— Я хочу увидеть ее немедленно!

— Вначале тебе нужно овладеть собой, — сказала Симонетта. — И узнать, что тебя ждет.

— Под каким предлогом ты устроила, чтобы она пришла сюда? Слуги с ней?

— Разумеется, — улыбнулась Симонетта, — сейчас они с ней, но скоро я отвлеку их, потому что Гаддиано, в отличие от некоторых придворных художников, предпочитает работать со своей моделью наедине.

— Гаддиано? — воскликнул Леонардо, знавший, что Гаддиано не кто иной, как сама Симонетта.

Она улыбнулась.

— Именно. Сам Лоренцо нанял этого художника написать портрет Джиневры в качестве свадебного подарка. А я предложила художнику свое жилище.

— А Лоренцо знает…

— Что Гаддиано — это я? — спросила Симонетта. — Нет. Но он хочет помочь тебе. Ему понравилась мысль обмануть Николини, потому что Великолепный терпеть его не может: этот старик из прихвостней Пацци.

— А Джиневра знает, кто ты такая?

— Никто не знает этого, кроме тебя, милый Леонардо.

— Что я должен делать, мадонна? — спросил Леонардо.

Он был возбужден и чувствовал себя бегуном, который никак не может отдышаться. Симонетта снисходительно улыбнулась ему.

— Я предпочла бы не наставлять тебя в делах такого деликатного свойства. — Она поднялась. — Но сейчас я войду в дом и уведу оттуда лакеев Николини — думаю, они только счастливы будут провести остаток дня в харчевне «Дурная стряпня». А когда они вернутся, Гаддиано во плоти будет писать портрет прекрасной Джиневры, а бедная Симонетта удалится, увы, в свои покои отдыхать. Но между тем Джиневра будет в полном твоем распоряжении.

— Я твой вечный должник, мадонна, — пробормотал Леонардо, не смея подойти к ней ближе.

— Что ж, тогда, если мне удастся прожить подольше, я, может быть, даже напомню в твоем долге и обращусь к тебе по какому-нибудь деликатному делу. — Симонетта шагнула к нему, погладила пальцами выцветающий синяк на скуле и, поцеловав Леонардо, прибавила: — Я сказала твоей прекрасной Джиневре, что вы с Гаддиано большие друзья и что он согласился писать эту картину вместе. Так что не тратьте все драгоценное время в объятиях друг друга. Ты должен будешь поработать над картиной, иначе слуги Николини могут что-то заподозрить.

— Джиневра спрашивала о твоем участии в этом деле?

— Она знает, что мы друзья, и ничего более, так что ты можешь не опасаться ее ревности. Но не тревожься, Леонардо, уверяю тебя, она будет чересчур занята, чтобы расспрашивать тебя слишком подробно. Через несколько минут Лука придет за тобой.

С этими словами Симонетта удалилась.

Лука закрыл дверь мастерской Симонетты за Леонардо, который при виде Джиневры словно окаменел. Сводчатая комната с огромным каменным очагом, высокими окнами и потолками была идеальной студией. Джиневра прямо смотрела на Леонардо, и ее дивные, с тяжелыми веками глаза, всегда казавшиеся немного сонными, сейчас словно пронизывали его насквозь.

— Может быть, ты все же войдешь, Леонардо? — спросила она.

Ее круглое лицо внешне оставалось бесстрастным.

Леонардо подошел к мольберту, на котором стоял портрет Джиневры, но даже не взглянул на холст. Его пробирала дрожь, и сердце колотилось быстрыми толчками. На миг он онемел, словно его, как Сандро, вдруг провели через изгнание всех чувств, словно его любовь к Джиневре выгорела дотла. Он очищен… отчего же он так дрожит? Отчего сердце бьется где-то у самого горла?

— Ты хорошо выглядишь, — неловко выдавил он.

— Ты тоже, — ответила она, словно ее приковали к месту, словно она уже позировала художнику. — Я боялась, что…

Джиневра оборвала себя и отвела глаза. Она была очень хороша в простом платье с красными рукавами поверх тонкой прозрачной камизы. Черный шарф был наброшен на ее нагие, обильно усыпанные веснушками плечи, сеточка из черных кружев прикрывала затылок. Рыжие кудри были растрепаны, и это нарушало почти совершенную симметрию ее тонкого овального лица.

— Тебе нравится портрет, который начал твой друг Гаддиано?

Лишь тогда Леонардо кинул взгляд на работу Симонетты. Ей великолепно удалось уловить особое очарование Джиневры; в сущности, эта картина была самим светом. В ней было много точных мазков в духе самого Леонардо, много глубины и мирного покоя летнего воскресного дня.

— Это по истине прекрасный и точный портрет, — искренне проговорил Леонардо. И, помолчав, добавил — лицо его при этих словах начал понемногу заливать румянец: — Джиневра, почему… почему ты здесь?

— Мне казалось, что ты этого хотел.

