Все, что произошло потом, когда Гуга наконец вызвали в приемную палату, произвело на него странное впечатление. Посланец, явившийся за ним, был с ног до головы закутан в черное, и все характерные особенности, позволявшие угадать его личность, были надежно скрыты под одеждой. Коридор, по которому пришедший повел Гуга, был также темен и безлик. Ни один луч света не проникал туда, чтоб рассеять мрак, и Гуг, ступавший с чрезвычайной осторожностью, ухватившись за плечо идущего впереди и едва ли не прижавшись к нему, не уставал удивляться, каким образом тот отыскивает дорогу, ни на что ни разу не наткнувшись.

Позже он узнал, что и натыкаться было не на что, как и не было никакого коридора: извилистый, беспорядочный их маршрут пролегал по линиям, вычерченным на полу просторной прихожей, полностью окрашенной в черный цвет. Проводник Гуга просто-напросто держался одной рукой за натянутый шнур, тоже черный, и таким образом безошибочно находил путь к конечной цели их перемещений — огромной палате, начинавшейся сразу за прихожей.

Гуг понял, что коридор кончился, когда они вошли в невидимый дверной проем и оказались в помещении, где тишина имела другой оттенок. Она была, как и прежде, глубокой, но создавала впечатление простора и легкости. Гуг не стал размышлять, почему ему так почудилось, тем более что только он успел об этом подумать, как его загадочный провожатый резко остановился, и юноша, державшийся позади, налетел на него, отчего оба чуть не упали.

Гуг попытался сосредоточиться и от нетерпения затаил дыхание, надеясь расслышать что-нибудь в темноте. В то же мгновение высоко вверху что-то сверкнуло, блеск все усиливался, пока в высоте не возник сияющий диск, льющий свет на погруженную в полумрак палату.

Гуг удержался от искушения осмотреться, поскольку пытался проделывать это в предыдущие посещения и пострадал за свою дерзость: оба раза провожатый вонзал ему в бок острие кинжала и ранил до крови. Теперь Гуг изо всех сил присматривался и прислушивался, но без лишних движений. Он знал, что вокруг стоят или сидят люди, и это тоже было знакомое ощущение, но сейчас Гуг не сомневался, что людей в зале собралось гораздо больше. Лишенный возможности убедиться воочию, юноша не мог в точности сказать, сколь многочисленным было собрание. Он стиснул зубы, сжал кулаки и заставил себя вдохнуть полной грудью, пытаясь обрести внутреннее спокойствие и решив полностью положиться на ход событий, которые к чему-нибудь да приведут. Ему казалось, что преодолеть этот момент — самая трудная из задач, потому что все, чему его учили и наставляли ранее, предполагало совершенно иное поведение — все, кем-либо сказанное, подвергать сомнению, безжалостно пресекать чьи-либо попытки им помыкать или понуждать его делать что-либо против его собственных убеждений. Тем не менее отец с дедом настойчиво его предупреждали, что в эту минуту он должен проявить покорность и отдаться на волю церемонии, отставив в сторону все усвоенное ранее.

«Плыви по течению! — твердил себе Гуг. — Просто плыви!»

Через некоторое время некто приблизился к нему почти вплотную, и Гуг ощутил исходящий от него сладкий, но довольно приятный аромат. Человек стал что-то читать нараспев на неведомом языке. Непонятное заклинание было достаточно длинным, и в ходе его Гуг стал замечать, что в палате существенно посветлело, так что вскоре перед ним проступил силуэт молящегося, а вокруг, на границе света и мрака, — смутные фигуры множества людей. Не укрылось от него и то, что его черный провожатый бесшумно исчез как раз в тот момент, когда внимание Гуга отвлек подошедший к нему певчий.

Вступительная песнь завершилась, и церемония стала стремительно разворачиваться дальше. Гуг узнавал ритуальные подробности, которые месяцами затверживал накануне, хотя их последовательность была ему незнакома. Его водили по зале, передавая от одного к другому, люди в накидках с капюшонами. Время от времени Гуга останавливали и расспрашивали причудливо и разнообразно наряженные члены собрания — в полумраке ему не удавалось как следует их рассмотреть, но, судя по виду их одежд, они занимали видное положение среди братии.

