14
Церковь с гробницей Аарона выглядела скоплением белых домиков — отсюда, с плоской макушки холма, куда нас привела извилистая тропа. За спиной остались выжженные солнцем равнины со скудными кустарниками. Я глядел вниз, и мне чудилось, будто я плыву по враждебному морю, а под водой шныряет, подобный акуле, кто-то темный и злонамеренный.
Солнце било наотмашь, как молот Тора, поля уже не радовали глаз зеленью, чахлые изгороди кренились, словно спьяну, торчали этакими редкими зубами в кроваво-красной пасти этой земли. Сплошное отчаяние, вот что собой представляет это место.
Показались Финн и Квасир, сопровождая какого-то типа в длинном одеянии, руки спрятаны в рукава, даже по такой жаре. Это оказался монах, судя по выбритой кругом голове; волосы его отливали сизым, как волчья шкура, но взгляд был пронзительным, как у молодого. Звали этого человека настоятель Дудон.
— Что ж, Торговец, — сказал Финн, — брат Иоанн этого не увидит. Жаль, верно?
— Он был занозой в заднице, — угрюмо согласился Квасир, — но это была наша заноза и наша задница.
— Я скорблю о вашей потере, — произнес Дудон. — И она вдвойне горька оттого, что ваш товарищ был моим братом во Христе и погиб от руки предателя.
Он говорил на северном наречии с легким диковинным пришептыванием; выяснилось, что родом он из Байе в Валланде и когда-то последовал за сыном Вильгельма Длинный Меч, когда этого юнца отослали в Байе из Руана, учить язык предков, ибо уже тогда северяне в тех краях — они именовали себя норманнами — мало-помалу забывали о Севере и перенимали обычаи франков.
С тех пор минуло больше тридцати лет, но Дудон неплохо помнил donsk Tunga, наш язык, и только порой запинался на отдельных словах.
— Убит одним из наших, — прорычал Финн. — В спину, безоружный! Твоему Богу, должно быть, надо поставить лишних свечек, чтоб он принял такую смерть — сам знаешь, мы называем ее соломенной?
Дудон улыбнулся и покачал головой.
— Для Господа нашего все смерти едины, — сказал он и, по счастью, не стал христарадить, как я опасался. — В конце концов, это церковь Аарона, лишенного своего сана собственным братом, Моисеем, по велению Божьему, и умершего от позора и горя. Однако же он был принят в лоно Христово.
Не знаю, вправду ли брат Моисея опочил тут или нет, но это не имело особого значения. Мы пришли сюда по двум причинам: во-первых, брат Иоанн не пожелал бы похорон в любой греческой церкви патриархата Йорсалира; во всем городе не нашлось, не считая хилых несторианских и яковитских часовен, достойной Христовой церкви для нашего товарища.
Второй причиной был Ибн аль-Бакилани аль-Дауд, наместник города Йорсалир, правивший от имени Икшида, Мухаммад ибн Туга, правителя Египта, Сирии и Палестины, — как он сам утверждал.
Я слышал достаточно об аль-Дауде, чтобы понимать, сколь непрочно его положение: войск у него мало, а Икшид слишком занят, проигрывая войну против Фатимидов аль-Муизза. Не говоря уже о всех прочих местных царьках, что расплодились, точно черви, в умирающей плоти империи Аббасидов.
Нас в ту ночь окружили стражники, все в доспехах, шлемах и с копьями, их лица скрывали кольчужные бармицы, виднелись только глаза. Они явились, чтобы задержать нас — и не позволить толпе местных разорвать чужаков в клочья.
Меня и Косоглазого они увели. Нас разместили поодиночке в одной из сторожевых башен у Яффских ворот.
Под утро, когда я уже отчаялся согреться в этом стылом каменном мешке и вдосталь наслушался шебуршания мышей в соломе на полу, меня наконец вывели наружу; щурясь от солнечного света, я взобрался по витой лестнице на самый верх башни, где выскобленный дочиста деревянный пол покрывали циновки, а стены были завешаны расшитым полотном.
Меня ждал мужчина в зеленых с белым одеждах, что струились вниз, будто сотканные из воды; на плетеном поясе висел кинжал с изукрашенной самоцветами рукоятью; голову его венчал складчатый тюрбан с зеленым камнем, за который, если это и впрямь смарагд, у нас в Вике можно купить целый хутор.
— Абдул-Хассан ибн аль-Бакилани аль-Дауд, — назвался он на безупречном греческом.
