Они миновали края, где древние властители и боги, рожденные от смертных женщин, вознеслись над вершинами гор; миновали великие персидские города; теперь они находились в безлюдных землях, в землях сожженных и обугленных, лишенных всякой жизни, где бродили лишь тени. Перед ними была плоская грязевая равнина. Селения были стерты с лица земли; иные еще дымились. Везде были лишь пыль и грязь: реки, забитые илом, горы, дома, деревни… а впереди, наверное, целые города из грязи. Сам воздух стал удушливыми миазмами, словно грязь превратилась в газ, в туман. Леонардо часто казалось, что в мертвых селениях что-то движется; он ощущал направленные на него отовсюду давящие чужие взгляды, затылком чувствовал, как жгут его эти взгляды, и мысленно видел призраков, трепещущих в эфире между жизнью и смертью. Расстояния и размеры превратились в мираж; цапля, стоявшая столбиком, чудилась огромной, но стоило ей стронуться с места, и она съеживалась едва ли не до самой земли, по которой так хозяйски расхаживала. Серо-белая масса далеких гор Тавр казалась скопищем неподвижных облаков, исчерченных бурыми потеками. Казалось, что вражеские войска выжгли, разграбили и разорили этот край тысячу лет назад и с тех пор время не двигалось, иссохло, точно труп, впиталось и растворилось в этой земле.

Но все это была иллюзия, обман чувств, потому что Леонардо слышал отдаленный слабый рокот барабанов и трещоток, слышал приглушенный грохот, сопровождавшийся неразборчивым гулом военных кличей, — это грохотали далекие пушки, кричали люди, идущие в бой, люди, которые бросались друг на друга, рубили, кололи, убивали.

Солдаты, ехавшие неподалеку от Леонардо, начали возбужденно и беспокойно переговариваться. Рабыня, что ехала рядом с Леонардо, — женщина, похожая на Джиневру, — оставалась спокойна. Она взглянула на Леонардо и тотчас отвела глаза, как будто одним взглядом начала и завершила разговор. Ее звали Гутне. Какое имя ей дали при крещении, она не знала — она была еще младенцем, когда ее захватили солдаты Кайит-бея.

Леонардо выехал вперед, чтобы отыскать Хилала, который лишь пожал плечами и сказал:

— Возможно, мы уже не успеем помочь твоему другу-персу.

— Другу? — переспросил Леонардо.

— Мой повелитель, да будет он дважды благословен, сказал мне, что между тобой и персидским царем существует особая связь.

Леонардо промолчал, ожидая, что Хилал выскажется яснее.

— Персы странный народ, — продолжал евнух. — Как только человек может любить того, кто убил его сына? Пускай даже и по его собственному приказу.

Хилал говорил негромко, будто в рассеянности размышлял вслух.

— Откуда ты знаешь, что это именно Уссун Кассано? — спросил Леонардо. — Это может быть…

— Насколько я знаю нрав Великого Турка, он будет стремиться ударить прежде всего по самому царю. Как только его голова вознесется к небесам на острие турецкого копья, персов охватит паника. Они будут обращены в бегство единым ударом топора, ибо, когда голова отсечена, тело умирает.

— А если бы, упаси нас Господи, был убит твой повелитель, началась бы паника в твоих войсках? — спросил Леонардо.

— Мы не персы, — сказал Хилал. Его полное, гладкое лицо стало твердым, как слоновая кость. — Если сомневаешься в этом — сам увидишь, как дерутся люди, у которых ничто не болтается между ног.

Миткаль ехал позади них и явно подслушивал, потому что, вынырнув между Хилалом и Леонардо, язвительно вставил:

— Куда лучше, чем ты, мастер Леонардо, куда лучше!

Хилал рассмеялся и велел мальчику отъехать от них и не встревать в чужой разговор.

— Ну, мастер машин и капитан инженеров, что ты решишь? Будем ли мы ждать калифа или рискнем быть разбитыми или уничтоженными, но поможем персам?

