Книга: Тайная история Леонардо да Винчи
Назад: Глава 31 ПЛАН
Дальше: Послесловие автора

Глава 32
ТРОПА ВОСПОМИНАНИЙ

Поднимаясь в небеса, человек поистине изменяется.
Лудольф фон Зудхайм
Смотри же, надежда и желание водвориться на свою родину и вернуться в первое свое состояние уподобляется бабочке в отношении света…
Леонардо да Винчи
С высоты укреплений Леонардо смотрел на поле битвы. Отсвет фонарей и факелов странным образом заколдовал его, и казалось, что глухой шум боя — крики, рычание, предсмертные стоны — не что иное, как отдаленное веселье праздничной толпы. Земля и небо смешивались во тьме, исколотые сверху и снизу огоньками звезд и фонарей. Избиение завершилось. Пушки больше не стреляли. Люди сошлись в рукопашной. Поражение Мехмеда было полным. Рассвет обнажит правду: сотни тысяч убитых — добыча, которой не сожрать всем стервятникам Персии; а Никколо здесь не было.
Но если он находился на поле боя с Мехмедом и Мустафой, а так оно, скорее всего, и было, то сейчас он мертв — мертв и погребен, как под слоем опавшей листвы, под телами убитых турок, и скоро тело Никколо сожгут безымянным, словно труп нищего.
Леонардо спустится вниз, он встретится со всем этим лицом к лицу, как бывало и прежде. Он уже был со всех сторон окружен смертью, когда рылся в трупах мужчин, женщин и детей в каземате. Вспомнив об этом, он подумал, что надо бы сжечь их, чтобы их души смешались с огнем и джинн унес бы их через трубу, там же есть труба… но он не мог заставить себя сделать это, как не мог сейчас сдвинуться с места. Конечно, он мог бы прыгнуть вниз и тогда мгновение, вечность парил бы во тьме, в пустоте, словно у него выросли крылья, словно он обернулся собственной летающей машиной; а потом начал бы падать, падать, и ветер свистел бы в ушах голосами детей, голосами…
А потом Леонардо бежал, мчался сломя голову по валам и бастионам, вниз по ступеням, в арочный проем ворот, под одной, другой решеткой, по бревнам подъемного моста — на пандус, сливавшийся со скалой, по ступенчатой тропе, что круто и опасно спускалась во тьму, к подножию утеса в форме конской подковы, где ждет его Сандро…
— Подожди! — кричал Миткаль.
Голос его казался Леонардо повторением его собственных мыслей, сонным бормотанием, бессвязным эхом: «Ждиждиждиждижди», только это звучало по-арабски: «Ваккаф… афафафафаф», мелодия без слов, мысль без смысла; и когда наконец Миткаль дернул Леонардо за руку, тот встрепенулся, словно его выдернули из сна, и лишь тогда заметил мальчика.
— Куда ты, маэстро? — спросил Миткаль. — Я везде искал тебя, а когда наконец нашел, ты бросился бежать прочь.
— Куан позаботится о тебе, — сказал Леонардо. — Найди его, он тебя защитит.
— Я не нуждаюсь в его защите, — сказал Миткаль. — Леонардо, ты болен, я же просил тебя не трогать эти трупы.
— Найди Куана, — мягко сказал Леонардо и ощупью двинулся вниз по высеченным в скале ступенькам, ступая осторожно и тем не менее оскальзываясь. — Он должен быть при калифе.
— Я хочу остаться с тобой.
— Твой друг хотел лететь на своей машине, и его сбросили со скалы. Ты этого хочешь?
— Да, если ты пожелаешь так поступить со мной.
— Я не могу взять тебя с собой.
— Ты уходишь отсюда?
— Да… то есть нет.
— Ты ищешь Никколо?
— Нет, — сказал Леонардо, и собственные слова поразили его. Конечно же он искал Никколо.
— Тогда почему я не могу пойти с тобой?
— И ты покинешь этот край? Покинешь своего калифа?
— Хилал, мой господин, мертв, — сказал мальчик. — Дела обернутся к худшему для таких, как я, — это я знаю наверняка. Да, маэстро, я покину этот край… навсегда.
— Что ж, — сказал Леонардо, — я остаюсь.
— Тогда останусь и я.
