Глава 28
ГОЛОВЫ
Пришел я в город Калиндра, неподалеку от наших границ. Город сей расположен у подножия той части гор Тавр, что отделена от Евфрата, и из него видны на западе пики великой горы Тавр. Пики эти такой высоты, что как будто касаются неба, и во всем мире нет части земли выше, нежели их вершина.
Леонардо да Винчи
Ныне конец мне пришел, о дитя! Как могу я жить, если умер однажды, погибель твою переживши?
Гомер. Илиада
Они нашли Уссуна Кассано в одиночестве, в городе трупов и отрубленных голов, насаженных на пики. Они нашли его в небольшой мечети. От его армии осталась едва ли десятая часть. Запах разлагающейся плоти был вездесущ; даже костры, горевшие на месте базарной площади, не в силах были поглотить горькой тошнотворной вони. Шлюхи и солдаты, персиянки, сражавшиеся бок о бок с мужчинами, дети и горожане — все обратились в дым. Город был предан огню, однако невозможно было определить, кто здесь жег, закалывал, рубил, насиловал и грабил — персы или турки.
Кайит-бей тотчас же приказал снять с пик все оставшиеся головы и похоронить по надлежащему обряду. Чтобы выполнить этот приказ, солдатам пришлось прежде перебить собак, которые не желали отдавать без боя свою жуткую добычу. Был разгар дня; воздух был обильно насыщен пеплом, который пропитал грязью сам солнечный свет, усиливал духоту и жару. Воздух, которым трудно было дышать, который обращал все окружающее в череду расплывчатых миражей — словно это место было гигантским фантомом, кошмарным видением, представшим воспаленному уму солдата, умирающего от жажды в сердце пустыни.
Но едва армия стала лагерем вокруг города, персидские землевладельцы и надсмотрщики пригнали крестьян и торговцев из окрестных селений, которые уцелели от разора, — чтобы поставить торговые ряды и устроить должную встречу Кайит-бею. Маркитанты, мясники, булочники, повара и новые отряды шлюх тянулись к городу, торопясь не упустить прибыль: на армии Кайит-бея, разросшейся до ста тридцати тысяч, можно было недурно заработать.
— Царь зовет тебя, — сказал Куан Леонардо, который вместе с Хилалом и Миткалем устанавливал вокруг лагеря гигантский круг из пушек.
Мамлюки, которые двигались пеше и конно, в фалангах, почти не отличавшихся от фаланг Древней Греции или Македонии, которые уже созрели для битвы и стремились к ней, радостно молясь Аллаху, Единому и Сущему, и выкликая Его имя, которые взывали к богине войны, богине жизни и смерти, выпевая посвященный ей псалом: «Ради глаз Айше», — эти мамлюки теперь потрясенно сникли перед истинным ликом недавней, окружавшей их со всех сторон смерти.
Да Винчи кивнул и пошел за Куаном через лагерь в самое сердце Калиндры.
— Я слыхал, ты нынче враждуешь со своими друзьями, — сказал Куан.
— Как поживает Америго? — спросил Леонардо.
— Он живет в моем шатре. Ты мог бы повидаться с ним, но, похоже, ты предпочитаешь общество евнухов.
— А что, Америго… согласен с Сандро?
Леонардо не хотел выдавать себя, не хотел даже намекать на возможность того, что он действительно ответствен за смерть Зороастро.
— Тебе бы следовало поговорить с ними обоими. Сандро не уверен в том, что видел.
— Неуверен?
— Он не так везуч, как мы… у него нет системы запоминания.
Леонардо рассмеялся с нескрываемой горечью.
— Какая система может помочь в такие времена?
Даже обсуждать подобное казалось кощунством.
Здесь, где воздух заполняло множество мертвых душ и испепеленных останков того, что еще недавно являлось живой плотью, они говорили о мелких своих огорчениях; перед лицом вечности рассуждали о самой основе эфемерного… и все-таки они затрагивали важное, потому что хрупкая связь любви и дружбы существовала даже здесь, где смерть и резня были так привычны, что их переставали замечать.
— Ты знаешь, что здесь произошло? — спросил Леонардо.
— По словам персов, на них напали ночью и большинство было перебито в своих шатрах.
— Это же бессмыслица! Царь не мог настолько позволить себе размякнуть, чтобы…
— Нет, маэстро, — сказал Куан, — это правда. Всякому случается заснуть.
— Ты знаешь, что я имею в виду, — раздраженно сказал Леонардо.
Куан отвел от него взгляд и улыбнулся, но в улыбке сквозила ирония.
— Его также превзошли числом, и ему довелось сразиться с отборными янычарами Мустафы.
— Мустафы?
— Это любимый сын Великого Турка. Из всех его сыновей Мустафа больше всего похож на отца, как Зейналь был больше прочих похож на Кассано. Турки укрывались в горах.
