27
Антоний и Клеопатра вместе приплыли в Паретоний. Антоний еще не покинул «Цезарион», когда Кассий Пармский поднялся на борт и сообщил, что солдаты на переполненных кораблях пьют воду намного чаще, чем рассчитал снабженец. Поэтому всему флоту придется зайти в Паретоний, чтобы наполнить бочки.
Настроение у Антония было лучше, чем ожидала Клеопатра. Не было признаков той меланхолии, в которую он впадал в эти последние месяцы в Акции, и сдаваться он был не намерен.
— Ты только подожди, любовь моя, — весело сказал он, готовясь отплыть из Паретония с наполненными бочками и солдатами, накормленными хлебом, недоступным на море. — Ты подожди. Пинарий не может быть далеко. Как только он прибудет, Луций Цинна и я последуем за тобой в Александрию. Морем. У Пинария достаточно транспортов, чтобы погрузить на них его двадцать четыре тысячи человек, и хороший флот, который вольется во флот Александрии.
Крепко поцеловав ее, он ушел, обреченный томиться в ожидании в Паретонии, пока Пинарий не покажется на горизонте.
Всего двести миль до Александрии и Цезариона — как Клеопатра соскучилась по нему! «Еще не все потеряно, — говорила она себе. — Мы еще можем победить в этой войне». Оглядываясь назад, она понимала, что Антоний не был адмиралом, но на суше, она верила, у него есть шанс. Они пойдут в Пелузий и там, на границе Египта, победят Октавиана. Вместе с римскими солдатами и ее египетской армией у них будет сто тысяч человек — более чем достаточно, чтобы сокрушить Октавиана, который не знает местности. Можно будет разделить его силы пополам и разбить обе половины в отдельных сражениях.
Только как подавить негодование среди александрийцев? Хотя в последние годы они были более послушными, она знала их прежнее непостоянство и страшилась восстания, если их царицу введут в гавань побитой женщиной в сопровождении не египетского флота, а спасающейся от правосудия римской армии. Так что прежде чем город появился в виду, она собрала своих капитанов и легатов Антония и дала краткие инструкции, возлагая надежды на тот факт, что новости из Акция еще не достигли александрийцев.
Украшенные гирляндами транспорты вошли в Большую гавань под звуки воинственных песнопений мнимых победителей, возвращающихся домой. Однако Клеопатра не упустила ни единой возможности. Флот был поставлен на рейде, и солдаты не покидали кораблей, пока не был организован лагерь около ипподрома. Она сама плыла на «Цезарионе» вдоль береговой полосы гавани, стоя высоко на носу корабля, ее платье из золотой ткани соперничало с роскошью ее драгоценностей. Александрийцы бросились в гавань, оглашая ее приветственными криками. Она стояла, чувствуя облегчение оттого, что ей удалось их обмануть.
Как только корабль вошел в Царскую гавань, она увидела Цезариона и Аполлодора, стоявших у причала в ожидании ее.
О, как он вырос! Он стал выше своего отца, широкий в плечах, стройный, мускулистый, Его густые волосы не потемнели, но лицо, удлиненное, с высокими скулами, потеряло все следы юношеской мягкости. Это был живой Гай Юлий Цезарь! Любовь хлынула из нее потоком, она была сродни поклонению. Колени ее дрожали так, что она не могла стоять самостоятельно. Слезы мешали ей видеть. Поддерживаемая Хармиан с одной стороны и Ирас с другой, она сошла по трапу и обняла сына.
— О, Цезарион, Цезарион! — проговорила она, рыдая. — Мой сын, как же я рада видеть тебя!
— Ты проиграла.
Она затаила дыхание.
— Как ты узнал?
— Об этом говорит весь твой вид, мама. Если ты победила, почему твой флот не с тобой и почему эти транспорты ведут римляне? Более того, где Марк Антоний?
— Я оставила его и Луция Цинну в Паретонии, — ответила она и взяла его под руку, заставив тем самым идти рядом с ней. — Он ждет, когда Пинарий придет туда из Киренаики со своим флотом и еще четырьмя легионами. Канидий оставлен в Амбракии. Остальные дезертировали.
Он ничего не сказал в ответ, просто вошел с ней в большой дворец, затем передал ее Хармиан и Ирас.
— Прими ванну и отдохни, мама. Встретимся на обеде.
Ванну она приняла, но быстро. Об отдыхе не могло быть и речи, хотя поздний обед дал ей время сделать то, что она должна была сделать. Только Аполлодор и ее дворцовые евнухи были посвящены в ее секрет, который надо было любой ценой сохранить от Цезариона. Он никогда этого не одобрит. Истолкователь, протоколист, начальник ночной стражи, казначей, судья и все назначенцы по родству были собраны и казнены. Вожаки банд исчезли из публичных домов Ракотиса, демагоги — с агоры. У нее была сочинена собственная история в ответ на вопросы Цезариона, которые он обязательно задаст, когда заметит, что все чиновники — новые люди. Прежние, объяснит она, вдруг почувствовали себя патриотами и ушли служить в рядах египетской армии. Он, конечно, не поверит ни единому ее слову, но, не в состоянии понять ход ее мысли, он посчитает, что они попросту убежали от римской угрозы.
Поздний обед был роскошный. Повара были в приподнятом настроении, как и все александрийцы. Конечно, они удивились, когда большая часть обеда была возвращена нетронутой на кухню. Но никто им ничего не объяснил.
После казней Клеопатра почувствовала себя лучше и выглядела спокойной. Она рассказала историю Эфеса, Афин и Акция, не пытаясь извинять собственное безрассудство. Аполлодор, Ха-эм и Сосиген тоже слушали. Они были тронуты рассказом больше, чем Цезарион, чье лицо оставалось бесстрастным. «Он повзрослел лет на десять, слушая эти ужасные новости, — подумал Сосиген, — но он никого не винит».
— Римские друзья и легаты Антония не считались со мной, — сказала она, — и хотя они твердили о том, что я женщина, я думала, что их враждебность вызвана тем, что я иностранка. Но я ошиблась! Во всем виноват был мой пол. Они были против того, чтобы ими командовала женщина, какое бы высокое положение она ни занимала. Поэтому они все требовали от Антония, чтобы он отослал меня обратно в Египет, и не понимали, почему я отказывалась уезжать.
— Ну, это все в прошлом и теперь не имеет значения, — вздохнув, сказал Цезарион. — Что ты будешь делать дальше?
— А что я должна делать? — вдруг с любопытством спросила она.
— Пошли Сосигена послом к Октавиану и попытайся заключить мир. Предложи ему столько золота, сколько он хочет, чтобы он оставил нас в покое жить в нашем маленьком уголке Их моря. Дай ему заложников как гарантию и разреши римлянам регулярно посылать инспекторов, чтобы он был уверен, что мы тайно не вооружаемся.
— Октавиан не оставит нас в покое, поверь моему слову.
— А чего хочет Антоний?
— Перегруппироваться и продолжить.
— Мама, это бессмысленно! — воскликнул юноша. — Антоний уже не тот, и у меня нет отца, чтобы его заменить. Если то, что ты говоришь о себе как о женщине, правда, тогда те римские войска, что здесь, в Александрии, никогда не пойдут за тобой. Сосиген должен возглавить делегацию в Рим или где бы там ни был Октавиан, и попытаться договориться о мире. И чем скорее, тем лучше.
— Давай подождем, пока Антоний возвратится из Паретония, — попросила она, положив ладонь на руку Цезариона. — А потом решим.
Покачав головой, Цезарион встал.
— Это надо сделать сейчас, мама.
Она сказала «нет».
Отношение ее сына о многом ей сказало, открыло ей глаза на то, что она должна была видеть еще до отъезда в Эфес. Вся ее энергия и ум ушли на составление планов относительно его будущего, блестящего, триумфального, славного будущего как царя царей, правителя мира. Теперь она впервые поняла, что ему ничего этого не нужно. Это она, Клеопатра, страстно желала добыть ему яркое будущее, действуя от его имени и ошибочно полагая, что никто не может противиться соблазну, и меньше всего юноша божественного происхождения, с царской родословной и умом гения. Его военные упражнения доказали, что он не трус, значит, не страх за свою шкуру пугает его. У Цезариона совершенно отсутствуют амбиции. И при их отсутствии он никогда не будет фактическим царем царей, разве только номинальным. Он не завоеватель. Ему достаточно Египта и Александрии. Больше ему ничего не надо.
«О Цезарион, Цезарион! Как ты можешь так поступать со мной? Как ты можешь отвернуться от власти? Как смешение моей крови с кровью Цезаря могло привести к ошибке? Два самых амбициозных человека, когда-либо живших на земле, произвели на свет храброго, но мягкого, сильного, но не амбициозного ребенка. Все было напрасно, и я даже не могу утешиться мыслью, что можно заменить моего первенца Александром Гелиосом или Птолемеем Филадельфом. У них достаточно амбиций, но недостаточно интеллекта. Они посредственности. Это Цезарион — Гор и Осирис. И он отказывается от своего предназначения. Он, который никогда не был посредственным, жаждет посредственности. Какая ирония. Какая трагедия».
— Когда я прежде говорила, что он — ребенок, которого нельзя испортить, я не понимала, что это значит, — сказала она Ха-эму, после того как обед закончился и Аполлодор с Сосигеном ушли с побледневшими лицами.
— Но теперь ты понимаешь, — тихо сказал он.
