Глава 18
ВОДА И ПЛАМЯ
Погода была подобна апрелю в Андалузии… единственным, чего недоставало, было пение соловьев.
Христофор Колумб
И мертвые, и живые будут счастливы в эту ночь.
Дон Жуан Австрийский
Прочь с быстролетнейшим ветром, его оседлавши…
Гомер. Илиада
Корабли шли на юг по Адриатическому морю, окаймленному папскими областями и итальянскими королевствами с одной стороны, и землями оттоманов и мамлюков — с другой. Шли прямо, потому что это был хорошо известный морской путь, разветвлявшийся в Средиземноморье: на запад — в Берберию, на восток — на Кипр, за медью; а на юге находилась Вавилония, или Эль-Каири, Великий Базар. Говорили, что на одной улице Каира живет больше людей, чем во всей Флоренции. Говорили также, что это место, откуда исходят все знания, ибо там до потопа жил Гермес Трисмегист.
Юг был местом их назначения, и они плыли и плыли на юг, словно дни и ночи на море стали молитвами, формулами, закрепленными раз и навсегда ритуалами солнца и звезд. В ясную погоду ход времени размечался переворотом склянок, по восьми склянок на вахту; но время считалось также и как в церкви: заутреня, обедня, вечерня. Капитан и матросы были глубоко религиозны, и всегда можно было услышать молитву — если не солдата-мусульманина, то матроса-христианина или юнг, переворачивавших часы с пением традиционных «Отче наш» или «Аве Мария».
Была полночь, и Леонардо с Бенедетто Деи находились уже на своем посту, когда юнги перевернули склянки, отмечая наступление новой вахты, и запели: «Gloria in excelcis Deo. Et in terra pax hominibus bona voluntatis». Голоса у них были высокие и приятные.
Вахты несли все, включая капитана; Леонардо и Бенедетто позволили стоять вместе, потому что они добровольно выбрали самую непопулярную, «собачью» вахту — с полуночи до четырех часов. У Деи был опыт судовождения, а Леонардо пришлось стать штурманом. В эту ночь от штурмана требовалось мало: с помощью пассажного инструмента наблюдать за Большой Медведицей да следить за светом жаровни, подвешенной на корме «Аполлонии», флагманского корабля Деватдара.
Ночь была ясной, безлунной и полной звезд, словно мириады огней самой Вавилонии мерцали над головой; и море сияло, отражая их.
— Леонардо, — позвал Бенедетто.
— Что?
— Мне нужно беседовать с тобой, чтобы не уснуть. Ты сам-то не заснул, часом?
Леонардо засмеялся.
— Нет, друг мой.
— Тогда в чем же дело?
— Я просто смотрел на море — и на огонек «Аполлонии», на случай, если курс переменится.
— За четыре дня не было ни одного изменения курса, — заметил Бенедетто и окликнул рулевого — тот, внизу, не видел парусов и руководствовался лишь компасом, чутьем да командами лоцмана: — Прямо руля!
— Есть! — донеслось снизу.
— Тебе недостает Никколо? — спросил Бенедетто. — Дело в этом? Или в женщине Деватдара?
Леонардо вдруг ощутил резкую мгновенную тоску по Айше… и томительную пустоту, потому что подумал и о Джиневре — как она смотрела на него, занимаясь любовью, и как лежала, убитая, в собственном доме. Воспоминания его свелись к этим вырванным из реальности образам, череде небывалых самообманов, один из которых, кровоточа, перетекал в другой. Они проплывали мимо, подобные гигантским китам, оставляя его одиноким и беззащитным в тихих пучинах моря и звезд на чуть покачивающемся корабле.
— Мне не хватает Никко, — сказал наконец Леонардо. — Но это лишь чувство ответственности.
— Так ты не рад освободиться от ответственности?
— Она со мной, вот здесь, — Леонардо коснулся двумя пальцами груди, — и не важно, на нашем он корабле или на другом.