Гуг давно потерял счет времени, а меж тем света в палате все прибывало — чрезвычайно медленно, но неуклонно. Единственным его источником по-прежнему служило оконце где-то вверху, но по мере того, как сменяли друг друга торжественные ритуалы, Гуг стал подозревать, что световое пятно будто бы спускается, хотя и с ничтожно малой скоростью. Так или иначе, он все лучше различал в полумраке ряды стульев, расставленные вкруг просторной залы, и силуэты сидящих на них людей. Отдельные подробности фигур разглядеть пока не удавалось, зато в полутьме ясно проступали чередующиеся белые и черные квадраты напольных плит.

В заключение литании, длиннейшей из всех, что Гуг заучил накануне, два человека крепко взяли его за запястья и, надавив ему на плечи, поставили на колени. В таком положении, подавляя в себе желание воспротивиться, Гуг должен был произнести клятву, мрачнее и ужаснее которой трудно было измыслить. В ней призывались пытки, четвертование, смерть и проклятие на него самого и на весь его род в случае предательства и разглашения тайн, которые ему предстояло узнать.

Гуг дал клятву, как того требовал ритуал, и ему позволили встать с колен. Стоящие рядом легко приподняли его и повлекли куда-то — как показалось Гугу, в дальнюю оконечность палаты. Там его снова остановили и развернули лицом к верхнему источнику света, который сиял теперь меж двух высоких колонн, отчего стал похож на некий проем или отдушину. Неизвестный голос, громче и торжественнее прежних, заговорил на неведомом языке. Гуг ощутил, что вокруг него столпились чьи-то фигуры, а затем в полумраке произошли некие быстрые перемещения, несколько одновременных изменений, худшее и самое неожиданное из которых заставило сердце Гуга затрепетать от страха. Стоящий впереди смутный, но все-таки ясно различимый в прибывающем свете силуэт неожиданно отделился от общей толпы, быстро пригнулся, словно подбирая что-то с пола, затем обернулся и стремительно приблизился к Гугу. Размахивая тяжелой булавой, незнакомец метил ею прямо юноше в голову.

Неожиданно свет погас, и за Гуга сзади крепко ухватились множество рук, так что он не мог и пошевельнуться. Они потащили его, отводя от смертоносного удара, потянули назад и вниз, понуждая упасть на спину, так что удар пришелся по косой и булава лишь задела Гугу висок.

Ошеломленный и ошарашенный, не в силах вырваться из железного захвата держащих его многочисленных рук, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит из груди, Гуг опрокидывался все дальше, удивляясь, почему он до сих пор не на полу. Его волочили и тащили, поворачивая его безвольное тело так и эдак, и в какой-то момент Гугу почудилось, будто его оборачивают некой тканью.

Затем, с обескураживающей быстротой, пальцы, вцепившиеся в него, разжались, а все посторонние звуки и движения прекратились. Наступила полная тишина. Устрашенный сверх всякой меры, Гуг лежал неподвижно, затаив дыхание и крепко зажмурив глаза, пытаясь предугадать, что же воспоследует. Ему казалось, что он уже умер, судя по величине дубинки, которой огрел его неизвестный противник. Как ни странно, последствий от удара совершенно не чувствовалось. Все ощущения, в том числе и боль, отсутствовали; Гуг ничего не видел, ничего не слышал, только удары сердца глухо отдавались в ушах. Разве может быть у мертвеца сердцебиение — или это просто воспоминания из прошедшей жизни? Где он теперь — все в той же прихожей или душа его в мире ином, ждет прихода высшего Судии?

Медленно и робко Гуг приоткрыл глаза, но не увидел ничего, кроме полнейшей и зловещей тьмы, густой и непроницаемой, словно налившейся ему под веки. Молчание, мрак и совершеннейшая неподвижность вокруг вместе с отсутствием боли и прочих ощущений окончательно убедили Гуга, что он и в самом деле умер. Но едва он начал мысленно взвешивать особенности своего нового состояния, как тишину прорезало тихое позвякивание и во тьму хлынул свет: человек с зажженным факелом раскрыл перед Гугом некий проем.

Его вновь сковал ужас, а сердце усиленно заколотилось. Незнакомец, стоявший в проеме с факелом, поднес к пламени свечу, и тут же отовсюду протянулось множество рук, тоже держащих свечи, отчего все пространство стало быстро наполняться светом. Гуг хотел перевернуться и встать, но обнаружил, что не в силах пошевелиться. Чья-то рука мягко легла ему на лицо, давая знак лежать смирно. Над ним склонилось множество голов. Человек в накидке с капюшоном, стоящий в ногах юноши, подал знак, и остальные поспешно опустились на колени возле распростертого тела Гуга. Он снова почувствовал, как они подхватили его и стали поднимать, по-прежнему не позволяя пошевелиться.