— Да. Цезарион ни к чему не стремится, потому что он ничего не хочет. Если бы Амун-Ра дал ему тело египетского гибрида и заставил печь хлеб или подметать улицы, он принял бы свою судьбу с благодарностью и смирением, счастливый уже тем, что достаточно зарабатывает, чтобы есть и арендовать небольшой домик в Ракотисе, жениться и иметь детей. И если какой-нибудь наблюдательный пекарь или дворник заметит его хорошие качества и немного повысит его в должности, он будет рад не за себя, а за своих детей.
— Ты поняла истину.
— А ты, Ха-эм? Ты понял характер Цезариона и его сущность в тот день, когда лицо у тебя вдруг побелело и ты отказался сказать мне, что ты увидел?
— Вроде того, дочь Ра. Вроде того.
Антоний возвратился в Александрию месяц спустя, как раз после того, как александрийцы узнали о поражении при Акции. Никто не устраивал демонстраций на улицах, никто не организовал толпу, чтобы идти к Царскому кварталу. Они только плакали, хотя некоторые потеряли братьев, сыновей, племянников, плававших на египетских кораблях. Клеопатра издала указ, в котором объясняла, что погибли немногие. Если Октавиан захочет продать уцелевших в рабство, она выкупит их, а если Октавиан освободит их, она как можно скорее привезет их домой.
В течение того месяца, пока она ждала Антония, она боялась за него как никогда раньше. Любовь завладела ее сердцем, а это означало страх, сомнения, постоянное беспокойство. Здоров ли он? Какое у него настроение? Что происходит в Паретонии?
Все это ей пришлось выпытывать у Луция Цинны. Антоний отказался подходить к дворцам. Он прыгнул через борт корабля на мелководье и вброд прошел к берегу, узкой полосе рядом с Царской гаванью. Он ни с кем не разговаривал с тех пор, как они вышли из Паретония, сказал Цинна.
— Правда, госпожа, я никогда не видел его таким подавленным.
— Что случилось?
— Мы узнали, что Пинарий сдался Корнелию Галлу в Киренаике. Ужасный удар для Антония, но потом стало еще хуже. Галл плывет в Александрию со своими четырьмя легионами и четырьмя, принадлежавшими Пинарию. У него много транспорта и два флота, его собственный и Пинария. В итоге восемь легионов и два флота направляются в Александрию с запада. Антоний хотел остаться в Паретонии и дать бой Галлу там, но… ты сама понимаешь, почему он не смог, царица.
— Недостаточно времени, чтобы получить войско из Александрии. Поэтому он убедил себя, что не может держать свои легионы в Паретонии. Но чтобы принять это решение, Цинна, он должен быть провидцем!
— Мы все пытались, госпожа, но он не хотел слушать.
— Я должна пойти к нему. Пожалуйста, найди Аполлодора и скажи ему, чтобы он устроил тебя.
Клеопатра похлопала Цинну по руке и пошла в бухту, где увидела согнувшуюся фигуру Марка Антония. Он сидел, обхватив колени руками и положив голову на руки. Одинокий. Один.
«Все знаки против нас», — подумала Клеопатра. Сильный ветер развевал полы ее плаща. День был облачный, и ветер дул намного холоднее, чем обычный бриз Александрии. Это был шквальный ветер, от которого человек промерзал до костей. Белая пена покрывала серую воду Большой гавани, облака пробегали низко и плотно с севера на юг. Над Александрией собирался дождь.
От Антония пахло потом, но, слава богам, не вином. Он оброс колючей бородой, а волосы торчали зонтиком, нестриженые. Ни один римлянин не носил бороды или длинных волос, кроме как после смерти родственника или какой-нибудь ужасной катастрофы. Марк Антоний был в трауре.
Она опустилась около него, дрожа.
— Антоний! Посмотри на меня, Антоний! Посмотри на меня!
В ответ он накрыл голову плащом и спрятал лицо.
— Антоний, любовь моя, поговори со мной!
Но он молчал, не открывая лица.
Прошел час, если не больше; начался дождь, сильный ливень, промочивший их насквозь. Наконец Антоний заговорил, но, вероятно, только чтобы отделаться от нее.
— Видишь вон тот маленький мыс за Акроном?
— Да, любимый, конечно вижу. Мыс Сотер.
— Построй мне на нем однокомнатный дом. Комнату, достаточно большую для меня. Никаких слуг. Я не хочу ни мужчин, ни женщин. Даже тебя.
— Ты хочешь соревноваться с Тимоном Афинским? — в ужасе спросила Клеопатра.
— Ага. Новый Марк Антоний, мизантроп и женоненавистник. Точно как Тимон из Афин. Мой однокомнатный дом будет моим тимониумом, и никто не должен даже подходить к нему. Ты слышишь меня? Никто! Ни ты, ни Цезарион, ни мои дети.
— Ты же умрешь от холода, прежде чем его построят, — сказала она, радуясь дождю, который скрыл ее слезы.
— Тем более есть причина поторопиться. А теперь уходи, Клеопатра! Просто уйди, оставь меня одного!
— Позволь прислать тебе еду и питье, пожалуйста!
— Не надо. Я ничего не хочу.
Цезарион ждал сообщений с таким нетерпением, что не покидал ее комнату, и ей пришлось переодеваться в сухое за ширмой. Она разговаривала с ним, пока Хармиан и Ирас растирали ее холодное тело грубыми льняными полотенцами, чтобы согреть ее.
— Скажи мне, мама! — все повторял он, и Клеопатра слышала, как он меряет шагами комнату. — Где правда? Скажи мне, скажи мне!
— Правда в том, что он превратился в Тимона Афинского, — в десятый раз повторяла она из-за ширмы. — Я должна построить ему однокомнатный дом на мысе Сотер. Он хочет назвать его тимониумом. — Она вышла из-за ширмы. — Нет, он не хочет видеть ни тебя, ни меня, не хочет ни есть, ни пить, даже отказывается от слуги. — Она опять заплакал а. — О, Цезарион, что мне делать? Его солдаты знают, что он вернулся, но что они подумают, если он не придет к ним, не возглавит их?
Цезарион вытер ее слезы, обнял ее.
— Успокойся, мама, успокойся! Нет смысла плакать. Когда вы находились там, он тоже был таким? Я знаю, он хотел покончить с собой после возвращения из Фрааспы. И пытался утопить себя в вине. Но ты не сказала мне, каким он был, когда в его палатке разгорался спор. Какими были его друзья и легаты, что не одно и то же. Расскажи мне о себе и об Антонии как можно честнее. Я уже не мальчик ни в каком смысле.
Очнувшись от своего горя, она в недоумении посмотрела на него.
— Цезарион! Ты хочешь сказать, что у тебя были женщины?
Он засмеялся.
— А ты предпочла бы, чтобы это были мужчины?
— Мужчины были хороши для Александра Великого, но в этом отношении римляне очень странные. Твой отец был бы рад, если бы твоими любовницами были женщины, это ясно.
— Тогда ему не на что жаловаться. Иди сюда, сядь. — Он посадил ее в кресло, а сам сел у ее ног, скрестив ноги. — Расскажи мне.
— Он поддерживал меня во всем, сын мой. Преданнее мужа, чем он, не было на земле. О, как они напирали на него! День за днем, день за днем требовали, чтобы он отослал меня домой, в Египет. Они не потерпят присутствия женщины в палатке командира, тем более иностранки, — тысяча тысяч причин, почему я не должна быть с ним. А я была глупая, Цезарион. Очень глупая. Я сопротивлялась, отказывалась уезжать. И я тоже угрожала ему. Они не хотели, чтобы над ними стояла женщина. Но Антоний защитил меня и ни разу не уступил им. И когда даже Канидий отвернулся от меня, Антоний все-таки отказался отослать меня домой.
— Его отказ был продиктован верностью или любовью?
— Я думаю, и тем и другим. — Она судорожно схватила его руки. — Но это было не худшее для него, Цезарион. Я… я… я не любила его, и он знал это. Это было самое большое горе для него. Я не считалась с ним! Помыкала им, унижала его перед легатами, которые не знали его хорошо. Будучи римлянами, они смотрели на него с презрением, потому что он позволял, чтобы им помыкала я, женщина! При них я заставляла его вставать передо мной на колени, я подзывала его щелчком пальцев. Я мешала ему совещаться, заставляла его устраивать пикники. Неудивительно, что они ненавидели меня! Но он никогда не испытывал ко мне ненависти.
— Когда ты поняла, что любишь его, мама?
— В Акции, во время массового дезертирства царей-клиентов и его легатов и после нескольких второстепенных поражений на суше. Пелена спала с моих глаз, иначе я не могу описать это. Я взглянула на его голову и увидела, что почти за одну ночь он поседел. Внезапно я почувствовала такое сострадание к нему, словно он — это я. И — пелена спала. В один миг, с одним вдохом. Да, я понимаю теперь, что любовь постепенно росла во мне, но в тот момент она явилась для меня полной неожиданностью. Потом события так стремительно стали развиваться, что у меня не было достаточно времени, чтобы показать ему всю глубину моей любви. А теперь, наверное, этого времени у меня никогда не будет, — печально закончила она.
Цезарион поднял ее с кресла, обнял и стал гладить по спине, словно ребенка.
— Он придет в себя, мама. Это пройдет, и у тебя появится случай показать ему свою любовь.
— Когда ты стал таким мудрым, сын мой?
Цезарион сдержал слово. Маленький тимониум для Марка Антония был построен за один день. Человек, чье лицо было Антонию незнакомо, крикнул ему издали, что еду и питье будут ставить у двери, и ушел.
Голод и жажда придут, конечно, но сейчас он еще не сильно ощущал их. Он открыл дверь и остановился на пороге, глядя на эту тюремную камеру. Ибо это была камера. И только когда он справится со своими душевными муками, он сможет выйти. Входя в этот дом, Антоний не знал, сколько продлится его заточение.