— Зачем ты согласился на требование маэстро Тосканелли? — спросил Бенедетто. — Мог бы оставить его со стариком. Никко бы ничего не угрожало. В крайнем случае он вернулся бы домой, к родителям.
— Боюсь, я действовал из эгоизма, — признался Леонардо.
Он отвернулся от Бенедетто и посмотрел на светящийся след корабля. Темные, вечные глубины вод и пугали, и восхищали его, и почему-то приносили умиротворение. Казалось, они поглощают муки и тягостные воспоминания всех, кто ни смотрит в них с начала времен.
Юнга перевернул склянки, напевая «Deo Patri sit Gloria», потом вышел на корму с мешочком для Бенедетто и Леонардо — там оказались матросские галеты, сыр, несколько ломтей пованивавшей соленой сардины и пара головок чеснока. Леонардо поблагодарил мальчика, тот поклонился и вернулся к своим обязанностям.
Когда они поели, Бенедетто спросил:
— Что ты имел в виду, говоря, что действовал из эгоизма?
Во время вахт беседы часто начинались и тут же обрывались, словно само время рвалось и останавливалось. Корабль трещал и поскрипывал, паруса гудели на слабом ветру, обвисшие, точно огромные мешки, которые никогда не наполнял до отказа ветер. Моряки, юнги, солдаты кряхтели и похрапывали во сне. В хорошую погоду они предпочитали спать на палубе, а не в вони носового или кормового кубрика. Спать все валились как подкошенные: никому не удавалось проспать подряд больше четырех часов.
— Мне необходимо чувствовать эту ответственность, — сказал Леонардо. — Никколо — последняя не разорванная нить.
Когда стало ясно, что к этим словам он больше ничего не добавит, Бенедетто заговорил сам:
— Никколо на корабле Деватдара из-за женщины.
— Откуда ты знаешь?
— Один из матросов туговат на ухо и потому выучился читать по губам. Он видел, как женщина говорила с Деватдаром и просила за мальчика.
— Зачем это ей?
— Быть может, она захотела его.
— Ты свинья, Бенедетто, ничем не лучше Зороастро.
Бенедетто засмеялся.
— Леонардо, знаешь, как называют этот корабль? «Летающей свиньей». Так что я, в конце концов, не в такой уж плохой компании, а?
Он снова засмеялся, на сей раз громче, и кто-то рявкнул из темноты:
— Эй, заткнитесь!
Но тут Леонардо — он стоял, опершись о поручень, — внезапно выпрямился, глядя на восток, в пенную темноту.
— Бенедетто, вон там, вдали, ты видишь? Огни.
Бенедетто повернулся, но мерцающие огоньки уже исчезли.
— Леонардо, это, наверное, отражение звезд.
— Я что-то видел, — возразил Леонардо. — Смотри, вон там.
Он указал на корабль Деватдара, который подавал сигналы своей жаровней и — для верности — сосновым факелом: свет-тьма-свет-свет-свет…
— Вперед смотреть! — крикнул Бенедетто и, когда злые, невыспавшиеся матросы бегом примчались на корму, отправил одного в воронье гнездо. — Проследи, не появится ли на горизонте что-нибудь необычное, — приказал он. — Особенно огни или вспышки. — Потом обратился к младшему офицеру: — Позовите капитана. И шкипера.
— Утром мы узнаем, корабли ли это, — сказал Леонардо. — Если это турки…
— Море часто порождает странные видения, — упрямо сказал Бенедетто.
Руки у него чуть тряслись, и Леонардо понял, что он встревожен.
— Завтра все будет ясно, — сказал Леонардо, проклиная Айше за то, что забрала Никколо.
Оставшиеся часы он провел, готовясь к бою. До рассвета оставалась лишь пара склянок, но сейчас Леонардо стал спокоен и собран, потому что погрузился в знакомую радость работы.
