15
Из пыли, густой, как каша, на дорогу вывалилась толпа оборванцев, сплошные лохмотья и настороженные взгляды, выискивающие, где бы стырить плод или корень, цветок или лепешку навоза. Мухи следовали за ними, жирные от крови.
Они нахлынули на нас, растеклись, словно ручей у камня, а затем вдруг остановились в замешательстве, попятились, чтобы не угодить под горячую руку. Те мутноглазые детишки, которым хватило дерзости просить у нас милостыню, быстренько оказались схвачены за шиворот усталыми и явно напуганными матерями. Эти люди вынужденно покинули свои дома и отказались от привычного образа жизни, и их бог, похоже, повернулся к ним спиной.
— Сотни две или около того, — сказал Гарди, садясь, чтобы изучить свои израненные босые ноги. Он прибежал из дозора, и теперь его ступни кровоточили.
— Откуда они?
Гарди мотнул головой куда-то на юг и пожал плечами:
— Думаю, полдня пешего пути. Сдается мне, на них напал тот злодей Черное Сердце, вот они и бежали.
Две сотни деревенских, около трети из них мужчины. Эти разбойники изрядно прибавили в числе и наглости, если напали на столь многолюдную деревню и взяли верх.
Сквозь толпу, вдруг попадавшую на колени и завывавшую, точно стая беспокойных кошек, протолкался какой-то старик. Он опирался на посох, одежды были рваными и грязными, лицо вытянутое, щеки ввалились, борода спутана; он остановился перед нами и обратил на нас скорбный взор глаз-оливок. Затем он поклонился и произнес что-то по-арабски — и немало удивился, когда с полдюжины спекшихся на солнце чужестранцев с лицами как задницы ответили ему подобающим образом.
Он тогда зачастил дальше, и из его скороговорки я понял, что мы вроде как их убьем, потому что у них нет оружия, и такова воля Аллаха. Козленок кивнул, улыбнулся и успокоил старика движением руки.
— Он думает, что мы разбойники, но все же надеется выжить, раз мы до сих пор на них не накинулись, — перевел Козленок. — Его зовут Ахмад, что значит «Достойный восхваления», и он предводитель этих людей из городка Текоа, что лежит под скалами Зиза.
— А он любит поболтать, — хмыкнул Квасир.
— Со страху, — проворчал Финн, затем покосился на меня. — Что скажешь, Торговец?
Я подумал, что у нас в обрез воды и пищи, и вообще мы слишком далеко от того места, где вода бликует на солнце, а чайки громко кричат от радости. И еще подумал, что мы оставили двоих у монахов на холме Аарона — двоих с лицами цвета соломы и с жизнью, вытекающей при каждом вздохе по их ногам. И они наверняка лишь первые из многих.
Вот о чем я думал. Но вслух попросил Козленка узнать у старосты о Мартине и Старкаде, равно как и о любых других афранги, — не ожидая, впрочем, услышать ничего полезного.
Козленок затараторил по-арабски, Ахмад ответил, Козленок внезапно встрепенулся и забросал старика вопросами, а потом повернулся ко мне. Его губы, серые на изможденном лице, дрожали.
— В поселении Ахмада есть развалины римской церкви, — проговорил мальчишка. Его руки как-то странно болтались, будто кожаные ремни на ветру. — Там обитает монах, не грек, а вроде тех, из церкви Аарона. И там были афранги, остались сражаться с разбойниками, вожак которых — человек с алыми волосами. Ахмад опасается, что монах и эти афранги уже мертвы, ибо разбойников было чересчур много, а их вожак — могучий воин. Ахмад говорит, что разбойники одержимы джиннами, но сильно торопились, чтобы не столкнуться с солдатами из крепости Эн-Геди.
— Ага, — заключил Финн, потрепал сияющего Козленка по пыльным волосам и, уронив наземь заплечный мешок, стал развязывать ремешки, стягивавшие скатанную кольчугу. — Настала пора подраться, а, Торговец?