— Орм сын Рерика, — отозвался я. Он вяло махнул рукой.
— Я знаю, кто ты такой. Источник неприятностей.
Не самое лучшее начало, подумал я, вспоминая слова ярла Бранда насчет того, что рано или поздно мне подпалят задницу. Я благоразумно не стал возражать и просто ждал, покуда он открывал небольшую шкатулку на столе и извлекал своими пальцами в перстнях мой оберег, молот Тора, — один кончик зацепился за потемневший от пота кожаный шнурок.
— Значит, вы не верите в Иисуса, — проговорил он, поднося оберег к глазам и пристально рассматривая. — И все же с вами христианский священник — и не ромей из Константинополя, а человек, приплывший сюда с дальних западных окраин мира. Таких редко встретишь в наших краях в эти времена.
— Мы христиане, — поправил я осторожно, — крестились в святой воде, как положено. У тебя в руках знак Христа.
— Я часто думаю, — произнес он ровно, — что мы, правоверные, лишаем себя благодати и удовольствия, не позволяя ремесленникам изготавливать вот такое. Что это, как не чудо двусмысленности? Если сей знак обозначает вашего бога, выходит, христианский Иисус, похоже, потерял свой крест и обзавелся молотком.
— Это знак Тора, — ответил я, признавая очевидное. — Он бог грома, сын Одина и защитник людей.
— Я так и думал. Вы не люди Книги, пусть этот крохотный джинн и мнится могущественнее христианского Бога. — Аль-Дауд с отвращением кинул оберег в мою подставленную ладонь. — Тебя-то он спас, а вот бог священника не позаботился о своем жреце.
Как ни странно, я понял, что эти слова меня разозлили, да еще как.
— А та женщина? Разве Аллах не был снисходителен к ней? — спросил я.
Его лицо не дрогнуло, однако он склонил голову набок, явно удивленный тем, что я знаю имя его бога.
— Она армянка и шлюха, такая же неверная, как вы или христиане. Та богиня, которой она поклонялась, ее предала, как заведено у всех ложных божеств, — проронил он сухо. — Куда интереснее то, почему она и священник погибли от руки одного из твоих товарищей.
— Когда это выяснится, мы были бы рады узнать.
Он вздохнул, задумчиво похрустел пальцами. Его глаза казались угольно-черными.
— У меня на руках двое мертвых кяфиров и несколько раненых правоверных, не говоря уже об уроне, который нанесен имуществу горожан. Едва не случился бунт. Вы провели в городе всего пару часов, пришли из пустыни или из Дамаска. Еще раз спрашиваю: почему убили священника?
Рубаха на спине промокла от пота, ибо голос наместника был весьма холоден. Я развел руками и улыбнулся.
— Спроси у убийцы. Его зовут Хальфред, и, пока не увидел его лицо после беготни по крышам — к сожалению, мы кое-что свернули на бегу, — я даже не подозревал, что это он. До сих пор я считал его другом.
Аль-Дауд в упор уставился на меня, словно норовя вынуть душу.
— Его уже допросили. Как следует. Он не отрицает своей вины, но я не вижу ни малейшего смысла в его оправданиях. Что-то насчет грека по имени Валант.
Пусть он произнес это имя жутко переврав, я узнал его. Моя голова дернулась, и наместник это заметил.
— Знакомое имя, так?
Я кивнул.
— Это ромейский правитель, который меня не любит. Думаю, он подослал этого Хальфреда, преследуя собственные цели, и первая стрела предназначалась мне. Брат Иоанн просто оказался у нее на пути. А женщине, я уверен, заплатили, чтобы она заманила меня туда, где Хальфред мог стрелять. Он убил ее, дабы она не распустила язык.
Аль-Дауд кивнул, потом поджал губы, окаймленные черной бородой.
— Он сказал в целом то же самое, да я и сам догадался, — произнес он ровно. — Значит, ты жертва, а не подозреваемый.
— То есть я могу идти?
— Не спеши, — отозвался он без намека на веселье в голосе. — Мне не нужны новые неприятности в городе, так что чем скорее вы уйдете, тем счастливее я буду. Ты вернешься к своим людям, а как стемнеет, вас сопроводят за стены. Тело священника вам отдадут, сможете похоронить, как посчитаете нужным. С вашей стороны было бы неплохо оплатить ущерб — полагаю, двух верблюдов из тех, что у вас есть, будет достаточно.