Словно в ярком свете он увидел все, что он делал неправильно, но каждый шаг надо было продумать детально.
Бедная, глупая Клеопатра! Цеплялась за него как за спасителя, хотя все в его мире видели, что Марк Антоний никого не может спасти. Если он не смог спасти себя, был ли у него шанс спасти других?
Цезарь — настоящий Цезарь, а не тот мальчишка-позер в Риме — всегда это знал, конечно. Почему бы еще он пренебрег тем, кого все считали его будущим наследником? Все началось там, с того признания его негодным. Его реакция была предсказуемой: он пойдет на Восток драться с парфянами, сделает то, что не успел сделать Цезарь. Заработает бессмертие и станет равным Цезарю.
Но с этим планом он потерпел крах, увяз в собственных недостатках. Почему-то всегда казалось, что еще достаточно времени для пирушек, и он вовсю предавался веселью. Но времени-то и не было. Ведь вопреки всему дела у Октавиана в Италии шли хорошо. Октавиан, всегда Октавиан! Глядя на голые стены своего тимониума, Антоний понял наконец, почему его планы не осуществились. Ему надо было проигнорировать Октавиана и продолжить кампанию против парфян, а не преследовать наследника Цезаря. Напрасно потраченные годы! Напрасно! Напрасные интриги, нацеленные на свержение Октавиана; сезон за сезоном, ушедшие на то, чтобы поощрять Секста Помпея в его тщетных замыслах. Антонию не надо было оставаться в Греции, чтобы обеспечить это. Если Октавиану суждено было победить Секста Помпея, присутствие Антония не могло предотвратить это. И не предотвратило, в конце концов. Октавиан обхитрил его, победил вопреки ему. А годы шли, и парфяне становились сильнее.
Ошибки, одна за другой! Деллий первым ввел его в заблуждение, потом Монес. И Клеопатра. Да, Клеопатра…
Почему он поехал в Афины, вместо того чтобы остаться в Сирии той весной, когда вторглись парфяне? Потому что он боялся Октавиана больше, чем настоящего, естественного врага. Подвергая опасности собственное положение в Риме, он сам разрушил основание своей силы и духа. И теперь, спустя одиннадцать лет после Филипп, у него не осталось ничего, кроме стыда.
Как он может посмотреть в глаза Канидию? Цезариону? Его римским друзьям, еще живым? Столько людей умерло из-за него! Агенобарб, Попликола, Лурий… А такие люди, как Поллион и Вентидий, были вынуждены уйти в отставку из-за его ошибок… Как он снова посмотрит в глаза столь достойному человеку, как Поллион?
Шагая по земляному полу, он все думал, думал, вспоминая о еде, только когда уже шатался от изнеможения или останавливался, удивляясь, что за когтистый зверь терзает его желудок. Стыд, стыд! Он, которым так восхищались, которого так любили, всех их подвел, задумав погубить Октавиана, хотя это не было ни его долгом, ни его лучшей идеей. Стыд, стыд!
Только с наступлением зимы, необычно холодной в этом году, он успокоился настолько, что смог думать о Клеопатре.
А о чем было думать? Бедная, глупая Клеопатра! Ходила по палатке, подражая поведению поседевших на полях сражений римских маршалов и считая себя равной им в военном искусстве только потому, что она оплачивала счет.
И все это ради Цезариона, царя царей. Цезарь в новом обличье, кровь от крови ее. Но разве мог он, Антоний, противоречить ей, если все, чего он хотел, — это угодить ей? Зачем еще он пошел на эту сумасшедшую авантюру — завоевать Рим, если не из-за любви к Клеопатре? В его голове она заменила собой ту парфянскую кампанию после его отступления от Фрааспы.
«Она была не права. Я был прав. Сначала сокрушить парфян, потом идти на Рим. Это был лучший вариант, но она не понимала этого. О, я люблю ее! Как мы можем ошибаться, когда подвергаем испытанию наши цели! Я уступил ей, хотя не должен был этого делать. Я позволил ей разыгрывать роль царицы перед моими друзьями и коллегами, а мне нужно было просто конфисковать военную казну и отослать ее саму в Александрию! Но у меня не хватило смелости, и в этом тоже мой стыд, унижение. Она использовала меня, потому что я позволил меня использовать. Бедная, глупая Клеопатра! Но насколько же беднее и глупее это делает Марка Антония?»
Когда наступил март и погода в Александрии опять стала тихой, Антоний открыл дверь своего тимониума.
Чисто выбритый, с коротко стриженными волосы — о, сколько в них седины! — он появился внезапно во дворце, громко призывая Клеопатру и ее старшего сына.
— Антоний, Антоний! — заплакала она, покрывая его лицо поцелуями. — Теперь я снова могу жить!
— Я изголодался по тебе, — шепнул он ей на ухо, потом мягко отстранил ее и обнял Цезариона, который был вне себя от радости. — Я не буду говорить тебе того, мой мальчик, что все должны говорить тебе, но ты заставляешь меня снова почувствовать себя молодым, и моя задница еще болит от пинка сапога Цезаря. Теперь я седой, а ты вырос.
— Недостаточно вырос, чтобы служить старшим легатом, но ведь и Курион и Антилл тоже еще недостаточно взрослые. Они оба здесь, в Александрии, ждут, когда ты выйдешь из своей тимониевой раковины.
— Сын Куриона? И мой собственный старший? Edepol! Они тоже уже мужчины!
Цезарион засиял.
— Мы все встретимся за отличным обедом, но только завтра. Сначала вы с мамой должны побыть вместе.
После самых замечательных часов любви, которые она когда-либо испытывала, Клеопатра лежала рядом со спящим Антонием, как упрямое насекомое, пытающееся охватить ствол дерева. Сгорая от любви к нему, она обрушила на него поток слов, потом вся отдалась ему, утонула в потрясающих ощущениях, которые она в последний раз испытывала, когда Цезарь держал ее в своих объятиях. Но это была предательская мысль, она отбросила ее и постаралась вести себя так, чтобы Антоний увидел, как она любит его.
Он рассказал ей все, к чему был готов, больше всего желая заверить ее, что он не кутил, что его тело осталось прежним, а ум — все таким же ясным.
— Я ждал, что небо обрушится на меня, — закончил он. — Один, апатичный, совершенно разбитый. А сегодня утром, на рассвете, я проснулся исцеленный. Не знаю, почему и как. Просто проснулся, думая, что, хотя мы не можем выиграть эту войну сейчас, Клеопатра, мы можем предоставить Октавиану возможность потратить деньги. Ты говоришь, что мои легаты, находящиеся здесь, все еще на моей стороне, а твоя собственная армия находится в лагере у Пелузия. Значит, когда Октавиан придет, мы будем ждать его.
Их идиллия длилась недолго. Вмешалась жизнь и разрушила ее.
Хуже всего были известия, принесенные Канидием в начале марта. Канидий путешествовал один по суше из Эпира в Геллеспонт, потом пересек его и попал в Вифинию, доехал до Каппадокии и перешел Аман, никем не узнанный. Даже последний отрезок пути через Сирию и Иудею остался без происшествий. Канидий тоже постарел, его волосы поседели, голубые глаза поблекли, но его верность Антонию осталась прежней, и он смирился с присутствием Клеопатры.
— Акций пал в самом колоссальном морском сражении, когда-либо проводимом, — сказал он за обедом, на котором присутствовали молодой Курион, Антилл и Цезарион. — Многие тысячи твоих римских солдат были убиты, Антоний. Ты знал это? Так много, что только горсточка уцелела. И их взяли в плен. Но ты сам продолжал сражаться, даже когда «Антония» была объята пламенем. Потом ты увидел, что царица покидает тебя и возвращается в Египет, и тогда ты прыгнул в пинас и кинулся ей вдогонку, оставив твоих людей. Ты пробирался сквозь сотни умирающих римских солдат, игнорируя их просьбу остаться, ты только хотел догнать Клеопатру. Когда ты догнал и она взяла тебя на борт, ты выл, как раненая собака, три дня сидел на палубе, покрыв голову и отказываясь двинуться с места. Царица взяла у тебя твой меч и кинжал. Ты был как безумный, чувствуя себя виноватым в том, что покинул своих людей. Конечно, Рим и Италия теперь абсолютно убеждены, что в лучшем случае ты — раб Клеопатры. Твои самые преданные сторонники покинули тебя. Даже Поллион, хотя сражаться против тебя он не будет.
— Октавиан в Риме? — спросил Цезарион, прерывая пугающее молчание.
— Он был там, но недолго. Он выступает с легионами и флотом, чтобы присоединиться к тем, что ждут его в Эфесе. По слухам, у него будет тридцать легионов, хотя не более семнадцати тысяч кавалерии. Кажется, он должен плыть из Эфеса в Антиохию, может быть, даже до Пелузия. Пассаты дуть не будут, но южные ветры в последние годы запаздывают.
— Как ты думаешь, когда он прибудет? — спокойно, невозмутимо спросил Антоний.
— В Египет, наверное, в июне. Говорят, что он не будет переплывать Дельту. Из Пелузия до Мемфиса он пойдет по суше и приблизится к Александрии с юга.
— Мемфис? Это странно, — произнес Цезарион.
Канидий пожал плечами.
— Я только могу предположить, Цезарион, что он хочет полностью изолировать Александрию, чтобы она не могла получить помощь. Это разумная стратегия, предусмотрительная.
— А мне она кажется неправильной, — заметил Цезарион. — Автор этой стратегии — Агриппа?