— Кто этот рыжий? — спросил Сигват. — Похож на кого-то из наших.
— Верно, Ингер, — ответил Квасир.
— Ингер? — переспросил Сигват. — Кто такой Ингер?
— Коротышка. — Финн с кряхтением втиснулся в кольчугу. — И кривоногий. Из Хедермарка.
— Того звали Стурла, и он был вовсе не рыжий, — возразил Квасир. — А Ингер — верзила-славянин, кого мы прихватили в Альдейгьюборге.
— Кто считал себя борцом? — уточнил Ботольв.
Квасир кивнул.
— Он самый. Волосы цвета засохшей крови. Прямо как у тебя когда-то, Имир.
— Свинья языкатая, — беззлобно упрекнул Ботольв. — А с чего ты взял, что это он?
Квасир пожал плечами.
— У него самые рыжие волосы на свете, он был среди прочих, так что должен быть где-то тут, а еще он наполовину халландец, а таким нельзя доверять.
Ботольв нахмурился.
— Я сам из Халланда.
Квасир развел руками и осклабился.
— Вот именно. Два к одному, что Ингер — тот дерзкий ублюдок, о котором верещит этот полудохлый сарацин.
— Спорим, — согласился Ботольв. — Я ставлю унцию серебра, что ты больно много треплешь языком и тебе только кур топтать, а не домыслы строить.
Финн посмотрел на меня, и я ответил твердым взглядом. Говорить ничего не требовалось: если это Ингер, значит, он отвернулся от прежних товарищей и нарушил клятву.
На глазах у деревенских, топтавшихся вокруг и поднимавших клубы пыли, мы облачились в кольчуги и кожу, подтянули ремни и негромко переговаривались, как заведено перед схваткой; привычный расклад, привычная жизнь — другой мы, по большому счету, не знали.
Гарди встал, и я увидел, что у него новая обувка — две подошвы, перетянутые веревками, которые он выменял у деревенских. Какой-то селянин глодал лошадиную кость и таращился на свои босые ноги, а Гарди, ухмыляясь, достал лук и стукнул меня по плечу, прежде чем протолкаться сквозь толпу и пойти вперед по дороге. Хедин Шкуродер последовал за ним; вдвоем они смотрелись парой охотничьих собак.
Ахмад сказал что-то Козленку, который немедленно перевел:
— Он спрашивает, мы что, будем драться с разбойниками?
— Скажи, что да, — ответил я. — И мы требуем еды и воды в уплату за возвращение этой деревни ему и его людям.
— К йотунам этого старика и его людей, — проворчал Торстейн Бласерк, выпятив подбородок. — Мы берем то, что нам нужно, — так было всегда.
— Нам еще возвращаться этой дорогой, когда все закончится, — отозвался я. — Хочешь отбиваться от местных до самого моря?
Он недовольно фыркнул, но унялся, а Коротышка Элдгрим криво усмехнулся — сетка шрамов на его лице напоминала кору дерева.
— Наш Торговец мыслит здраво и глядит далеко вперед, — сказал он. — А в твоей башке нет ничего, что стоило бы прятать под шлемом.
Я рассеянно прислушивался к их перебранке, надевая собственную кольчугу, холодную даже по такой жаре, подтягивая ремни и пробуя острие клинка и все время спрашивая себя, вправду ли тот рыжий воин — Ингер-славянин, один из тех, кому на помощь мы торопились?
Если да, с какой стати он предводительствует людьми, что держат в заключении его товарищей? А остальные уже мертвы и съедены? А монах и впрямь Мартин? И кто те афранги, что защищали деревню? Вальгард и прочие, сумевшие бежать?
Вопросы вились и кружились черными птицами над голыми полями, а побратимы шагали по дороге, оставив позади многоголосый стон и плач. Показались и настоящие птицы, черные и белые, засновали по-над землей, а одна уселась на изгородь, к которой мы как раз подошли, склонила голову набок и уставилась на нас.