Серый грязный свет смыл с небес звезды. Потом облака озарились огнем, и пришел день — и все изменилось, словно утро мира в рождении своем точно следовало Книге Бытия, словно молитвы и сладостное пение молодых юнг действительно воссоздавали мир, творили его заново. Паруса хлопали на океанском ветру, с палуб испарялась роса, и воздух пах зеленью, деревом, лесной чащей.
Но в это утро не было ни покоя, ни уверенности, что на небесах по-прежнему есть Бог.
Люди работали лихорадочно, но без разговоров и почти без шума. Со стороны это казалось волшебством, точно на корабле трудились призраки, мертвецы, не нуждающиеся более ни в дружбе, ни в беседах, ни в радостях плоти. Люди выглядели изможденными и какими-то маленькими на фоне ярко-синего полога неба и моря. И они, потея, старались привести корабль в боевую готовность прежде, чем турецкие пираты сомкнутся вокруг для своей смертоносной работы. Спокойны были лишь воины. Они чистили, проверяли оружие и, стоя в сторонке, молча шевеля губами в молитве, так смотрели на врага, словно могли сжечь турецкие корабли одними своими взглядами.
Пять кораблей, все под алым стягом со звездами и полумесяцем, подходили по диагонали, приближались не торопясь, неумолимо. Большая турецкая каракка, ощетиненная рядами пушек, казалась замком, плывущим по зыбкой водной глади. Это был, очевидно, флагман — он шел впереди, словно волоча за собой к судам Деватдара широкий полукруг маленьких гребных галер.
Леонардо стоял на корме вместе с Бенедетто, капитаном, шкипером и несколькими офицерами, среди которых был и начальник мамлюков Деватдара. На нем был зеленый тюрбан, за поясом — большой ятаган. Как и Леонардо, он был возбужден и нервен, как лев. Он смотрел на своих солдат, собравшихся в середине корабля, — воинство в белом; солнце играло на их доспехах и аркебузах. Кое у кого были копья и алебарды, у других — арбалеты, шипастые булавы и двойные секиры; прочие обнажили ножи и ятаганы.
— Маэстро Леонардо, прекратите суетиться, — сказал капитан корабля.
Маленький и коренастый, он, несмотря на свой рост, излучал непререкаемую властность. В молодости он, вероятно, был красив, но сейчас полные губы и сонный взгляд придавали ему обрюзгший, почти опустившийся вид.
— Многое еще не доделано, — сказал Леонардо.
Капитан каравеллы усмехнулся.
— Сделано все, юноша. Теперь время вышло для всего, кроме крови и победы.
— Он говорит о крови и победе лишь потому, что мы не можем удрать от турок, — шепнул Бенедетто.
— Тише, — оборвал его Леонардо: капитан явно прислушивался к ним.
Капитан повернулся к офицеру-артиллеристу:
— Агостин, ты тоже волнуешься?
Офицер — он был младше Леонардо — вспыхнул.
— Мы готовы к бою, капитан. Маэстро Леонардо был очень полезен. Он проверил все бомбарды и обнаружил, что…
— Очень хорошо. — Капитан опять повернулся в сторону Леонардо, но смотрел не на него, а на вражескую армаду. — Я понял так, что вы сочли качество нашего греческого огня неудовлетворительным и смастерили свой. Не выношу запаха камфары.
— Извините, мессер. Я приготовил и кое-какие другие составы.
— Но ядовитыми дымами вы без моего приказа не воспользуетесь. Слишком много хороших людей гибло на моих глазах от ими же сотворенного яда лишь потому, что ветер подул в их сторону.
Леонардо кивнул.
Капитан каравеллы оглядел офицеров, потом взглянул вниз — на моряков, пушкарей и солдат на палубе. Он кивнул боцману, тот засвистел, и капитан произнес речь перед своими людьми; когда он закончил, глава воинства Деватдара обратился по-арабски к мамлюкам. Они отвечали криками, потрясая оружием.