— Нас для того и послали, чтобы помогать персам, — сказал Леонардо. — С чего бы это ты решил не подчиняться приказу своего повелителя?

— Я обязан беречь наш бесценный груз, дабы он не попал в руки врага. Я предоставляю выбор тебе.

Леонардо покачал головой:

— Никакого выбора у нас нет. Калиф велел нам ввязаться в бой с турками.

— Истинная речь воина.

— Каких же еще слов ты от меня ожидал? Что мы останемся здесь? Если бы я сказал так, ты бы… — Леонардо запнулся.

— Подчинился бы я тебе? — переспросил Хилал. — Подчинился бы… если бы меня устраивало твое решение. Или же не подчинился бы. Я подчиняюсь лишь Аллаху, даже не моему сыну.

— Сыну?

— Да, мастер машин и капитан инженеров. Калифу.

Они учуяли запах битвы прежде, чем увидели ее.

Перед ними стояла стена дыма; пыль клубилась, как облака. Пахло кровью и падалью, меч звенел о меч, свистели стрелы, скрежетали арбалеты, хрипло кричали люди — те, кто получил удар, и те, кто торжествовал победу, офицеры выкрикивали приказы, и… плескалась вода. Что-то колотилось в горле Леонардо, словно птица, бьющаяся в силках. Глаза щипало от пыли, но он не мог сдержаться: он жаждал увидеть, что происходит, пробиться сквозь завесу пыли, словно там надеялся обрести жизнь, и цвет, и реальность, ибо сейчас он был солдатом, воином, которого влечет в сечу, как кобеля к течной суке.

Это было омерзительно, но он ничего не мог с собой поделать.

Миткаль окликнул Леонардо и жестом показал ему выехать вперед. Сам мальчик скакал рядом с Хилалом. Отряд лучших воинов Хилала выезжал на разведку. Леонардо попросил одного из солдат присмотреть за Гутне и вместе с евнухами поскакал в гущу боя. Влетая галопом в завесу пыли, он ощутил во рту сладковатый металлический привкус — уж не это ли и есть то, что зовется вкусом битвы? Нечего сказать, странные мысли для такой минуты.

Пыльная завеса распалась, и миг спустя ему пришлось обнажить клинок, чтобы защищать свою жизнь. Офицер янычар бросился на него, размахивая секирой, металлические пластины, нашитые на кольчуге, звенели как бубенчики. Одет он был, само собой, в голубое, как все турецкие солдаты, показывавшие тем самым, что служат только одному человеку — Мехмеду Завоевателю. Но в отличие от прочих турок, янычары брили лица и головы, оставляя только длинные усы. Этот янычар не был исключением; великан, почти как Уссун Кассано, он был воплощением ярости. На нем была белая фетровая шапка с пером райской птицы. Все это Леонардо увидел и запомнил в один миг, как бывает, говорят, с умирающими.

Леонардо нырнул вбок и резко взмахнул мечом. Клинок скользнул по нагрудным пластинам янычара, едва не выбив его из седла. Но турок осадил коня и удержался, а затем помчался вслед за Леонардо, который мог бы теперь узнать его, как один зверь узнает другого — по запаху пота.

Похоже, турок твердо вознамерился изрубить Леонардо в куски: он вновь набросился на него, размахивая ятаганом. Леонардо взмахнул мечом, целя на сей раз в предплечье, не прикрытое кольчугой, почувствовал, как клинок легко вошел в мягкую плоть, и…

Под ним рухнула лошадь. Леонардо повалился назад, упав рядом со своей белой кобылой, бившейся в предсмертных судорогах. Турок снес ей голову ударом, предназначавшимся Леонардо, и кровь струей хлестала из шеи. Залитый кровью, Леонардо поискал взглядом турка — непостижимо, но тот вновь мчался на него, стремясь разрубить надвое. Меч Леонардо торчал у него из-под мышки — точно клинок не вонзился в тело, а янычар сам удерживал его.