Наконец Гуг ощутил под ногами пол. Одеревеневший, он раскачивался, словно дверь на петлях, пока ему не придали вертикальное положение. Тогда руки, державшие его, одна за другой разжались, и он остался стоять, глядя на человека в капюшоне, выросшего прямо перед ним. По огромному росту и мощной фигуре Гуг сразу угадал, кто этот незнакомец.

Сир Стефан Сен-Клер откинул капюшон, и его лицо озарилось довольной улыбкой.

— Во что ты одет? — спросил он Гуга.

Изумившись такому суетному вопросу, тот осмотрел себя и смутился, поскольку не смог определить, что это за странное одеяние.

— Я не знаю, мессир, — пожал он плечами и понял, что завернут в тугие белые пелены, сковывающие все движения.

— Это саван, — строго пояснил Сен-Клер. — Тебе известно, что это такое?

Гуг еще раз бросил взгляд на свое облачение.

— Да, мессир. В него обряжают покойников, перед тем как хоронить.

— Верно. Знаешь ли ты, почему он на тебе?

— Нет, мессир.

— Обернись и посмотри, где ты только что побывал.

Руки стоящих подле снова подхватили Гуга и осторожно его развернули, предохранив от падения, поскольку он в ужасе отшатнулся, когда увидел прямо у ног разверстую пустую могилу. В глубине ее белел голый череп, а под ним — пара бедренных костей, сложенных крест-накрест. Ошеломленный Гуг долго созерцал яму, в которой он, несомненно, недавно лежал. Неудивительно, подумалось ему, что он так долго падал. Наконец сир Стефан снова обратился к нему:

— Ты умер и был погребен. Затем свет возвратился, и ты воскрес для новой жизни. Ты возродился, ты сейчас новорожденный, совершенно иной — член нашего древнего братства. Твоя прежняя жизнь осталась позади, ее следует забыть, выбросить из головы и отречься от нее, поскольку ты воскрес для освящения, для служения правде и поиску ее, для возвращения былых устоев. Приветствуем тебя, брат Гуг, от лица всей братии ордена Воскрешения в Сионе. Теперь, когда ты совершил восхождение к нам, ты допущен к знанию нашей древней и священной правды, и первым шагом на пути к нему будет облачение тебя в одежды посвященного.

Сир Стефан отступил на шаг и подал знак стоявшим поодаль четверым братьям в белых мантиях. Те подошли и обступили Гуга, быстро совлекли с него узкий саван и грубую джутовую нательную рубашку, перетянули ему талию пояском из овечьей шерсти, а сверху накинули ослепительно белый покров из дорогой ткани. Затем они отступили в сторону, и Гуг увидел, что все присутствующие также освободились от черных накидок и оказались в сияющих белых одеждах, подобных той, что была теперь на нем. Впрочем, кое-где мелькал черный цвет, но лишь как украшение на белом одеянии, и Гуг догадался, что черные узоры обозначают различие по статусу среди братии, поскольку одинаковых рисунков он не отметил. Палата также преобразилась, и вся ее обстановка, включая потолок, стены, пол и мебель, удивляла строгостью сочетания черно-белых элементов.

Сир Стефан выступил вперед, протягивая руки к новообращенному крестнику, и сердечно обнял его. Затем пришла очередь отца и деда поздравить очередного родственника со вступлением в братство. Все остальные последовали их примеру, и каждый присутствующий заключил Гуга в крепкие объятия.

Гуг с большим удивлением узнавал некоторых своих знакомых среди братии, попутно размышляя о том, что с ним сейчас произошло, и о том, сколько загадок занимало его разум до сегодняшней ночи, а теперь на них неожиданно нашлись ответы. Он вспоминал, а в голове его все новые и новые подробности укладывались на отведенные им места. Он пережил восхождение и теперь знал, что это такое. Он воскрес из мертвых, хоть и символически, испытал смерть и погребение и теперь вернулся к свету, к жизни. С этого момента он в буквальном смысле новый человек, с новой, пока неведомой будущностью.

Позже, когда все вечерние ритуалы подошли к концу и собрание стало потихоньку расходиться, Гуг обнаружил, что сидит в ярко освещенной прихожей, предваряющей палату, и угощается вином в компании отца, деда и крестного. Когда в их неспешной беседе возникла пауза, сир Стефан поставил чашу, сложил руки на мощной груди и так резко откинулся на спинку стула, что тот едва устоял на задних ножках. Гуг поглядел на него, ожидая, что скажет славный рыцарь, но Сен-Клер не торопился прервать молчание. Он лишь удивленно поднял бровь, словно желая задать вопрос. Гугу оставалось теряться в догадках.