— Значит, царь недооценил Мустафу.
Куан пожал плечами. Они проходили мимо незарытой могилы. У края ямы стоял на коленях человек в разодранной одежде, голова его кровоточила в тех местах, где были вырваны волосы; он выл и плакал, содрогаясь неудержимо, как в конвульсиях. Женщина, стоявшая за ним, тоже плакала, пронзительно подвывая и причитая. Хотя Леонардо знал, что не следует заглядывать в могилу, он не смог удержаться. Там лежали только женщины и дети.
Леонардо и Куан миновали стражу из персов и мамлюков и вошли в мечеть. В большой зале было сумрачно и прохладно. Узорчатые молитвенные коврики были расстелены по всему полу, и свет проникал в высокую залу сквозь узкие сводчатые окна. Уссун Кассано сидел посередине залы. Волосы его лоснились от грязи, зеленый тюрбан, простеганная куртка и руки покрыты запекшейся кровью. Леонардо увидел на его пальце серебряное кольцо — это кольцо он заметил еще в те долгие часы, когда в шатре вместе с Уссуном Кассано ожидал прибытия его сына. На полу рядом с персидским царем стоял стеклянный сосуд.
Сосуд с отсеченной головой его сына Зейналя.
— Где калиф? — шепнул Леонардо Куану, испугавшись вдруг остаться наедине с царем.
Но Куан молча повернулся и вышел.
Леонардо ничего не оставалось, как подойти к Уссуну Кассано. Глаза царя были широко раскрыты и налиты кровью, словно смотрели прямо в ад, словно их внутренние огни осветили прореху в мире и показали царю его собственную смерть.
— Владыка миров… — пробормотал Леонардо.
Он старался не смотреть на сосуд, стоящий около царя, но все же одним взглядом охватил все до мельчайших подробностей: юное чистое лицо, холодные голубые, как стекло, глаза — они, собственно, и были стеклом, — густые рыжие волосы, стянутые тугим узлом на затылке, полные, крепко сжатые губы, высокие скулы, чуть скошенный подбородок. Если бы не кожа, желтоватая, как пергамент, это лицо могло бы принадлежать Уссуну Кассано. Эффект был пугающий.
— Теперь ты увидел двоих моих сыновей, маэстро.
— Я видел их всех, великий царь… на похоронах Унгермамета.
— Да, верно, — сказал Уссун Кассано, не сводя с сосуда пустых неподвижных глаз. — Ты их видел… но теперь ты воистину увидел всех, потому что это мой сын Зейналь, это дар Великого Турка. Я отплатил ему, отправив назад его послов изрезанными на кусочки. — Царь помолчал, размышляя, затем добавил: — Похоже, он держал у себя голову моего сына забавы ради. Как украшение для шатра.
— Но ведь ты же знал, что…
— Это случилось меньше года назад, — сказал Уссун Кассано. — Я молился, чтобы он был жив. Я думал, что Турок держит его заложником, потому что, когда я посылал послов в его столицу, Мехмед не отрицал этого. — Уссун Кассано тихо засмеялся. Затем едва слышно спросил Леонардо: — Помнишь, что я сказал тебе, когда убил моего сына? — И на миг замолчал, словно прислушиваясь к отдаленным голосам ангелов… или джиннов. — Но я убил двоих своих сыновей. — Он взял в руки сосуд, заглянул в мертвые глаза Зейналя. — Теперь твоя очередь увидеть.
Уссун Кассано оглянулся на Леонардо, нетерпеливым взглядом требуя ответа.
— Я не могу вспомнить, повелитель, — сказал Леонардо.
— Тогда обшарь свой собор памяти и не лги мне.
— Прежде чем вынести Унгермамета из погребального шатра, ты сказал: «Последнее унижение».
— Теперь понимаешь?
Ответить на это было нечего. Леонардо опустился на колени перед Уссуном Кассано, потому что невежливо было возвышаться над царем.
— Я ошибался, очень ошибался, но теперь… теперь я опять скажу тебе: это будет последнее, самое последнее унижение… для меня.
— Что ты хочешь этим сказать, правитель миров? — обеспокоенно спросил Леонардо.
Он огляделся: в мечети они находились одни, совершенно одни, хотя кто-то вполне мог стоять — и наверняка стоял — снаружи у резного входа.
Уссун Кассано пропустил мимо ушей вопрос Леонардо.
— Итак, — сказал он, — мой единственный наперсник — неверный, которого я спас от убийства моего сына. Разве не так я поступил, маэстро?
— Да, великий царь. Именно так.
— Кому я отдал свой шатер.
— То была неслыханная щедрость, — сказал Леонардо.