Я поклонился. Цена крови — нам, северянам, к такому не привыкать. Повезло, что отделались так легко, — но боль от гибели брата Иоанна не позволяла радоваться. Она обвилась вокруг моего сердца, как дракон Нидхегг вокруг корней Мирового древа.
— Еще у меня будет задание для вас.
Я не удивился бы сильнее, задери он вдруг свои одежды и начни отплясывать. Сперва я подумал, что ослышался, и разинул рот, как рыба на отмели. Это зрелище вызвало у него улыбку — первую за все время нашего разговора. Но уж лучше бы он не улыбался — ничего приятного в этой улыбке не было.
— В пустыне бесчинствуют разбойники, — продолжал он. — Сначала я принял вас за них. Но про них говорят, что это греки, беглые рабы из копей на севере, а вы не похожи ни на рабов, ни на беглых, ни на греков.
— Да уж, — просипел я.
— Также я подумал, что вы из мамлюков, которых столь охотно нанимают неверные Аббасиды. Среди них хватает турок, славян и прочих. Но все они приняли Аллаха, пусть по-своему, а вы идете другой дорогой.
— Мы следуем Одину, — согласился я, проглотив комок в горле. — Ну, и Христу отчасти.
— Итак, — сказал наместник. — Вы те самые руссы, о которых я слыхал, — наемники?
— Ну… — я перехватил его взгляд, поспешно заткнулся и лишь позволил себе заискивающую улыбку.
— Я дам тебе еды, снаряжения и письмо, из которого будет явствовать, что вы у меня на службе. Вы найдете и истребите этих разбойников. Мои солдаты нужны мне в городе. — Он погладил бороду. — Когда я узнаю — а я узнаю, поверь, — что они рассеяны или мертвы, а их вожаки казнены, вы сможете вернуться за наградой. Решите иначе — что ж, тогда я, скрепя сердце, разберусь и с ними, и с вами. А поскольку это потребует многих хлопот и расходов, не ждите от меня милосердия.
Я задумался. О размере платы не было сказано ни слова; поглядев на него, я понял, что уточнять не стоит, что нам придется довольствоваться любой наградой, какую они сочтут возможной. Так или иначе, наши жизни в их руках.
Но письмо может оказаться полезным в землях к югу от Йорсалира. Аль-Дауд словно прочел мои мысли и кивнул:
— Хорошо. Так и поступим.
— А Хальфред?
Наместник изумился моему вопросу.
— Он виновен в убийстве. Мы повесим его в клетке на стене, в назидание, и все люди Книги будут бросать в него камни, покуда он не умрет. Так осуществится правосудие, по воле Аллаха.
Мне позволили увидеть Хальфреда, прежде чем выпустили меня из башни, — проводили в жарко натопленную каморку, где он лежал на тюфяке, весь потный. С ним обращались сносно, позаботились о сломанной ноге и даже дали какое-то снадобье против боли — после того как силой вытянули из него все, что он знал.
— Ну, — протянул я, когда он повернулся ко мне лицом; выдубленная ветром и морем кожа не скрывала бледности, глаза казались серыми, как летнее море, — один глядел за плечо, а второй уставился на меня.
— Ну да, — ответил он со вздохом. — Сдается мне, удача меня оставила. Локи постарался, точно. Я-то надеялся вернуться домой с прибытком.
— Что Валант пообещал тебе и чего ради? — спросил я, присаживаясь рядом с ним, поскольку сесть, кроме пола, было не на что.
— Сто унций серебра, — ответил он. — Цена тридцати молочных коров. — Выражение моего лица заставило его хрипло хмыкнуть. — Знаю, не так чтобы много, но после пяти лет в каменоломнях цена казалась приемлемой. Во всяком случае, этого от меня потребовали, когда ты одурачил греков и украл тот кожаный мешочек, а не доставил его по назначению, как было условлено.
Целую вечность назад. Я вспомнил, как мы тащились по берегу к «Сохатому», прикрываясь щитами, и вдруг стрела вонзилась в мой щит с тыльной стороны. Теперь я знал, кто ее послал; что ж, он почти сумел выполнить поручение. Одину, похоже, я зачем-то нужен, пусть и чтобы изводить.
— Ты долго тянул, — сказал я.
Он пожал плечами.
— Попробовал пару раз, — признался он с кривой ухмылкой, и мне вдруг вспомнилось, как он смотрел на меня в Като Лефкаре, — тетива натянута, стрела наложена, взгляд как у мальчишки, попавшегося в кладовой с медом на губах. — Когда мы сбежали от Валанта, я прикинул, что оно к лучшему, что ты приведешь нас всех к тому кладу. И решил тебя пощадить.
