1
Миклагард, Великий Город, 965 г.
Его взгляд метнулся к тряпке в моей руке, затем остановился на моем лице, на разинутом рту, будто муха на крови. Они были тусклыми, как кремень, эти глаза, и усы извивались, словно змеи, когда он презрительно оглядывал меня — мой удар не причинил ему вреда, только разозлил.
— Большая ошибка, — прорычал он на дурном греческом и шагнул мне навстречу, вытягивая из-под плаща меч-сакс длиной с мою руку.
Я взялся за рукоять замотанного в тряпку меча, взмахнул — и одним этим движением показал, сколь неуклюже с обращаюсь с оружием.
Он ухмыльнулся, а я отступил на шаг, скользя по черной гнили и мусору под ногами и всем сердцем сожалея, что не прошел мимо.
Он был быстрым, слишком быстрым и ловким, но я следил за его ногами, не за глазами, и потому вовремя увернулся, а мой рывок поставил его боком к стене. Я попытался разрубить его, но промахнулся. Мой отряпленный клинок высек искры из стены.
Осыпанный каменными крошками, он явно встревожился — и моим упорством, и тем, что сквозь тряпку мелькнуло острие. Я увидел это в его глазах.
— Не ожидал, верно? — поддразнил я, переступая с ноги на ногу. — Знаешь, скажи, зачем ты преследуешь меня по всему Миклагарду, и я отпущу тебя.
Он моргнул от удивления, потом фыркнул, как волк, наткнувшийся на бойкого петушка-калеку.
— Отпустишь меня? Видать, ты не ведаешь, с кем связался, swina fretr. Я из фальстерманов, и нам не пристало выслушивать оскорбления от мальчишек.
Значит, я правильно угадал: он из данов. Жаль, мне недостало ума удрать. Он шевельнулся, и я не пропустил этого, так что, когда он нанес удар, я поймал сакс на свою тряпку — и поморщился от боли в руке. Я вывернул запястье, норовя запутать его меч в ткани, и мне даже почти удалось выкрутить сакс. Но все же он был слишком опытен, а я чересчур неуклюж для успеха моей затеи.
Хуже того — по сей день я стыжусь своей глупости, — его товарищ подкрался ко мне сзади, локтем саданул под ребро и швырнул меня в грязь. Затем вырвал меч из моих дрожащих рук, с такой легкостью, будто вынимал птичьи яйца из гнезда, и я вдруг сообразил, что именно так они все и замышляли с самого начала. Я едва мог вздохнуть, в боку болело, и оставалось только подчиниться.
— Пора грести отсюда, — проворчал невидимка за моей спиной, и я услышал, как он хлюпает по грязи, уходя прочь.
Вряд ли они хотели меня убивать, но тип из Фальстера глядел кровожадно, а мои глаза пеленой застилал дождь. Каменные стены переулка сходились почти вплотную, виднелся лишь клочок равнодушно-серого неба, и мне подумалось, что обидно умирать в такую дрянную погоду.
Недостойно воина погибать в грязном проулке Великого Города и под проливным дождем. Особенно под дождем; тем паче что мне внезапно вспомнился первый человек — мальчик, — которого я убил: бледное лицо на пустоши, глаза невидяще глядят в небосвод… Я вздрогнул от этой картины.
Фальстерман навис надо мной, тяжело дыша, и нацелил сакс мне в живот. Дождевые капли жемчугом стекали по яркому лезвию, срывались с ребра…
Дождь, говаривал Сигват, способен рассказать обо всем, если знаешь, как его слушать. Дождь в норвежском сосновом бору хорош, чтобы вымыть голову, но в городе, да еще древнем, он стекает с карнизов сажей веков, черной, как смоль, суровой, как проклятие.
Миклагард — город великий и древний, и его трубы плюются и шипят, точно злобные змеюки. Даже море здесь злое, накатывается на берег массивными медленными волнами, набухает, черное и жирное, как мокрые спины свиней, а белесая пена вся усеяна мусором.
Я не хочу оставаться в этом городе, его очарование для меня давно поблекло. Выбравшись из осыпавшегося кургана Аттилы, те из Братства, кто выжил в Травяном море, осели тут, убедив греческого кормчего взять нас на борт. С тех самых пор я мыкался в гавани, грузил и разгружал суда, чтобы не помереть с голодухи в ожидании, пока остальные члены Братства доберутся из далекого Хольмгарда, и мы снова сможем выйти на дорогу китов.
В своих грезах, далеко-далеко, я видел новый корабль и возможность вернуться за серебром; эта мысль грела нас студеной зимой в Миклагарде, этом злосчастном Пупе мироздания.
И черного дождя было бы достаточно, чтобы проклясть все на свете, но в день, когда у меня отобрали рунный меч, я вымок и разозлился на типов, что следили за мной с самого утра под сенью стен Севера, — ведь они то ли не умели прятаться, то ли не считали нужным скрываться. В любом случае это было оскорбительно.
В ясный день из Константинополя можно увидеть дальний, галатский берег залива. А в тот день я едва мог различить человека за спиной в бронзовом блюде, которое поднял, будто бы прикидывая, стоит ли его покупать.
Отражение дробилось и корчилось на мокрой рубчатой поверхности: какой-то чужак — подбородок торчком, тощая борода клином, усы, как тень над губой, длинные, рыжеватого отлива волосы косами, прядь со лба откинута назад, открывая голубые глаза. Это мое лицо. А за ним дробился и корчился преследователь.
— Ну, что видишь? — требовательно спросил угрюмый грек-продавец, все товары на лотке которого отсыревали на коврике под тряпичным навесом, набухшим влагой. — Небось возлюбленную, а?
— Я скажу тебе, чего не вижу, — ответил я, выдавливая из себя улыбку, — ты, gleidr gaugbrojotr. Я не вижу, на что стоит потратиться.
Он хмыкнул и выхватил у меня блюдо, его желтоватое лицо побагровело там, где не росла густая борода.
— В таком случае иди чешись в другом месте, meyla, — процедил он. Хороший ответ; выходит, он знает северное наречие и понял, что я назвал его кривоногим гробокопателем. А он обругал меня «девчонкой». Что ж, я и раньше успел узнать, что купцы Миклагарда остры на язык, а их бороды густо намаслены.
Я мило улыбнулся и двинулся прочь. Я узнал, что было нужно: бронзовое блюдо показало мне того же человека, которого я видел уже трижды за сегодня, в других кварталах.
И что делать? Я стиснул завернутый в тряпицу рунный меч, пожевал скрипилиту, лепешку из толченого гороха, тонкую и хрустящую сверху, щедро промасленную внутри, обернутую в лист растения и — о чудо из чудес — густо перченую. Это удовольствие, которого никто никогда не встречал севернее Новгорода, стоило безумно дорого за пределами Великого Города именно благодаря перцу; право, дешевле было бы посыпать лепешку золотом. Это соблазнительный вкус и собачий холод лишили меня глаз и ума, клянусь.
Улица привела к маленькой площади, где окна светились манящим золотом свечей в ранних зимних сумерках. Признаться, я уже давно перестал восторгаться этим зрелищем домов, словно взгроможденных друг на друга, и высматривал только своего преследователя. Я остановился у скрипучего колеса точильщика и оглянулся; этот тип никуда не делся.
Северянин, никакой ошибки, ростом намного выше местных, гладко выбритый, но с длинными витыми усами, по свейскому обычаю, столь распространенному на Севере. Длинные волосы едва прикрывал кожаный колпак, а под плащом он наверняка прятал кое-что острое.
Я пошел дальше, мимо лотка, с которого женщина продавала гороховые лепешки и сушеный инжир. Рядом с ней мужчина в куртке без рукавов торговал сыром прямо из корзины, а по соседству, прижавшись к стене и стараясь не стучать зубами от холода, предлагали себя гулящие девки, обнажая сизые груди перед прохожими.