— Я хочу, чтобы царем стал мой сын Калул. Он не станет скорбеть и плакать. Он будет сражаться. Войско пойдет за ним.
— Но ведь царь — ты.
— Теперь уже нет. Помнишь, я сказал тебе об этом, когда покидал лагерь.
— Ты сказал: «Через несколько часов или дней, может быть, но не сейчас».
— Вот видишь, — сказал Уссун Кассано, — ты все помнишь. Ты должен передать Калулу мою волю.
— Почему ты хочешь, чтобы это сделал именно я?
— Потому что я доверяю тебе. — И Уссун Кассано протянул Леонардо письмо, запечатанное царской печатью. Затем он извлек из ножен свой меч и положил его на пол. — Ты должен мне одну смерть. Отдай долг сейчас.
Леонардо резко встал и отступил на шаг.
— Я хочу быть погребенным вместе с сыном, но ничей взгляд не должен упасть на него. Он был моим любимцем, моей драгоценностью, моей радостью, мной самим… если только отец может настолько обладать сыном.
— Великий царь, я не могу сделать этого… и ты не можешь. Твоя дорога — месть. Воздай туркам за то, что они…
— Не смей спорить со мной, или окажешься на мечах.
— Я не убью тебя, — сказал Леонардо. — Я уплатил свой долг за то, что подвел тебя однажды.
Он повернулся и пошел прочь, каждое мгновение со страхом ожидая удара меча или стрелы за свое ослушание. Но вместо этого он услышал стонущий вздох и, обернувшись, увидел, что Уссун Кассано вонзил кинжал себе в пупок и пытается протянуть лезвие выше.
Какую-то долю секунды они смотрели друг на друга: Леонардо — потрясенный, Уссун Кассано — перекошенный от мучительной боли; а затем Леонардо не раздумывая бросился к царю, схватил меч, лежавший на молитвенном коврике, и, когда царь наклонился вперед, обезглавил его одним ударом. Внезапно он осознал, что молится, словно он, безбожник, мог отыскать Бога лишь в крови и битве.
Рядом с Леонардо возник сам Кайит-бей — он наблюдал из укрытия за всем происходившим.
— Теперь, маэстро, долг уплачен сполна. — С этими словами он взял у Леонардо письмо и вывел его из мечети. — Уссун Кассано был мертв еще до того, как ударил себя кинжалом, еще до того, как ты помог ему отправиться на небеса. Он любил тебя, как люблю и я.
И калиф все объяснил Леонардо, который был ему как сын… раб, владеющий привилегиями эмира.
Леонардо, который миг назад отыскал Бога — не более чем на миг, — ощутил, как бегут по щекам горячие слезы, и молча оплакивал варварского царя, который превратил его в убийцу, превратил его… в себя.
Ибо образ принадлежал самому Леонардо.
Как Симонетта смотрела в глаза ангелов, так Леонардо заглянул в собственную душу.
Когда прибыл персидский принц Калул, Кайит-бей показал ему обезглавленное тело отца и солгал, говоря, что турки забрали голову в качестве трофея. Затем он провел высокого, лысеющего, светлокожего человека к приготовленной могиле.
Калул стоял между калифом и Леонардо, стискивая в кулаке письмо своего отца и глядя на разверстую могилу так, словно это была задача, требовавшая расчетов и решения. Принц был воплощением напряженности и ледяной ярости; его суженные голубые глаза, глубоко посаженные в затененных глазницах, сверкали из-под надбровных дуг, словно доказательство, что они и впрямь зеркала души. За его спиной, по большей части невидимое, беспокойно ждало его десятитысячное войско, словно колеблясь, объявлять калифа и его армию союзниками или врагами.
— А что еще сказал мой отец? — спросил Калул у Леонардо.
— Я рассказал тебе все.
— И ты ничего не знаешь о моем брате Зейнале, которого Турок…
— Я знаю только то, что видел, — солгал Леонардо. Ему было не по себе, но он прямо смотрел в глаза принца.
— Ты нашел моего отца с мечом в руке?
— Я не находил его, но он был на поле боя, — сказал Леонардо. — Или ты думаешь, что я стал бы лгать тебе?
— Конечно нет, маэстро Леонардо. Но один из моих офицеров уверен, что видел моего отца живым в мечети.
Леонардо пожал плечами.
— Тогда сам решай, чему верить, повелитель.
— Мой отец доверял тебе.
Калул протянул ему письмо, и Леонардо прочел его, хотя уже читал прежде, когда Кайит-бей вскрыл его и снова запечатал личной печатью царя. Как ему было ненавистно все это! Он был плохим лжецом, но у него не было выбора.
Он был частью замысла калифа.