Когда капитан корабля отпустил офицеров, Агостин, офицер канониров, схватил Леонардо за руку:
— Вы пойдете вниз, командовать гребцами. И подадите мне сигнал, когда стрелять из бомбард.
Действия гребцов и канониров надо было координировать, чтобы залпы бомбард, стоящих над гребной палубой, не повредили длинных весел.
— Это могу сделать и я, — предложил Бенедетто.
— Я должен находиться на палубе, — сказал Леонардо.
— А я не могу себе позволить лишиться знатока орудий, — отрезал капитан. — Так что оставьте ваши желания при себе, маэстро Леонардо.
Солнце медленно подвигалось к полудню, и Деватдар дал знать остальным судам, что он решил, с помощью сигналов флагами и парусами. Код был его собственный, турки для того же сворачивали и разворачивали разные вымпелы.
Положение безвыходное.
Но ветер… если бы только он наполнил их паруса. Тогда они могли бы и спастись, потому что турецким галерам не угнаться за удирающими парусниками. Однако средиземноморские ветра капризны, и в эти долгие часы море было подобно озеру, над которым веял лишь легкий бриз. Настроение у всех было боевое, все волновались и нервничали, пока турецкая каракка не сделала первого шага. На веслах подойдя на расстояние выстрела, она выпалила по кораблю Деватдара, который ударил из своих стволов в ответ, как и другие корабли калифа. Офицер-канонир прокричал капитанский приказ Агостину, тот передал его дальше. То была своего рода песнь: приказы громко и протяжно выпевались, и сопровождали их залпы бомбард.
В воздух взвились облака дыма, едкие клубы пороха и гарь перегретого металла. Океан бурлил и шипел, когда рукотворные каменные шары падали в воду, промахиваясь мимо мишеней. Корабли Деватдара перестраивались в боевое положение — флагман в центре.
— Паруса убрать, обрасопить реи! — приказал капитан корабля.
Делать Леонардо было почти что нечего. Матросы, обслуживающие бомбарды на квартердеке и форкастеле, знали свое дело; ему оставалось только присматривать за всем. Один подносил к казеннику зажженный фитиль, другой целился и молился, чтобы взрывом не разнесло камеру и бочонок с порохом.
Все было наготове: корзины с шипастыми, воняющими скипидаром шарами — греческий огонь Леонардо; те же шары, прикрепленные к копьям и готовые вылететь из коротких трубок; глиняные горшки со смолой, что поджигались и забрасывались на вражескую палубу; и под рукой у каждого солдата и матроса были кувшины с маслом и жидким мылом, чтобы сделать скользкой палубу вражеского корабля. А еще Леонардо позаботился о том, чтобы было побольше сосудов с водой — заливать огонь.
Офицер-канонир, стоявший рядом с Леонардо, надсадно выкрикивал приказы. Опустились весла, рявкнули восемь пушек; от вражеского флагмана эхом долетел ответный залп. Вначале казалось, что это всего лишь шумная игра, но долю секунды спустя все переменилось. Две турецкие галеры вовсю гребли к каравеллам, шедшим на флангах корабля Деватдара; они мчались в лоб, взрезая веслами воду. Это были изящные большие суда, с каждого борта — по тридцать скамей с гребцами. Эти быстрые суда предназначались лишь для того, чтобы доставить абордажные команды к месту схватки, а потому несли на себе всего пару пушек.
— Цельтесь в весла! — завопил на палубе «Надежного» кто-то из канониров.
Но попасть в галеры было затруднительно. Пушки рявкали, аркебузиры палили, вода вскипала вокруг галер; и чем ближе они подходили, тем лучше видел Леонардо солдат в разноцветных кафтанах и тюрбанах, слышал их воинственные вопли и мерный бой барабанов. Люди, которых отделяла от него только полоска воды, обезумели от жажды крови и боя, и море подхватывало и усиливало их крики.