— Простите, мессир, — озадаченно поглядел он на сира Стефана, — мне показалось, что вы хотели что-то у меня спросить…

— Нет, — помотал головой тот, — я только хотел сказать… Выслушай меня. Теперь мы с тобой братья, породненные сегодняшней вечерней церемонией, посему отныне нет места обращению «мессир», особенно здесь, в этой палате. Если у тебя возникнет настоятельная потребность соблюсти этикет, зови меня сиром Стефаном, но во всякой другой обстановке я для тебя просто Стефан, твой брат. Ты достойно выдержал испытание, но мы в этом и не сомневались. Если помнишь, накануне вечером я тебе позволил задать любой вопрос, какой только пожелаешь. Теперь, после восхождения, не хочешь ли ты повторить попытку?

— Да, меня интересует орден Воскрешения в Сионе. Кого или что там воскрешают? Или это просто намек на ритуал восхождения? Что такое Сион и где он находится?

— Ага!

Сир Стефан подался вперед, и его стул опять обрел устойчивость. Рыцарь обернулся к барону, протягивая руку, а тот с сожалением усмехнулся, вынул из поясной сумки кошелек, набитый монетами, и бросил его Сен-Клеру. Тот перехватил его с кошачьим проворством и снова посмотрел на Гуга, улыбаясь во весь рот и показывая лежащий на раскрытой ладони увесистый мешочек.

— Вчера мы с твоим отцом держали пари, что ты задашь мне именно эти вопросы, имея в запасе всего один. — Он подбросил кошель, поймал его и убрал в свою сумку. — Что касается ответов, теперь ты в состоянии сам их отыскать, поскольку знание необходимо заслужить, как и восхождение. Сион — иудейское название Святой земли, благодатное место, иначе, святилище. Это известно любому, кто потрудился поинтересоваться. Я, как и вся прочая братия, не вправе рассказать тебе больше, пока ты не станешь достоин внимать. Даже самые сведущие из наших сотоварищей добывали каждый секрет ценой собственных усилий. Постепенно ты тоже приобретешь ключи к тайнам — через это прошли все мы. Таков порядок нашего ордена, так мы поднимаемся по ступеням, ведущим к истине; мы запоминаем ритуалы — досконально, слово в слово, учимся у своих же собратьев, наиболее уважаемые из которых всю жизнь посвятили накоплению знаний, опыта и мудрости. Наше обучение проходит под их неусыпным надзором, и когда мы готовы, то переходим на следующий уровень осознания, пусть и с разной скоростью, сообразно нашим собственным побуждениям. Продвижение зависит также и от ума, интересов и способностей человека. Нет другого мерила для оценки его достижений, кроме степени понимания и самого знания. — Поползший вверх уголок губ сира Стефана выдал его намерение улыбнуться. — Обещаю тебе, что твои собственные труды принесут тебе отраду. Найденные ответы ободрят, а нелегко добытые сведения ошеломят. Еще мне кажется, что лиха беда начало — ты быстро пойдешь в гору. А теперь нам пора подняться к гостям.

— Постойте, я спрошу, пока мы еще внизу. Что дальше у нас будет — я имею в виду, в поместье?

— Что будет? — Сир Стефан, помедлив, бросил взгляд на друга. — Что будешь делать лично ты — то мне неведомо, а нам с бароном предстоит многим заняться… в том числе браками. У меня две дочери на выданье и четыре сына, одного из которых я рассчитываю вскоре женить и породниться с каким-нибудь дружественным семейством. У твоего отца также имеются две дочери и два сына подходящего возраста, и один из них, между прочим, ты. — Он помолчал, затем снова обратился к Гугу: — По твоему лицу я могу судить, что подобные мысли к тебе пока не приходили. Скажи-ка, сынок, о ком ты сейчас думаешь?

— О новом Папе Римском.

— Новый Папа? Вот скучища! Что тебе до него? Почему вдруг юный шампанский рыцарь устремляет помыслы — и к кому? — к новому Папе!

Гуг пожал широкими плечами, но лицо его сохранило серьезность.

— Потому что Папа — новый, значит, все мужи — по крайней мере, рыцари — должны устремлять к нему помыслы. Я прослышал, что он клятвенно обещал положить конец «рыцарским раздорам и вражде».