Юный Никколо сказал бы Леонардо, что это все во имя благой цели, что даже сам Уссун Кассано одобрил бы уловку калифа; ибо если бы персы узнали, что их царь покончил с собой, они пали бы духом и не смогли бы отважно сражаться. Ради этой же цели Кайит-бей велел казнить всех персов, которые заподозрили неладное.
Но, видимо, Хилал или его подручные действовали недостаточно тщательно.
Персидская армия сплотилась вокруг Калула, который был великаном, подобно отцу, только более изящного телосложения. Он был человек ученый, но лишенный физической энергии и красоты своего отца; дух его был узок, словно луч света, прорезавший темноту храма, и так силен, что, казалось, вызывал у него дрожание рук.
Персы и арабы шли вместе, схватываясь с врагом, где бы он ни попадался, убивая и сжигая все на своем пути в этом горном и диком краю, словно он принадлежал туркам, а не Персии. Все глубже уходя в горы, следуя за воинами Мустафы долинами на дне глубоких ущелий, чьи склоны в желтовато-бледном свете зари напоминали соборы, шагая по тропкам, что петляли и опасно разветвлялись в гуще скал, вступая в схватки с янычарами на перевалах, сокрушая камни взрывами снарядов — словно калиф, соперничая с гневом природы, мог сотворить искусственную молнию и гром, — войска наконец-то приблизились к месту сражения, где поджидала их необъятная армия Мехмеда. Турки опустошили окрестности, не оставив ни крошки провизии. Это был мертвый край, хотя голубые горы, сосновые леса, узкие долины и ущелья казались совершенно первозданными — как будто наяды и сатиры, кентавры и нимфы все еще обитали здесь в потаенных прибежищах, страшась лишь богов, которые прогоняли ночи и замыкали дни. Но войска миновали достаточно пепелищ, источавших невыносимую трупную вонь, чтобы не предаваться буколическим иллюзиям.
Леонардо ехал с Хилалом и Миткалем. Присоединился к ним и Сандро. Он молча скакал рядом со старым другом, словно между ними ничего не произошло. Зато уделял изрядное внимание Гутне, ехавшей за Леонардо. Сандро то и дело отставал, чтобы поравняться с ней и поболтать; в это время он постоянно посматривал на Леонардо, словно желая убедиться, что его друг не злится и не ревнует… словно он, Сандро, делал что-то не так.
Сандро похудел, и, хотя он постоянно сетовал на то, как он несчастлив, вид у него был здоровый. Похоже, мысли о преисподней больше не терзали его. Он подружился с имамом Уссуна Кассано, который наставлял его в философии Корана. Леонардо ничуть не удивился бы, если бы его друг, как ни тосковал он по родным местам, остался в этих краях — местным провидцем, не способным более воплощать свои видения и религиозные галлюцинации в холсте и красках. А впрочем, какое это имело бы для него значение? Его кормили бы молитвы.
Они не говорили о Зороастро.
Они не беседовали о Флоренции.
Они попросту ехали рядом, казалось каждую минуту готовые прервать свое молчание, которое окружало ничего не значащую дорожную болтовню, словно туман, нависший в душном воздухе, — ехали, покуда войско не стало лагерем в долине у ручья и естественного фонтана.
Там Кайит-бей принял четверых послов Мехмеда. Он принимал их под открытым небом, под моросящим дождем, который сыпал уже не один час. Калул, новый царь Персии, стоял рядом с ним.
Турки были разодеты в дорогие шелка, как подобало бы воинам элитной гвардии султана. Однако они имели испуганный вид и совсем не походили на офицеров; у них были тусклые глаза рядовых солдат, видевших слишком много кровопролития. Можно было подумать, что Мехмед отправил послами к калифу простых крестьян, дабы сами их лица оскорбляли правителя миров и повелителя всех арабов.
Посланники Великого Турка поклонились. Трое из них несли дары. Главный распечатал письмо с голубой печатью Великого Турка и прочел его вслух, с трудом переводя дыхание и все время запинаясь, как будто не мог вдохнуть, а мог только выдыхать. Руки его дрожали.
Послы были уверены, что всех их перебьют или, в лучшем случае, изувечат после того, как они исполнят свое дело.
— «Мехмед Завоеватель, великий властелин турок, посылает тебе, Кайит-бей, дары, равные твоему величию, ибо стоят они столько же, сколько все твое царство. — Глашатай, читая эти слова, вздрагивал и не решался поднять взгляд на калифа. По условленному знаку два посла положили на землю перед калифом золотой посол, седло и украшенный драгоценными камнями меч. — Если ты храбрый человек, — продолжал глашатай, — сохрани эти дары, ибо я скоро возьму их у тебя. Я возьму все, чем ты владеешь неправедно, ибо против законов естества, чтобы крестьянские бастарды правили таким царством, каким покуда правишь ты».
Калиф, багровея от гнева и унижения, потянул из ножен меч, и Калул отступил, чтобы освободить ему место для размаха.