— Ага, — сказал я. — Ждешь благодарности?
Он словно не услышал мой вопрос.
— Я даже был готов прикрывать тебе спину в той стычке под Алеппо. Мне тогда изрядно повезло, хотя та сарацинка была вовсе не принцесса, или вольного нрава, потому что мои ятра с тех пор чешутся не переставая.
Мы оба усмехнулись воспоминанию, хотя меня переполняло сожаление о впустую потраченном времени.
— Потом стало ясно, что ты спешишь за сокровищами, и почудилось, будто мы обречены сгинуть в этой раскаленной печи. Люди в лагере Красных Сапог хотели тебя умертвить, даже если ты вернешь тот кожух. Я согласился, что это разумно, но даже так… уж больно приятно было слушать твои байки о серебре. В конце концов я посчитал, что байки и есть байки. После твоей смерти я собирался вернуться на Кипр за наградой от Валанта, он-то сулил настоящую добычу.
Уж конечно, подумал я, но ты бы, скорее всего, снова очутился в каменоломне, на сей раз ослепленный. Еще мне пришло на ум, что вряд ли он действовал в одиночку, но когда я спросил, он покачал головой.
— Никаких имен. Я унесу их в могилу.
— Тебе виднее, — ответил я, ощущая горькое разочарование, — тут я ничем не могу помочь. Дома нужно кого-нибудь известить о твоей смерти?
Он снова покачал головой.
— Если такова судьба, которую сплели норны, так тому и быть, но сага не слишком хороша, чтобы передавать близким. Да, мне жаль нашего святошу.
Я кивнул, сочувствуя ему, вспоминая наши былые дела. А потом он уничтожил всю мою печаль.
— Этот коротышка мне вовсе не нравился, — сказал он угрюмо, — но я нарушил свою клятву Одину и подозреваю, что единственным золотом, какое я увижу, будет золотой мост Гьяллар, что ведет в Хель. А раз я убил священника, и Христос меня тоже не примет.
Это было чересчур. Я встал и отошел к двери.
— Скажу ярлу этого места, чтобы тебе голову положили на бедро, — ответил я резко. — Он вряд ли захочет, чтобы твой призрак шлялся по городу. Не больше, чем я хочу, чтобы он преследовал меня, покуда мы тут.
— Проваливай, юнец. Жаль, что я убил не тебя.
— Надо было зажмурить косой глаз, когда целился, — мстительно сказал я и ушел, но черный пес отчаяния следовал за мной всю обратную дорогу к своим: отчаяния оттого, что он и другие нарушили нашу клятву, и сосущая пустота при мыслях о брате Иоанне.
Теперь Братство разделилось, и от него осталась разве что тень былого единства.
Тот же черный пес выбежал за нами через ворота в южной стене Йорсалира, их называют Мусорными, ибо сквозь них вывозят городские отходы и отбросы; мы оценили это обстоятельство, и черный пес получил щедрую подачку желчи.
Он плелся вместе с нами все два дня к этому скоплению белых домиков, где служила горстка священников, достойно принявших бренное тело брата Иоанна.
Настоятель Дудон, окончив проповедь, ушел, а мы с Финном и Квасиром присели в теньке. Наш единственный оставшийся верблюд и парочка мулов, которых я купил, вяло жевали траву под самодельным навесом. Даже мухи не надоедали, кружились медленно и лениво, почти не беспокоя Квасира, пока тот ел плод, который монахи называли золотым яблоком, и бросал кожуру в шлем.
Подобно мне, он ни разу не попробовал таких яблок до вчерашнего дня, а теперь никак не мог ими насытиться. Дудон уверял, что древние римляне верили, будто эти яблоки привезла в Италию из земли Синих людей дочь бога по имени Атлас, она переплыла море в огромной раковине.
Очередная диковинка в этой диковинной земле. Оттуда, где мы сидели, я мог видеть длинный белый шрам дороги, тянувшийся через зеленые и золотые поля к югу от Йорсалира, а за ними растительность мало-помалу делалась бурой — и туда, похоже, нам и предстояло идти. Квасир закончил очищать плод и сунул кусок себе в бороду, где он один мог отыскать свой рот.
— Хотят устроить тинг, — сказал Финн, рисуя в пыли пальцем. — Из-за Косоглазого.