— Не думаю, что Агриппа в этом участвует. Статилий Тавр — заместитель Октавиана, а Корнелий Галл подойдет из Киренаики.
— Захват в клещи, — сказал Курион, демонстрируя свои знания.
Антоний и Канидий подавили улыбки, Цезарион надулся. Действительно! Захват в клещи! Какой проницательный этот Курион.
Теперь, когда Антоний пришел в себя, с плеч Клеопатры упал огромный груз, но у нее не получалось вновь обрести прежнюю энергию и состояние духа. Опухоль немного выросла, ноги в подъеме и лодыжках стали опухать, появилась одышка, а иногда ею овладевало непонятное беспокойство. Во всем этом Хапд-эфане винил зоб, но не знал, как его лечить. Лучшее, что он мог сделать, — посоветовать ей ложиться на кровать или на ложе, приподняв ноги, каждый раз, когда они отекали, особенно после долгого сидения за рабочим столом.
Ее мстительность и высокомерие сделали непримиримыми врагами двух человек на ее сирийской границе — Ирода и Мальхуса, а Корнелий Галл заблокировал Египет с запада. Поэтому Клеопатра вынуждена была искать союзников далеко от дома. Посольство к царю парфян со многими подарками и обещанием помощи, когда в следующий раз парфяне вторгнутся в Сирию. Но что она могла сделать для мидийского Артавазда? Его власть продолжала неуклонно усиливаться по мере того, как он медленно продвигался в Парфянскую Мидию, используя в своих интересах людей при дворе парфянского царя. Армянский Артавазд, которого привезли в Александрию для триумфального парада Антония, все еще считался пленником. Клеопатра казнила его и послала его голову в Мидию, дав послам наказ заверить царя, что его маленькая дочь Иотапа останется помолвленной с Александром Гелиосом и что Египет полагается на Мидию, которая постарается сдерживать римлян вдоль армянских границ. Чтобы помочь осуществлению такой политики, она послала золото.
Время шло, и приходили сообщения, что Октавиан в пути. Это побуждало Клеопатру строить все более и более дикие планы. В апреле она переправила волоком небольшой флот быстроходных военных кораблей через пески из Пелузия в Героонполис на конце Аравийского залива. Больше всего теперь ее беспокоила безопасность Цезариона, и она не видела другой возможности обезопасить его, кроме как послать его в Индию, в Малабар или на большой, грушевидной формы остров Тапробана. Что бы ни случилось, Цезариона надо куда-то отослать, где бы он совсем повзрослел. Только полностью созревшим мужчиной мог он вернуться и победить Октавиана. Но не успел флот встать на якорь в Героонполисе, как набатейский Мальхус сжег все галеры до единой. Это не остановило Клеопатру, она переправила еще несколько кораблей в Аравийский залив, но уже в Беренику, где Мальхус не мог их достать. С ними шли пятьдесят самых верных ее слуг с приказом ждать в Беренике, пока не прибудет фараон Цезарь. Потом они должны будут плыть в Индию.
Поскольку было невозможно оживить Общество непревзойденных гуляк, Клеопатра задумала основать Общество компаньонов в смерти. Цель была та же — веселиться, пить, есть и хоть на несколько часов забыть стремительно настигающую судьбу. Хотя это общество, несмотря на свое название, никогда не было мятежным, как и прежнее Общество непревзойденных гуляк, это были сплошные праздники. Ненужное, принудительное, безумное занятие.
Антоний был трезв, несмотря на употребление вина, хотя и умеренное, ибо он предпочитал проводить свои дни с легионами, тренируя их, совершенствуя их мастерство. Цезарион, Курион и Антилл всегда находились при нем, когда он был в таком воинственном настроении. У них не было желания стать членами Общества компаньонов в смерти. В их возрасте они отказывались верить, что смерть возможна. Любой может умереть, но только не они.
В начале мая из Сирии пришло сообщение, которое потрясло Антония. Еще на пути в Афины он увидел сотню римских гладиаторов, выброшенных на берег на Самосе, и нанял их, чтобы они сразились в победных играх, которые он был намерен устроить после разгрома Октавиана. Он заплатил им и дал два корабля, но Акций нарушил его планы. Услышав о поражении Антония, гладиаторы решили ехать в Египет и драться за него там, но не на арене, а как настоящие солдаты. Они доехали до Антиохии, где их задержал Тит Дидий, новый губернатор Октавиана. Потом прибыл Мессала Корвин с первыми легионами Октавиана и приказал их всех распять. Таким способом Корвин хотел сказать, что любые гладиаторы, сражающиеся на стороне Марка Антония, рабы, а не свободные люди.
По какой-то причине, непонятной Клеопатре, эта печальная новость подействовала на Антония так, как не подействовали события при Акции и Паретонии. Несколько дней он безутешно плакал, а когда пароксизм горя прошел, Антоний, казалось, потерял интерес, энергию и дух. Наступила депрессия, но под маской лихорадочного веселья в Обществе компаньонов в смерти, которое он посещал регулярно, напиваясь до бесчувствия. Легионы были забыты, египетская армия забыта, и когда Цезарион напоминал ему, что он должен образумиться и сохранить боевой дух в обеих армиях, Антоний не обращал на него внимания.
Именно в этот момент жрецы и номархи Нила от Элефантины до Мемфиса — тысяча миль — пришли к фараону Клеопатре и предложили биться насмерть до последнего египтянина. «Пусть весь Египет по Нилу встанет на защиту фараона!» — кричали они, стоя на коленях и уткнувшись лбами в золотой пол ее зала для аудиенций.
Решительная, несгибаемая, она все отказывала, и наконец они ушли домой в отчаянии, убежденные, что римское правление будет концом Египта. Но они не ушли, пока не увидели ее слезы. Нет, плакала она, она не позволит Египту стать кровавой баней ради двух фараонов, у которых едва ли течет в венах египетская кровь.
— Эту бессмысленную жертву я не могу принять, — сказала она, плача.
— Мама, ты не имела права отказать им без меня, — упрекнул ее Цезарион, когда узнал об этом. — Мой ответ был бы таким же, но, не потребовав моего присутствия, ты лишила меня моих прав. Почему ты думаешь, что твое поведение избавляет меня от боли? Оно не избавляет. Как я могу править сам, если ты все время отстраняешь меня? Мои плечи шире твоих.
Пытаясь вывести Антония из депрессии и присматривая за тремя молодыми людьми — Цезарионом, Курионом и Антиллом, Клеопатра еще контролировала строительство своей пирамиды, которое она начала, следуя обычаям и традиции, когда в семнадцать лет взошла на трон. Пирамида располагалась в пределах Семы, большой территории внутри Царского квартала, где были похоронены все Птолемеи и где в прозрачном хрустальном саркофаге лежал Александр Великий. Там был один из ее братьев-мужей, которого она убила, чтобы посадить на трон Цезариона. Другой утонул в водах Нила у Пелузия. Каждый Птолемей имел свой склеп, как и все Береники, Арсинои и Клеопатры, которые правили. Это были небольшие сооружения, хотя по всей форме, соответствующей фараону: сам саркофаг, канопы, охраняющие статуи, и три небольших внешних помещения, наполненные едой, питьем, мебелью, с изящной тростниковой лодкой, чтобы плыть по реке ночи.
Поскольку в пирамиде Клеопатры должен был лежать и Антоний, она была вдвое больше других. Ее собственная сторона была закончена. Рабочие торопились завершить помещение для Антония, прямоугольное по форме, сделанное из темно-красного нубийского мрамора, отполированного как зеркало. Его внешние стены украшали только картуши ее и Антония. Две наружные массивные бронзовые двери со священными символами вели в прихожую, откуда через две двери можно было попасть в обе половины пирамиды. Переговорная трубка проходила сквозь пятифутовую кладку рядом с левой створкой внешней двери.
Пока ее и Антония, забальзамированных, не положат там, высоко на стене останется открытым большое отверстие, до которого можно подняться по бамбуковым лесам. Лебедка и большая просторная корзина позволяют доставлять людей и инструменты. Процесс бальзамирования занимает девяносто дней, так что пройдет полных три месяца между смертью и запечатыванием отверстия. Жрецы-бальзамировщики будут спускаться и подниматься со своими инструментами и помощниками. Кислый раствор и кислотные соли они получали из озера Тритон на краю римской провинции Африка. Даже это уже было приготовлено. Жрецы жили в специальном здании вместе со своими инструментами.
Внутреннее помещение Антония было соединено с ее помещением через дверь. Оба помещения были красиво украшены стенными росписями, золотом, драгоценными камнями. Там были все предметы, которые могут понадобиться фараону и ее супругу в царстве мертвых. Книги для чтения, забавные сцены из их жизни, все последние египетские боги, очень красивая картина Нила. Еда, мебель, питье и лодка были уже там. Клеопатра знала, что теперь уже недолго ждать.
В комнатах для Антония стоял его рабочий стол и его курульное кресло из слоновой кости, его лучшие доспехи, несколько тог и туник, столы из цитрусового дерева на подставках из слоновой кости, инкрустированные золотом. Его миниатюрные храмы с восковыми фигурами всех его предков, занимавших должность преторов, и бюст его самого на колонне, который он особенно любил. Греческий скульптор покрыл его голову пастью львиной шкуры, так что лапы льва были сцеплены на груди, а над головой Антония блестели два красных глаза. Единственным, что отсутствовало в его помещении, были искусные доспехи и одна тога с пурпурной каймой — все, что может ему понадобиться перед концом.