— Чуешь вонь? — спросил Бенедетто у Леонардо. — Сейчас учуешь — это воняют гребцы, бедолаги, возможно, среди них есть и итальянцы. Они прикованы к веслам и испражняются там, где сидят. — Бенедетто говорил отрывисто, будто задыхаясь. — Давай ближе к укрытию, Леонардо, пора.
Тут он улыбнулся. Леонардо гадал, о чем думает его друг, потому что Бенедетто казался одновременно испуганным и ликующим.
Они оставались в середине корабля, под защитой фальшборта, и Леонардо действительно учуял вонь, исходившую от рабов, — запах пота и экскрементов; а еще ему почудился и запах крови.
Агостин отдал приказ стрелять; и Леонардо велел своим людям опустить весла.
Мгновением позже «Надежный» дал залп.
Одно из каменных ядер раздробило корпус галеры, другое ударило в борт, и турецкие весла взлетели в воздух, как будто к ним привязали ракеты. Раздались вопли, фонтанами била кровь и летели обломки костей. Куски разорванных тел падали в море, которое глотало их так жадно, словно его бирюзовая гладь стала воплощением вечно алчущего бога. Горький, как желчь, комок поднялся в горле у Леонардо. Дурное предчувствие охватило его, словно увиденное явилось лишь отражением грядущего; он повернулся к кораблю Деватдара — и увидел, что залп турецких пушек ударил в него, запалив левый борт. Флагман ответил залпом, который снес грот-мачту турка, и она рухнула, сокрушая нос вражеского судна. Две галеры противника тоже выпалили по «Аполлонии», но главным их делом было взять трехмачтовое судно на абордаж, когда — и если — тому придет время.
Леонардо сходил с ума от тревоги за Никколо и Айше. Он представлял себе Айше в ее каюте, которая находилась как раз там, куда попало ядро. А Никколо, должно быть, на палубе и готовится к бою, он ведь считает себя мужчиной, а не мальчиком.
С неба дождем посыпались стрелы.
— Спускайся вниз, Леонардо! — крикнул Бенедетто.
Рявкнули бомбарды, поразив вражескую галеру; и она ответила залпом своих пушек. Вокруг вопили и кричали солдаты и матросы. Многие были ранены; кое-кто стрелял из арбалетов, но они не могли соперничать с длинными луками турок, стрелявших с большего расстояния. Галера подошла ближе, хотя бомбарды «Надежного» палили по ней и вот-вот должны были потопить.
Пролаяли аркебузы, но бомбарды с «Надежного» на сей раз смолчали: меткие выстрелы турецких лучников начисто выбили канониров.
На палубу каравеллы полетели огненные шары. Языки пламени лизали обшивку; дым был так густ, что день казался ночью. Но всего невыносимее был ливень стрел — он не прекращался ни на мгновение. Слышны были лишь стоны раненых и умирающих да посвист стрел, выпускаемых из луков и арбалетов.
Кругом Леонардо падали воины; один свалился прямо на него — грудь пробита стрелой под самым соском, вместе с хрипами и свистом изо рта течет и пузырится на губах кровь. Лучник был совсем мальчишкой. Теперь все двигались быстро — но Леонардо казалось, что нестерпимо медленно, словно он провалился в сон наяву. И он забыл обо всем, кроме пульса времени, что был подобен барабанному бою; но руки и ноги да Винчи сами знали, что им делать. Он потушил огонь на палубе и, схватив укрепленную на шесте гранату, метнул ее в грудь турка, что забросил абордажный крюк на борт «Надежного». Человек вскрикнул и окутался пламенем. А Леонардо вместе с остальными уже швырял во врагов и на палубу галеры кувшины с греческим огнем. Словно со стороны, из какого-то тихого потаенного места Леонардо слышал самого себя — он кричал и швырял хрупкие сосуды со смолой, что мгновенно вспыхивали на палубе галеры.
Вокруг падали люди, но Леонардо был быстр, и Бог стоял за его плечами — ни стрела, ни огонь не касались его.