— Кто хочет? — хмуро спросил я. — Те, кто был с ним заодно?
Квасир посуровел. Финн выглядел обескураженным.
— Но это же справедливо, — сказал он наконец. — Коротышка Элдгрим согласен. И Торстейн Бласерк — а он один из нас, Орм.
— Торстейн Синяя Рубаха — известный прихлебала, — отозвался Квасир, и все кивнули. Да уж, точно не острый сакс.
— Так что если даже он думает, что это справедливо… — продолжал Финн.
Я вздохнул; толку драть глотки, если уже ничего не вернуть? Братство распалось. Те, кого не сожрали и не лишили мужского достоинства, вынуждены держаться заодно с товарищами, которым они больше не доверяют, ибо те нарушили клятву и не имеют мужества в этом признаться.
В моей груди нарастало предвкушение: быть может, Один порвал-таки с нами и, устав от всего, удалился донимать новых мертвецов или дразнить связанного Локи. И все, что от нас требуется, — выжить.
Сигват подошел к нам, завершив продолжительный разговор со священниками. Я предположил, что он выспрашивает о способе избежать судьбы с помощью Христа, поскольку уже давно размышлял над этим.
Теперь он прохромал по опаленной солнцем земле между белыми домиками и присел на корточки в тени рядом с нами. Финн предложил ему неказистый кусочек плода, и Сигват принял его; обнадеживающий признак, ведь в последнее время он был весьма равнодушен к еде.
— Мартин-монах побывал здесь и ушел всего четыре дня назад, — сказал Сигват. — Старкад привел с собой десятка полтора. Дудон хорошо его запомнил, говорит, что наш Старкад чем-то сильно обеспокоен и не может спать по ночам из-за дурных снов. Он ушел отсюда два дня как, в южном направлении, следом за Мартином. Никто не знает, куда идет монах, но даже Дудона старина Мартин поразил; настоятель говорит, что он святой человек, которому, верно, суждено стать отшельником, ну, сидельцем на столбе.
Никто ничего не ответил, ибо путь на юг мнился нам протяженным странствием по Муспелльсхейму, и я знал, что все подумали об одном и том же: кто пойдет за мной по этому пути до конца?
Солнце постепенно клонилось к окоему. Птицы порхали черными и белыми проблесками над решеткой оросительных каналов, охотясь на жуков, покуда не пала ночь. Воздух казался зримым и хрупким, что-то странное мерцало на краю моего зрения, некие полупризрачные завихрения пыли, да слышались невнятные мнимые голоса.
Пришли остальные побратимы, с факелами, на которые сразу стали бросаться большие насекомые, собрались тихо и неспешно, будто на тризну у погребального костра, разведенного Финном. На вершине сделалось прохладнее, но костер казался мне все-таки лишним, и я мельком подивился, что же Финн собирается готовить. Мы питались вареными овощами и жесткими лепешками, а из постных монахов вряд ли будет много мяса.
Оказалось, что не терпится высказаться двоим, Клегги и Хрольву, плотнику-дану; Квасир вытолкал их вперед, и они встали передо мной, крутя концы своих поясов, как мальчишки, пойманные с подолами ворованных яблок.
— Ну, так, — начал Клегги робко, — Хальфред Косоглазый был наш родич, и мы прикинули, что надо бы виру взять…
— Почему? — спросил я угрюмо, не желая облегчать их потуги.
Хрольв поглядел на Клегги, потом на меня.
— Ну, он же мертв, ты бросил его у сарацин, в клетке на стене. Его забили камнями, а это не просто соломенная смерть, а вдвое хуже.
— Он убил брата Иоанна, — напомнил я, удивленный их словами. — И женщину. И хотел убить меня.
— Бесчестно, — прибавил Финн, — в темноте и без предупреждения. И не покрыл тело.
Побратимы одобрительно загудели, но Клегги и Хрольв упорствовали: мол, нет никаких доказательств, что Косоглазый сделал это, а что я гнался за ним по крышам, так, может, он просто дышал ночным воздухом или тоже гнался за настоящим убийцей. И вообще, женщина-то была шлюхой, а потому не считается. Да и брат Иоанн, коли уж на то пошло, был всего-навсего жрецом Христа — этого они не отважились произнести, хоть им явно хотелось: все же они понимали, что исконные побратимы относились к священнику с уважением, а потому не решились заходить настолько далеко.