Леонардо встал, оскальзываясь на чьих-то внутренностях, лихорадочно огляделся в поисках хоть какого-то оружия. И в этот миг он одним взглядом охватил все подробности ярившейся вокруг него битвы, словно время и вправду остановилось, словно он, Леонардо, был всевидящим, превыше смерти, боли и страха: тысячи солдат сошлись в рукопашной, противоборствующие фаланги протыкали друг друга огромными копьями, рубили топорами и ятаганами; всадники топтали и крушили пехоту, без разбора и своих и чужих, ища врагов себе по силе, и стрелы, безразличные, кого убивать, свистели в воздухе свою смертоносную песнь, кося всех подряд с бесстрастием Черной Смерти.

Янычар был уже близко.

Казалось, что он и на свет появился лишь затем, чтобы прикончить Леонардо. Леонардо пробежал несколько шагов, выдернул меч из груди раненого турка, прикончил его одним ударом и вскинул меч над головой, целя в коня янычара. Он ощутил порыв тепла и силы, затем онемение; снова время застыло, и как ни мечтал Леонардо скрыться в прохладном сумраке собора памяти от неминуемой, казалось, смерти, он бросился в атаку.

Рядом с турком вдруг возник Хилал, искусным ударом вонзил ятаган в его шею, затем сорвал с турка шлем и обезглавил его. Он швырнул голову в Леонардо, и тот отскочил вбок.

Хилал поймал поводья янычарского коня.

— Маэстро, — сказал он, — нужно бережнее обходиться с дарами калифа. — Он имел в виду убитую белую кобылу. — Прими это как меньший дар. Поспеши.

Рядом со своим господином возник Миткаль и смотрел на Леонардо, оскалясь в усмешке.

Пристыженный, Леонардо взобрался в седло турецкого коня, который был поменьше, зато чудесно послушен каждому его движению. Вслед за Хилалом он поскакал через заросли, срезая угол; потом они пробились сквозь вооруженных пиками воинов, которые сразу набросились на них. Да Винчи и Хилал убивали и калечили всех, кто подворачивался им на пути, и казалось, что кровь стала чем-то обыденным и привычным, словно Леонардо каким-то образом очутился в одном из своих военных набросков. Миткаль, как бы ни был он мал ростом и годами, оказался лучшим воином, чем многие взрослые мужчины. Он был вооружен двуострым копьем и умело бил им в лица всадников и пеших, что пытались стащить его с седла.

Впереди была река, наносами грязи разделенная на несколько потоков. Турки в большом количестве переправлялись через нее, не сдерживаемые уже никем: вместо того чтобы бить по наиболее уязвимому сейчас врагу, лучники Уссуна Кассано предпочитали спасать свою жизнь. Эскадрон за эскадроном всадники и пешие пересекали реку, до пояса покрытые густым слоем грязи, словно она являлась частью их обмундирования. При виде конников Леонардо испытал единственное желание — бежать; казалось, что вся эта масса вопящей воинственной плоти устремлена только на него с одним желанием его уничтожить. Персы дрались с врагами прямо в реке. Стрелы все еще свистели вокруг, падая на землю перед Леонардо, жужжа, как огромные мухи, — но это уже стреляли турки. Персы терпели поражение, и, когда турки хлынули из речных рукавов, центр персидского строя начал поддаваться.

Персы гибли сотнями; земля покрылась телами, громоздившимися друг на друга, их топтали люди и кони, и убитые становились частью пейзажа: их кровь, хрящи и кишки намертво впечатывались в землю.

— Хилал, куда ты ведешь меня? — прокричал Леонардо.

Он был в ужасе, потому что ни на минуту не мог опустить меча. Руки у него ныли, в ушах звенело, буйное сердцебиение первой битвы сменилось страхом. Он хотел лишь одного — бежать, ибо чувствовал, что везение отвернулось от него, что он уязвим для любого удара, хоть мужчины, хоть мальчишки, с мечом или копьем.

— К Уссуну Кассано, если только ты не хочешь отступить и драться вместе с женщинами! — ответил Хилал.