Конечно, Цезарион знал, что она делает, и должен был понять, что это означает: она думает, что они с Антонием скоро умрут. Но он ничего не сказал и не попытался разубедить ее. Только самый глупый фараон не будет думать о смерти. Это не значило, что его мать и отчим думают о самоубийстве. Это значило, что они войдут в царство мертвых, имея все необходимое, наступит ли их смерть как результат вторжения Октавиана или не наступит еще сорок лет. Его собственная гробница строилась по всем правилам. Его мать поставила ее рядом с Александром Великим, но Цезарион переставил ее в небольшой, скромный угол.
Цезарион испытывал двойственное чувство. Он был возбужден, предвкушая сражение, но в то же время страшился за судьбу своего народа, который может остаться без фараона. Достаточно уже взрослый, чтобы помнить голод и чуму тех лет между смертью его отца и рождением двойняшек, он чувствовал огромную ответственность и знал, что он обязан выжить, что бы ни случилось с его матерью и ее мужем. Он был уверен, что ему разрешат жить, если он умело проведет переговоры и отдаст Октавиану столько сокровищ, сколько тот потребует. Живой фараон намного важнее для Египта, чем тоннели, битком набитые сокровищами. Его представление об Октавиане и его мнение о нем имели личный характер. Он никогда не говорил об этом с Клеопатрой, которая не согласилась бы с ним и из-за этого плохо думала бы о нем. Цезарион понимал дилемму Октавиана и не мог винить его за его действия. Мама, мама! Сколько высокомерия, сколько амбиций! Рим пошел на Египет, потому что она посягнула на мощь Рима. Для Египта вот-вот начнется новая эра, и Цезарион должен будет взять ее под контроль. Ничто в поведении Октавиана не говорило о том, что он — тиран. Цезарион полагал, что Октавиан видит свою миссию в том, чтобы освободить Рим от его врагов и обеспечить своему народу безопасность и процветание. С такими целями он будет делать все, что должен, но не больше. Разумный человек, с кем можно поговорить и заставить понять, что стабильный Египет при стабильном правителе никогда не будет представлять опасности. Египет, друг и союзник римского народа, самое лояльное к Риму царство-клиент.
Двадцать третьего июня Цезариону исполнилось семнадцать лет. Клеопатра хотела устроить в его честь большой прием, но он и слышать об этом не хотел.
— Что-нибудь поскромнее, мама. Семья, Аполлодор, Ха-эм, Сосиген, — твердо сказал он. — Никаких компаньонов в смерти, пожалуйста! Попытайся отговорить Антония!
Это оказалось не таким трудным заданием, как она ожидала. Марк Антоний был измотан, он устал.
— Если мальчик так хочет, пусть будет так. — Рыже-карие глаза блеснули. — Сказать по правде, моя дорогая жена, сейчас я больше смерть, чем компаньон. — Он вздохнул. — Теперь, когда Октавиан дошел до Пелузия, осталось недолго. Еще месяц, может, чуть дольше.
— Моя армия не устояла, — сквозь зубы сказала Клеопатра.
— Хватит, Клеопатра, почему она должна была устоять? Безземельные крестьяне, несколько поседевших римских центурионов времен Авла Габиния — я бы не стал просить их отдавать свои жизни, если Октавиан этого не захочет. Нет, действительно, я рад, что они не дрались. — Его лицо исказила гримаса. — И еще больше я рад, что Октавиан отослал их домой. Он поступает скорее как путешественник, чем как завоеватель.
— Что его остановит? — с горечью спросила она.
— Ничего, и это неоспоримый факт. Я думаю, нам надо немедленно послать к нему переговорщика и спросить об условиях.
Еще накануне она накинулась бы на него, но это было вчера. Один взгляд на лицо ее сына в день рождения сказал ей, что Цезарион не хочет, чтобы землю его страны пропитала кровь ее подданных. Он согласился на оборону до последнего солдата римского легиона в лагере на ипподроме, но только потому, что те войска жаждали сражения. В Акции им было отказано в этом, поэтому они хотели драться здесь. Победа или поражение — неважно, лишь бы был шанс подраться.
Да, в итоге было сделано так, как хотел Цезарион, и это, во всяком случае, был мир. Пусть будет так. Мир любой ценой.
— Кто встретится с Октавианом? — спросила Клеопатра.
— Я думаю, Антилл, — сказал Антоний.
— Антилл? Он ведь еще ребенок!
— Вот именно. Более того, Октавиан хорошо его знает. Я не могу придумать лучшей кандидатуры.
— Да, я тоже не могу, — подумав, согласилась она. — Но это значит, что ты должен написать письмо. Антилл недостаточно сообразительный, чтобы вести переговоры.
— Я знаю. Да, я напишу письмо. — Он вытянул ноги, провел рукой по волосам, теперь уже побелевшим. — Дорогая моя девочка, я так устал! Скорее бы все закончилось!
Она почувствовала комок в горле. Проглотила его.
— И я тоже, любовь моя, жизнь моя. Я умоляю простить меня за ту пытку, которой я подвергла тебя, но я не понимала… Нет-нет, я должна перестать извиняться! Я должна смело признать свою вину, не уклоняться, не извиняться. Если бы я оставалась в Египте, все было бы совсем по-другому. — Она прижалась лбом к его лбу — слишком близко, чтобы видеть его глаза. — Я недостаточно любила тебя, поэтому сейчас я страдаю. О, это ужасно! Я люблю тебя, Марк Антоний. Люблю больше жизни. Я не буду жить, если тебя не будет. Все, чего я хочу, — это оказаться навечно вместе с тобой в царстве мертвых. Мы будем вместе в смерти так, как никогда не были при жизни, потому что там есть покой, согласие, самая замечательная свобода. — Она подняла голову. — Ты веришь в это?
— Верю. — Блеснули его мелкие белые зубы. — Вот почему лучше быть египтянином, чем римлянином. Римляне не верят в жизнь после смерти, поэтому они не боятся смерти. Цезарь всегда говорил, что смерть — это вечный сон. И Катон, и Помпей Магн, и все остальные. Ну что ж, пока они спят, я буду гулять в царстве мертвых с тобой. Вечно.
Октавиан, я уверен, ты не хочешь, чтобы римляне продолжали умирать, а судя по тому, как ты обращаешься с армией моей жены, ты не хочешь, чтобы и египтяне умирали.
Я думаю, к тому времени, как мой старший сын достигнет тебя, ты будешь в Мемфисе. Он везет это письмо, потому что я знаю, что в этом случае оно ляжет на твой стол, а не на стол какого-нибудь легата. Мальчик очень хочет оказать мне эту услугу, и я счастлив позволить ему это.
Октавиан, давай не будем продолжать этот фарс. Я признаю, что в нашей войне агрессором был я, если это можно назвать войной. Марку Антонию не удалось ярко блеснуть, это так, и теперь он хочет все закончить.
Если ты позволишь царице Клеопатре управлять ее царством как фараону и царице, я упаду на меч. Хороший конец жалкой борьбы. Пошли свой ответ с моим сыном. Я буду ждать ответа три рыночных интервала. Если к тому времени я не получу ответа, я буду знать, что ты мне отказал.
Три рыночных интервала миновали, но ответа от Октавиана не пришло. Антония беспокоило, что его сын не вернулся, но он решил, что Октавиан задержит мальчика до своей полной победы. Что делают потом с сыновьями тех, кто занесен в проскрипционные списки? Обычная практика — изгнание. Но Антилл много лет жил у Октавии. Ее брат не прогонит человека ее крови. И не откажет ему в доходе, достаточном, чтобы жить так, как должны жить Антонии.
— Ты действительно думаешь, что Октавиан примет условия, которые ты выдвинул в письме? — спросила Клеопатра.
Она не видела письма и не просила показать его ей. Новая Клеопатра понимала, что дела мужчин принадлежат мужчинам.
— Думаю, что не примет, — ответил Антоний, пожав плечами. — Хоть бы Антилл дал мне знать.
Как сказать ему, что мальчик мертв? Октавиан не хочет договариваться, ему нужна казна Птолемеев. Знает ли он, где ее найти? Нет, конечно. Поэтому он выкопает в песке Египта больше дыр, чем звезд на небе. А Антилл? Живой, он может создать проблемы. Шестнадцатилетние мальчишки — как ртуть, и хитрые. Октавиан не будет рисковать и сохранять ему жизнь, опасаясь, что он убежит и сообщит своему отцу его диспозиции. Да, Антилл мертв. Имеет ли значение, скажет она об этом его отцу или соберет совет? Нет, значения не имеет. Поэтому незачем добавлять еще груза на его плечи, и без того слабые. (О боги, неужели она применила это слово к Марку Антонию?)
Вместо этого она заговорила о другом молодом человеке — Цезарионе.
— Антоний, у нас, наверное, есть еще три рыночных интервала до прихода Октавиана в Александрию. Я думаю, что где-нибудь поблизости от города ты дашь ему бой, да?
Он пожал плечами.
— Солдаты этого хотят, поэтому — да.
— Цезариону нельзя позволить участвовать в сражении.
— Боишься, что его убьют?
— Да. Я совершенно уверена, что Октавиан не позволит мне править Египтом, но и Цезариону он тоже не позволит. Я должна отправить Цезариона в Индию или на Тапробану, прежде чем Октавиан начнет охотиться за ним. У меня есть пятьдесят надежных людей и небольшой быстроходный флот в Беренике. Ха-эм дал моим слугам достаточно золота, чтобы обеспечить Цезариону хорошую жизнь в конце поездки. Когда он будет совсем взрослым мужчиной, он сможет возвратиться.
Антоний внимательно смотрел на нее, хмуря лоб. Цезарион, всегда Цезарион! Но она была права. Если он останется, Октавиан выследит его и убьет. Обязательно убьет. Ни один соперник, так похожий на Цезаря, как этот египетский сын, не должен жить.