Большинство переминались с ноги на ногу, явно смущенные такими речами, слишком уж дерзкими для побратимов, — даже Квасир, пусть он, как я догадывался, был недоволен тем, что Косоглазого оставили Sarakenoi; правда, винил он в том сарацин, а не меня.
— По-вашему, это было честно? Если птица выглядит как утка, крякает по-утиному и ходит как утка, скорее всего, это не курица, — сказал я. — Кроме того, он признался. — Я сурово посмотрел на них и поведал, как Косоглазый поступил, что он думал вернуться к Валанту на Кипр и что ему обещали награду. — И он действовал не в одиночку, — закончил я.
Их лица вытянулись.
Я было решил, что именно этих двоих Косоглазый втянул в свою затею, однако, если и так, вряд ли он рассказал многое о своих намерениях; во всяком случае, эти его откровения стали для них неожиданностью. И теперь они услышали, как трещит лед под их ногами.
— Это означает, что он и те, с кем он говорил, нарушили клятву, — сказал я, и взгляды всех побратимов копьями вонзились в эту парочку.
Я пожал плечами.
— Если у него есть родичи, недовольные таким исходом, я предпочту рассудить это дело здесь и сейчас, но у нас нет ни законоговорителя, ни положенных дней до суда, ни самого суда. В общем, все равно выходит самосуд. Однако, если вы не против привлечь Сигвата, мы решим все раз и навсегда сегодня ночью.
Пойманные в ловушку, они лишь кивнули, ибо Сигват, как все согласились позже, был отменным выбором, и не просто потому, что слыл колдуном, владеющим силой вельвы, но и потому, что был обречен, а значит, ему ни к чему, как говорят, вострить новые топоры.
Я все это продумал и мысленно похвалил себя за хитроумие. Но еще говорят: если хочешь услышать, как смеются боги, поделись с ними своими замыслами.
— Превратив себя в ничтожество, убив жреца Белого Бога и нарушив клятву Одину, — нараспев произнес Сигват, — Косоглазый стоит не больше нового тралла. Я налагаю за его смерть виру в дюжину унций серебра.
Дюжина унций — вес гривны ярла. Я спросил себя, не тайный ли это умысел, но лица побратимов злорадства не показывали.
Цена оказалась даже лучше, чем я надеялся, ибо Клегги и Хрольв прекрасно понимали, что для них будет означать упорство, — в глазах других они предстанут заговорщиками. Сам я понятия не имел, так это или нет, но если вира позволит покончить с разладом в Братстве, лично я буду счастлив. Таким образом, думалось мне, мы расстанемся если и не как друзья, то, по крайней мере, не как враги.
— Все сказано, — прибавил Сигват. — И виру теперь должны утвердить боги, а потому следует принести жертву Одину. Орм — наш годи. Пусть он пожертвует мула, что вполне может сойти за доброго коня в этой земле.
Я закусил губу, ведь мул нам еще пригодится; но потом кивнул. Клегги и Хрольв тоже закивали.
— И тогда мы сможем поклясться заново, — бодро подытожил Сигват, — если Орм прав и Косоглазый соблазнил других обмануть Одина.
Тут я увидел улыбки на лицах Коротышки Элдгрима, Финна и Квасира — и вдруг догадался, для чего вырыта длинная яма и что там будут готовить.
Они сговорились между собой, и сделано все было хитро, не спорю. Как позже признался Финн, смиренный, как овечка, я бы сам так поступил, не терзай меня скорбь по брату Иоанну. Его слова заставили устыдиться, ибо отвлекала меня не скорбь — нет, радостные мысли о том, что клятва наконец нарушена и теперь я свободен от всех.
Оставалось лишь сидеть и улыбаться, покуда Финн подмигивал и довольно потирал руки.
Мула привели, и я, как годи, произнес необходимые слова, обрекающие животное богам. Монахи было возмутились и стали требовать, чтобы мы ушли отсюда, но обнаженные клинки и свирепые гримасы обратили их в бегство. Финн отсек мулу голову ровно, будто срезал колос со стебля, и, в кроваво-красных отблесках костра, под запах свежей крови, мы хором прочитали клятву Одину.
— Клянемся быть братьями друг другу, костями, кровью и железом. На Гунгнире, копье Одина, мы клянемся, и да проклянет он нас во всех Девяти мирах и за их пределами, если мы нарушим клятву.
Каждое слово будто загоняло мне в сердце большой римский костыль.