Действительно, персиянки тоже участвовали в бою, но их постепенно оттесняли назад, мужчины заменяли их либо первыми принимали на себя предназначенные им удары.

— Вот он! — Хилал направил своего коня вбок, предоставив Миткалю разбираться с атаковавшим его конным турком.

Копье Миткаля вонзилось в глаз противника. Мальчик оглянулся на Леонардо и ухмыльнулся, словно все происходившее было для него только игрой.

Леонардо увидел впереди Уссуна Кассано. Царь скакал на огромном жеребце, подбадривая всеми способами своих солдат, обгоняя телохранителей и оказываясь вне их защиты, лишь бы доказать персам, что турок можно сбросить в реку. Он посылал своего коня в самую гущу боя, точно тот был не из плоти и крови, а из железа; он рубил и крошил врага, каждым ударом приканчивая нового противника, — воюющий титан, рыжеволосый олимпиец, испробовавший крови смертных. Меч он держал в левой руке, топор в правой, занося его широкой странной дугой, начинавшейся от левого плеча. Он был впереди своего войска, направляя и подбадривая его, и, действительно, убить его означало бы обратить в бегство всю армию персов. Телохранители старались не отставать от него ни на шаг, прикрывая его живой завесой. Увидев Хилала и Леонардо, Уссун Кассано остановился и направил коня к ним.

— Ну и где же твой повелитель? — хрипло спросил он Хилала.

Персидский царь с ног до головы был покрыт кровью и грязью. Лицо его почернело, губы помертвели. На нем была простеганная двойная куртка и искусной работы кольчуга, но ни щита, ни лука, хотя за плечом болтался опустевший колчан. Леонардо вспомнил, как царь лежал на носилках в лагере Кайит-бея, с лицом, разрисованным наложницей, и ожидал своего сына. Сейчас он куда больше, чем тогда, походил на ангела смерти.

— Мы должны встретиться с ним здесь, — ответил Хилал.

— Сколько у тебя людей?

— Две тысячи, о великий царь.

— Две тысячи? И это все, что смог послать твой калиф?

— Он ведет с собой армию в сто с лишним тысяч человек. Но у нас есть пушки и многоствольные орудия, изобретенные Леонардо. Наш повелитель надеялся, что, если мы прибудем первыми, наши орудия тебе пригодятся. Вот почему он велел нам идти вперед с великим риском…

— Верно, верно! — прервал Уссун Кассано. — Владыка миров, как всегда, оказался прав. Когда он должен прибыть?

Хилал покачал головой, давая понять, что не знает этого.

— Я надеюсь, к завтрашнему утру, или послезавтра, или…

— Как видишь, эмир двух тысяч, наш центр поддается, — сказал Уссун Кассано с явным нетерпением. — Если его прорвут, мои солдаты на флангах ударятся в бегство. Все погибнет. Вы должны нацелить все свои пушки на наш центр, вот сюда, и стрелять всем, что имеете.

— Но, великий царь, тогда погибнут и твои собственные солдаты, — сказал Хилал.

— Они так или иначе погибнут. Я почти лишился войска. — Он с горечью взглянул на Леонардо. — Но цельтесь только в центр. Сможете вы сделать это сейчас?

— Да, — сказал Хилал, и Леонардо, удивленный, обернулся к нему.

— Леонардо, хочешь ли ты биться рядом со мной? — спросил Уссун Кассано. — Ты сможешь уплатить свой долг, защищая мою шею от турецких сабель. — Он глянул на Хилала. — Если, конечно, ты, эмир, не найдешь его талантам лучшее применение.

— Наш успех, великий царь, зависит сейчас единственно от точности наших канониров.

— Так как же? — спросил Уссун Кассано, повернувшись к Леонардо.

Леонардо решил отправиться в бой с Уссуном Кассано, держась по его правую руку — царь сказал своим телохранителям, что Леонардо займет именно это почетное место. К тому же это было относительно безопасно: Леонардо вместе с царем оказывался в кольце телохранителей. Однако угнаться за Уссуном Кассано оказалось делом не из легких. Он проскакал через ряды тяжелой пехоты, раздавая приказы отходить от центра, но быть готовыми к атаке; потом собрал своих всадников и отвел их западнее в притворном отступлении.