Сигват остановился; побратимы насторожились и встали в боевую стойку, озираясь по сторонам и выставив щиты.
— Что такое? — прошипел я.
— Сорока, — ответил он мрачно.
— Ятра Одина! — прорычал Квасир. — Не пчелы, так птицы. Что теперь, Сигват?
Я видел, как Козленок перекрестился, потом поймал мой взгляд и поспешно схватился за оберег Тора.
— Дурной знак. Сорока единственная из птиц не оплакала Христа. И она предвещает скорбь.
Финн с отвращением сплюнул.
— Уже и мальчишка пророчит!
Сигват пожал плечами:
— Не знаю, что там думают христиане, хотя мне и любопытно услышать об этом. Сорока — птица Хель, дочери Локи, у той тоже двойная окраска — лицо наполовину черное, наполовину бледное. Посланница Хель прилетела забрать тех, кто никогда не попадет в Вальгаллу.
Побратимы принялись чертить в воздухе знаки, страх растекался от них, как вонь по болоту.
— Мы все обречены, верно? — крикнул кто-то, и я понял, что нужно сделать. Во рту появился знакомый привкус — горечь ярловой гривны.
— Нет, не все, — произнес я. — Только один из нас, как он сам уверен.
Сигват посмотрел на меня, зажмурился, потом кивнул. Я как наяву услышал мстительный смешок Эйнара, а побратимы громко вздохнули с облегчением.
— Идем, — велел я, суровый, как зима, и они двинулись дальше. Сигват тоскливо улыбнулся и пошел следом, а сорока соскочила на дорогу, потрясывая длинным хвостом. Ботольв вполоборота оглянулся на нее.
— Он умрет?
Это Козленок. Он снова глядел на меня и теребил оберег Тора.
— Быки умирают, родичи умирают,
Сам скоро умрешь,
Только слава не проходит, —
я повторил вслух слова, которые Эйнар произнес на том холме в Карелии, невесть сколько времени назад, прежде чем сойтись в поединке со Старкадом и оделить того хромотой. Понял ли Козленок, в чем суть, — не знаю, но кивнул мальчишка с видом умудренного годами старца.
Потом склонил голову и сказал:
— Селяне голодают. У них не осталось ни козы, ни курицы, так как они накормят нас, если не могут прокормить себя?
Он был умен, и я снова вспомнил Эйнара, смотревшего на меня, как я сейчас, должно быть, смотрел на Козленка — одна бровь приподнята, глаза сощурены.
— Большинство людей мыслят прямо, — сказал я, повторяя слова Эйнара, сказанные в Бирке перед тем, как мы сожгли город. — Они видят только собственные поступки, единую нить на веретене норн, куда узлы впрядаются только при столкновении с другими жизнями. Они видят единственной парой глаз, слышат единственной парой ушей, от рождения и до смерти. Чтобы смотреть чужими глазами, нужно родиться с этим даром, ему нельзя научиться.
Он кивнул, будто понял, а я ждал, покуда он хмурился, размышляя. Он уже почти полностью исцелился, разве что иногда морщился от редкой боли.
— Ты обманул их? — спросил он наконец. — Ты знал, что деревенские не смогут нас накормить, но притворился, будто заключаешь сделку, чтобы побратимы пошли сражаться. И с Сигватом то же самое, раз он говорит, что умрет в любом случае.
Я ничего не ответил, ибо его речь обнажила мои истинные побуждения, которых я сам стыдился. Он улыбнулся и кивнул, счастливый, что раскрыл великую тайну, и вприпрыжку побежал за остальными.
Я посмотрел на сороку, а та воззрилась на меня, не мигая, и ее глаза-бусинки были черны, как бездна, которой нас пугал брат Иоанн. Я отвел взгляд и зашагал вслед побратимам.