Великий Город зимой — жуткое местечко. За спиной у него Море Тьмы, а дальше Травяное море Руси, и потому тут царят мрак и всепроникающая сырость. Бывает, конечно, что посреди зимы вдруг возвращается позднее лето, но на солнце рассчитывать не приходится — только дождь, сплошной дождь от последнего дня сбора урожая и до праздника Остары, который миклагардские жрецы именуют Пасхой.
— Иди погрейся, — позвала меня одна из девок. — Я научу тебя делать зверя с двумя спинами.
Я усмехнулся и пошел дальше, стараясь не терять из вида соглядатая, обменялся парой ругательств со встречным, преградившим мне путь, а потом чуть не врезался в торговца шерстью, что вывернул из-за угла, громко призывая покупать его тюфяки, покуда детишки не замерзли от стужи по вине беспечных родителей.
Мокрая улица вела вниз, к гавани, полнилась народом, ветвилась переулками и кидала мне навстречу то пекарей, то бортников, то дубильщиков кожи, то шкурников.
Это был не самый приличный квартал Миклагарда, здесь обитали отбросы общества. Увечные, убогие, прокаженные — большинству не суждено дотянуть до конца зимы. Холода уже подступали к Великому Городу, и их хватило, чтобы лишить меня осторожности и заставить выяснить, кто таков мой преследователь и что ему нужно.
Так что я скользнул в один из проулков и сжал в руке обернутый в тряпицу рунный меч, свое единственное оружие, кроме ножа для еды. Я рассчитывал приставить клинок к горлу соглядатая, когда тот будет проходить мимо, увлечь мерзавца в проулок — и пусть выкладывает, как на духу, чего привязался.
Он замешкался у входа в проулок, явно меня потеряв, и стал оглядываться.
Останься я в тени, мне бы наверняка удалось от него отделаться, — но я вышел из укрытия и ударил его по голове.
Что-то громыхнуло; он покачнулся и закричал: «Оскильгеттин!» — что ж, точно северянин. Впрочем, по его рыку легко было догадаться, что это значит «ублюдок», даже не зная ни слова по-свейски. По выбору слов я понял, что он верит в Белого Бога, хотя, может, и не крещен: лишь верующие в Христа отвергают детей, рожденных вне брака. Значит, дан, явно из новобращенных конунга Харальда Синезубого. Да уж, приятного мало.
Еще я выяснил, что под кожаным колпаком на голове у него железный шлем, который и принял на себя мой удар. И, наконец, тип сообщил, что он из Фальстера и я сильно его разозлил.
Вот что я узнал. Многое, конечно, пропустил, и хуже всего оказался его напарник, который подобрался ко мне сзади, напал исподтишка и отобрал меч; а теперь капли дождя стекают по клинку фальстермана, нацеленному мне в живот.
— Старкаду не понравится, — прохрипел я. Верзила-дан помедлил, и я догадался — он не простой наемник, его послал за мной старый враг, с которым мы и раньше проливали кровь.
Я дернул правой ногой, метя ему в пах, но он был слишком ловок и подставил меч, вывернув тот плашмя, а потом снова замахнулся на меня.
Ему так хотелось прикончить меня, это было видно, но мы оба знали, что Старкаду я нужен живым. Он мог бы позлорадствовать, помахать у меня перед носом отобранным рунным мечом, но тот давно уже исчез вместе с напарником северянина. Фальстерман, явно торопясь уйти, завел было прощальную речь: мол, как мне сейчас повезло, а в следующую встречу он меня выпотрошит, как рыбу…
И вдруг он выдавил негромкое «Ух!», за его правым ухом мелькнула рукоять ножа, а лезвие вонзилось ему в горло.
Чья-то рука извлекла нож с такой небрежностью, будто вытаскивала занозу, кровь из раны громко забулькала, брызги полетели в разные стороны, а дан рухнул наземь пустым бурдюком из-под воды.
Я моргнул и увидел в тусклом желтом свете из окон далеких домов крупного мужчину с наголо выбритой головой, только над каждым ухом серебрились по две заплетенных пряди; штаны на нем были как у ирландцев, а рубаха и плащ явно греческие. Он держал в руке длинный нож, а на лбу у него виднелся вытатуированный знак — Эгисхьяльм, «Шлем ужаса», руна, от которой враги разбегаются в страхе, если произнести правильное слово. Жаль, он не свел эту руну, она изрядно пугала меня самого.
— Слыхал, он назвал тебя вонючей свиньей, — сказал мужчина на северном наречии, и его глаза и зубы сверкнули в сумерках. — Так что я рассудил, что у вас тут не дружеский разговор. А раз ты Торговец Орм, у которого есть люди, но нет корабля, а я Радослав Щука, с кораблем, но без людей, я решил, что мне ты нужнее, чем ему.
Он помог мне подняться, подставив плечо, и я заметил на его обнаженном предплечье несколько застарелых белых шрамов. Я посмотрел на мертвого дана, а Радослав наклонился и срезал у него с пояса кошель, достал десяток монет и забрал их вместе с саксом. Тут я сообразил, что меня могли убить, и мои ноги подкосились, так что пришлось вцепиться в стену. Чуть погодя я поднял голову и увидел, как мой спаситель — славянин, точно — режет себе руку саксом. Понятно, откуда эти шрамы.
Он перехватил мой взгляд и оскалил зубы в хищной усмешке.
— По одной за каждого человека, которого убил. Это обычай моего клана, — пояснил он, а затем мы с ним завернули мертвого дана в плащ и оттащили туда, где тени гуще. Меня снова затрясло, но не от страха — дан ушел бы своей дорогой, а я остался бы лежать в грязи, униженный, но живой, — а от горечи утраты. Я бы заплакал, наверное, но постыдился нового знакомца.
— Кто это был? — спросил мой спаситель, перевязывая новый шрам.
Я помешкал с ответом. Ладно, раз он пролил за меня кровь, думаю, ему можно довериться.
— Подручный некоего Старкада, воина конунга Харальда Синезубого. Ему не терпелось кое-что у меня забрать.
Для Хониата, вдруг подумалось мне, этого греческого купца, столь отчаянно возжелавшего мой рунный меч. Точно, это грек велел Старкаду добыть клинок, и он будет недоволен гибелью наемника. В Великом Городе блюли законы, и мертвый дан в переулке может вывести на Старкада и Хониата.
Радослав пожал плечами и улыбнулся. Мы проверили, что никто за нами не следит, выбрались из переулка и двинулись прочь, притворяясь собутыльниками, что ищут винную лавку. Колени подламывались, лицедействовать было нетрудно.
— Суди о мужчине по его врагам, так говорил мой отец, — проворчал Радослав. — Выходит, ты великий человек, хоть и молод. Конунг Харальд, ни больше ни меньше!
— И молодой князь Руси Ярополк, — прибавил я мрачно, чтобы увидеть, как Радослав это воспримет, раз уж он из той части света. Его глаза слегка расширились, когда прозвучало имя старшего сына русского князя, — но и только; мы помолчали, и мое суматошно колотившееся сердце подуспокоилось.
Я ломал голову, прикидывая, каким образом вернуть свою потерю, а перед мысленным взором то и дело возникала жуткая картина — лезвие ножа вылезает из шеи дана под самым ухом, и кровь брызжет, как морская вода. С тем, кто способен на такое, нужно быть настороже.
— Что украли-то? — внезапно спросил Радослав. Его лицо, мокрое от дождя, казалось маской бликов и теней.
Что украли? Хороший вопрос. Я решил не юлить.
— Рунного Змея, — сказал я. — Стропило нашего мира.