Теперь палуба каравеллы кипела, как море — но море людское. Турки лезли со всех сторон, и непрерывно слышалось щелканье падающих стрел, им не было конца, и каждая пядь обшивки была уже утыкана ими. Леонардо заметил главу мамлюков: тот был со своими людьми, дрался в самой гуще боя, разрубая тела с ревом дикого зверя. Капитан корабля невредимым стоял на корме в окружении стражей, что отбивали вражеские стрелы большими, заходящими друг за друга щитами.
И Леонардо слышал, как капитан что-то кричит, но голос был отдаленным и чужеродным в этом сне о крови и рубке, ибо в руках у Леонардо были меч и кинжал, и он рубил, рубил, не останавливаясь, отхватил руку сероглазому турку — еще одному мальчишке, неуспевшему даже отрастить бороды… да теперь он ее уже и не отрастит. Леонардо вертелся волчком, озирался, будто находясь в глазе бури, зачарованный, неуязвимый. Он зарубил еще одного турка и еще одного… И сейчас, в грохоте криков, лязге оружия, реве огня, в воплях, хрипах, взвизгах боя, в смешении атак и обороны, оскальзываясь в крови, Леонардо вспомнил…
Вспомнил, что он сделал с убийцами Джиневры. Увидел себя, словно пройдя сквозь время, потому что в угаре боя само время потеряло свой смысл, оно кромсалось каждым ударом меча. Он снова видел себя в спальне Джиневры, снова вскрывал ее убийц, словно они были свиньями, а он изучал их мускульное строение, рисунок их артерий, слои плоти. И вырывал их глаза, размазывал их в грязь.
Леонардо ощутил отвращение к себе, его тошнило от себя самого, и хотелось вновь захлопнуть двери собора памяти. Он снова был здесь — залитый кровью, пахнущий ею, потому что она покрывала его толстым слоем, точно густая мазь.
Он очнулся от своей жуткой грезы, когда в грудь Бенедетто вошла стрела.
— Нет! — крикнул он и подбежал к другу, лицо которого заливала кровь от пореза на щеке.
Полуоторванный лоскуток кожи зашевелился, когда Бенедетто заговорил.
— Выдерни стрелу, Леонардо, — попросил он, белея. — Пожалуйста…
— Легкое не задето, — сказал Леонардо, чтобы успокоить друга, и занялся стрелой, стараясь вытащить ее с наименьшим уроном.
Бенедетто хотел было застонать, но лишь клокочуще вздохнул — и лишился чувств, лицо его помертвело. Тогда Леонардо очистил и перевязал рану: работать с кровью, плотью и костями ему было привычно. На миг стало тихо, и тогда он услышал щелканье — несколько стрел ударились о палубу позади него, по-прежнему даже не задев его. Турки стреляли из луков со своего судна, с верхушки фок-мачты, на которой укрепили обложенную тюфяками корзину-платформу. Леонардо отнес Бенедетто в укрытие; и тут ему в голову пришла одна мысль.
Да Винчи прошел на корму поговорить с капитаном, но по дороге поскользнулся на залитой кровью палубе и упал на острый кусок металла, который проткнул ему ногу. Боли он не почувствовал, но все равно оторвал лоскут и перетянул ногу повыше раны, чтобы остановить кровь.
Капитан каравеллы выслушал его план — и в отчаянии согласился. Командир мамлюков присоединился к их мнению, и они вывели из боя несколько солдат и матросов, чтобы сформировать хоть какое-то подобие отряда. Капитан корабля проорал своим людям приказ: по его команде идти на штирборт. Леонардо подивился, как могут люди что-нибудь расслышать за шумом битвы; но пока он мастерил из полотна и веревки что-то вроде гамака, матросы передавали друг другу капитанский приказ.
Каравелла была в огне, и всюду клубился черный дым. Рукопашная схватка была яростной, но турок оттесняли.