Городок выглядел колдовским, как круг камней, отчего все мы старались ходить и говорить потише. Ни единой птицы вокруг, ни коз, ни собак, ни кошек, ни любых других живых существ, только мухи. Тишину нарушало разве что журчание воды в фонтане на главной площади.
Когда я добрался до площади, мимо вереницы белых домиков с плоскими крышами, мимо пальм, что смахивали на перья на палках, побратимы уже успели, перемещаясь настороженно и ловко, как кошки, заглянуть в несколько домов и выставить дозоры.
Единственным признаком жизни были насекомые, гудевшие и жужжавшие повсюду, под потолками и снаружи, перелетавшие от одного кровавого следа к другому. И кругом выпотрошенные тела.
Я пошел к фонтану, одно название — чаша и желоб; снял шлем, окунул руку в чашу и плеснул холодной водой себе в лицо. Моя другая рука оперлась на мягкий мох, под ним прощупывался камень, явно обработанный, закругленный. У меня на глазах очередная капля стекла из желоба и упала в чашу, пустив рябь по поверхности воды.
Этот фонтан стоял тут десятилетиями, наблюдая, как подобные нам приходят и уходят, словно мотыльки-однодневки. Я ощутил себя искоркой костра, подхваченной ветром, и мне пришлось крепче схватиться за мшистый край чаши, чтобы не упасть.
— Следы боя, Торговец, — сказал Квасир, и его голос гулко раскатился в тишине. — Кровь, тела ограблены, некоторые вскрыты. Гляди.
Он зачерпнул воду шлемом и повел меня туда, где валялся белый, как рыба, труп, незрячие глаза запорошены пылью. Жирная муха выползла из ноздри мертвеца.
— Вот, смотри. Разделали, как корову, печень вынули.
Пояснять не требовалось. Сырая печень — отличная еда, когда нужно утолить голод, я и сам не брезговал теплой печенкой свежеубитого оленя.
Я сосредоточился на озабоченном лице Квасира.
— Где церковь? — прохрипел я.
— Финн пошел искать. Намочил бы ты голову, Торговец. Видок у тебя, будто вот-вот окочуришься.
— Где Гарди и Шкуродер? — спросил я, словно не слыша.
Квасир ополоснул бородатое лицо водой, стряхнул капли с усов и пожал плечами:
— В дозоре, наверное. Сам же их назначил.
Подошел Козленок, подковылял на своих тоненьких ножках, потирая бок, куда его ранили, и сказал, что Финн нашел церковь и зовет меня. Я не стал медлить.
Обычная ромейская церковь, мы таких сожгли вдосталь: каменные стены, купол, толстые двери нараспашку, узкое крыльцо, пол с разноцветной плиткой, местами разбитой. Давно заброшена, на радость паукам и крысам, но, как сказал Финн, суровый, точно оселок, тут завелись служители — и мне лучше посмотреть.
Я проскользнул в дверь, сощурясь от резкого перехода из света в полумрак, из жары в прохладу. Внутри было пусто и гулко, будто под колпаком колокола, везде лежали густые тени, под ногами хрустели осколки цветных плиток — картина на полу изображала историю какой-то христианской саги.
Постепенно тени обрели форму: два человека, один сидит, скрестив ноги, другой на коленях, лицом к нему, положил голову на пол, словно в молитве, великолепный ржаво-алый плащ на плечах, коврик того же цвета на коленях. Слышался негромкий гул, будто незримые жрецы тянули свои песнопения.
Скрестивший ноги смотрел, как я приближаюсь, медленно, шаг за шагом. Я различил наконец морщинистое лицо, обожженное солнцем впалые щеки, черные провалы глаз, что глядели на меня с легким недоумением.
— Орм, — устало произнес Мартин. — Добро пожаловать в дом Божий, пусть здесь молились идолопоклонники. Моего товарища ты знаешь: это Старкад. Прости, что он не встает. Боюсь, у него нет сил.