Я привел Радослава в нашу обитель в полуразрушенном амбаре у гавани, как подобало приветить человека, спасшего твою жизнь, но я не собирался оказывать этому Радославу иных почестей. Сигват, Квасир, Элдгрим Коротышка и прочие из Братства сидели нахохлившись вокруг чадящей жаровни, разговаривали о том о сем и, конечно, поминали Орма, который обещал добыть корабль и пособить им снова заняться настоящим делом.
Вот только Орм ничего не придумал. Я и так намучился, спасая наши шкуры после того, как мы выбрались из кургана Аттилы, заплатил степнякам те крохи, которые удалось забрать из обвалившегося захоронения, — и чуть было не утонул, их вытаскивая, потому что сокровища и сапоги тянули под воду.
Я не смог избавиться от Братства и после того, как нас всех выкинули на пристань. Они уставились на меня жалобно, будто свора растерянных собак. На меня! Моложе любого из них, годившегося им в сыновья! Они звали меня «паренек» и похвалялись перед всеми, кто слушал, что Орм — это голова, каких еще поискать, а сам я пялился на богатства и чудеса Великого Города ромеев.
Здесь люди ели бесплатный хлеб и проводили время, беснуясь на гонках колесниц и скачках, дрались, как безумцы, «синие» против «зеленых», прямо на ипподроме, и ничуть не выбирали выражения в спорах, так что городские бунты случались чуть ли не каждый день.
Угольно-черные шрамы отмечали место столкновений предыдущего года, когда разгорелось восстание противников Никифора Фоки, здешнего правителя. Восстание провалилось, кто к нему подстрекал, так и не выяснили, хотя перешептывались, что за всем стоит Лев Валант, — но он и другие подозреваемые благоразумно отсутствовали в те дни в Великом Городе.
Это город злой и черносердый, где даже отбросы в сточных канавах черны, как вороновы перья, и мы узнали, что, пусть его распри обращены внутрь, а не вовне, Миклагард безмерно жесток. Кровопролитие было нам не в новинку, но вот в миклагардском вероломстве мы разбирались не лучше, чем в пристрастии горожан к гонкам колесниц и лошадей.
По этому новому кораблю мы бродили с широко раскрытыми глазами, и нам пришлось многому научиться, и быстро. Мы узнали, что называть местных греками — это оскорбление, ибо они считали себя римлянами, причем истинными. Но все они говорили и писали по-гречески и в большинстве своем почти не знали латыни — хотя это вовсе не мешало им мутить воду.
Мы узнали, что живут они в Новом Риме, не в Константинополе, не в Миклагарде, не в Омфале, Пупе мироздания, и не в Великом Городе. Еще мы узнали, что император — на самом деле не император, а василевс. Время от времени он становился василевсом-автократором.
Мы узнали, что они люди цивилизованные, а нас нельзя пускать в приличные дома, ведь мы наверняка украдем серебро или девичью честь — или то и другое — и оставим грязные следы на полу. И все это до нас донесли не любезные учителя, а презрительно поджатые губы и насмешки.
Даже к рабам относились лучше, их кормили и давали приют, а мы получали жалкую ежедневную плату от толстого греческого полукровки, и этих денег не хватало ни на настоящий мед — даже сумей мы его тут найти, — ни на достойную жратву. Мои запасы серебра Аттилы почти истощились, в голову ничего не приходило, и я спрашивал себя, как долго Братство будет терпеть.
Поодиночке и парами, точно раскаивающиеся заговорщики, все они подходили ко мне с одним и тем же вопросом: что я видел внутри кургана Аттилы?
Я отвечал: гору почерневшего от времени серебра и высокий трон, где ныне восседает Эйнар Черный, который привел нас всех туда, и будет восседать вечно, самый богатый мертвец в мире.
Все они были там — хотя никто, кроме меня, не проникал внутрь, — но никто не сумел бы вернуться снова, проложить путь через бескрайние просторы Травяного моря. Я знал, что их тоже тянет обратно, что они тоже попались на крючок и готовы к возвращению, вопреки всем перенесенным испытаниям и смерти товарищей, одержимые магией этого места.
А более всего их угнетало проклятие, которое пало на них из-за нарушения клятвы. Виноват-то Эйнар, и все видели, что с ним сталось, поэтому никто и не отважился ускользнуть в ночь, оставив товарищей следовать серебряной приманке. По правде говоря, не знаю, что было сильнее — страх перед проклятием или боязнь заплутать, но они ведь северяне, и этим все сказано. Они знали, что гора сокровищ лежит в степи и что эти сокровища прокляты. Их снедала тоска по богатству и изъязвлял страх, денно и нощно.
Почти каждую ночь, в тишине нашего пристанища, они просили посмотреть меч, этот кривой клинок, вырванный мною из руки Атли. Его выковал мастер, наполовину карлик или повелитель драконов, уж точно не человек. Он был способен разрубить наковальню, на которой его ковали, а по лезвию тянулась змея из рун, тугой узел узора, не поддававшийся разгадке.
Братство восхищалось этим оружием и его блеском — и новыми рунами, которые я вырезал на деревянной рукояти. Я медленно постигал эту премудрость, и мне требовалась помощь, но руны были достаточно простыми, чтобы любой из Братства мог их читать, хотя бы водя пальцами по линиям.
И лишь я знал, что эти руны обозначают обратный путь к кургану Атли через Травяное море. Карта.
Карта, которую я умудрился потерять.
Все эти мысли вертелись у меня в голове, темные, как жижа в сточных канавах Миклагарда, когда я сутулясь брел под дождем к нашей кишевшей крысами обители, а следом за мной шагал славянин. Ветер налетал порывами, громко завывал, а на черной морской воде пенные барашки танцевали, будто звезды в ночном небе.
— Ты словно проснулся с уродиной, хотя ложился в постель со златовласой Сив, — проворчал Квасир, когда я зашел внутрь и стянул с себя мокрую мешковину, служившую мне плащом. Его единственный глаз ярко сверкнул, другой был белесым, как дохлая рыба. Квасир оглядел славянина с головы до ног, но промолчал.
— Да Торова златовласка на него и не покосится, — напевно произнес другой голос. — А вот для греческих полукровок он в самом соку. Что там впереди, а, Орм?
— Или позади, — с издевкой уточнил Финн Лошадиная Голова, непристойно повел бедрами и заржал собственной шутке. Во взгляде брата Иоанна промелькнул укор, и Финн нарочито сконфузился, не забыв подтолкнуть своего соседа и убедиться, что тот оценил его остроумие.
— Не обращай внимания, — брат Иоанн взял меня под локоть. — Заходите, присаживайтесь. Вот котелок… с чем-то… и овощами. Сигват подобрал, Финн наловил голубей. И хлеб. Нашему гостю тоже хватит.
Мужчины потеснились, брат Иоанн усадил нас, сунул нам в руки плошки и хлеб и подмигнул. Радослав посмотрел на еду, и всем стало ясно, что похлебка из голубей Великого Города не предел его мечтаний. Да и бывать ему приходилось в местах получше этого, где во все щели задувал ветер и гнусно чадила жаровня. Но он только усмехнулся и принялся жевать, показывая, что ценит радушие. Я тоже приложился к плошке, но мой рот был словно полон пепла.
Я назвал Радослава. Объяснил, почему он здесь, и прибавил, что, случилось именно то, чего мы опасались, — рунный меч пропал. Пала тишина, ее нарушал разве что ветер, шевеливший завитки волос на челе брата Иоанна. В этой тишине можно было расслышать, как кряхтит небосвод нашего мира.
Брат Иоанн был на корабле, который нас подобрал в Море Тьмы. Грек и его команда решили, что он один из нас, а мы подумали, что он один из них, и никто не разобрался, покуда мы не сошли на берег. За эту шутку Локи мы как-то сразу привязались к монаху, а он поразил нас, поведав, что служит Христу.