Видя это, турки решили, что персы бегут, и бросились через реку в погоню; и в самом деле, Уссун Кассано пожертвовал многими своими людьми, потому что не мог быть повсюду одновременно и не было времени передать его приказы по всей линии войска. Одни бежали в панике, преследуемые турками, других порубила турецкая кавалерия, стремившаяся добраться до Уссуна Кассано.

Царь мог лишь наблюдать за этим, и лицо его каменело, как от боли.

Однако турки уже ударили в центр персидского войска.

И тогда начался обстрел — снаряды, наполненные порохом и шрапнелью, взрывались с огнем и грохотом, разлетаясь смертоносными осколками. Это была сокрушительная, оглушающая, чудовищная музыка — гром, который сотрясал не только воздух, но и саму землю. Грохот сопровождался вспышками неестественного света, словно в этом странном мире смерти, падали, разлетающихся внутренностей гром был слышен прежде вспышки молнии. Снаряды рвались один за другим, разрывая на куски целые отряды; одним отрывало руки или ноги, другим безболезненно, как туго натянутой струной, срезало ухо или палец, третьих раздирало пополам; прямое же попадание превращало человека в груду молотого мяса, остававшуюся там же, где мгновение назад он стоял живой и здоровый. Взрывы гремели непрерывно, и многоствольные пушки били и били, выкашивая, словно спелые колосья, и турок и персов.

Турки, понесшие более тяжелые потери, пришли в ужас, их обезумевшие кони метались из стороны в сторону и падали, скошенные летящими отовсюду смертоносными осколками.

Прошли считанные минуты, а может быть, и меньше — трудно сказать, потому что само время стало обманчиво; но Уссун Кассано больше не мог ждать. Еще звучали разрывы, сокрушавшие центр персидского войска, а он уже дал сигнал к наступлению. Несколько батальонов тяжелой пехоты персов ударили в самый край левого фланга турецкой армии, который не подвергался обстрелу.

И вдруг канонада резко оборвалась.

Командир турецких янычар собрал уцелевших всадников, чтобы отразить удар персидской пехоты на левом фланге. Пока отряды лучников, собранные Уссуном Кассано, обстреливали турецкую пехоту, сам царь повел свою конницу напрямик через боевые порядки, обходя турок точно так же, как когда-то Александр Великий обошел персидскую армию, разгромив ее в битве при Гранике, — и принялся рубить турок на левом, уже изрядно ослабленном фланге. За персидским царем следовала легкая и тяжелая пехота.

Леонардо делал все, что мог, чтобы защитить Уссуна Кассано, который, казалось, вовсе не ведал страха и своей отвагой воодушевлял персидских солдат. Они гнали турок, били их, рубили на куски, загоняли в реку, которая потемнела еще больше, но на сей раз не от грязи; повсюду царили крики, смятение, кровь. Лишь недавно все казалось потерянным — и вот персы побеждали. Конечно же, их царь был бессмертен, он не мог быть сотворен из плоти и крови, он являлся глазом бури, ветром, оседлавшим коня, даже когда конь под ним пал. Леонардо отдал ему свою янычарскую кобылу, но ненадолго: очень скоро Уссун Кассано сам привел ему другого коня.

Времени на раздумья не было. Турки лезли отовсюду, пытаясь даже сейчас — нет, сейчас особенно — убить Уссуна Кассано, который не желал покинуть гущу боя, не желал отдышаться и с безопасного расстояния наблюдать за бегством врага, ибо персидский царь лишился здравого смысла, лишился всего человеческого — он был в плену кошмара битвы, где нет чувства времени, а причиной и следствием могут быть лишь удар и бешеная скачка.