— Чего ты хочешь от меня? — спросил он.
— Твоей поддержки, когда я скажу ему об этом. Он не захочет уезжать.
— Не захочет, но должен. Да, я поддержу тебя.
Они оба удивились, когда Цезарион сразу согласился.
— Мама, Антоний, я понимаю вас. — Голубые глаза его расширились. — Кто-то из нас должен жить, но никому из нас жить не позволят. Если я пробуду в Индии лет десять, Октавиан оставит Египет в покое. Как провинцию, а не как царство-клиент. Но если люди Нила будут знать, что фараон жив, они обрадуются, когда я вернусь. — Глаза его наполнились слезами. — О мама, мама! Никогда больше я не увижу тебя! Я должен ехать, но не могу. Ты будешь идти на триумфальном параде Октавиана, а потом тебя задушат. Не могу я уехать!
— Ты должен, Цезарион, — решительно сказал Антоний, взяв его за руку. — Я не сомневаюсь в твоей любви к матери, но я также верю, что ты любишь свой народ. Поезжай в Индию и оставайся там, пока не наступит время вернуться. Пожалуйста!
— Я поеду. Это разумно.
Он улыбнулся им улыбкой Цезаря и вышел.
— Не могу поверить, — сказала Клеопатра, поглаживая свой зоб. — Он сказал, что поедет, да?
— Да, он так сказал.
— Он должен уехать завтра же.
И это произошло завтра. Одетый как банкир или как чиновник среднего класса, Цезарион отбыл с двумя слугами. Все трое — на хороших верблюдах.
Клеопатра стояла на стене Царского квартала, махая красным шарфом и улыбаясь, пока могла видеть сына на Мемфисской дороге. Сославшись на головную боль, Антоний остался во дворце.
Там Канидий и нашел его. Остановившись на пороге, он увидел Марка Антония, который растянулся на ложе, ладонью прикрыв глаза.
— Антоний!
Антоний свесил ноги на пол и сел, моргая.
— Ты нездоров? — спросил Канидий.
— Голова болит, но не от вина. Жизнь тяготит меня.
— Октавиан не будет сотрудничать.
— Что ж, мы знали это с тех пор, как царица послала ему свой скипетр и диадему в Пелузий. Хотел бы я, чтобы город был таким же пассивным, как и армия. Как они могли подумать, что сумеют противостоять римской осаде?
— Он не мог позволить себе осаду, Антоний, вот почему он взял город штурмом. — Канидий в недоумении посмотрел на Антония. — Разве ты не помнишь? Ты болен!
— Да-да, я помню! — отрывисто засмеялся Антоний. — Просто у меня голова забита другим, вот и все. Он в Мемфисе, да?
— Он был в Мемфисе. А теперь подходит к Канопскому рукаву Нила.
— Что говорит о нем мой сын?
— Твой сын?
— Антилл!
— Антоний, мы уже месяц ничего не слышали об Антилле.
— Да? Как странно! Наверное, Октавиан задержал его.
— Да, наверное, так и есть, — тихо сказал Канидий.
— Октавиан послал письмо со слугой, да?
— Да, — с порога ответила Клеопатра.
Она вошла и села напротив Антония, взглядом предостерегая Канидия.
— Как зовут человека?
— Тирс, дорогой.
— Освежи мою память, Клеопатра, — явно смущенный, попросил Антоний. — Что было в письме, которое прислал тебе Октавиан?
Канидий рухнул в кресло, пораженный.
— В открытом письме он приказывает мне разоружиться и сдаться. В письме только для меня сказано, что Октавиан подумает о решении, удовлетворяющем все стороны, — ровным голосом сказала Клеопатра.
— Да! Да, конечно, я помню… Ах… я должен был что-то сделать для тебя? Что-то в отношении командира гарнизона в Пелузии?
— Он послал свою семью в Александрию для безопасности, и я их арестовала. Почему его семья должна избежать страданий оставшихся в Пелузии? Но потом Цезарион… — она запнулась, стиснула руки, — сказал, что я слишком строга, что поступаю несправедливо и что я должна передать их тебе.
— О-о! И я поступил справедливо с семьей?
— Ты освободил их. И это было несправедливо.
Канидий слушал все это, словно его ударили боевым топором. Все кончено, все в прошлом! О боги, Антоний полупомешанный! Он уже ничего не помнит. И как он, Канидий, будет обсуждать планы войны с потерявшим память стариком? Разбит! Распался на тысячу осколков! Совершенно непригоден для командования.
— Чего ты хочешь, Канидий? — спросил Антоний.
— Октавиан совсем близко, Антоний, а у меня семь легионов на ипподроме, требующих сражения. Мы будем сражаться?
Антоний вскочил, моментально превратившись из старика-склеротика в военачальника, энергичного, сообразительного, заинтересованного.
— Да! Конечно, мы будем драться, — сказал он и заорал: — Карты! Мне нужны карты! Где Цинна, Туруллий, Кассий?
— Ждут, Антоний. Очень хотят сразиться.
Клеопатра проводила Канидия.
— Как давно это началось? — спросил Канидий.
— С тех пор, как он вернулся из Фрааспы. Уже четыре года.
— Юпитер! Почему я этого не замечал?
— Потому что это случается эпизодически и обычно, когда у него болит голова. Цезарион уехал сегодня, так что это плохой день, но не беспокойся, Канидий. Он уже приходит в себя и к завтрашнему утру будет таким, каким был у Филипп.
Клеопатра знала, что говорила. Антоний воспрянул духом, когда авангард кавалерии Октавиана прибыл в окрестности Канопа, где был расположен ипподром. Это был прежний Антоний, полный решимости и огня, неспособный принять неправильное решение. Подавив кавалерию, семь легионов Антония ринулись в бой, распевая гимны Геркулесу Непобедимому, покровителю рода Антониев и богу войны.
С наступлением сумерек он возвратился в Александрию. Его встретила торжествующая Клеопатра.
— Ох, Антоний, Антоний, ты достоин всего! — кричала она, покрывая его лицо поцелуями. — Цезарион! Как я хочу, чтобы Цезарион мог видеть тебя сейчас!
Бедная женщина, она так ничего и не поняла. Когда Канидий, Цинна, Децим Туруллий и другие прибыли в таком же состоянии, потные, покрытые кровью, как Антоний, она бегала от одного к другому, так широко улыбаясь, что даже Цинна нашел это зрелище отвратительным.
— Это было не главное сражение, — попытался вразумить ее Антоний, когда она промелькнула мимо него. — Прибереги свою радость для решающей битвы, которая еще предстоит.
Но нет, она не хотела слышать. Весь город радовался так, словно этот бой был главным, а Клеопатра была полностью поглощена организацией победного праздника, который состоится завтра в гимнасии. Вся армия будет там, она наградит самых храбрых солдат, легатов надо устроить в золоченом павильоне на пышных подушках, центурионов — в чем-нибудь чуть менее шикарном…
— Они оба сумасшедшие, — сказал Цинна Канидию. — Сумасшедшие!
Он пытался остановить ее, но Антоний, мужчина, любимый человек, не стал разубеждать ее в том, что победа в этой малой битве положила конец войне, что ее царство спасено, что Октавиан перестал быть угрозой. Все профессиональные солдаты и легаты наблюдали, как бессильный Антоний, поддавшись сумасшедшей радости Клеопатры, тратил всю оставшуюся в нем энергию на то, чтобы внушить ей, что семь легионов никогда не поместятся в гимнасии.
Праздник предназначался только для награжденных независимо от ранга, так что пришли четыреста с лишним центурионов, военные трибуны, младшие легаты и вся Александрия, какая сумела втиснуться. Были также пленные. Мужчины, по настоянию Клеопатры, были закованы в цепи и стояли на месте, где александрийцы могли под громкие крики закидывать их тухлыми овощами. Если до этого ничто не могло отвернуть от нее легионы, то это сделало свое дело. Не по-римски, по-варварски. Оскорбление всех людей, не только римлян.
Клеопатра не хотела слушать совета относительно наград, которые собиралась раздавать сама. Вместо простого венка из дубовых листьев за храбрость, которым награждался воин, спасший жизни товарищей и удержавший свои позиции до конца боя, человек оказался награжден золотым шлемом и кирасой, которые преподнесла ему некрасивая маленькая женщина с чуть выпученными глазами, да при этом еще и поцеловала его!
— Где мои дубовые листья? Дай мне дубовые листья! — потребовал солдат, очень оскорбленный.
— Дубовые листья? — засмеялась она, словно колокольчик зазвенел. — О, дорогой мой мальчик, глупая корона из дубовых листьев вместо золотого шлема? Будь же благоразумным!
Он швырнул золотые доспехи в толпу и немедленно ушел в армию Октавиана, такой сердитый, что боялся убить ее, если останется. Армия Антония не была римской армией, это было сборище танцовщиц и евнухов.
— Клеопатра, Клеопатра, когда ты научишься? — с болью вопрошал Антоний той ночью, после того как закончилось это смешное представление и александрийцы разошлись по домам, удовлетворенные.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты опозорила меня перед моими людьми!
— Опозорила? — Клеопатра выпрямилась и приготовилась к собственной битве. — Что ты имеешь в виду?
— Это не твое дело — устраивать военные праздники, соваться в mos maiorum Рима и давать солдату золото вместо дубовых листьев. И надевать на римских солдат наручники. Ты знаешь, что сказали эти пленные, когда я пригласил их присоединиться к моим легионам? Они сказали, что предпочтут умереть. Умереть!