Однако турок, с трясущимися руками и дрожащим голосом, продолжал читать; прочие послы вперили взгляд в землю, словно одной силой своего желания могли оказаться далеко отсюда, словно жар их взглядов мог испепелить предназначенные им гробы.
— «Мехмед Завоеватель, великий властитель турок, посылает тебе, Кайит-бей, еще один дар, предназначенный для тебя лично, но с тем, чтобы видели его все. Как даруем мы тебе сей предмет, так Мехмед Завоеватель собственной рукой возьмет у тебя подобное для своего развлечения и удовольствия».
И тогда один из послов поставил на землю перед калифом нечто обернутое в пурпурную ткань. Когда он сдернул ткань, прочие послы повалились на колени, прижав лица к грязи и оттопырив седалища. Затем и сам предводитель послов упал на колени, ожидая немедленной смерти.
Это был сосуд, точно такой же, в каком хранилась голова Зейналя.
Только в этом сосуде находилась голова Айше.
Голубые, широко раскрытые фарфоровые глаза, спокойное лицо с плотно сжатыми губами, волосы не обрезаны, а стянуты узлом на затылке, кожа коричневая, гладкая, словно отполированная…
Кайит-бей вскрикнул и отшатнулся, но тут же взял себя в руки и поднял с земли страшный дар, держа его высоко, чтобы видели все.
— Смотрите! — проревел он. — Вот что они сделали! Смотрите и помните! Помните!
Мамлюки начали выкрикивать; «Ради глаз Айше!» Женщины, как одна, пронзительно запричитали; мужчины вопили, раздирали на себе одежды, словно увидели изувеченными и выставленными напоказ собственных сестер, жен, дочерей. Войско грозило вот-вот превратиться в неуправляемую толпу, что происходит так же быстро, как срывается гром с неба, еще мгновение назад ясного и чистого. Леонардо ощущал наплыв их истерической энергии. Он стоял возле Хилал а и Сандро и впитывал в себя все, что происходило вокруг.
Леонардо был спокоен, мертвенно-холоден; мысли его были ясными, но чужими, как будто принадлежали кому-то другому, просто свидетелю происходящего или писцу, чье дело только записать, запечатлеть происходящее, не вникая в него. Он огляделся, увидел потрясение на лице Сандро — губы крепко сжаты, брови выгнулись дугами; увидел Гутне, смотревшую спокойно — она тоже являлась лишь наблюдателем; запечатлел лица тех, кто окружал его, словно они навсегда оставались в этом уловленном мгновении, в картине, созданной без кистей и красок. Леонардо услышал собственный стон, услышал его вначале тихим отзвуком в ушах, затем неслышным раскатом грома; и он вспомнил Айше, вспомнил ее во всех подробностях, вспомнил земные часы, проведенные с нею, ее прикосновение, вспомнил ненависть в ее глазах, когда она уводила с собой Никколо.
Палящие слезы обжигали его лицо.
Но лицо оставалось сухим.
Теперь Леонардо никогда не узнает, любил ли он Айше, ибо сам он обратился в камень — как было, когда он нашел Джиневру.
Но он не знал, не постиг Айше.
Она любила его и обратила его в камень.
Леонардо повторял в мыслях ее имя, или же оно само повторялось, билось в его мозгу, и он видел Джиневру, Джиневру… нет, то была Гутне — изувеченная, окровавленная, мертвенно-белая. Она лежала в своей спальне, а он, Леонардо, резал и потрошил трупы. Никого не осталось. Все мертвы. Все, кроме Никколо. Леонардо задохнулся при мысли о Никколо.
Что с ним? Постигла ли его та же участь, что и Айше?
И тогда все отступило, дав путь одной-единственной мысли. Он должен узнать, жив ли Никколо. Должен. Сейчас он знал лишь одно: что любит этого мальчика.
Мамлюки калифа придвинулись ближе, и Кайит-бей жестом велел им остановиться. Они повиновались, и он прошелся туда и обратно перед скорчившимися послами, высоко держа сосуд с головой Айше; слезы текли по его щекам, смешиваясь с каплями дождя, отчего лицо Кайит-бея лоснилось, как от жира.
— Ты, — сказал он предводителю послов. — Встань и посмотри на меня.
Когда посол поднялся и набрался смелости взглянуть в его глаза, Кайит-бей продолжил:
— Я обменяю твою жизнь на имя предателя.
Он отдал сосуд Куану, тот немедля сделал знак стражникам окружить его, чтобы скрыть голову Айше от солдат, казалось, готовых вот-вот выйти из повиновения. Однако калиф, похоже, знал, что делает: войско безмолвствовало, все смотрели на него.