Очевидно, этот кошмар отравлял воздух подобно Деватдарову гашишу, потому что Леонардо разделял его с Уссуном Кассано, отбросив, как и он, здравый смысл. Мир сузился до звуков и картин битвы, до чудовищной радости рубить, убивать, отнимать жизнь. Здесь находился источник света, описанный в Куановой книжечке, кладезе китайской премудрости; здесь была основа мысли и памяти — место без мысли, где земля впитывала жизнь, которую нельзя постичь иначе, как только глазами смерти; и Леонардо скакал сквозь этот свет, следя за тем, как плоть обращается в дух, и наслаждаясь чудовищной нейтральностью происходящего.

Здесь все заливал живой свет, все было живым и осязаемым: души, люди, кони, воздух, вода, дерево, железо — и все сливалось воедино, а задача Леонардо была более чем проста: рубить и сечь. Он воплощал саму смерть, он стал одержим, он спал и одновременно бодрствовал, и с каждой душой, освободившейся от плоти, с каждым криком, шорохом дыхания свет становился все ярче, сильнее и сильнее, он уже слепил, словно солнце, очищающий, всепроницающий, и вдруг…

— Первая заповедь отваги и стратегии всегда была такова: бегущему врагу мости дорогу золотом и строй мосты из серебра, — говорил Хилал Уссуну Кассано.

Это были первые слова, которые услышал Леонардо, приходя в себя. Обескураженный, он спросил, где он находится. Голова и правая рука пульсировали болью. Он лежал на одеяле, откинув голову на подушки, и Гутне заботливо склонялась над ним. Здесь было темно и прохладно, и на миг у Леонардо мелькнула мысль: когда же прибудет сын Уссуна Кассано, когда нужно будет убивать его? Когда стемнеет, ответил он на собственный вопрос.

— Ты в моем шатре, Леонардо, — ответил Уссун Кассано. — После того как ты так храбро защищал меня и спас мне жизнь единожды, а может, дважды и трижды — кто бы мог счесть? — после этого тебя…

— Что? — спросил Леонардо, уже полностью придя в себя.

Он попробовал опереться на локоть, но это оказалось слишком болезненно, и ему снова пришлось лечь. Его лицо, руки, грудь были изранены и покрыты кровоподтеками, не лучше выглядело и правое колено. Снаружи доносился шум: люди кричали, вопили, визжали, даже пели, и все это звучало нестерпимо близко, казалось, над самым ухом. Впрочем, вода ведь всегда усиливает звук, как изогнутое зеркало — свет.

Крики стали ближе; голоса на разные лады звали Уссуна Кассано, выпевая его имя.

— Тебя сбросили с коня, — сказал Уссун Кассано, словно не слыша этих голосов. — Никогда прежде я не видел, чтобы христианин так дрался. Дерешься ты, как истый перс, вот только ездить верхом не умеешь.

Пристыженный, Леонардо отвел глаза, а Уссун Кассано направился к выходу.

— Так ты не дождешься калифа? — спросил Хилал.

— Можно подумать, что это ты — калиф, — ответил Уссун Кассано, впрочем, добродушно.

— Это всего лишь вопрос, великий царь, — мягко сказал Хилал.

— Прислушайся к ним, эмир. Смог бы ты выйти из шатра и сказать моим людям, что мы не станем преследовать врага? Как ты думаешь, долго ли я проживу после такого?

— Ты — повелитель, — сказал Хилал.

— Через несколько часов, через день — да, может быть. Но не сейчас.

— Ты же просто отдаешь их в руки Мехмеда, — сказал Хилал.

— Возможно, когда с нами будет покончено, Мехмеду некого будет забирать в свои руки.

— А сколько солдат осталось у Мехмеда?

Уссун Кассано едва сдержал вздох и на мгновение стал уязвимым.

— Смог бы ты сосчитать капли в океане? Я надеюсь скоро увидеть тебя и твоего повелителя. Мы будем ждать вас в горах. И тогда мы вместе освободим родственницу калифа. — Он поглядел на Леонардо. — И твоего друга, быть может, тоже.