«Какое это имеет сейчас значение?» — размышлял Леонардо, спускаясь вниз, к подножию утеса, где ждал его Сандро, где он…
Простится со своим другом или вместе с ним улетит отсюда?
Но Боттичелли возле утеса не было.
Леонардо издалека увидел отсвет огня. Это место воистину было укромно, потому что лишь добравшись до прогалины, со всех сторон прикрытой деревьями — естественный шатер, сотворенный из почвы, стволов и остролиста, — он разглядел беснующийся костер. Подле него лежало снаряжение для шара и сам шар — пятно раскрашенного полотна внутри зеленого пятна диких олив и лавра. Рабы медлили, ожидая приказа надувать шар. А поодаль от рабов тесной группкой стояли Сандро и еще трое.
Одним из них был Америго. Другим — человек постарше, незнакомый Леонардо, однако в одежде и шляпе итальянского купца.
А рядом с ними стоял Никколо Макиавелли.
Блики огня прыгали на их лицах, отчего черты лиц тоже как будто плясали, словно эти люди были не из плоти, а из дыма, как джинны.
— Леонардо! — воскликнул Америго, бросаясь ему навстречу. — Ты погляди только, кого мы нашли!
И Леонардо обнял Никколо, который выглядел выше, старшей, несомненно, намного сдержанней… каким был год назад, когда Леонардо только-только взял на себя его опеку. Наконец Леонардо разжал объятия, и тогда Никколо поклонился и сказал:
— Маэстро, я хочу представить тебе мессера Джована Марию Анджолелло, посла Венеции в империи турок.
Леонардо вежливо поклонился и вновь обернулся к Никколо:
— А как ты оказался здесь, Никко?
— Никколо, — поправил тот.
— Твой сын спас мне жизнь, — сказал посол. Венецианец был смуглым красивым мужчиной. — Великий Турок бежал, бросив нас пешими, оставив на произвол мамлюкам, которые убивали без пощады всех, кто встречался им на пути.
— Никколо уговорил одного из офицеров доставить их к самому калифу, — прибавил Америго. — Куан перехватил их и привел ко мне. А я доставил сюда — обоих, потому что Никколо не хотел оставить своего друга.
— Мы хотели воззвать к великодушию калифа, — сказал Никколо. — Быть может, он даровал бы нам жизнь, а быть может, и нет. Быть может, он подверг бы пыткам мессера Джована, а быть может, и нет. Но когда мы встретились с Америго, я уже не мог оставить мессера Джована, а Куан оказался весьма великодушен.
Леонардо мог лишь стоять и слушать, потрясенный тем, что отыскал наконец того, к кому так долго стремился, — и повстречал незнакомца. И словно сама земля оказалась лишь продолжением тела Леонардо, почва под ногами слабо, но отвратительно содрогалась и слышался отдаленный рокот.

 

И вот они подымались вверх, из темноты к рассвету — Леонардо, Сандро, Никколо со своим венецианским другом и Миткаль; они стояли в плетеной корзине, держась на расстоянии друг от друга, чтобы сохранять равновесие корзины. Леонардо подбрасывал топлива в жаровню, и шар подымался все выше в неподвижном влажном воздухе, в сером предутреннем свете — над утесами, над замком; и Леонардо смотрел на поле битвы, на горы трупов, на все еще дымившиеся укрепления… и на Никколо, который был вежлив, отстранен и пуст. О да, Никколо многому научился от владык и послов, но более всего — от Леонардо; и в ужаснувшем его озарении Леонардо представил, что он и Никколо теперь одно, что они могут говорить друг с другом, но не общаться. Да, он многому научил Никколо, научил… и потерял его. Мальчик стал мужчиной, а мужчина был мертв.
Мертв, как те, что остались внизу.
Леонардо нашарил записную книжку, привычно висевшую у него на бедре. Ему бы швырнуть ее за борт корзины, в пустоту, в сумятицу гор… но он лишь крепче сжал книжку, потому что еще не готов был расстаться с ней.
Даже если оставшееся внизу побоище — исключительно его вина.
Нет, не Миткаль был ангелом смерти, а он сам, ибо разве не умерли все, кто окружал его? Разве не сотворил он горы трупов своими пушками и снарядами, мортирами и косами так же верно, как пером?
И не он ли сотворил Никколо, который смотрел на мир изучающе, без детской страстности?