Хедин Шкуродер освежевал тушу, а Финн начал ее жарить, покуда остальные, скопом и поодиночке, отправились в церковь. Факелы бросали сполохи на крошечные разноцветные плитки на полу, складывавшиеся в изображение какого-то мужчины в длинном одеянии, с крыльями и с огненным мечом в руках; его голову окружало золотистое сияние. Я мимоходом подивился красоте и искусности картины.
Мы позволили Дудону произнести христианскую молитву. Тело брата Иоанна лежало на каменном столе, обернутое льняным полотном, так что оно мнилось этаким мешком со свечами в голове и в ногах. В конце молитвы, когда Дудон начертал в воздухе крест и сказал: «Pax vobiscum», — послышались рыдания; я обернулся и увидел, как Козленок вытирает слезы мокрым рукавом.
— Он сейчас на небесах, — выдавил мальчишка. Надеюсь, что так, но именно последние слова отходной молитвы словно придавили меня к земле. Почему-то мысль о том, что я больше не услышу, как брат Иоанн говорит на латыни, окончательно сделала его мертвым для меня. Ботольв положил свою громадную ручищу на плечо мальчику, потом удивительно заботливо погладил Козленка по волосам.
Все это и бремя рунных змей — и той, что висела на шее, и другой, на треклятом мече, — сдавливали горло, а потому я давился единственным кусочком жареного мула и дивился побратимам, которые тоже почти не ели; все же смерть брата Иоанна затронула нас сильнее, чем мы отваживались признаться.
В конце концов мы передали жареное мясо монахам, и те мигом забыли о поджатых губах и обвинениях в «поганом язычестве», столь обильно потекла у них слюна, — еще бы, месяцами питаться одними овощами. Они долго спорили, считать мула лошадью или нет, и манящий запах заставил признать, что нет, после чего они накинулись на еду, как мухи на дерьмо.
Квасир сохранил голову мула, и вдвоем с Коротышкой Элдгримом, который умел резать руны, они ночь напролет вырезали вереницы знаков на древке копья, от навершия к торцу, в неверном свете догорающего костра. Я обеспокоенно наблюдал за ними, пока мои веки не смежились от усталости.
В черной, как уголь, земле, рассеченной лентой воды чернее старого железа, черной, как белый свет для слепца, я увидел, как пыль кружится вихрем, подобно джинну с вороньими перьями, бешено и беззвучно. Я стоял там, а река текла мимо, не издавая ни звука, а на другом ее берегу собирались темные фигуры с бледными лицами. Все мертвецы, каких я знал.
Эйвинд и Эйнар, Скапти Полутролль, до сих пор с копьем во рту. Колченог — тут я ощутил укол в сердце, ведь никто из нас на самом деле не видел, как он умер, а его, верно, повалили, затоптали и зарубили.
На моем берегу возник Косоглазый, забрался в лодку, которая появилась из ниоткуда. Поглядел на меня, склонив голову набок, и я различил громадный лиловый синяк у него на шее. Я сообразил — уж не знаю как, — что он просунул голову между прутьями клетки и сломал себе шею.
— Было больно? — спросил я.
— Будет больнее, — ответил он, садясь в лодку, и та поплыла прочь, обдав мое лицо брызгами, ослепив меня, будто слезами, так что я уже не различал толком другой берег и не мог бы поклясться, что видел, как кто-то выпрыгнул впереди толпы мертвецов.
Бледное лицо, бледная кожа, бледные волосы. И никакого рунного меча.
Я проснулся и увидел над собой Козленка и Ботольва. У мальчишки еще капало с той ладони, какой он плеснул на меня водой.
— Тебе снился Старкад, — утвердительно сказал Ботольв. — Уж лучше он, чем та ведьма Хильд.
Я кое-как поднялся, ощущая, как остывает пот на теле. Ятра Одина, и откуда всем ведомы мои сны? Они что, отражаются над моей головой, как лица в озере?
— Это было бы любопытно, — усмехнулся Квасир, когда я поделился с ним, — но на самом деле все проще: спи молча.
Было темно, а луна тоже казалась одним из тех бледных лиц из моего сна, звезды же раскинулись по всему небосводу, и это величественное зрелище делало все прочее почти ничтожным.
— Если они упадут… — протянул Квасир, глядя вверх, но не переставая оборачивать мешковиной голову мула. Я понял, что он имеет в виду: словно ползешь по пещере и ощущаешь над собой тяжесть камня. Спросонья мир пугал и мнился жутко непривычным.