Я подошел ближе и встал чуть в сторонке. Да, коленопреклоненная фигура — точно Старкад, а на спине у него не плащ, а вывернутые наружу его собственные легкие. Мои ноги подкосились, во рту пересохло.
Ему отрубили ребра, отделили от хребта и растянули, чтобы извлечь легкие и раскинуть те на спине, как крылья. Тело покрывала запекшаяся кровь, под коленями Старкада тоже была кровяная корка, а гул, принятый мною за песнопения, издавали разжиревшие от крови мухи, что ползали по полу.
— Я спрятался, — проговорил Мартин. — Когда Старкад и его люди настигли меня здесь, я спрятался. Они искали меня — без грубости, чтобы не сердить местных, — когда на них напали. Сотни. Крики и смерть, молодой Орм. — Он пошевелился, и мухи лениво приподнялись над полом, а потом снова опустились. — Когда я вылез, все исчезли — кроме него. Я сидел с ним и отпустил грехи, когда он умирал.
— Он был… жив?
— Да, — ответил Мартин ровно. — Он прожил еще добрый час, наш Старкад, хотя сказал немного. Я смочил его легкие, чтобы они сохли помедленнее, но даже это причинило ему боль.
Я вытер сухие губы и шуганул мух, пытаясь осознать случившееся. Все было как-то неправильно и бессмысленно. Он должен был погибнуть от руки северянина — а не какого-то отступника-араба или грека; а то, как его прикончили, — явно предупреждение нам, чтобы вселить в нас страх. Значит, Рыжему известно, кто мы такие, и он нас недолюбливает. Рыжий, рыжеволосый и темный сердцем.
Мартин посмотрел на меня поверх тела Старкада, покрытого живым ковром мух.
— Старкад был сатанинским отродьем, — изрек монах жестко, — охотился на меня повсюду, от Бирка до здешних краев, два долгих года. Я отыскал укрытие, но не мог спрятать Святое копье. Он победил, так я думал, — а потом произошло вот это. — Он оскалился, весь дрожа от торжества. — Если ты прежде не верил в Господа нашего, Орм, взгляни на это и внемли! Он обрекает неверных на страшные муки.
Я сморгнул жгучий пот, в церкви пахло смертью и кровью; поскорее бы выбраться отсюда. Я смотрел на Старкада и видел человека, раздетого догола и окровавленного с ног до головы. Ни шлема, ни кольчуги, ни копья.
И никакого рунного меча.
Мартин усмехнулся. Муха ползла по его лицу, но если он и ощущал ее, то не подавал вида.
— Вот так, — сказал он. — Копья нет. Твой пресловутый меч пропал. Им владеет тот, кто убил Старкада. Мы должны найти его.
Донеслись крики снаружи, шарканье ногами. Козленок ворвался в церковь, и отзвуки его пронзительного крика раскатились под сводом купола.
— Торговец, там люди! Сотни! И человек с рыжими волосами!
Я посмотрел на Мартина и шагнул к двери.
— Нам не придется их искать, священник. Прячься обратно. Они сами нашли нас.
К тому времени, когда я обнажил свой меч и повесил на руку щит, они уже ворвались в селение, выплеснулись мутным потоком из пыльных полей, где скрывались, — накатили отчаянной волной оборванцев, истошно вопящих и на удивление хорошо вооруженных.
Козленок попятился, когда у входа выросла могучая фигура. Копна спутанных черных волос, густая борода, рубаха в лохмотьях и длинное копье. Человек споткнулся на расколотой плитке, пошатнулся и хрипло зарычал по-гречески, замигал, чтобы поскорее привыкнуть к полутьме.
Я шагнул вперед, он заметил движение и кинулся на меня, как бешеный пес, и наконечник копья вонзился в мой щит с такой силой, что я едва устоял на ногах. Копье застряло. Я бросил щит на пол, и тот полетел вниз, увлекая копье за собой. Покуда мой противник пытался, наступив на щит, вытянуть свое оружие, я ухватился за древко и прыгнул, занеся клинок для убийственного удара.