Совсем непохожий на Мартина, того гнусного монаха из Хаммабурга, которого мне следовало прирезать, когда представилась возможность, брат Иоанн был из Дюффлина и оказался отличным попутчиком. Он не выбривал голову посредине, как заведено у монахов, но брил волосы спереди — когда вспоминал, что надо бы это сделать. «Так поступали друиды в древности», — сообщил он весело.
Он не носил монашеского платья, любил выпить и закусить, был не дурак подраться, хотя ростом едва дотягивался до спины пони. Он уже во второй раз пытался добраться до Серкланда, чтобы попасть в святой город своего Христа; в первый раз не вышло, а теперь, как он сам говорил, боль, нужда в спасении сделалась отчаянной.
Я не меньше нуждался в том же самом и не смел поднять голову.
— Старкад, — пробормотал Квасир. — Так его разэтак. — И понурился. Послышались согласные хмыканья и вздохи: Квасир наилучшим образом подвел итог. А хуже всего мне стало от повторно наступившей тишины.
Молчание прервал Сигват.
— Мы должны вернуть меч, — заявил он. Квасир насмешливо фыркнул в ответ на это.
— Я откручу ему башку и помочусь на нее, — прорычал Финн. Не уверен, что он говорит о Старкаде, а не обо мне. Радослав, поднесший было плошку ко рту, замер и окинул нас пристальным взглядом, только теперь поняв, насколько мы огорчены.
— Старкад, — изрек Финн, и его голос заскрежетал, как мельничный жернов. Он поднялся и обнажил свой сакс, многозначительно глядя на меня. Другие утвердительно замолчали, в сумраке засверкали клинки.
Отчаяние накрыло меня с головой.
— Он работает на грека Хониата, — прошептал я.
— Да, верно, мы его там видели, — согласился Сигват; и если есть цвет чернее, чем его голос, боги не считают нужным являть его нам.
Финн моргнул, осознав, что это значит. Хониат имел власть и деньги, и это позволяло ему нанимать вооруженную охрану и вертеть законами. Мы были северянами, и относились к нам в Великом Городе соответственно. Горький опыт научил жителей Миклагарда, что северяне творят непотребства в своих домах в длинные и темные зимы, особенно мужчины без женщин, способных их удержать. Таверны Великого Города и его улицы — не место для северян, чтобы напиваться и убивать друг друга — пуще того, добрых горожан; так что тут приняли закон, называвшийся свейским. Нам запрещалось носить оружие, так что заметь какой-нибудь бдительный стражник обнаженные клинки у огня, нас бы тут же арестовали. Еще северян пускали в город на ограниченный срок, и вскоре он истекал, а потому нас попросту выкинут за городские стены, если мы не найдем корабль и не уплывем сами.
Финн оскалил зубы и по-волчьи завыл; эхо пролетело по складу и заставило откликнуться местных собак. Его голова запрокинулась, жилы на шее натянулись, точно корабельные веревки. Но даже он понимал, что не будет толка мчаться в мраморный дворец Хониата, вышибать дверь и поджаривать мерзавцу пятки, пока тот не сознается, где рунный меч.
Нас прикончат у дверей, если не по дороге.
— Хониат уважаемый купец, — произнес Радослав, негромко, чтобы на него не выплеснулась ярость северян. — Вы уверены, что виноват он? И что это за руническая змея?
Свирепые взгляды убедили его в вине Хониата. Не кто иной, как архит Хониат увидел меч несколько недель назад, и с тех самых пор я ожидал чего-то подобного — только чтобы позорно обмишулиться.
Когда мы впервые очутились в гавани Великого Города, то узнали, что нас пропустят беспрепятственно, если мы заплатим за вход. У меня оставалась приблизительно половина монет и драгоценностей из кургана Атли, но их за настоящие деньги не сочли и велели обменять на серебро — а имя архита Хониата то и дело всплывало в разговоре, как дерьмо в сточной канаве.
Потребовалось два дня, чтобы все уладить, потому что к людям вроде Хониата не вваливаются без спроса мальчишки в драных штанах вроде меня. У него не было лавки в городе, но все называли его линапропули, торговцем тканями, — это все равно что именовать Тора просто метателем молота.
Хониат торговал всем, прежде всего тканями, в особенности шелками, хотя, и это было хорошо известно, ненавидел единоличное владение Христовой Церкви этим делом. Брат Иоанн нашел тапетаса, торговца коврами, чей приятель знал главного спадоне Хониата, и два дня спустя этот человек пришел в «Дельфин».
Точнее, мы встретились на улице, ибо он не пожелал заходить в подобное место, несмотря на дождь снаружи. Он сидел в носилках, окруженный наемниками с голубыми повязками на шеях. Все они смотрели хмуро и вырядились по свежайшим веяниям Великого Города: рубахи плотно затянуты в талии и приспущены на плечах, отчего мышцы рук выглядят внушительнее. Штаны с вышивкой, сапоги с вышивкой, волосы коротко острижены спереди и длинными космами свисают сзади.
Издалека их еще можно было принять за степных кочевников, невесть как оказавшихся в городе, но когда один зашел в «Дельфин» и спросил Орма Торговца, то выскочил чуть ли не в слезах от ярости и стыда, под улюлюканье и насмешки мужчин, сидевших в таверне воинов.
Мы все высыпали следом, не терпелось увидеть, каков из себя спадоне, мужчина без «шаров», но нас ожидало разочарование: такой же, как мы, только чище и ухоженнее. Он кутался в толстый плащ и накинул на голову капюшон, так что смахивал на старую римскую статую, и вежливо наклонил голову, приветствуя шайку разинувших рты морских разбойников.
— Привет от архита Хониата, — промолвил он по-гречески. — Меня зовут Никита. Мой господин просит вас прибыть к нему завтра. Вас проводят.
Он помолчал, оглядывая нас поочередно. Я понимал его достаточно хорошо, как и брат Иоанн, но вот остальные разбирали греческий от силы настолько, чтобы заказать еще выпивки, а потому просто таращились на Никиту. Финн Лошадиная Голова чуть ли не упал на колени, стараясь заглянуть в носилки, и ему явно хотелось задрать плащ нашего собеседника, чтобы проверить, что там и как на самом деле.
— Мы будем ждать, — ответил я, хватая Финна за ухо. — Передай нашу благодарность своему господину.
Никита вежливо кивнул, помедлил. Финн, хмурясь и потирая ухо, свирепо косился на одного из ухмылявшихся головорезов-телохранителей.
— Не более четырех человек, — уточнил Никита на прощание. — Умеющих себя вести.
— Умеющих себя вести? — хмыкнул брат Иоанн, глядя вослед носилкам. — Он вообще о ком?
В конце концов я решил взять Сигвата и брата Иоанна, делая вид, что не слышу настойчивых требований Финна.
— А вдруг он просто задерет подол? — бурчал Финн. — Или устроит вам засаду по пути?
— Он купец, — сказал я устало. — Он дорожит своей славой. Такие люди не размахивают оружием и не грабят всех подряд.
Как оказалось, я ошибался.
На следующий день нас проводили к другому жилищу Хониата, в богатом квартале, где в безупречном атриуме нас встретил Никита. Он посмотрел на нас, приподняв бровь, отметил нашу драную и поношенную одежду, едва живую обувь и длинные бороды и волосы. Я почувствовал себя пятном жира на мраморном полу.
Сигват, который немало гордился своим обликом — да все мы гордились, будучи северянами и, по сравнению с другими народами, воплощением чистоты, — нахмурился, косо посмотрел на Никиту и прошипел:
— Будь у тебя ятра, я бы тебе их оторвал.
Никита, которому наверняка приходилось слышать такое раньше, просто вежливо поклонился и ушел. Вполне возможно, Хониат и вправду был занят, или Никита нам отомстил, но ожидание растянулось на два часа.
Впрочем, время мы потратили не впустую — присмотрелись к жизни в той части города, где никто не заботился о хлебе насущном. Люди, похоже, приходили в роскошный дом Хониата без видимой цели, так, постоять на красивой галерее, посмеяться и поболтать, погреться и насладиться теплом полов, особенно приятным в этот студеный и сырой денек.