Слушая его, сир Стефан хмуро посматривал на барона Гуго.

— Что за новости? Папа так сказал? Впервые слышу. О какой вражде идет речь?

Барон пояснил:

— О той, что стала для нас в юности настоящим бедствием, Стефан. Теперь дела пошли еще хуже: молодежи некуда девать боевой задор. Ты у себя в Англии, возможно, и не слыхал, что творится у нас, потому что там хватает стычек и мятежей. Два последних десятилетия вы не складываете оружие, чтоб хоть как-то усмирять этих проклятых саксонцев.

Сейчас во всем христианском мире похожая ситуация — так всегда было, и ты с этим согласишься, если хорошенько вспомнишь наши молодые годы. А главная причина — та же, что и в былые времена — сама Церковь, только никто в этом не признается. Ненавистные, назойливые фанатики-святоши.

— Те, кто, как и ты, волею судьбы попал в Англию, постоянно испытывают на себе враждебность саксонцев, и тамошние рыцари не страдают от безделья. Им не до проказ, а нашим храбрецам сам закон — то бишь Церковь, которая и есть закон, — запрещает сражения в мирное время, или просто стычки, или любое другое нарушение всеобщего спокойствия. А когда они этот покой нарушают — а ведь они его нарушают, потому что они молоды, полны сил и везде суют свой нос, — эти чертовы святоши кривят рожу и наказывают зачинщиков, строго карают, иногда даже заключают в темницу, угрожая отлучением…

Барон глубоко вздохнул, словно пытаясь обрести хладнокровие, покачал головой и нахмурился, затем продолжил:

— Эта внушает большие опасения и продолжается уже порядочно времени, усугубляясь день ото дня. Но ужаснее всего были последние двадцать лет, пока Григорий был Папой. Мы на пороге большой смуты, потому что дальше терпеть никто не в силах. Священники попирают и искажают общепринятый порядок и обычаи. Любой рыцарь в нашем собрании опишет тебе это во всех подробностях, а собратья во всем христианском мире с готовностью подтвердят его слова. Но истинные причины происходящего, таящиеся в глубине, гораздо серьезнее и грознее…

Сир Стефан внимательно слушал друга, и глаза у него лезли на лоб. Наконец он раздраженно махнул рукой:

— Вижу, куда ты клонишь, Гуго, но ты не прав. Не спорю, Папа Григорий был очень честолюбив, но ратовал в основном за главенство Церкви в духовной сфере. Его первейшей задачей была реформа внутри самой Церкви… Бог свидетель, какая в ней тогда приспела надобность.

— Надобность и сейчас не отпала, а Григорий-то умер.

Сен-Клер, казалось, не расслышал последнего замечания барона и продолжил:

— Григория не привлекало мировое владычество. Он не мечтал превратиться в тирана. По его замыслу, Риму пристало править умами с помощью религии, и только потом можно будет заняться ее обиталищами, то есть храмами, и очистить их от скверны и порока. При этом политическое управление неизменно остается уделом королей и их советников. Григорий Седьмой слыл крайне неуживчивым — особенно от него доставалось странствующим монахам и епископам, но все дела он совершал во славу Господа, а не свою собственную.

Барон презрительно фыркнул и пожал плечами:

— Может, оно и так, но немногие из его окружения обладали сходными талантами и видением ситуации, поэтому он только благодаря собственной твердости мог держать их в узде. А теперь он скоро вот уже три года как упокоился, и на его месте восседает бездарь и мямля, давший ревнителям веры полную волю делать все, что им заблагорассудится. Потому-то и получается, что нынче Церковь повсеместно угрожает общему спокойствию, пытаясь заграбастать себе также и светскую власть и возмущая правителей всего христианского мира. Мы с тобой для них — то же быдло, или еще лучше: миряне, властители нашего суетного мира, считай — временщики. Этот изощренный софизм, без сомнения, — измышление какого-нибудь ученого анонима из числа заседающих в Риме. Ими подразумевается, что наша старинная и богоданная власть в действительности преходяща и быстротечна. Они же, в свою очередь, являются наместниками Господа на земле, поэтому их влияние непререкаемо и непреложно. Из всего этого за столько лет что-нибудь да должно было выйти. Я много беседовал с графом Гугом, с Фульком Анжуйским и другими, и, сдается нам, мы бессильны что-либо изменить. Разумеется, мы не намерены терпеть эту дерзкую самонадеянность и будем ей всячески противостоять. Их почин несообразен имени Господа, и ты наверняка с этим согласишься. Клике святош, с которой мы вынуждены мириться, дела нет до Бога. Их привлекает не Небесное Царствие, а земное — они жаждут власти и удовольствий. Они покупают себе приходы и прелюбодействуют — неудивительно, если смрад от их поступков тревожит обоняние Господне. Григорий пытался положить этому конец… и ему удалось многое из задуманного. Но он лишь человек — хоть и властитель, но смертный, и теперь все вернулось на круги своя. А новый Папа Урбан — та еще темная лошадка. Никто не может предсказать, вступит ли он в союз с реформаторами или нет. Если да и если они одержат верх… если мы позволим им одержать верх — тогда вся власть в мире попадет в руки духовенства, а нам с тобой останется только сидеть и ждать смерти.