Столкновение заставило меня клацнуть зубами, а он вскрикнул и упал, только ребра хрустнули. Когда я приземлился, он уже ерзал по полу, как выброшенная на берег рыба, и тихонько постанывал. Я увидел, что он бос, и ноги его черны, как пепел.
Козленок сунулся к нему, ловко перерезал горло своим ножом и посмотрел на меня, оскалив зубы, точно дикая маленькая собачка. Он мстил за погибшего брата.
Я двинулся к узкому входу, чтобы оглядеть улицы. Обезумевшие мужчины, размахивая топорами, копьями и мечами, носились туда и сюда, некоторые падали, другие вопили, словно одержимые местью призраки.
Вспышкой пламени сверкнули рыжие волосы. Что ж, Квасир выиграл спор. Ингер продрался сквозь кучку своих оборванцев, в тяжелой кольчуге и держа в руке, как я различил с содроганием, сокрушитель щитов — навершие копья, трех пядей длиной и трехгранное, с коротким обрубком древка. Жуткое колющее навершие, способное пробить три кольчуги разом в руках крепкого человека. А Ингер мнил себя силачом.
Он увидел меня, узнал. Его рот раскрылся в крике, обрамленный косматой рыжей бородой, — мне бросали вызов, но слов я не мог расслышать. Он извлек из ножен сакс и закинул щит за спину. И, с оружием в обеих руках, устремился ко мне, напролом, покуда люди вокруг дрались, падали и умирали в пыли и крови.
Ботольв попытался его перехватить, но Ингер встретил его плечом и отпихнул так, что наш здоровяк потерял равновесие. Следом подступил Сигват, решивший, что сумеет застать врага врасплох.
Я видел все четко и ясно, в рамке узкого дверного проема, как на иконе. Ингер принял меч Сигвата на свое копье, полуобернулся на бегу и взмахнул саксом. Брызнула кровь, когда лезвие рассекло Сигвату горло, и голова скатилась с плеч.
Я закричал, завыл, как собака, а Сигват рухнул под ноги сражавшимся.
Ингер бежал мне навстречу, я шагнул к двери, но он был быстрее и сильнее, и мне нечего было противопоставить этому треклятому копью. И все же, ослепленный яростью, что палила мое нутро, я встал на пороге, без щита, с одним мечом. Обреченный.
Он завопил, предвкушая победу, с разгона влетел в дверь, воздел копье, метя мне точно в грудь, и швырнул его на бегу.
Щит на его спине зацепился о косяк, заставив Ингера остановиться.
Ремень, удерживавший щит, разорвался с треском, а ноги Ингера подкосились от неожиданного рывка, и он упал на спину. Копье просвистело над головой, вертясь на лету, и врезалось в разноцветный пол, вспугнув стаю жирных мух.
Я шагнул вперед, поднял меч и замахнулся. Верхней частью меча я вскрыл ему лоб, над правым глазом, расколол череп, как плод руммана, как раз когда он проморгался — и увидел надвигающуюся смерть.
У него было время, прикинул я позднее, чтобы увидеть летящее вниз острие волнистого клинка, переливавшегося всеми цветами Бивреста. Мне было все равно, что он чувствовал; главное — он был мертв. Он носил золоченую кольчугу Старкада поверх своих обносков, и я понял, кто надругался над моим недругом.
— Я получил твою весточку, — сказал я, обращаясь к вспоротому лицу, потом перешагнул через него и вышел наружу, где клубилась пыль, лязгали мечи и сновали темные фигуры, как корабли в тумане. Сверкнул клинок, послышался чавкающий звук.
Из пыли выступил Ботольв, огромный, как утес Зиза, и вскинул руку, заметив, что я принял боевую стойку. Я расслабился — похоже, схватка завершилась.