— О, ну, если они так хотят, я это сделаю!
— Ничего подобного ты не сделаешь. Последний раз говорю, женщина: не суй нос в дела мужчин! — взревел Антоний, дрожа. — Ты превратила меня в сутенера, в saltatrix tonsa, которая ловит клиента у храма Венеры Эруцины!
Ее гнев мгновенно угас. Рот открылся, глаза наполнились слезами. Она взглянула на него с искренним отчаянием.
— Я… я думала, ты захочешь этого, — прошептала она. — Я думала, это повысит твое положение, когда твои рядовые солдаты, центурионы и трибуны увидят, как велики будут награды, если мы победим в этой войне. И разве мы не победили? Ведь это была победа?
— Да, но маленькая победа, небольшая. И ради Юпитера, женщина, оставь золотые шлемы и кирасы для египетских солдат! Римские солдаты предпочитают венец из трав.
И они разошлись, чтобы поплакать, но поплакать по разным причинам. Наутро они поцеловались и помирились. Не время было ссориться.
— Если я поклянусь моим отцом Амуном-Ра, что не буду вмешиваться в твои военные дела, Марк, ты согласишься на решающую битву? — спросила она с ввалившимися от бессонницы глазами.
Ему удалось выдавить улыбку. Он притянул ее к себе и вдохнул опьяняющий запах ее кожи, этот мягкий цветочный аромат, который давал иерихонский бальзам.
— Да, любовь моя, я дам свой последний бой.
Она напряглась, откинулась, чтобы посмотреть на него.
— Последний бой?
— Да, последний бой. Завтра на рассвете. — Он глубоко вздохнул, посуровел. — Я не вернусь, Клеопатра. Что бы ни случилось, я не вернусь. Мы можем победить, но это будет единственная битва. Октавиан уже выиграл войну. Я хочу умереть на поле сражения, как храбрый воин. Таким образом, римский элемент исчезнет, и ты сможешь иметь дело с Октавианом самостоятельно, уже без меня. Ему мешаю я, а не ты. Ты — иноземный враг, с кем он может обойтись так, как это делает римлянин. Он может потребовать, чтобы ты шла в его триумфальном параде, но он не казнит ни тебя, ни твоих детей от меня. Я сомневаюсь, что он позволит тебе править Египтом, а это означает, что после его триумфа он заставит тебя и детей жить в италийском городе-крепости, например в Норбе или Пренесте. Очень удобно. И там ты можешь ждать возвращения Цезариона.
Лицо ее побелело, весь цвет сконцентрировался в ее огромных глазах.
— Антоний, нет! — прошептала она.
— Антоний, да. Вот чего я хочу, Клеопатра. Ты можешь запросить мое тело, и он отдаст тебе его. Он не мстительный человек. Все, что он делает, целесообразно, рационально, тщательно продумано. Не лишай меня шанса достойно умереть, любовь моя, пожалуйста!
Слезы жгли, стекая по щекам в уголки рта.
— Я не лишу тебя шанса умереть достойно, любимый. У меня есть только одна просьба — последняя ночь в твоих объятиях.
Он поцеловал ее и ушел на ипподром, чтобы подготовиться к сражению.
Без всякой цели, уже мертвая внутри, она прошла по дворцу к двери, которая вела через пальмовый сад в Сему, как всегда в сопровождении Хармиан и Ирас. Они не задавали вопросов, в этом не было необходимости, после того как они увидели лицо фараона. Антоний собирался умереть в сражении. Цезарион уехал в Индию. И фараон быстро приближалась к тому неясному горизонту, который отделял живой Нил от царства мертвых.
Придя к своей гробнице, она велела рабочим, все еще трудившимся на половине Антония, чтобы все было готово для принятия его тела завтра к наступлению сумерек. Сделав это распоряжение, она постояла в маленькой прихожей, глядя на большие бронзовые двери, потом повернулась и посмотрела в самый дальний конец ее собственных комнат, где стояла великолепная кровать и ванна, угол для ее туалета, стол и два кресла, рабочий стол, на котором лежала тончайшая папирусная бумага, тростниковые перья, чернильницы, кресло. Все, что фараону может понадобиться в той, другой жизни. Она вдруг подумала, что помещение оборудовано так, что и сейчас она, фараон, может жить в нем.
Это не давало ей покоя. Она была словно загнана в клетку, не в состоянии что-то сделать. С одной стороны, смерть Антония, с другой — решение Октавиана относительно ее и ее детей. Она должна спрятаться! И прятаться до тех пор, пока не узнает, какое решение примет Октавиан. Если ее найдут, то возьмут в плен, посадят в тюрьму, а ее детей, наверное, сразу же убьют. Антоний утверждал, что Октавиан милосердный человек, но для Клеопатры он был василиском, смертельной рептилией. Конечно, он хочет, чтобы она участвовала в его триумфальном параде. Следовательно, мертвая царица зверей — это последнее, чего он хотел бы. Но если она сейчас покончит с собой, ее дети, без сомнения, будут страдать. Нет, она не могла убить себя, пока не сделает так, чтобы ее дети были в безопасности. Цезарион еще не достиг гавани в Аравийском заливе. Пройдет несколько дней, прежде чем он отплывет в Индию. Что касается детей Антония, она — их мать, и существует невидимая сила, которая навечно соединяет женщину и ее детей.
Взглянув на кровать, она подумала вдруг: а почему бы не спрятаться в гробнице? Конечно, сейчас в нее можно войти через отверстие, но, прежде чем Октавиан прикажет своим людям войти, она закричит в переговорную трубу, что если они это сделают, то найдут ее умершей от яда. Такой смерти Октавиан ей не простит. Все его многочисленные враги будут кричать, что это он отравил ее. Но она должна оставаться живой до тех пор, пока не сможет заставить его поклясться, что ее дети будут жить и не будут зависеть от Рима. Если хозяин Рима откажется, она отравит себя публично и так ужасно, что бесчестье ее смерти навсегда разрушит его политический образ.
— Я останусь здесь, — сказала она Хармиан и Ирас. — Положите кинжал вон на тот стол, а другой кинжал около переговорной трубы и немедленно идите к Хапд-эфане. Скажите ему, что я хочу пузырек чистого яда. Октавиан никогда не дотронется до живой Клеопатры.
Этот приказ Хармиан и Ирас поняли так, что их хозяйка хочет умереть прямо сейчас. Так же понял намерение Клеопатры и Аполлодор, когда две плачущие женщины пришли во дворец.
— Где царица?
— В гробнице, — рыдая, ответила Ирас и поспешила на поиски Хапд-эфане.
— Она собирается умереть еще до того, как Октавиан подойдет к Александрии, — сквозь слезы выговорила Хармиан.
— Но Антоний! — воскликнул потрясенный Аполлодор.
— Антоний намерен умереть завтра в сражении.
— К тому времени дочь Ра будет уже мертвой?
— Я не знаю! Может быть… наверное… я не знаю!
И Хармиан поспешила найти свежую еду для своей хозяйки в гробнице.
Через час все во дворце знали, что фараон собирается умереть. Ее появление в столовой удивило Ха-эма, Аполлодора и Сосигена.
— Царица, мы слышали… — произнес Сосиген.
— Сегодня я не умру, — почти весело сказала Клеопатра.
— Пожалуйста, царица, не торопись, подумай еще! — умолял Ха-эм.
— Что, никаких видений по поводу моей смерти, сын Пта? Успокойся! Не надо бояться смерти. Никто не знает этого лучше, чем ты.
— А господин Антоний? Ты скажешь ему?
— Нет, не скажу. Он все еще римлянин, он не поймет. Я хочу, чтобы наша последняя ночь была потрясающей.
Ту последнюю ночь Антоний и Клеопатра провели в объятиях друг друга. Они ни о чем не думали, каждой клеточкой своего тела отдаваясь любви. Все ощущения были невыносимо обострены. Боги покидали Александрию. Они возвестили о своем уходе еле уловимой дрожью, вздохом, громким стоном, который постепенно затих, как затихает гром вдалеке.
— Это Серапис и боги Александрии уходят, как мы, мой дорогой Антоний, — прошептала она, уткнувшись ему в шею.
— Это лишь дрожь, — пробормотал он в полудреме.
— Нет, боги отказываются оставаться в римской Александрии.
Антоний уснул, но Клеопатра не могла уснуть. Комната была слабо освещена лампами, и Клеопатра приподнялась на локте, чтобы посмотреть на своего мужа, впитать в себя черты его любимого лица, почти серебряные кудри, красиво контрастирующие с розовой кожей, скулы, заострившиеся от худобы. «Ох, Антоний, что я сделала с тобой! В моих поступках не было ничего хорошего, доброго. Я не понимала тебя. Сегодняшняя ночь была такая мирная, что я поняла — ты меня простил. Ты никогда не использовал мое поведение против меня. Я все удивлялась, почему так, но теперь я понимаю: твоя любовь ко мне была так велика, что прощала все, что угодно. В ответ я могу лишь сделать вечность смерти чем-то за пределами человеческих ощущений, золотой идиллией в царстве Амуна-Ра».
Но потом она, наверное, задремала и сквозь дрему видела, как он поднялся — неясное черное очертание на фоне бледного жемчуга рассвета. Она смотрела, как его слуга помогает ему надеть доспехи: подбитая ватой алая туника поверх алой набедренной повязки, алое кожаное нижнее белье, простая кираса, юбка и рукава из красных кожаных полос, туго зашнурованные короткие сапоги, их языки, украшенные стальными львами, перегнулись вперед, закрывая шнурки. Широко улыбнувшись ей, Антоний взял под мышку свой стальной шлем, откинул за спину алый плащ, свободно спадающий с плеч.