Они пили вино из чаш, проливали, смеясь и любезничая, в знак подношения древним богам, упрекали друг друга за винные пятна на рукавах дорогих одеяний, поглаживали одежды липкими пальцами в кольцах. Мы с Сигватом некоторое время гадали, можно ли снять эти кольца, не отрубая пальцев, и прикидывали, откуда берется тепло, если внизу не видно огня.
Хониат, к которому нас наконец провели, оказался человеком высокого роста, в белом с золотом платье и с длинными серебристыми волосами. Он вел дела, восседая в кресле, окруженный людьми, что промокали его горячими тканями, натирали сливками, а затем, к нашему изумлению, стали раскрашивать, будто женщину. Даже намазали бурым веки.
Держался он снисходительно — и то сказать, перед ним предстал плохо одетый мальчишка-варяг, с завернутым в тряпье предметом в руке и в сопровождении косматого здоровяка с лисьим лицом и крохотного монаха-еретика, что говорил на латыни и по-гречески с ошибками и сверкал глазами-бусинками.
Однако, увидев монеты, Хониат задумался, что меня не удивило. Это ведь монеты Вельсунгов, единственные в мире, поскольку прочие до сих пор томились во тьме кургана Атли. Хониат долго крутил их своими толстыми, разукрашенными пальцами. Он знал, сколько такие монеты стоят серебром, — и, более того, знал, откуда они и какие слухи ходят о Братстве.
Он попросил показать меч, и, осмелев и рассчитывая на благосклонность, я развернул тряпицу. Все мгновенно изменилось. Хониат едва смог заставить себя дотронуться до клинка, но сразу понял, что за Орм перед ним, оценил красоту оружия, пусть и ведать не ведал, что означают руны на рукояти и на лезвии.
— Это вы тоже продаете? — спросил он, но я покачал головой и снова завернул меч в тряпицу. Я заметил в его взгляде чувство, к которому уже начал привыкать: это был алчный, расчетливый взгляд человека, надеющегося узнать, насколько правдивы слухи о чудесном серебряном кладе. Меч, вновь очутившийся в тряпице, мнился лучом заходящего солнца для цветка, и Хониат неотрывно следил за движениями моих рук, заворачивающих оружие в грязное тряпье. Я догадался, что зря похвастался, что теперь он попытается завладеть мечом.
Прогнав цирюльников и прочих слуг взмахом руки, он предложил нам вина; я согласился и сделал глоток — неразбавленное, без воды, и я громко рассмеялся на эту уловку. После долгого торга Хониат неохотно признал, что не сумеет с выгодой для себя обменять монеты на серебро и не получит намеков на местонахождение сокровищ.
Он купил монеты и драгоценности, заплатив толикой денег сразу и пообещав остальное вскоре, — и мы содрали с него лишку за попытку меня напоить.
— Хорошо, — обрадовался брат Иоанн, когда мы вышли на мокрую от дождя улицу.
— Лучше глядеть в оба, — пробормотал Сигват, заметивший то же, что и я.
А потом, обернувшись, чтобы бросить прощальный взгляд на мраморный дворец, мы увидели Старкада, спокойно входящего в ворота, будто закадычный друг хозяина, вовсе не таящегося, но все же поглядывающего по сторонам. Даже без хромоты, этого дара Эйнара, мы с Сигватом узнали нашего заклятого врага, — но тут из-за угла вывернула городская стража, и мы поспешили прочь, покуда нас не заметили и не начали задавать неприятные вопросы.
Это было несколько недель назад, и Хониат, надо отдать ему должное, проявил терпение и хитроумие, дождавшись, пока мы — лично я — слегка расслабимся и утратим бдительность.
Да, да. Мы знали, у кого рунный меч, верно, но от этого становилось только хуже.
Финн все багровел и наконец порубил голубя, которого ощипывал, в кровавые клочья, выпустив свой гнев, а потом тяжело плюхнулся на лавку. Радослав, явно под впечатлением, извлек несколько перьев из своей плошки и продолжил медленно есть, сплевывая косточки. Все молчали, и сумрак все ближе подползал к огню, словно побитый пес.
Брат Иоанн подмигнул мне, отчего его круглое лицо с глупой бороденкой сморщилось, и позвенел горстью серебра в кулаке.
— У меня достаточно на одну кружку того пойла, что наливают в «Дельфине», — объявил он. Отбивает вкус похлебки Финна.
Тот нахмурился.
— Слышь, карлик, когда наберешь побольше серебра, может, мы сможем позволить себе еду получше этих крылатых крыс. Привыкай. Пока не вернем меч, жратва будет только хуже.
Все заулыбались, хотя утрата рунного меча лишила улыбки веселья. Здешние голуби были жирными и наглыми, как морские разбойники, но их легко подманить хлебными крошками. И вкус у них гадостный. Так что все поддержали монаха, один я решил уточнить, где он взял серебро. Брат Иоанн пожал плечами.
— В церкви, паренек. Бог послал.
— В какой церкви?
Маленький священник неопределенно махнул рукой куда-то в сторону Исландии.
— Хорошее местечко, — добавил он, — опекаемое. Для зажиточных. Источник бесконечной радости…
— Снова резал кошельки, святой человек, — проворчал Квасир.
Брат Иоанн закатил глаза и пожал плечами.
— Всего один. Истинный слуга Божий, достойный муж. И вообще, radix omnium malorum est cupiditas.
— Чтоб ты подавился своей латынью, — буркнул Квасир, — мы тебя не понимаем. Орм, что он сказал?
— Он рассуждает здраво, — ответил я. — «Любовь к деньгам есть корень всех зол».
Квасир крякнул, неодобрительно покачал головой, потом усмехнулся. Во взгляде брата Иоанна не было и толики смеха.
— Нам нужны деньги, паренек, — сказал монах тихо, и я ощутил, как во мне нарастают раздражение и гнев. Он прав: тепло, выпивка и надежда на будущее — вот что нам необходимо; но срезать кошельки само по себе достаточно плохо, а уж в церкви — и подавно. Еретик в Великом Городе Христа обирает своих ближних. Брр! Все это я и вывалил на него, когда мы двинулись к «Дельфину».
— Для меня это не церковь, Орм, — усмехнулся он; его кудри прилипли ко лбу. — Это яичная скорлупа из камня, не более того, хрупкое нечто, призванное выглядеть крепким. Тут вовсе нет Господа. Бог рано или поздно сметет его своей дланью, но до тех пор — per scelus semper tutum est sceleribus iter.
Безопасность преступника в новых преступлениях. Я рассмеялся, вопреки камню на душе. Он напомнил мне Иллуги из Братства, но жрец асов сошел с ума и умер под курганом Атли, вместе с Эйнаром и другими, оставив меня ярлом и годи, против моей воли и без капли мудрости.
Но благодаря брату Иоанну всех нас причислили к последователям Христа, окропленным святой водой и обратившимся — присягнувшим, как они говорят; пусть даже распятия на наших шеях выглядят как молоты Тора, а я не ощущаю, чтобы сила клятвы именем Одина стала меньше, хоть и надеялся, что это произойдет, почему и прислушался к Христу.
«Дельфин» располагался с подветренной стороны от стены Септимия Севера и выглядел сущей развалюхой. Пол вымощен плиткой, как во дворцах, но стены всего лишь побелены, а чадящие фонари висят так низко, что приходилось сгибаться едва ли не вдвое.