— Я не так наивен, чтобы поверить, будто у Мехмеда нет соглядатаев в наших рядах. Отдай мне его, и я дарую тебе жизнь… тебе, а быть может, и твоим спутникам. Разве ты обязан платить своей жизнью за Мехмеда? Быть живьем рассеченным на куски? Ты ведь знаешь, почему он выбрал в послы именно вас. Уж верно, не из любви к вам — он ведь хорошо знает, что я с вами сделаю, не так ли?
Кайит-бей в упор смотрел на рослого и жилистого посла.
Леонардо заметил на шее турка чирей, распухший и воспалившийся, — эта мерзкая болячка как нельзя лучше подходила к посланцу Мехмеда, словно определяла его сущность. Сейчас Леонардо видел все как бы издалека, словно смотрел с вершин дальних гор, где воздух ясен и холоден, как чистый разум.
— Итак? — спросил калиф.
Посол кивнул и обвел взглядом строй солдат, остерегаясь подойти ближе, иначе его бы вмиг выпотрошили. Он шел вдоль строя, а солдаты плевали в него, пытались ударить побольнее. Несколько стражников Кайит-бея сопровождали турка, отпихивая наиболее ретивых солдат. Турок остановился перед Хилалом, Сандро и Леонардо.
Он уставился на Сандро, как бы узнавая его, затем отступил и указал на него пальцем.
Калиф подошел и остановился за его спиной.
— Так ты выбрал флорентийского художника?
Турок склонил голову, страшась поднять глаза. Сандро, казалось, прирос к земле.
— Откуда тебе известно, что это он? — спросил калиф.
— Я видел его.
— Ага, и где же ты его видел?
Но калиф не стал дожидаться ответа. Он выхватил меч; и в тот миг, когда Сандро отшатнулся, шепча молитвы, убежденный, что это и будут последние слова, которые ему довелось произнести в жизни, — в этот миг меч калифа опустился на голову турка и буквально раскроил его надвое.
Кровь и внутренности забрызгали Леонардо и Хилала.
Солдаты пришли в неистовство, они вопили, выкрикивали имя Айше и требовали голов трех оставшихся турок. Кайит-бей велел послам подняться на ноги, и они встали перед ним, готовые умереть. Калиф подошел ближе, остановился перед ними и спросил:
— Есть среди моих людей предатель?
Турки застыли.
— Ну?
— Да, — прошептал один из них, коренастый, с бочкообразной грудью человек, у которого недоставало переднего зуба; другие зубы у десен были черны, словно покрашены черной краской.
— Тогда, может быть, ты укажешь мне на предателя?
Турок уставился на свои ноги, и Кайит-бей рассмеялся:
— А, ты боишься, что тебя постигнет участь твоего собрата? Ну, отвечай!
— Я не оспорю решения владыки.
— Тогда укажи вашего шпиона, — сказал Кайит-бей.
— Я не могу. Я не знаю его… их.
— Так их несколько?
— Я не знаю, повелитель. Знаю только, что…
— Что?
— Что за нами будут следить и, если мы не исполним приказа, нас убьют.
— А ты что скажешь? — обратился калиф к другому послу.
Этот турок был моложе прочих, с виду не старше двадцати.
— Все так, как говорит мой спутник.
— Почему правитель турок избрал тебя для этого посольства?
— Как испытание.
— С какой бы стати ему тебя испытывать?
— Я бахвалился, что…
— Продолжай.
— Что смогу смотреть в твои глаза без…
Калиф захохотал визгливым натужным смехом, но быстро взял себя в руки.
— Без чего, о юный сорвиголова?
— Без дрожи, повелитель.
— Но ведь ты дрожишь… и лжешь мне, не так ли?
— Нет, нет…
— Бахвалился ли ты, что возьмешь мою голову?
Калиф взмахнул мечом, как бы примеряясь. Молодой турок заколебался, но все же сказал:
— Да.
И покорно склонил голову, закрыв глаза.
— Что же, не мне лишать тебя головы, молодой солдат, — сказал калиф. — Но, быть может, это сделает твой повелитель, когда ты передашь ему мои дары и мою благодарность.
С этими словами он поднял с земли драгоценный меч и знаком велел своим телохранителям унести посох и седло. Затем он шепнул что-то Хилалу, который поговорил с одним из своих помощников. Минуту спустя появились несколько солдат, которые волокли тяжелые мешки. Трупная вонь была невыносима, даже здесь, под открытым небом.
— Покажите нашим гостям наши дары Великому Турку, — сказал калиф.
Телохранители вывернули мешки — на землю выкатились головы. Головы турок. Солдаты завопили; один прорвался через стражников и ударом ноги зашвырнул голову в толпу; стражники принялись швырять в ряды солдат другие головы, и скоро не менее двух десятков турецких голов летало над войском. Было много криков и ругани, но никто не смеялся; войска не потеряют своего смертоносного настроя… не забудут Айше — свою Мадонну… нет, они понесут ее с собой как священную жертву.