Мы навьючили верблюда и последнего мула, тот вел себя неспокойно, принюхиваясь к запаху крови от завернутой головы мертвого сотоварища. А потом двинулись вниз от церкви гробницы Аарона — и увидели людей у подножия холма.
Я посмотрел на них, мысленно как бы отступив на шаг, — этому умению научил меня Эйнар.
Здоровенные, как пахотные быки; мускулистые плечи, широченные груди; истинные великаны в землях карликов. Спутанные космы светлых волос, бороды, свисавшие едва ли не до поясов, лица и предплечья покраснели от солнца. Сапоги зияли дырками, рубахи пестрили прорехами и почти все были одинакового цвета, щиты иссечены шрамами и зазубринами. Но эти люди держали топоры и копья, сжимали древки скользкими от пота пальцами; их кольчуги заботливо свернуты и уложены, шлемы болтались на крепких кожаных шнурках, привязанных к поясам.
Они были мрачны, как стая голодных волков, и взгляды их не сулили пощады.
Я знал, что нужно сказать. Я указал на юг, лежавший за пыльными, освещенными бледной луной полями и мелкими деревнями, и поведал, что именно эта дорога приведет нас домой. Я напомнил им, что сделал Старкад, как он обошелся с нашими товарищами. Напомнил о награде за смерть пожирателей мертвечины и намекнул, что нас ждет богатая добыча. Напомнил, что мы здесь, чтобы сдержать клятву и освободить наших товарищей, пусть большинство из новичков тех никогда не встречали.
А затем, в равнодушной тишине, я произнес голосом Эйнара:
— Мы поклялись друг другу. Есть на свете и другие варяги, и мы слышали недавно истории о мужчинах из Волина, которых именуют йомсвикингами и которые добились громкой славы. Говорят, что они живут все вместе в общем доме и ни одна женщина туда не допускается. — Я помолчал, давая своим речам пролететь над головами, точно ночным насекомым, а потом пожал плечами. — Ну, лично я без такой славы вполне могу обойтись. Если каждый из них на девятую ночь становится женщиной, а остальные его пользуют, это их дело.
Зазвучали негромкие «Хейя!», кто-то резко выпустил воздух, ибо это был коварный удар; нет оскорбления страшнее, чем сказать, что мужчина ведет себя как женщина каждую девятую ночь. Это запрещено законом в Исландии и в других краях. Я услышал об этом от старика Кривошеего, погибшего в кургане Атли.
— Наша слава будет еще ярче, — сказал я. — В зимних домах до самого Рагнарека будут петь о лохматом Ботольве, Финне Лошадиная Голова и его безжалостном Годи и о златобровом хитроумном Клегги.
— И о постыдном шесте Квасира, — вставил Квасир, когда я снова умолк. Он развернул отрезанную голову мула и насадил ее на копье, испещренное рунами, затем с силой всадил торец в трещину в камнях и повернул мертвую голову глазами в сторону Йорсалира. Я ничего не сказал, ибо только что-то важное могло заставить Квасира прервать ярла.
— Я сработал этот позорный шест своими руками и обращаю позор на Йорсалир и на духов-хранителей этой земли, чтобы они вечно сбивались с пути, не могли отыскать свои жилища, чтобы по всей этой земле утвердился раздор, покуда всякий здешний человек не примет истинных богов, асов и ванов. — Квасир вскинул руки и развел в стороны. — Я говорю дальше и скажу вот что. Да, я был окрещен в новую веру Белого Христа братом Иоанном, но это была ошибка, потому что Христос отказывается спасать даже собственных жрецов! А раз так, какой мне от него прок? Я говорю, что впредь буду почитать лишь асов и ванов и еще буду чтить дис, богинь очага, с этого времени и до конца своих дней, и больше от них не отрекусь. И обещаю принести им в жертву многие жизни, дабы они простили меня за мое отступничество.
Это было сильно. Побратимы зашевелились, принялись перешептываться, словно зашелестел призрачный ветерок. Плечи расправились, головы вскинулись, ладони легли на рукояти, и, будто волки, почуявшие кровь, все глухо заворчали.
Они хотели богатства, славы и милости богов — мы все этого хотим, — и я знал, что они пойдут со мной, хотя от способа убеждения меня подташнивало. Быть ярлом, честно говоря, все равно что сосать серебро — кажется, что такая ценность должна быть сладкой на вкус, но во рту просто остается неприятный привкус. Как после крови.
Мы двинулись в темноту, навстречу неизведанному, снова связанные общей клятвой.