В таверне было шумно и дымно, душно и людно, пахло человеческим потом, жиром и едой, и всего на мгновение я будто возвратился в Бьорнсхавен, очутился у милого сердцу домашнего очага, где плескалось красно-желтое пламя, услышал, как свистит ветер, прокладывая себе путь сквозь лес Сневел, прерываясь, чтобы подергать балки и потрепать шкуры в дверях, отчего кажется, словно трепещут птичьи крылья…
Heimthra, тоска по дому, по тому, как все было прежде…
Но в этом зале люди не вставали, приветствуя вошедших, как было бы правильно; нет, они были поглощены едой и ни на кого не обращали внимания. В этом зале народ вкушал полулежа, и всякий, кто сидел прямо, сразу выдавал собой варвара; еще одна странность города, обильного чудесами вроде затейливо изукрашенных каменных чаш, чьим назначением было просто подбрасывать воду в воздух на потеху зевакам.
Я любил эту таверну потому, что она полнилась знакомыми голосами: греки, славяне и купцы из краев дальше на север наперебой чесали языками насчет того, сколь опасной сделалась речная торговля с тех пор, как Святослав, великий князь Руси, решил приструнить хазар и волжских булгар.
Мнилось, будто русский князь спятил после взятия хазарского города Саркел, близ Моря Тьмы; к слову, Братство поучаствовало в осаде по-своему. Теперь он направился к хазарской столице Итиль на Каспии, чтобы добить врага, но не стал дожидаться исхода своей затеи и отправил воинов дальше на север, против волжских булгар.
— Он как пьяница в кабаке, спотыкается и готов задраться с каждым, на кого падает. О чем он только думает? — ворчал Дрозд, славянский купец, с которым мы немного сошлись, человек, чей облик как нельзя лучше подходил к его имени: глаза-бусинки, быстрые движения головы…
— Он вовсе и не думает, по-моему, — отозвался другой купец. — Того и гляди возомнит, что ему по силам взять Великий Город.
— Жаль, если он так решит, право слово, — поддержал Радослав, — ибо это сулит жестокую схватку и Рукопожатие Миклагарда.
О таком я никогда не слышал, чему и подивился. Губы Радослава скривились в усмешке, разошлись, как челюсти капкана, и он расхохотался, отчего одна из его заплетенных косиц окунулась в пиво.
— Они вроде как предлагают тебе мир, но только для того, чтобы при случае проткнуть мечом, — пояснил он, слизывая пену с мокрых волос. — Или кинжалом.
— Будем надеяться, он поплатится за свою глупость. И тогда мы сможем без опаски вернуться на Север, — густые усы Финна тоже словно вспенились.
Я промолчал. Вообще-то путь на Север нам заказан, даже если Святослав вдруг и в самом деле сложит голову завтра. У него ведь три сына, жадных до отцовского наследства, а мы ухитрились рассердить всех троих своими поисками клада Аттилы — клада, ключ к которому теперь у Старкада.
Вряд ли он об этом догадывается. Я почти уверен. Он похитил меч, потому что на тот положил глаз купец Хониат и, верно, назначил высокую цену. Но Хониату неведомо, что означают царапины на рукояти, пусть он и знает, откуда этот клинок, из какой сокровищницы. И даже владей Старкад грамотой рун, ему не прочесть тех знаков, что вырезаны на рукояти.
Возможно, они думают, что рунная змея на лезвии указывает дорогу к могиле Атли, а между тем это заклинание еще никто не смог прочитать целиком, даже Иллуги Годи, когда был жив, хотя уж он-то руны ведал. Сам я предполагал, для чего эти руны, и по-прежнему укорял себя за пропажу меча. Не обрушатся ли на меня ныне все горести и беды этого мира, прежде отводимые этим рунным заклинанием?
Финн мрачно кивнул, выслушав мой шепот, и смерил меня недоверчивым взглядом: только с ним и с Квасиром я поделился своими подозрениями, и оба они считали, что руны тут ни при чем, а здоровьем и удачей я обязан молодости и покровительству Одина.
Какое-то время Финн угрюмо поглаживал бороду, заплетенную в подобие черных поясов, притворяясь, что не слышит, как женщина зовет его с дальнего конца зала.
— Она хочет тебя, ну, вылитая Элли, — наконец не выдержал Квасир. — Одни боги ведают, на кой хрен, — прости, брат Иоанн, один Бог.
— Хорош ты будешь, без серебра-то, — угрюмо пробурчал Сигват.
Финн поерзал по лавке.
— Знаю. И мне сейчас не до нее.
— В кои-то веки, — прибавил Сигват, и его слова, заодно с виноватой рожей Финна, выдавили из нас смешки. Элли, по старинным сагам — а с какой стати им не верить, пускай мы нынче предались Христу? — звали старуху-великаншу, что боролась с Тором, иначе саму Старость.
Ага, ежели постараться, глядишь, дело и сладится. Я так и сказал, и Финн осушил свою кружку, сердито грохнул ею об стол — и ринулся к шлюхе с таким видом, будто прямо сейчас завалит ее на пол, выплескивая свою черную ярость.
Я откинулся назад, слегка успокоившись. Брат Иоанн прав, нам всем это было нужно. Итак, Старкад работает на архита Хониата. Значит, надо…
И тут в дверь таверны ввалилось проклятие Одина.
Оно явилось в облике Элдгрима Коротышки; следом внутрь ворвался влажный ветер, и послышалась брань тех, кто сидел ближе к двери, — их окатило брызгами дождя, а лампы в таверне зачадили. Элдгрим заметил меня, торопливо протиснулся к нам и присел, тяжело дыша; шрамы белели на его разрумянившемся лице.
— Старкад, — прохрипел он. — Там, снаружи, и не один.
— Отлично, — пробормотал Квасир. — Хочу увидеть его морду, когда он сообразит, куда забрел.
«Раз!» — взревела толпа за нашими спинами. Элли показывала, сколько серебряных монет прилипает к ее потной обнаженной груди.
— Дурит напропалую, — усмехнулся Квасир. — Медом намазалась. Я сам разок так сделал.
— Предупреди остальных, — велел я тихо. Один нам благоволит, это я знал точно: Одноглазый не допустит, чтобы меч ускользнул от нас, вот и привел вора прямо в наши руки.
— Три! — Элли явно побеждала.
Коротышка кивнул и убежал. Позади нас монета упала на пол с потных прелестей Элли, и толпа взревела. Брат Иоанн глотнул пива и прищурился.
— Опасное место, чтобы связываться с ним, — сказал он, оглядывая толпу.
— Одину решать, — отозвался я, и он с укоризной посмотрел на свое духовное чадо — так жрецы Белого Христа именовали свою паству.
— Amare et sapere vix deo conciditur, — проронил он сухо, и я ощутил, что мое лицо залилось краской стыда. Даже богу трудно любить и быть мудрым одновременно. Интересно: а не обладает ли наш маленький священник силой ворожбы?
— Надеюсь, это по-римски «убей всех, и пусть Христос их приголубит», монах, — прорычал Финн, который ненавидел тех, кто говорил на неизвестных ему языках. А поскольку сам он владел только северным наречием, случаев злиться выпадало предостаточно. Тут кто-то пихнул его, он резко развернулся и саданул невежу локтем. Запахло было дракой, но чужак разобрался, кого толкнул, и поспешно попятился, выставив перед собой руки: мол, бес попутал, приятель. Нас называли скифами или франками — а более сведущие «варягами», — и все знали, что где один из нас, там и прочие.
И тут в таверну зашел тот, кого мы ждали; толкнул дверь и остановился у входа, и я сразу понял, что он зашел сюда вовсе не случайно. Головы повернулись в его сторону, гомон стих, а это тип нагло глядел на нас. За его спиной виднелись еще двое, оба вооруженные, в кольчугах и шлемах. Лишнее доказательство тому, что у Старкада имеется могущественный заступник в Великом Городе.