И ее невидящие глаза будут указывать им путь.
— Скажите своему царственному повелителю, что у меня для него будет еще много таких даров. Я умножу их тысячекратно, и венцом этого дара будет его собственная голова. — Калиф помолчал и обратился к молодому послу: — Не потеряй отваги, солдат, ибо, если ты или твои спутники падете духом или растеряете по дороге мои дары, я возьму и ваши головы. Или вы думаете, что только у Мехмеда есть шпионы?
С этими словами Кайит-бей отпустил турок и смотрел, как они идут сквозь строй разъяренных мамлюков и персов. Затем он послал за турками своих лучших разведчиков и велел им разведать боевые порядки войск Мустафы и Мехмеда.
Двумя днями позже разведчиков нашли у скалистого перевала, что спускался в узкую длинную долину. Все двадцать нагими были посажены на кол.
И конечно, им отрубили головы.
Кайит-бею было трудно воевать в этом краю — его войско оказалось уязвимо уже из-за одних своих размеров. К тому же турки избрали партизанскую тактику: они устраивали засады, налетали на фланги армии и снова бесследно исчезали в горах и лесах, грозя превратить завоевательный поход калифа в войну на износ. Преследуя турок, отряды Кайит-бея раздроблялись и чаще всего подвергались уничтожению; орудия Хилала представляли лишь обузу для движущейся армии, бесполезной против стратегии турок — внезапных налетов и стремительного исчезновения. Казалось, что сам здешний край восстал против калифа: горные тропы, отвесные утесы, узкие перевалы, где полсотни человек могли задержать десять тысяч.
Солдаты и животные голодали, потому что запасы пшеницы и ячменя подходили к концу. Турки жгли за собой все, и казалось, что войско на марше будет обращено в бегство голодом даже прежде, чем турки двинутся в наступление и одолеют египтян и персов мечами и пиками.
Турки устроили ночную атаку и были загнаны в близлежащий лес. Погибли пять тысяч арабов, вдвое больше были ранены; мамлюки жестоко отыгрались за эти потери на войсках Мустафы, но солдатская плоть недорого стоит, и сын Великого Турка исчез, бросив своих воинов на растерзание арабам. Он ударит снова. Но когда?
Подобно Цезарю, который разделял и побеждал, Мустафа разделял, таился, наносил удар — и исчезал.
Злая, взбудораженная, голодная, измученная армия шла вперед днем, а зачастую и ночью.
Они больше не возглашали имя Айше. Они больше не кричали, требуя крови турок. Они были настороженны и опасны и, разочаровавшись сверх меры, обратились против калифа; его наемная конница, те, что убили святого муллу в его же собственной мечети, потребовали двойного довольствия и платы, грозя иначе вернуться по домам. Прочие остались на стороне калифа, хотя мамлюки держались отчужденно, как бы показывая, что сердцем они на стороне мятежников.
Мятежники засыпали стрелами и копьями шатер калифа; они ухитрились раздобыть пушку и выстрелили из нее в Кайит-бея. Тут вступили было в бой его телохранители, но Кайит-бей удержал их. Он вскочил в седло и поскакал через ряды солдат, уязвимый для их ярости. Он показывал им голову Айше в стеклянном сосуде. Он стыдил их, крича: «Жалкие трусы, вы вольны уходить по домам! Я не хочу, чтобы за меня бились трусы! Я отомщу туркам, даже если мне придется воевать одному. Одному!»
А затем ускакал прочь.
Тут последовали крики, замешательство, то и дело вспыхивал бой между мамлюками и кочевниками. Около сотни кочевников были преданы мечу; других разорвало на куски залпом из той же пушки, из которой они стреляли по Кайит-бею. Потом пропели трубы, и войско, как один человек, дружно хлынуло вперед. Рабы, лучники в красных колпаках, солдаты, вооруженные пиками, опытные бедуинские воины, мамлюки, раненые, даже женщины — все бросились вослед за своим повелителем, вослед за Айше, словно бойня, устроенная предателям, исцелила их, возродила в них вкус к крови и мести.
Леонардо поспешил вскочить в седло, иначе бы его обвинили в трусости. Он скакал с Хилалом и его тысячей гвардейцев.
Калиф ехал как ни в чем не бывало; постепенно телохранители заняли свои места, окружив его со всех сторон, а за ним шагали пешие фаланги, скакали мамлюки — великое шествие, исходящее потом и жаждой убийства.
— Леонардо…
Сандро появился рядом с ним вместе с Гутне, которая намеренно отстала, чтобы дать им поговорить.
— Я смотрю, ты испытываешь весьма нежные чувства к моей рабыне, — заметил Леонардо.