Миткаль сжал его руку, как когда-то Никколо, — Миткаль, который понимал смерть, и убийство, и пустоту.
Смерть тянулась к смерти, к Леонардо, который смотрел внутрь себя, внутрь своей памяти, на великий собор, что парил перед ним невесомо и прозрачно, словно гаснущие созвездия. И Леонардо вспомнил… вспомнил, что святой Августин называл три вида времени: настоящее прошлого, настоящее настоящего и настоящее будущего — все это были комнаты и галереи, лабиринт часовен и апсид, средоточие памяти.
И, как бывало множество раз прежде, Леонардо вошел в собор.
Вновь стоял он перед трехглавым демиургом, бронзовой статуей с лицами его отца, Тосканелли и Джиневры; но голова Джиневры отвернулась от него, дабы не обременять слишком тяжкой печалью. Ее глаза с тяжелыми веками были закрыты, как в смерти; но головы отца и Тосканелли смотрели на Леонардо, и Тосканелли приветственно улыбнулся ему. Затем демиург отступил и жестом указал Леонардо на далекие, погруженные во мрак чертоги, галереи и коридоры будущего — сейчас их озаряло свечение, точно проникавшее сквозь цветное стекло. Тосканелли кивнул, давая ему дозволение удалиться, и Леонардо, не останавливаясь, прошел через залитые ярким светом комнаты своего недавнего прошлого, чертоги калифов и правителей, любви и страха, предсмертной муки тысяч убиенных; и на сей раз он не замедлил шага во Флоренции, где в его памяти нетронутой существовала Джиневра. Он последовал ее примеру и отвел глаза, иначе заглянул бы в спальню, где она была убита, и остался бы там, — Тосканелли предостерегал его об опасностях прошлого. Он миновал убийства и заговоры, картины, фрески и размышления, изобретения и вспышки восторга; и ощутил боль потери и одиночества, когда проходил мимо Симонетты, которая вновь приняла его за ангела: она смотрела сквозь его лицо в совершенную розу небес.
Он прошел нефами, разделенными на сводчатые квадраты… прошел через бронзовые двери, что вели к купели Винчи, и увидел свою мать Катерину и приемного отца Ачаттабригу. Ощутил прикосновение огрубевших трудовых рук Ачаттабриги, вдохнул запахи чеснока и похлебки, пропитавшие одежду его матери, увидел, осязал, обонял гроты и леса, что открывал ребенком. Но сейчас он быстро прошел темнеющими квадратами, коридорами, часовнями и хорами и вошел в витражное сияние того, что святой Августин называл настоящим будущего. Здесь в мягком рассеянном свете созерцания он заглянул в комнату с белеными стенами, испещренными копотью; тусклый свет сочился сквозь высокие узкие окна, дробясь в концентрических розетках, как в плохо шлифованных призмах. Книги, бумаги и свитки были сложены вдоль стен и на длинных полках, рассыпаны по столам и полу вперемешку с картами и чертежами, инструментами и линзами.
Старик сидел перед небольшим огнем, бросая в его рыжеватые сполохи страницы самого ценного из своих рукописных кодексов. Пламя шипело, когда из свежего зеленого дерева рождались капли и, пощелкивая, умирали от жара; а страницы свертывались, как цветы на закате, и темнели, охваченные огнем.
И когда Леонардо отвел взгляд от тени, которой однажды станет он сам, тьма начала заполнять пустые комнаты, коридоры и галереи его собора памяти.
И покуда калифово знамение поднималось к облакам, окрашенным рассветными бликами, и чудесным образом плыло к западу, покуда отдаленные землетрясения сотрясали отдаленные города, Леонардо понял, что все это — все, что произошло в этих чужих краях, — должно быть перемещено в область снов и кошмаров. Он рад был замкнуть эти двери в мир, так, словно эти приключения никогда не приключались. Хотя он все еще крепко сжимал свою книжку, он знал, что однажды она будет предана пламени. Но сейчас он радовался, ибо узрел величайшее свое творение, созданное из любви, наслаждения и муки, из вины и одиночества, гения и тьмы.
Он узрел свой собор памяти.
Он узрел три времени.
Он мог замкнуть двери в мир.
Назад: Глава 31 ПЛАН
Дальше: Послесловие автора