— Старкад, — произнес я, и мой голос прозвучал будто лязг клинка. Пала тишина, люди невольно жались к стенам, ощущая, как вдруг сгустилось напряжение, дуновение стужи среди чада и духоты. Свирепая гримаса Финна грозила вывихнуть ему челюсть. Радослав вопросительно глядел на нас, и даже в этот миг в нем чувствовался торговец: он словно взвешивал нас и наших противников, прикидывая, кто тяжелее и будет стоить дороже.
Старкад выглядел отменно, должен признать. По-прежнему красив, правда, слегка постарел, и будто некое пламя его оплавило, оставив после себя волчью худощавость, глубоко запавшие глаза и скулы настолько острые, что они угрожали прорвать кожу.
Лихорадка от раны, подумалось мне, вон как хромает — этой хромотой его наделил Эйнар в тот день на холме в дальней земле. Норны прядут диковинный узор: теперь Эйнар мертв, а Старкад стоит перед нами в красной рубахе и синих шерстяных штанах, тонкий, подбитый мехом плащ застегнут дорогой брошью, на шее серебряный обруч ярла. Он словно выставлял напоказ свое благополучие.
— Ага, Орм сын Рерика, — откликнулся он. Послышался шелест, с каким выходит из ножен клинок. Я нарочно положил руки на стол. У него двое воинов за спиной — один с прищуром глядел на меня — и наверняка еще больше снаружи, готовых ринуться на подмогу.
— Старкад сын Рагнара, — проговорил я и вдруг замер. У него на поясе висел меч. Тем обстоятельством, что он и его люди осмелились в открытую разгуливать по Миклагарду с оружием, не следовало пренебрегать.
Но это был не просто меч. Мой меч. Рунный змей, украденный у меня.
Старкад перехватил мой взгляд. Он криво усмехнулся, а за моей спиной вновь зашелестели ножи и кто-то глухо зарычал. Финн.
— Слыхал, Эйнар погиб, — сказал Старкад, не делая попытки приблизиться. — Жаль, он задолжал мне удар меча.
— Считай, что Один тебя защитил, иначе он пропорол бы тебе и другую ногу, доведись вам снова встретиться, — ответил я, проглотив комок в горле. Откуда у него мой меч? Что, стибрил у Хониата? Или грек сам расстался с оружием — но почему?
Старкад покраснел.
— Громко лаешь для щенка. Смотри, на кого задираешься.
— Ты тоже, — ответил я. Уж не Старкаду ввязываться в перепалку, с его-то косноязычием. — Раз мы заговорили о псах, ты опять лижешь задницу Синезубому? А твой конунг знает, что ты потерял оба его корабля? Нет, я так думаю. Вряд ли он захочет почесать тебе брюхо, если узнает, сколько бы ты ни валялся на спине.
Он побагровел, рука легла, будто случайно, на рукоять меча. Заметил, как я подобрался, и решил, что я признал меч. И снова усмехнулся. По правде же, меня заставил подобраться вид его бледных пальцев, паучьими лапами скользящих вдоль знаков на рукояти — и не ведающих их тайного смысла.
— Послушайте, — начал было владелец таверны, вновь и вновь теребя дрожащими руками фартук, — мне не нужны неприятности…
— Тогда заткни пасть, — проворчал тот воин, что щурился на меня. И глаз дурной, и слова не лучше. Хозяин в страхе попятился. Я приметил, что Дрозд бочком отодвинулся от нас, как от чумных.
— Конунг Харальд вполне может обойтись без двух кораблей, — небрежно бросил Старкад. — Мне кое-что поручили, и я дойду до края света, повинуясь своему правителю.
Я насмешливо вздохнул и похлопал по лавке рядом с собой, словно приглашая присесть и потолковать. Мне хотелось подманить его ближе, чтобы он отошел от двери, от двоих охранников за спиной и от тех, что, я не сомневался, ждут на улице. В драке прольется кровь, ведь они при оружии, а мы нет, и примчится городская стража, но все же…
Он и не подумал согласиться.
— Ты мне не нужен, мальчик, — сказал он с усмешкой, отвергая мое приглашение. — Ни ты, ни твои шавки, что ведут себя так, будто ты кольцедаритель на троне, хотя у тебя нет ни трона, ни колец, ни корабля. И меча тоже нет, ибо он у меня.
Проняло-таки! Его слова вынудили меня оскалиться, и, верно, этот оскал отлично смотрелся на моем бледном, вытянувшемся лице. Братство позади меня едва сдерживалось, я это чувствовал, а Финн трясся, как припадочный, скрежеща клинком по ножнам.
Лавка с грохотом перевернулась, Финн взвыл зверем, кидаясь на Старкада, а тот быстрым движением обнажил меч. Будто мелькнуло жало гадюки — и Финн застыл в шаге от Старкада, с рунным мечом у шеи. Кто-то завизжал; наверное, Элли, подумал я.
Я поднял руку, и остальные замерли; этот жест явно произвел впечатление на Старкада, который понял, что меня и вправду слушаются. Я затаил дыхание. Да знает ли он, сколь смертоносно лезвие, приставленное к шее Финна? Даже так оно уже оставило тонкий кровоточащий порез. В уголках рта Финна скопилась пена, и я понял — еще одно слово, и он насадит себя на меч, лишь бы добраться до глотки Старкада.
— Я слыхал байки об этом клинке, — негромко сказал Старкад. — Он перерубает наковальни.
— Говорят, да. — Во рту у меня пересохло. — Может, Финн, ты сядешь обратно? Твоя башка крепка, но уж не крепче наковальни.
Финн слегка расслабился и сделал шаг назад, подальше от клинка. С трудом переставляя ноги, отодвинулся от рунного меча. Я снова задышал. Старкад с ухмылкой обождал, пока Финн сядет, потом вложил меч в ножны; таверна ожила, зазвучали голоса, зазвякали кружки.
— Ты вырядился как ярл, — сказал я ухмыляющемуся Старкаду; сердце бешено колотилось, ибо едва не произошло непоправимое. — Но берегись носить обруч, а то настоящий ярл его с тебя сорвет.
Старкад сплюнул.
— Это знак человека, за которым следуют другие.
Я промолчал, ведь Гуннар Рыжий — мой истинный отец — не раз говорил, что не надо прерывать врага, который совершает ошибки. Я знал тайну кольца, которое столь горделиво носил Старкад. Это простое шейное кольцо из серебра, мы до сих пор называем такие «кольцами-деньгами», и драконьи головы на нем словно рычат друг на друга.
Тайна в том, что настоящее кольцо власти куют из железа, и носят такие кольца люди, которыми ты повелеваешь. Кольцо на шее — еще одна змея из рун, украшение и проклятие, под его бременем так легко упасть, и самому его ни за что не снять.
Я узнал это от Эйнара, который поделился знанием, умирая от моей руки на троне Аттилы. И теперь я ощутил это бремя сполна — хотя и не мог, как видел Старкад, позволить себе носить кольцо.
— Я ищу священника Мартина, монаха из Хаммабурга, — продолжил Старкад. — Думаю, тебе известно, где он.
Я опять промолчал, зная точно, что нужно Старкаду. Вовсе не клад, а сокровища Мартина, остатки чудесного копья, того самого, что когда-то пронзило бок Белого Христа, распятого на кресте; из наконечника этого копья выковали меч, доставшийся от меня Старкаду. Он о том не догадывался, и я отыскал в этом слабое утешение.
Теперь, когда конунг Харальд Синезубый окрестился, он возомнил, что копье с кровью Бога поможет укрепить веру Христову в его владениях, — и пусть римский василевс сколько угодно твердит, что это копье давно хранится в Великом Городе. Подобно мне, Синезубый верил, что подлинное копье — у Мартина.
— Он бежал, — прибавил Старкад, видя, что мое молчание затягивается. — Монах бежал. Сюда, я думаю, к вам, потому что только вас он и знает.