— Пойдем, жена, — сказал он. — Проводи меня.
Она сунула свой носовой платок, надушенный ее духами, в пройму его кирасы и вышла с ним на чистый, холодный воздух, наполненный пением птиц.
Канидий, Цинна, Децим Туруллий и Кассий Пармский уже ждали. Антоний встал на стул, чтобы достать до седла, пнул пятками в ребра своего серого в яблоках государственного коня и галопом поскакал на ипподром в пяти милях от дворца. Это был последний день июля.
Как только он исчез из виду, она пошла в свою гробницу в сопровождении Хармиан и Ирас. Войдя внутрь гробницы, они втроем опустили брусья на двойные двери. Только знаменитый восьмифутовый таран Антония мог открыть их. Клеопатра увидела очень много свежей еды, корзины с фигами, оливками, булочками, испеченными по специальному рецепту, что позволяло им не черстветь несколько дней. Но она не думала оставаться там живой много дней.
Худшее случится сегодня, когда тело Антония принесут ей. Его принесут прямо в его собственную комнату с саркофагом, чтобы там его забальзамировали жрецы. Но сначала она посмотрит на его мертвое лицо. О Амун-Ра и все твои боги, пусть оно будет мирным, не искаженным гримасой боли! Пусть его жизнь закончится мгновенно!
— Я рада, — сказала Хармиан, дрожа, — что отверстие пропускает много воздуха. Здесь так мрачно!
— Зажги больше ламп, глупая, — ответила практичная Ирас.
Антоний и его генералы направлялись в Канопу, с улыбкой предвкушая предстоящий бой. Территория уже много лет была традиционно заселена зажиточными иноземными торговцами, но их дома не были разбросаны между гробницами, как на западной стороне города, в районе некрополя. Здесь раскинулись сады, плантации, каменные особняки с бассейнами и фонтанами, рощи черного дуба и пальм. За ипподромом лежали низкие дюны. Около моря — менее желательно для богатого человека — был расположен римский лагерь, построенный квадратом со стороной в две мили, с траншеями, канавами, обнесенный стенами.
«Хорошо!» — подумал Антоний, когда они приблизились.
Он увидел, что солдаты уже вышли из лагеря и построились. Между передними рядами Антония и передними рядами Октавиана было полмили. Орлы сияли, разноцветные флаги когорт развевались на ветру, алый сигнальный флаг был воткнут в землю рядом с государственным конем Октавиана, которого окружали его маршалы. «Ох, как я люблю этот момент! — думал Антоний, проезжая по рядам своих солдат. На флангах били копытами кони. Была обычная возбужденная обстановка перед боем. — Я люблю, когда в воздухе чувствуется ожидание чего-то сверхъестественного, люблю смотреть на лица моих солдат, чувствовать потенциал этой мощи».
И вдруг в какой-то момент все произошло. Его собственный знаменосец с силой воткнул в землю свой флаг и пошел в сторону армии Октавиана. Все знаменосцы сделали то же самое со своими орлами. Вслед за ними все его солдаты подняли вверх мечи и копья, древки которых были перевязаны белыми шарфами.
Как долго Антоний сидел на своем гарцующем коне, он не знал, но когда его ум достаточно прояснился, он посмотрел по сторонам, ища взглядом своих маршалов, — но они уже ушли. Исчезли. И он не знал куда. Резким движением марионетки он повернул седую голову и галопом помчался в Александрию. Слезы заливали его лицо и слетали, как капли дождя от порыва ветра.
— Клеопатра, Клеопатра! — крикнул он, как только вошел во дворец и бросил шлем, со звоном скатившийся по лестнице. — Клеопатра!
Появился Аполлодор, за ним Сосиген и наконец Ха-эм. Но Клеопатры не было.
— Где она? Где моя жена? — кричал он.
— Что случилось? — спросил Аполлодор, съежившись.
— Моя армия дезертировала, а это значит, что и флот мой тоже не будет драться, — резко ответил он. — Где царица?
— В своей гробнице, — ответил Аполлодор.
Вот! Он побледнел, покачнулся.
— Умерла?
— Да. Она не думала, что опять увидит тебя живым.
— И не увидела бы, если бы моя армия сражалась. — Он пожал плечами, развязал тесемки плаща, и тот упал на пол ярким красным пятном. — Да какая разница.
Он развязал ремни кирасы — она упала на мрамор, звякнув, — выхватил меч из ножен, меч аристократа с эфесом из слоновой кости в форме орла.
— Помоги мне снять кожу, — приказал он Аполлодору. — Ну же, я не прошу тебя проткнуть меня мечом! Просто раздень меня до туники.
Но это Ха-эм вышел вперед, снял с него кожаную одежду и ремни. Три старика стояли в оцепенении, глядя, как Антоний направил острие своего меча на диафрагму, нащупывая пальцами левой руки нижнее ребро грудной клетки. Нащупав, он обеими руками схватил эфес меча, шумно втянул в себя воздух и со всей силой вонзил в себя. Только тогда, когда он стал опускаться на пол, ловя ртом воздух, моргая, хмурый не от боли, а от гнева, трое стариков подбежали, чтобы помочь ему.
— Cacat! — воскликнул он, оскалив зубы. — Я ударил мимо сердца. Оно должно быть там…
— Что мы можем сделать? — спросил Сосиген, плача.
— Во-первых, перестань реветь. Меч в моей печенке или в легких, поэтому через какое-то время я все-таки умру. — Он застонал. — Cacat, больно! Так мне и надо… Царица… Отведите меня к ней.
— Оставайся здесь до конца, Марк Антоний, — попросил его Ха-эм.
— Нет, я хочу умереть, глядя на нее. Отведите меня к ней.
Два бальзамировщика поднялись в корзине со своими инструментами и встали на уступ у отверстия, ожидая, пока другие два жреца-бальзамировщика уложат Антония в корзину, на дне которой были положены белые простыни. Затем они подняли корзину лебедкой. У отверстия они поставили корзину на рельсы, и она скатилась в гробницу, где первые два жреца приняли ее.
Клеопатра стояла, ожидая увидеть безжизненное тело Антония, красивого в смерти, без видимых кровавых ран.
— Клеопатра! — ахнул он. — Они сказали, что ты мертва.
— Любовь моя, любовь моя! Ты еще жив!
— Значит, это шутка? — спросил он, пытаясь засмеяться сквозь кашель. — Cacat! Я чувствую кровь на груди.
— Положите его на мою кровать, — приказала она жрецам и ходила вокруг, мешая им, пока они не уложили его так, как она хотела.
На подбитой ватой алой тунике кровь была не так заметна, как на белых простынях, на которых он лежал. Но за свои тридцать девять лет Клеопатра видела много крови и не пришла в ужас при виде ее. До тех пор, пока жрецы-врачи не сняли с него тунику, чтобы туже перевязать рану и остановить кровотечение. Увидев это великолепное тело с длинным тонким разрезом под ребрами, она усилием воли стиснула зубы, чтобы сдержать крик, первый взрыв горя. Антоний умирал… Что ж, она ожидала этого. Но не ожидала, что будет смотреть, как он умирает. Боль в его глазах, спазм агонии, внезапно согнувший его, как лук, когда жрецы стали бинтовать его. Его рука сдавила ее пальцы так, что она подумала: сейчас он их сломает. Но она знала, что это прикосновение дает ему силу, поэтому стерпела.
Когда его положили как можно удобнее, Клеопатра подвинула кресло к кровати, села и тихо и ласково заговорила с ним, а он не отводил взгляда от ее лица. Время шло час за часом, помогая ему пересечь реку, как он выразился, в душе оставаясь римлянином.
— Мы действительно будем вместе гулять в царстве мертвых?
— Теперь уже очень скоро, любовь моя.
— Как я найду тебя?
— Это я найду тебя. Просто сядь где-нибудь в красивом месте и жди.
— Лучшая судьба, чем вечный сон.
— О да. Мы будем вместе.
— Цезарь тоже бог. Я должен буду делить тебя с ним?
— Нет. Цезарь принадлежит к римским богам. Нас там не будет.
Прошло много времени, прежде чем он собрался с силами и смог рассказать ей, что случилось на ипподроме.
— Мои войска дезертировали, Клеопатра. Все до единого.
— Значит, сражения не было.
— Нет, я сам себя заколол.
— Лучше умереть от своего меча, чем от меча Октавиана.
— Я тоже так думаю. Да, но это утомительно. Медленно, слишком медленно.
— Скоро все будет кончено, любимый. Я говорила тебе, как сильно я люблю тебя?
— Да, и теперь я верю тебе.
Переход от жизни к смерти был таким тихим, что она не поняла, когда это произошло, пока не посмотрела близко в его глаза и не увидела огромные зрачки, покрытые золотой патиной. Каким бы ни был Марк Антоний, его больше не было. У нее на руках осталась оболочка, часть его, которую он покинул.
Крик разорвал воздух. Ее крик. Она выла, как животное, рвала на себе волосы, разорвала лиф платья и стала ногтями царапать грудь, плача и причитая, словно сошедшая с ума.
Хармиан и Ирас показалось, что она может нанести себе серьезный вред, они позвали жрецов-бальзамировщиков, и те насильно влили в горло Клеопатры маковый сироп. И только когда она впала в ступор, жрецы смогли отнести тело Марка Антония в комнаты, где стоял саркофаг, чтобы приступить к бальзамированию.
Наступила темнота. Антоний умирал одиннадцать часов. Но в конце он был прежним Антонием, великим Антонием. В смерти он обрел наконец себя.