— Если пожелаешь, я буду держаться от нее подальше. Но ведь ты сам оставил ее.
Леонардо улыбнулся, но в его улыбке сквозила безнадежность.
— Нет, я просто предполагал, что ты позаботишься о ней.
— А ты… разве тебе она безразлична?
— Нет, конечно, — сказал Леонардо. — С какой стати ты спрашиваешь об этом? Хочешь попросить ее руки?
Сандро залился краской: шутка да Винчи попала в цель, он, Боттичелли, и впрямь влюбился в Гутне.
— Твоего друга Мирандолы здесь нет, — продолжал Леонардо, — и некому будет устроить тебе изгнание фантома. Так что я был бы осторожен со своими страстями.
— Мне жаль, что так случилось с Айше, — сказал Сандро. Он говорил это, глядя прямо перед собой, чтобы скрыть охватившую его неловкость. Когда Леонардо не ответил, он продолжал: — Я не знал, что ты любил ее.
— Так ты теперь умеешь читать в чужих душах, Пузырек?
— В твоей — умею.
Леонардо вновь улыбнулся.
— А, тогда ты наверняка знал, что калиф разрубит этого турка пополам. Поэтому ты отшатнулся и едва не свалился без чувств?
Он опять попал в цель: Сандро покраснел еще пуще и перекрестился.
— Леонардо, я…
— Значит, ты читал в моей душе, когда сказал Бенедетто, что я убил Зороастро? — продолжал да Винчи.
Сандро помолчал немного и сказал:
— Да, я говорил ему так, и я ошибался.
— Ошибался?
— Когда ты отошел, я подумал… — Сандро говорил, тщательно взвешивая слова, явно неуверенный в себе. — Я тысячу раз перебирал в мыслях эти минуты, Леонардо. Я рассердился, когда ты отвернулся от него, и гнев ослепил меня. Я напрасно обвинял тебя.
— Возможно, ты был прав, — сказал Леонардо. — Я тоже много думал над тем, что произошло. Быть может, я все же убил его.
— Нет, — сказал Сандро, — не убил.
— Что же ты не подошел ко мне раньше?
— Я пытался, но ты был такой… холодный, такой далекий. Я думал, что ты изменился, что все случившееся…
— А я и впрямь изменился?
— Не знаю, — сказал Сандро. — Но душа моя рванулась к тебе, когда турецкие послы показали голову Айше. Я уже видел у тебя такой взгляд.
— Что же это был за взгляд? — спросил Леонардо.
— Как тогда, когда ты стоял у окна в спальне Джиневры. За мгновение до того, как ты прыгнул вниз, спасаясь от огня. Когда ты смотрел на нас из окна, у тебя на лице было точно такое же выражение.
— Помнится, мне тогда почудилось, что рядом с тобой и Никколо стоит Тиста. Но Тиста был мертв. Бедный Тиста.
— Мне очень жаль, Леонардо.
Да Винчи кивнул Сандро, крепко стиснул его плечо и, не оборачиваясь, проговорил громче:
— Но у нас, кажется, появился слушатель.
Он имел в виду Гутне, которая ехала сейчас вплотную к ним, чуть позади. Они слегка придержали коней, чтобы она могла нагнать их. Лицо ее скрывала вуаль, и трудно было сказать, смущена ли она тем, что ее застигли за подслушиванием.
— Мой господин печалится не об Айше, — сказала Гутне, обращаясь к Сандро, словно он уже был ее господином, или они были равны, или у нее вообще не было господина.
— О ком же? — спросил Сандро.
— О вашем друге… как его… — Гутне обернулась к Леонардо. — Нилико?
— Никколо?
— Да, Никило.
— Откуда тебе это известно? — спросил пораженный Леонардо.
— Я слышала твои сны…
— Мои сны?
— Ты говорил о нем во сне, маэстро.
И в этот миг Леонардо увидел лицо Никколо — увидел мысленным взором, но ясно, до мельчайших подробностей, словно наяву.
Словно видел сон.
И с грустью спросил себя, не заглянул ли он в лицо смерти.
Позднее в своем унынии он разыскал Миткаля, и они долго беседовали, как частенько делали в дороге. Эти беседы дарили Леонардо радость и утешение, потому что Миткаль поглощал новые знания с той же жадностью, что и Никколо. И Леонардо рассказывал ему о своем соборе памяти, пересказывал исторические труды Плиния; он учил мальчика алгебре, свойствам зрения и нотной системе Гвидо д’Ареццо.
Он учил Миткаля, как когда-то учил Никколо…
Но Миткаль был одержим Валтурио и Александром Великим, искусством и теорией войны — ибо он был обманщиком, — этот Миткаль.
Как и Никколо, он только с виду казался ребенком.