Действовать надо было немедля.
— Это может перевернуть корабль, — предупредил капитана Леонардо, но тот лишь кивнул и отдал приказ начинать.
Под защитой больших щитов двое солдат полезли по выбленкам на верхушку бизань-мачты. Один нес арбалет и гамак, сделанный Леонардо, другой — трубку с греческим огнем.
— Будем надеяться, что турки не заметят их раньше срока, — сказал Леонардо.
Он стоял на коленях рядом с большим, обмотанным веревкой брашпилем. Пятеро матросов держали веревки и были наготове. Солдаты-мамлюки, взобравшись на мачту, пристроили гамак к ноку, обращенному в сторону турецкой галеры.
Турецкие стрелки увидели их и открыли огонь.
— Давай! — крикнул Леонардо.
Матросы натянули веревки, оттягивая вниз один конец нока. Другой, обращенный к галере, пополз вверх, поднимая солдат в гамаке над стреляющими с платформы турками. Но тут корабль Леонардо качнулся, и нок начал крениться в сторону турецкой галеры.
— На штирборт! — рявкнул капитан, и матросы и солдаты помчались на правый борт, выпрямляя корабль и снова поднимая гамак с солдатами над мачтами галеры.
Теперь турецкие стрелки стали уязвимы, потому что оказались ниже мамлюков. Но все же один солдат получил стрелу в глаз и, ломая спину, рухнул на палубу галеры.
Секундой позже из гамака выметнулось пламя, охватив фок-мачту турецкого корабля. Лучники завопили, когда греческий огонь начал лизать кордину — платформу, и побежал вниз по мачте, роняя искры на палубы обоих кораблей.
Вражеские стрелки падали в воду, их одежда и волосы горели.
Турки с новой яростью кинулись в атаку на «Надежный», и палуба его опасно накренилась, когда матросы и солдаты-мамлюки бросились им навстречу. Казалось, сама вода горела. Пока команда трудилась у брашпиля, выравнивая корабль, капитан коротко кивнул Леонардо и исчез в толпе вместе с командиром мамлюков, воодушевляя воинов на атаку.
В битве наступил перелом. Появился шанс взять реванш и одолеть турок. Вместо того чтобы отцепить абордажные крючья и отойти, потому что ветер был сильным, а сцепление двух кораблей опасно само по себе, люди с «Надежного» хлынули на палубу турецкой галеры, и там началась резня.
А с флагмана подавали отчаянные сигналы: «Аполлония» была в беде.
Капитан каравеллы безнадежно пытался отозвать своих людей: они жаждали крови, ничего не видя и не слыша, слепые и глухие к приказам и доводам рассудка. И лишь когда вражеская галера стала тонуть, люди кинулись на свой корабль, отцепили абордажные крючья и пошвыряли их в море. Турки отчаянно пытались прорубиться на «Надежный», но их сбрасывали за борт. Жаркий, душный от дыма воздух наполнился мольбами и криками — на арабском и итальянском, потому что галерных рабов не освободили и теперь, прикованные к своим скамьям, они шли на дно вместе с судном.
Леонардо видел, что сделал с обоими флагманами обмен залпами, и терзался от мучительной тревоги за Никколо и Айше. Турецкая каракка была серьезно задета, корабль же Деватдара — попросту покалечен. И теперь его брали на абордаж воины с одной из турецких галер. Пушки «Аполлонии» уничтожили орудия по левому борту галеры, перебив гребцов, но солдатам с галеры удалось забросить железные крючья на палубу «Аполлонии».
Прежде чем Леонардо пришло в голову спустить на воду тяжелый ял, капитан отдал приказ травить гитовы, гребцы заработали, разворачивая корабль для залпа по галере, потому что бомбарды правого борта каравеллы еще могли действовать. Но тут вмешался турецкий флагман — он выпалил в «Надежного», и залп достиг своей цели. Второй залп оказался еще удачнее для турок.