— Мы не справились бы без них, — выдохнул Ботольв и мотнул бородой куда-то в сторону Мертвого моря. Я поглядел туда и успел различить, в круговороте красно-золотой пыли, всадника на белом коне. Гордо выгнутая шея, пышный хвост, у всадника в одной руке кнут, а другой он снимал украшенный перьями шлем — он был в полном доспехе. Показалась начисто выбритая голова и потное молодое бородатое лицо, ослепительно сверкнувшее белыми зубами.
Из-под брони виднелась белая джубба, и купец во мне узнал атлас из Великого Города. По кайме плаща тянулась золотистая арабская вязь. От всадника пахло алоэ, даже среди вони дерьма и смерти.
— Я Билал аль-Джамиль ибн-Абдель Азиз ибн-Нидал, — поведал он. — Если при тебе нет письма, о котором мне говорили, молись богам, что ведут тебя по жизни.
Я молча зашарил в своем кошеле и выудил мятое, все в пятнах письмо наместника, после чего поклонился, что показалось мне подобающим. Араб принял письмо, разгладил, прочитал, а затем вернул мне с легкой улыбкой, поднял кнут в знак приветствия, поворотил своего великолепного жеребца и ускакал прочь.
— Что за херня? — прорычал Финн, появляясь из пыли, меч и щит в свежих зазубринах.
— Наш спаситель, — ответил я, все еще сбитый с толку.
— Такой милый, — прибавил Ботольв с мрачной усмешкой. Финн рассмеялся и взъерошил пыльные волосы Козленка. Тот тоже усмехнулся, пусть его смешок быстро перешел в надрывный кашель. Смеялись все, даже я. Облегчение выживших.
Квасир обошел площадь и вернулся с докладом.
— Десять убитых, шестеро раненых, — сказал он мне, мрачный, как каменный алтарь. — Сигват мертв. Гарди и Хедина Шкуродера мы нашли в поле, голых и выпотрошенных.
Ботольв тяжело вздохнул. Финн откинул голову и завыл, как больная собака. Квасир дернул его за плечо, только тогда он затих.
— Потерь было бы больше, если бы не сарацины, — продолжал Квасир, гладя Финна по плечу. — Старик Ахмад говорит, что их ведет командир крепости в Эн-Геди.
Я заметил поодаль вожака деревенских, и он тоже увидел меня и склонил голову в знак уважения, а затем пошел вместе с односельчанами в освобожденную деревню.
Сигват лежал на спине и улыбался двумя улыбками — одна протянулась от щеки к щеке, другая зияла от уха до уха. Кровь из обеих стекала в грязную слякоть под его головой.
— Сорока не обманула, — угрюмо произнес Коротышка Элдгрим. — Он был обречен.
— По крайней мере, Ингер убит, — отозвался Ботольв, выходя из разрушенной церкви и вскидывая вверх копье. — Мы положим его к ногам Сигвата и других.
Так мы и сделали, выкопав лодку-могилу за околицей селения, и нам помогали деревенские. Мы погребли Сигвата, Гарди, Хедина Шкуродера, Оски, Арнфинна, Торстейна Синяя Рубаха, Торда, Откеля, Карлсефни и Хрольва, плотника-дана, — сперва, конечно, вымыли и положили в землю с оружием и в кольчугах. А тело Ингера бросили им в ноги.
И в той же могиле мы схоронили Старкада и тех его людей, кого смогли отыскать в разоренных полях и канавах.
Клегги, опечаленный гибелью Хрольва, уверял, что наших погибших выкопают, едва мы уйдем, ведь их похоронили с кольчугами и мечами, но Ахмад настолько оскорбился, когда Козленок перевел ему это, что я уверился — наши мертвые побратимы в безопасности.
