествовать величайшего полководца Рима. Тем не менее в душе люди спрашивали себя: согласится ли теперь Юлий признавать власть сената? Цицерон проголосовал вместе с другими за диктатуру сроком на десять лет — дело, до тех пор неслыханное. И точно сбалансированные весы республики дали перекос. Вот и все, чего смогли достичь сенаторы.

Услыхав новость, Юлий просто кивнул, словно только того и ждал. Цицерон пришел в отчаяние. Он прекрасно понял, для чего Юлий показывал на Форуме своего сына. По положению этому человеку нет равных, некому его по-дружески предостеречь. Интересно, будет ли во время триумфов у Цезаря за спиной стоять раб и шептать ему в ухо: «Помни, что ты смертен»?

Бронзовые двери скрипнули, и Цицерон оглянулся — кто дерзнул нарушить покой зала заседаний? Разве снаружи нет стражников? Впрочем, Цицерон не удивился бы, если бы стражники валялись пьяные, а возбужденные толпы рвались внутрь, чтобы загадить зал, где заседает их правительство.

— Кто здесь? — спросил сенатор и устыдился своего дрожащего голоса. Голос нервного старика, с горечью подумал он.

— Это я, Светоний. Я заходил к тебе домой, но тебя не застал. Теренция уже волнуется.

Цицерон громко вздохнул — он испытал одновременно облегчение и раздражение.

— Неужели в этом городе человека никогда не могут оставить в покое? — сказал он с вызовом.

— Незачем сидеть в потемках, — ответил Светоний, подходя к собеседнику. Он не сразу решился посмотреть в глаза Цицерону, и вид у него был как у потерпевшего поражение. Светоний тоже сидел в сенате, тоже слышал выступление Цезаря.

Снаружи кто-то затянул старинную песню о несчастной любви, и остальные на Форуме стали подтягивать. Пели не в лад, но с большим чувством. Цицерону даже захотелось выйти и присоединить к общему хору свой дребезжащий тенор — хотя бы для того, чтобы побыть частью толпы — в последний раз, пока новый день не вернет его к неприятной действительности.

Светоний слушал, наклонив голову.

— Они еще не раскусили Цезаря, — прошептал он.

Цицерон, отвлеченный от своих мыслей, поднял на него взгляд. В полумраке глаза Светония казались темными ямами.

— И теперь мы просто его слуги? — вопрошал Светоний. — Это все, чего мы добились?

Цицерон покачал головой, отвечая скорее себе, чем собеседнику:

— Придется поупражняться в терпении, сенатор. Наш город будет долго стоять и после нас.

Светоний с отвращением фыркнул:

— Какое мне до того дело?! Ты ведь слышал его речь, Цицерон! Ты кивал вместе со всеми, и никто из вас не посмел высказаться.

— Ты тоже промолчал, — напомнил Цицерон.

— А что проку от меня одного? — бросил Светоний.

— Видимо, все рассуждали, как ты.

— Но мы же нужны ему, чтобы править, — продолжал Светоний. — Или Цезарь думает, колонии сами собой управляют? Он хоть одним словом поблагодарил нас за ту работу, которую мы проделали, пока его не было? Я не слыхал, а ты?

Оратор начал злиться: Светоний расхныкался, словно ребенок.

— Мы ему не нужны! — резко возразил Цицерон. — Неужели не понятно? Войска преданы ему лично, ему принадлежит полная власть. А мы — только воспоминание о старом Риме, мы — гаснущие угли, поддерживающие друг друга собственным дыханием. Все великие мужи ныне мертвы.

Тем временем снаружи донеслись последние, самые трогательные слова песни, тут же сменившиеся радостными воплями.

— И что нам делать? — поинтересовался Светоний.

Голос у него был жалобный, и Цицерон поморщился. Он долго не отвечал.

— Мы придумаем, как привлечь к нам Цезаря, — промолвил он наконец. — Сегодня народ его любит, завтра тоже, а потом? Люди потратят деньги, которые он роздал, а одними красивыми обещаниями брюхо не набьешь. Быть может, тогда римляне вспомнят о нас.

Цицерон говорил и водил подошвой по натертому полу. Сенатора злила явная слабость собеседника, и мысль заработала быстрее.

— Кто же будет принимать для него законы, воздавать ему почести? Уметь кричать на Форуме — еще не все. Цезарь вот так запросто отшвырнул то, что накоплено веками. А ведь обратный процесс может ударить по нему, и с немалой силой.

— Значит, таково твое решение? — спросил Светоний. Насмешка в его тоне привела Цицерона в ярость, однако Светоний продолжил: — Собираешься противостоять Цезарю, принимая нужные ему законы? Вознося хвалу?

Цицерон с усилием взял себя в руки. У него совсем мало союзников, нельзя пренебрегать даже таким, как Светоний.

— Если мы станем ему перечить, он и нас отшвырнет. И через несколько часов в зал заседаний войдут другие сенаторы, более покладистые. Чего мы так добьемся? — Цицерон вытер с лица пот. — Цезарь может обойтись без нас, однако мы ни в коем случае не должны позволить ему это понять. Сейчас ему в голову не приходит мысль, что можно взять и распустить сенат, но скоро он задумается… Так не станем же форсировать события. Мы идем по опасному пути, и все же, пока мы едины, есть надежда.

— Ты просто его боишься, — сказал Светоний.

— И тебе не помешало бы, — посоветовал Цицерон.