— Где им победить — сила не та, — перебил его сир Стефан. — Они же духовные лица, и этим все сказано. К тому же такие помыслы беззаконны.

— Нет, Стефан, они-то сами думают иначе — священники то есть. Они кричат: «Мы победим во что бы то ни стало!» Они думают, что это неизбежно, поскольку такова воля Божья — по их же словам. А кто станет оспаривать мнение священнослужителей, если им дано напрямую обращаться к Господу и служить проводниками Его велений? Вот что воистину беззаконно, тут я с тобой согласен. И это беззаконие произрастает из алчности, лицемерия и гнусного разврата.

— Но даже если такое время настанет, то очень нескоро, потому что осуществить этот замысел будет непросто. Урбана избрали совсем недавно, в марте нынешнего года. Судя по дошедшим до меня отзывам, он молод и, несомненно, полон замыслов. Он пообещал покончить с безобразиями — хотя бы с теми, что всем мозолят глаза, — и разобраться с неукротимыми в своем буйстве рыцарями. Как он собирается этого достичь, для меня загадка, если, конечно, он не расправится со всеми рыцарями скопом — или, наоборот, со всем духовенством. Непонятно это и всем остальным, кто потрудился задуматься над его посулами, но, так или иначе, давши слово — крепись. Хм! Что ж, для такого дела пристало начать где-нибудь войну! Это нам не внове. Как-никак, он все же Папа.

Барон тем не менее воспринял его насмешливый тон вполне серьезно:

— Где же, Стефан, и какую такую войну? Это ведь забота не только одной Франции — весь христианский мир будет в нее вовлечен. Война коснется всех. В нашем мире, где в цене только благородное происхождение, люди разбиты на два лагеря: воины и священники, рыцарство и духовенство. Первая когорта весьма многочисленна, но в глазах другой — то есть священников — рыцари суть чума.

Сир Стефан выпрямился и застыл, устремив взор в одному ему ведомые дали. Его собеседники озабоченно ждали, пока он выйдет из задумчивости. Вскоре он действительно облегченно откинулся на спинку, звучно скребя ногтями подбородок.

— А ты навел меня на поразительное соображение, сынок, — обратился он к Гугу. — И твой отец вслед за тобой. Вы говорите, что в христианском мире некуда девать рыцарей и в глазах Церкви они — сущее бедствие. Но свет и христианский мир — не одно и то же: весь свет гораздо обширнее… В Библии достаточно примеров и худших напастей…

Сен-Клер не договорил и снова умолк, а затем продолжил с прежним воодушевлением:

— Надо бы поразмыслить над этим… кое с кем посовещаться… а потом, глядишь, и побеседовать с новым Папой.

Посмотрим. Но не прямо сейчас. В компанию священников мне что-то не хочется, а в Рим или Авиньон ехать далековато, поэтому давайте пока потолкуем о другом. Слыхали вы о новом осадном устройстве, которое придумали нормандцы, как там бишь его — требюше? Никогда, говорите? Странно. Я, правда, тоже ни разу не видел, но, должно быть, грозное орудие, коль скоро оно способно зашвырнуть камень размером с доброго детину дальше, чем все прочие катапульты.

Поскольку никто ничего не знал о новом приспособлении, разговор обратился к его боевым характеристикам. Сир Стефан, как единственный сведущий в этом вопросе человек, подробно изложил все, что знал сам. Гуг увлекся обсуждением не меньше своих собеседников, но у него из головы почему-то не шло замечание крестного о том, что весь свет шире христианского мира, и много позже, когда ему придется вспомнить об их разговоре, эта мысль еще долго будет мучить и терзать его.