— Он там? — В голосе Леонардо прозвучало нескрываемое отчаяние. — У тебя есть сведения о нем?

— Немного, — сказал Уссун Кассано. — Разве можно верить турку, если он дает показания под пыткой?

Царь вышел из шатра, и толпа снаружи взорвалась приветственными воплями. Леонардо хотел встать, пойти за ним — и…

Когда он снова пришел в себя, рука еще ныла, но в голове прояснилось. Головная боль исчезла, он ощущал разве что легкое головокружение. Было тихо, шатер пронизало мерцающее алое свечение. Леонардо расслышал знакомый скрежет: солдаты ворочали колесо, приводившее в действие пестики пороховой мельницы. Делали порох.

— Что это за зарево? — спросил он Гутне, сидевшую рядом с ним.

— Сжигают мертвых.

— Скорее уж можно подумать, что подожгли лагерь.

— Да, очень похоже, — согласилась она.

В свете, падавшем из открытого входа в шатер, Леонардо различал ее лицо. Теперь она не казалась ему жалкой подделкой Джиневры — скорее ее сестрой, нет, кузиной, сохранившей фамильные черты, но в более грубом, вульгарном облике. Он ощутил желание, пульсирующий жар в чреслах… и все же что-то было не так, неправильно.

— Я чую вонь, — сказал он, как бы размышляя вслух. — И порох… Не опасно ли смешивать ингредиенты для пороха, когда…

— Не думаю, что эмир позволил бы делать что-то, в чем нет нужды, — сказала Гутне.

— Так ты знаешь его?

— Он уважаемый человек…

— Хотя и евнух.

— Да, — сказала Гутне.

Она сидела, опустив глаза, словно боялась взглянуть на Леонардо.

— Почему? — спросил Леонардо. — Из-за того, что он близок к калифу?

— Я знаю, калиф всем говорит, что Хилал его отец. Наверное, потому… потому, что он в чести у калифа. Но уважения не добьешься приказом. Его даруют свободной волей. Тебя, маэстро, уважают.

— Кто?

— Царь Персии, — сказала Гутне. — Он оставил тебе свой шатер.

— В утешение за мой позор.

— Не думаю, — сказала Гутне, и Леонардо притянул ее к себе.

И все же он колебался, хотя она с готовностью приникла к нему; он отстранил ее, затем прижал к себе с такой силой, что она едва могла дышать. В этот миг он не видел перед собой ни Джиневры, ни Симонетты, ни даже Гутне. Он ощущал лишь жар тупого ненасытного желания и понимал, что это желание воспламенилось в нем оттого, что сегодня он убивал и ранил людей. С ним поступали жестоко, и он сам был жесток, как человек, который понимает, что потом пожалеет о своих поступках, но остановиться уже не в силах. Если бы Гутне сопротивлялась, он взял бы ее силой, обошелся бы с ней, как с теми людьми, которых он убивал рефлекторно, механически, словно работая рычагом или воротом; и она закрыла глаза, когда его пальцы пробрались сквозь курчавые завитки волос на ее лоне и указательный палец вошел внутрь, проверяя ее… и убеждаясь, что желание не увлажнило ее. Она знала… знала… Леонардо ощутил гнев, словно она и в самом деле пыталась отбиваться от него. Желание в нем превратилось в жар, растекшийся по ногам, по животу, пенис онемел и безвольно обмяк, едва он попытался войти в нее. Однако желание не исчезло; он чувствовал себя оленем во время гона; похоть пожирала его, но, сколько Гутне ни пыталась помочь ему, его плоть оставалась мертвой, безразличной, далекой, как тот огонь, что горел у реки, на поле битвы.

Он оттолкнул Гутне, на сей раз мягче, приходя в себя, и поднялся. Одевался механически, не думая. Гутне принялась опять ласкать его, но он велел ей спать, заверил, что вернется, что не покинет ее, и, уже успокоенный, вышел из шатра и двинулся за пределы широкого оборонительного кольца из близко поставленных пушек, мортир и возов — к кострам, пеплу и обугливающейся плоти.