Залпы сотрясли каравеллу и заставили умолкнуть ее пушки.
Леонардо спустился вниз исследовать повреждения. Зияющая дыра открывала солнцу и небу сырую внутренность трюма. Тараканы кишели повсюду, как черви, ползая по разбросанным, разорванным на куски телам. Они роились вокруг Леонардо — и вдруг ему стало страшно. Он повернулся, чтобы уйти, и заметил Агостина, офицера канониров. Голова его была отделена от туловища, и Леонардо почудилось, что губы Агостина еще шевелятся.
Да Винчи окликнул капитана, и тот велел штурману идти к левому борту флагмана Деватдара, выходя из-под удара турецких пушек.
Даже если орудия корабля молчат — люди могут сражаться.
Когда «Надежный» приблизился к «Аполлонии», мамлюки забросили на ее борт свои пятилапые когтистые крючья. Ответом им был шквал турецких стрел и смертоносный ливень горящей смолы. Но Леонардо был среди тех, кто первым взобрался на борт флагмана, он бежал и рубил, скользя по палубе, покрытой кровью и мылом, заваленной трупами, оружием и острыми обломками дерева. Мамлюки с Деватдарова флагмана завопили от радости, увидя, что через борт к ним карабкается подкрепление, и, словно подхваченные ветром, с утроенными силами обрушились на турок. Дым ел глаза и легкие. Леонардо рвался вперед, тенью среди теней, бешено вращая мечом, словно желал перерезать глотку самому воздуху; он рубился и чувствовал, что одеревенел и вымок в собственной и чужой крови.
— Никко! — звал он, но голос его тонул в криках, визге и лязге ярившегося вокруг боя.
Он проложил себе дорогу на корму, к каютам, разыскивая Айше. Никколо, если он был жив, дрался сейчас на палубе.
Внутри, в сырой затененной мгле, он наткнулся на двоих турок, совсем еще мальчишек в тюрбанах, — они насиловали женщину, обрубив ей ноги и руки, как свинье на бойне. Леонардо быстро прикончил обоих, и внезапно его охватило знакомое безразличие: он не чувствовал ни гнева, ни возмущения, лишь усталость и бесконечную скорбь.
Леонардо довершил свое дело, обшарив каждую каюту, и вынужден был уйти, потому что задыхался. Корабль был в огне, и ему пришлось пробиваться наверх сквозь пламя, да и на палубе пришлось побегать, чтобы удрать от огня. Жар царапал когтями его лицо и руки. Поднялся ветер; боги или духи капризны.
И его корабль, «Надежный», отходил прочь.
Над головой да Винчи что-то заскрипело и треснуло: рухнула мачта, и парус вздулся над Леонардо, накрыв его пылающим саваном. Он прорезал себе путь на волю, когда морская вода окатила его, затушив огонь. Под ногами тоже скрипело и трещало: корабль шел ко дну. Поднялась суматоха; турки, христиане, мамлюки — все бегали, вопили и выли. Флагман накренился, и Леонардо заскользил по палубе. Он зацепился было за сетку на борту, но веревки лопнули, и мгновением позже его обожгла ледяная вода.
Когда его наконец подняли на борт «Надежного», стояли сумерки. Море, казалось, поглотило и небо и солнце. Его безжалостную колышущуюся гладь закат окрасил кровью и багрянцем, и словно розовые пальцы тянулись вверх, к облачным барашкам. Всюду плавали обломки, подымаясь на пенных гребнях и ныряя в темную глубину. А на темнеющем, истекающем кровью горизонте резными силуэтами вырисовывались три турецких судна. Их огромный флагман уцелел, и когда-нибудь он снова вступит в бой.
Леонардо видел эти корабли, он смотрел на них из воды, поверх гребней волн; и теперь, живой, измученный, закутанный в одеяла, он все еще грезил о них.
И о том, что рядом с ним Никколо и Айше.
И Симонетта.
И конечно, Джиневра…