Леонардо не приближался к ней.

— Я хотел быть с тобой с тех пор, как…

— Я тоже, — сказала Джиневра, и лицо ее порозовело. Она опустила взгляд на свои руки и, увидев, что они дрожат, крепко стиснула их. Если бы не руки, она казалась бы воплощением покоя и неподвижности, словно Леонардо говорил с ее портретом, а не с самой Джиневрой, которая вся была юность, плоть и страсть. — Я не могла встретиться с тобой прежде, — продолжала она, — потому что, в сущности, была узницей. Ты, конечно, догадался об этом. — Она упорно уставилась на свои ладони, прираскрыв их, словно хотела выпустить на волю ценную добычу. — Леонардо, я люблю тебя. Почему бы еще я здесь?

Потрясенный, Леонардо мог, лишь кивнуть. Но, словно сухая ветка, он вспыхнул от огня, зажженного чувством, которое нельзя было отличить от гнева. И все же он ощущал, как немеет все тело, желая ее со знакомым нетерпением. Она открылась ему, и его тело отозвалось на ее слова, как прежде отзывалось на ее ласки. Однако он не мог ответно открыться перед ней; некая высокомерная и недоверчивая часть его всплыла на поверхность и пыталась овладеть его разумом.

— Если это правда, почему ты так говорила со мной после того, как голубь поджег фейерверки у Дуомо?

Джиневру явно уязвили его слова.

— Да потому что я знала, что у мессера Николини везде свои шпионы! Разве не появился он, точно призрак, сразу после нашего разговора? Ты забыл, Леонардо? И неужели ты думаешь, что он не стремился всей душой услышать то, что я должна была тебе сказать?

— Ты могла бы дать мне знать хоть как-то, вместо того чтобы мучить меня.

— Я не могла подвергать опасности мою семью.

Голос Джиневры дрожал, но тем не менее в нем звучал вызов; Леонардо представил, что она тосковала о нем так же сильно, как он о ней.

— И когда я впервые попыталась послать тебе весточку, — продолжала она, — это оказалось попросту невозможно. Если бы не твой друг мадонна Симонетта, ума не приложу, что бы я смогла сделать.

— Я тоже люблю тебя, — сказал Леонардо.

— Я должна быть изображена с кольцом Луиджи ди Бернардо, — сказала она, и это означало, что ее «контракт» с Николини скоро будет завершен в постели старика. Джиневра смотрела на него все так же прямо — только сейчас, казалось Леонардо, с надеждой.

— И что же ты предлагаешь с этим сделать? — спросил Леонардо.

Он тоже дрожал. Он хотел обнять ее, но ноги точно приросли к полу, и слова этого пустого разговора отдавались эхом, точно их произносили в громадном пустынном чертоге.

— Я не могу выйти за него, — сказала она, имея в виду Николини, — если ты по-прежнему хочешь меня. Я думала, что смогу… ради чести своей семьи.

Леонардо кивнул.

— Я сказала отцу, что, возможно, не сдержу своего слова мессеру Николини.

— И… что же он сказал?

— Он плакал, Леонардо. — Она говорила медленно, словно попросту перечисляла факты. Глаза ее светились, наполненные слезами, которые еще не пролилась на щеки. — Но…

— Что?

— Он понимает, что не будет обесчещен публично. Он уже получил приданое, которое не могут забрать, потому что тогда это будет бесчестие для мессера Николини. Теперь мы ничего не должны, и семья вне опасности; хотя, в сущности, мы сможем выплатить ему все за два, может быть, три года. Но я все же опозорила своего отца. Я подвела его, выставила лжецом и мошенником. — Слезы наконец потекли из ее глаз. — Я просто не смогла пройти через все это. Я слишком эгоистична. Я не смогу быть с ним. — Она содрогнулась. — Он задушит меня, я умру, я…

— Так ты все же хотела пойти до конца? — спросил Леонардо.

— Я не знаю, Леонардо. Вначале не хотела, потом хотела. Я думала, что должна сделать это для папы. Почему ты мучаешь меня? — спросила она с отчетливым гневом в сузившихся глазах.

— Потому что боюсь, — сознался он.

— Чего?

— Потерять тебя снова, ибо тогда я стану таким, как Сандро.

Джиневра обеспокоенно улыбнулась;

— Я, кажется, уже стала такой. Я думала, что, если умру от любовной меланхолии, по крайней мере, внутри меня навечно останется отражение твоей души.

— Что за глупости! — вздохнул Леонардо.

— Но мы и вправду образы друг друга! — настаивала Джиневра. — Когда мне снилось, как мы занимаемся любовью, я видела над нашими головами лик архангела Рафаила. Он шептал, что исцелит нас, что при нашем сотворении мы были созданы в облике друг друга и этот облик — его собственный.

— Но ведь он покровитель слепых, моя милая Джиневра, — с иронической улыбкой сказал Леонардо.