Мы заночевали с подветренной стороны разрушенной церкви — никому не хотелось идти внутрь, ибо там по-прежнему пахло кровью и смертью, даже после того, как усталые селяне собрали тела разбойников и похоронили их в другом месте.
Пусть они голодали, Ахмад и другие изрядно постарались и принесли нам кое-какой еды с разоренных полей. Крохи, конечно, однако заодно с нашими собственными скудными припасами это позволило кое-как перекусить, и мы старались не обращать внимания на запахи еды из сарацинского лагеря.
— Сегодня нас потрепали, — сказал Квасир, когда все расселись у костра, угрюмые, как вороны на пожаре.
— Кто бы говорил, — проворчал Ботольв, честно расставшийся с серебром, проспоренным Квасиру.
Но тот не радовался победе.
— Худшее еще впереди, — сказал я, все мигом умолкли. Я стиснул зубы и уставился в огонь, гадая, что сталось с Мартином, — монах исчез во время схватки, — его святым копьем и рунным мечом. Оружия не нашли ни при Ингере, ни поблизости; единственной добычей стало снятое с тела Ингера шейное кольцо Старкада и золотистая кольчуга. Теперь у меня есть то, что нужно ярлу Бранду. Стоило ли оно всех смертей — другой вопрос.
Двое сарацин возникли из мрака, при полном вооружении, и позвали меня побеседовать с Билалом аль-Джамилем ибн-Абделем Азизом ибн-Нидалом. Я, признаться, уходил от костра с облегчением, столь густым было витавшее над ним отчаяние. Козленок, повинуясь моему жесту, поспешил следом. Он сказал мне, что имя Билала означает «Билал прекрасный, сын Нидала, сына Абделя Великолепного, египтянин».
— Ты можешь называть его «господин», — добавил он многозначительно, когда я пробурчал, что с таким имечком язык сломаешь.
Этот Билал аль-Джамиль устроился в белом с золотом шатре, внутри горели фонари, землю устилали ковры, поверх были раскиданы подушки. Меня и Козленка пригласили садиться, как бы не замечая пыли, крови и гнетущего настроения. Я чуть было не отказался.
— Ты Орм, — сказал Билал аль-Джамиль по-гречески, почти чисто. — Аль-Кудс послал весточку, что ты гонишься за разбойниками, которые одолевали нас несколько недель. Мы смогли прикончить часть из них — десятка три, я полагаю, считая и вашего сородича.
— Он нам не родич, — торопливо возразил я. — С севера, как и мы, но не родич. Мы думали, его держат в плену, а он, похоже, был у них вожаком.
Билал аль-Джамиль нахмурился и молчал, пока тихий раб разливал набид в серебряные кубки и накладывал засахаренных орехов, которыми Козленок немедля набил рот.
— Не вожак, — наконец сказал араб и пренебрежительно махнул рукой. — Так, мелкая сошка. Главный у них Черное Сердце. Тот уволок все припасы, награбленные тут, в свое логово и укрылся там с тремя сотнями воинов.
Он скорчил гримасу.
— Они пожирают своих мертвецов, — поведал он. Для меня это была не новость. Потом он улыбнулся ослепительной, открытой, счастливой улыбкой. Так улыбаются безумцы и пьяницы. — Но мы вскроем его логово, этот Кальб аль-Куль, ты и я вместе.
Я поперхнулся набидом. Я-то думал, дело сделано. Насколько я мог судить, у Билала небольшой отряд всадников, как говорят сарацины, сага, а также десяток-другой пехотинцев. Вместе человек сто в лучшем случае, и горстка побратимов в довесок. Очень хотелось сказать ему, чтобы он шел трахать коз, что мне сильно повезет, если Братство не распадется до утра, а уж тащиться боги ведают куда и сражаться с такой оравой врагов…
Вместо этого я вытер губы и справился, где находится логово Черного Сердца.
Билал аль-Джамиль весело улыбнулся.
— В Масаде, — бодро ответил он, — недалеко от Эн-Геди.