Хорошая догадка, ибо Мартин и вправду пробыл с нами достаточно долго, но Старкад не ведал, что монах нам отнюдь не друг. Язык чесался сообщить ему об этом, но тут мне подумалось, что не стоит горячиться. Стражу наверняка уже вызвали, а Старкад в точности рассчитал время, как кормчий рассчитывает расстояния, вплоть до последнего мгновения.
Миклагард — убежище Старкада, значит, нужно его отсюда выманить.
— На восток, — сказал я. — Он удрал в Серкланд. В святой город Йорсалир.
Подозреваю, кто именно меня надоумил произнести эти слова, солгать, не моргнув и глазом, столь легко и просто. Как и все прочие дары Одина, остроумие — обоюдоострый клинок.
Старкад моргнул, явно смущенный моей откровенностью, и по его лицу было видно, как он взвешивает новость, точно монету, и гадает, зазвенит ли она, если бросить ее на стол. Мои товарищи, знавшие наверняка, что это ложь, или подозревавшие о том, зашушукались. Надеюсь, Старкад не насторожится.
В конце концов он укусил монету и решил, что она золотая.
— Что ж, тогда закончим нашу распрю. Эйнар мертв, и у меня нет больше причин враждовать с Братством.
— Верни меч, который ты украл, и мы в расчете, — ответил я. — Прежде я считал тебя волком, Старкад, но на деле ты уличный пес.
Ему хватило стыда покраснеть.
— Я забрал меч взамен своего драккара, который ты потопил. Полезная штучка, — прошипел он, сузив глаза от ненависти. — Он останется у меня, потому что ты и твое Братство дорого мне обошлись. Будет вирой за мои убытки.
— Убытки еще впереди, — раздраженно встрял Квасир. — Мы с тобой не закончили. Тебе лучше держаться подальше от моего клинка, Старкад сын Рагнара.
— Какого клинка? — усмехнулся Старкад и хлопнул себя по поясу. — Вот единственный стоящий меч, какой у вас имелся, ты, ничтожество.
Дверь открылась, задул ветер, показалась голова, что-то прошипевшая Старкаду. Догадаться несложно — на улице появилась стража. Старкад подался вперед, выставил бедро и выпятил губу.
— Я знаю тебя, Квасир, и тебя, Финн Лошадиная Голова. И тебя, Убийца Медведя. И узнаю, правду ли вы мне сказали. Если вы меня обманули или если попадетесь на моем пути, я выпущу вам кишки, и умирать вы будете долго.
Он вышел наружу, а я все воображал нашу грядущую встречу и столь красочно описанные ее последствия.
В таверне загомонили, засуетились, словно подхваченные волной, и я дал знак Братству собираться; другие посетители таверны тоже подхватились уйти поскорее. Финн отшвырнул в сторону опахало, явно с состязаний колесниц, и вдруг замер, будто скованный льдом.
— Мы должны убить Старкада, — прорычал он. — Медленно.
— Значит, меч такой ценный? — спросил Радослав. — А кто такой этот священник?
Я кратко ему рассказал.
— Что за святыня? — уточнил брат Иоанн, услышав о Мартине и копье.
— Копье, как Гунгнир нашего Одина, только римское, — ответил я. — То самое, которым пронзили бок распятого Христа. Цельное, но без навершия.
Челюсть монаха отвисла, как подол плаща, и я не стал упоминать, что навершие пошло на ковку рунного меча, который украл Старкад, соблазненный алчностью архита Хониата. И все же — почему меч у Старкада?
— Другое Святое Копье? — усомнился брат Иоанн. — Здешние греки-которые-римляне клянутся, что копье у них, в особом дворце, вместе с подстилкой Христа и сандалиями.
Я пожал плечами. Брат Иоанн фыркнул с отвращением и презрительно добавил:
— Mundus vult decipi.
Мир хочет обманываться. Не знаю, к кому это относилось — к Мартину с его устремлениями или к подлинности копья. Брат Иоанн замолчал и погрузился в раздумья.
— По поводу этого меча… — сказал Радослав. Тут в таверну ввалилась стража, и хозяин замахал руками и затараторил по-гречески. Стража внимательно слушала, поглядывая то на него, то на нас.
В конце концов их командир, чернобородый и весь в коже, снял с головы мокрый шлем, положил его на сгиб локтя, вздохнул и направился к нам. Его подчиненные настороженно следили за нами, ловя каждое движение.
— Кто главный? — спросил он, давая понять, что разбирается в наших обычаях. Когда я поднялся, грек моргнул, искоса посмотрел на Финна, а тот оскалился в хищной усмешке. — Итак. — Командир ткнул большим пальцем за спину, в сторону хозяина. — Зифий говорит, что вы не виноваты, но это именно вы, по его словам, привели за собой вооруженных людей. Распугали посетителей. А мне не нравится, что вы вечно готовы рвать друг другу глотки на моей земле. Короче. Считайте, вам повезло, что вы без оружия, иначе я бы вас сгноил в Вонючей Яме.
Мы слыхали об этой тюрьме и знали, что она не зря пользуется дурной славой. Финн скривился, но командир стражи немало повидал на своем веку: он просто покачал головой и устало двинулся прочь, вытирая мокрое лицо. Зифий, все еще вытиравший ладони о передник, поглядел ему вслед и тоскливо пожал плечами.
— Может, переждете недельку, а? — спросил он с надеждой. — Пусть народ успокоится. Если вас увидят тут завтра, все разбегутся — а вы сами тратите слишком мало, чтобы поить вас одних.
Мы ушли, кроткие, как овечки, хотя Финн ворчал, что не пристало честному северянину жалеть всяких паскудных греков в фартуках.
— Надо найти Старкада, — процедил Коротышка. — И прикончить.
Финн Лошадиная Голова согласно зарычал, но Квасир, покуда мы стряхивали влагу с плащей в нашем приюте, указал на очевидное.
— Думаю, при Старкаде нынче наемники, потому им и разрешено носить оружие, — сказал он. — А Хониат для них как настоящий ярл.
Радослав прокашлялся, намекая, что понимает: он лезет, по большому счету, не в свое дело.
— Вы должны знать, что этот Старкад, если он служит Хониату, имеет право носить оружие по закону. И городская стража тоже на нас накинется, если прольется кровь, она не будет просто стоять и смотреть. Нам это нужно?
— Нам? — переспросил я. Он усмехнулся своей медвежьей усмешкой.
— В обычае моего клана, когда спас чью-то жизнь, помогать и дальше. В любом случае я хочу увидеть этот замечательный меч, который ты именуешь Рунным Змеем.
Я хотел было поправить его, затем пожал плечами. Имя как имя, в конце концов, не лучше и не хуже прочих. Куда важнее, как нам вернуть этого змея.
— А вот еще вопросик, — вмешался Гизур сын Гюда. — Что там насчет монаха, сбежавшего в Серкланд? Он и вправду рванул туда?
Слова повисли в воздухе, точно распростерший крылья кречет.
— Если силой не справиться, действуй хитростью, — проронил брат Иоанн прежде, чем я успел ответить. Ему явно пришла какая-то мысль. — Magister artis ingeniique largitor venter.
— Dofni bacraut! — прорычал Финн. — Что это значит?
— Это значит, ты, невежественная свинья, что необходимость творит чудеса.
Финн ухмыльнулся.
— А почему сразу было не сказать по-простому?
— Потому что я ученый, — дружелюбно ответил брат Иоанн. — А коли снова обзовешь меня глупой задницей, на любом языке, я тебе башку откручу.
Все расхохотались, а Финн хмуро смерил взглядом воинственного маленького священника. Выждав, пока товарищи успокоятся, я велел Коротышке найти Старкада и наблюдать за ним. Потом повернулся к Радославу и спросил, что там насчет корабля. Глаза воинов посветлели, плечи расправились, и все наконец сообразили: Старкад погонится за Мартином, а мы поплывем за ним, положившись на себя и на волю богов, как делали прежде много раз.
Всякое может случиться на Дороге китов.