— Я дала обет ежедневно ставить свечку перед образом архангела, если…

— Если? — переспросил Леонардо и вдруг обнаружил, что стоит перед ней, а она испуганно смотрит на него снизу вверх.

— Если мы будем вместе… — прошептала она.

И он опустился перед ней на колени, словно произносил собственный обет верности. Джиневра склонилась над ним, и он, целуя ее, ощутил тяжесть ее тела. Их губы едва соприкоснулись, словно они удерживали друг друга от самых невинных восторгов, чтобы не отвлекаться в своем пути к конечному наслаждению. Они продолжали смотреть в глаза друг другу, словно и впрямь искали там отражения своих душ; но, хотя руки их уже свободно исследовали тела друг друга, лишь участившееся дыхание да шорох шелка нарушали тишину. Затем, по некоему совместному решению сердец и чресел, они разом набросились на одежду друг друга. Слишком нетерпеливые, чтобы устроить себе ложе, они раскачивались, скользили, вцеплялись друг в друга прямо на холодном и жестком изразцовом полу. Они старались не оставлять отметин друг на друге, прижимаясь, целуя, кусая, всасывая, словно вдруг им стало тесно в пределах собственной плоти и крови.

— Прекраснейшая вещь, — выдохнула Джиневра, стянув гульфик Леонардо и переместившись так, чтобы принять его пенис в рот и даровать ему высшее и наиболее интимное наслаждение.

Она никогда прежде не делала этого, и от тепла ее губ Леонардо словно съеживался и съеживался, покуда весь не стал этой частью тела между ног, раскалившейся, точно уголь; но он боролся со своими ощущениями и смотрел на труд его возлюбленной, чистый и святой, дивный, как глас небесный. Она поклонялась ему с любовью, далекой от похоти, с совершеннейшей формой любви, о которой мечтал Платон… или, быть может, Рафаил, святейший из ангелов.

И Леонардо ритмично двигался в ответ, целуя Джиневру, вкушая ее солоноватые соки, нависая над ней — его торчащий пенис был словно якорь, ищущий своего пристанища; и они смотрели, не отрываясь, в глаза друг другу, когда Леонардо прижимался к ней так сильно, насколько позволяли их кости. Они быстро привели друг друга к завершению, потому что их чувства были чересчур раскалены, чтобы им можно было воспрепятствовать, и особенно это касалось Леонардо — он не смог сдержать семяизвержение. Но он продолжал вжиматься в нее, проникать глубже, ибо, хоть и насытился, хоть его пенис стал немым и бесчувственным, он был полон решимости дать ей то же наслаждение, которое испытал сам. Он трудился над Джиневрой, точно она была камнем, которому должно придать резцом форму; и наконец она сдалась и, шепотом повторяя, как она его любит, напряглась и выгнулась на полу, который был увлажнен их потом. Она совершенно не сознавала себя, растворившись на миг в чистейшей влаге любви и наслаждения.

Леонардо лежал, не засыпая, но плывя где-то между сном и бодрствованием; он крепко сжимал в объятиях Джиневру. Она не спала и следила за ним взглядом.

— Леонардо… Леонардо!..

— Что? — отозвался он невнятно, потому что лицом утыкался в ее грудь. Он отстранился, опираясь на локоть, чтобы видеть лицо Джиневры.

— Ты когда-нибудь занимался любовью с мадонной Симонеттой? — спросила Джиневра.

Она стала вдруг серьезна и одновременно ребячлива; но ее глаза на миг словно отразили рыжее пламя волос.

— Нет, — сказал Леонардо, мгновенно обретая контроль над собой. Он выдавил смешок и сел. — Конечно нет. С чего ты взяла?

Джиневра пожала плечами, словно забыв уже, что задала ему такой вопрос, и притянула его к себе. И все же Леонардо не мог не чувствовать, что его застали врасплох.

— Много женщин склонялось перед тобой так, как я? — спросила она, имея в виду свою нежную фелляцию.

— Джиневра! — воскликнул Леонардо. — Что за вопросы?

— А, значит, так много, что и ответить не можешь? — лукаво осведомилась она.

— Ну да, бессчетное множество, — ответил он, расслабляясь, и начал ласкать ее, касаться ее лица, шеи, плеч, затем груди.

И она касалась его.

Он снова обрел ее, благодарение чуду Симонетты. Но в то время, когда Леонардо и Джиневра занимались любовью, словно сотворяя одну на двоих шумную молитву, мысли его затемнил фантом — Симонетта. Он не мог не воображать ее, словно под ним была она, а не его истинная Джиневра, словно его касались светлые волосы Симонетты, бледная кожа Симонетты влажно приникала к его коже, словно она была здесь для того, чтобы мучить его, втягивая в свой древний влажный водоворот экстаза.

Леонардо зажмурился, пытаясь изгнать призрачное присутствие Симонетты, но тут он достиг оргазма, и его вина преобразилась в наслаждение.

Ибо такова извращенность даже самого пылкого любовника.