Книга: Антоний и Клеопатра
Назад: 16
Дальше: 18

17

Порт Юлия был закончен, и мягкая зима позволила Агриппе начать тренировать своих гребцов и морских пехотинцев. Луций Геллий Попликола и Марк Кокцей Нерва в первый день нового года стали консулами. Как обычно, сторонник взял верх над нейтралом. Нейтральный Луций Нерва, третий на переговорах при заключении Пакта Брундизия, проиграл брату, стороннику Октавиана. Попликола должен был управлять Римом и следить за действиями фракции Антония, которая оставалась многочисленной и крикливой. Октавиан не хотел, чтобы эта фракция приписывала Антонию победу над Секстом Помпеем.
Сабин хорошо следил за строительством Порта Юлия и хотел стать главнокомандующим, но его неуживчивость, неумение ладить с людьми явились причиной, почему он не подходил для такой должности, по мнению Октавиана. Пока Агриппа был занят в Порту Юлия, Октавиан пошел в сенат с предложениями.
— Поскольку ты был консулом, по положению ты равен Сабину, — сказал он Агриппе, когда тот прибыл в Рим с докладом, — поэтому сенат и народ издали декрет, по которому ты, а не Сабин будешь главнокомандующим на суше и адмиралом на море. Конечно, подчиняться ты будешь мне.
Два года управления Дальней Галлией, консульство и доверие Октавиана к его инициативе сильно повлияли на Агриппу. Если раньше он краснел и говорил, что недостоин, то теперь он выглядел очень довольным. Его мнение о себе нисколько не изменилось, но уверенность в себе очень выросла, причем без фатальных недостатков Антония — лени, невнимания к деталям, нежелания просматривать корреспонденцию от Марка Агриппы! Когда Агриппа получал письмо, он немедленно отвечал на него, и так кратко, что его получатель сразу схватывал суть.
— Как ты хочешь, Цезарь, — только и сказал Агриппа в ответ на новость о его назначении.
— Но, — продолжил Октавиан, — я попросил бы тебя найти небольшой флот или пару легионов под мое командование Я хочу лично участвовать в этой войне. С тех пор как я женился на Ливии Друзилле, кажется, я полностью избавился от астмы, даже могу находиться рядом с лошадьми. Поэтому я должен все вынести, чтобы не распространялись ложные слухи о моей трусости.
Это было сказано спокойно, но стеклянный взгляд выдал его намерение навсегда стереть пятно Филипп.
— Я так и планировал сделать, Цезарь, — улыбаясь, сказал Агриппа. — Если у тебя есть время, я хотел бы обсудить планы этой войны.
— Ливия Друзилла должна присутствовать.
— Согласен. Она дома или ушла покупать наряды?
У жены Октавиана было мало недостатков, и один из них — ее любовь к хорошей одежде. Она настаивала на том, что должна хорошо одеваться. У нее был идеальный вкус, а ее драгоценности, постоянно пополняемые мужем, становились предметом зависти всех женщин в Риме. То, что обычно экономный Октавиан не возражал против ее экстравагантности, объяснялось его желанием, чтобы его жена во всем была лучше всех. Она должна выглядеть и вести себя как некоронованная царица, демонстрируя свое доминирующее положение над другими женщинами. Настанет день, когда это будет важно.
— Думаю, она дома.
Октавиан хлопнул в ладоши и велел вошедшему слуге позвать госпожу Ливию Друзиллу. Почти тут же она вошла, одетая в летящие одежды темно-синего цвета с вшитыми кое-где сапфирами, которые сверкали, когда на них падал свет. Ее ожерелье, серьги и браслеты были из сапфиров и жемчуга, а пуговицы, скреплявшие рукав по всей длине в нескольких местах, тоже были из сапфиров и жемчуга.
Агриппа был поражен, ослеплен.
— Восхитительно, моя дорогая, — проскрипел Октавиан голосом семидесятилетнего старика — так она действовала на него.
— Я не могу понять, почему сапфиры так непопулярны, — сказала она, садясь в кресло. — Я считаю их темный цвет тонким и нежным.
Октавиан кивнул писцам и клеркам, прислушивающимся к разговору.
— Идите поешьте или посчитайте рыбу в единственном пруду, не разоренном германцами, — велел он им.
И Агриппе:
— О, как надоело жить за укрепленными стенами! Скажи мне, что в этом году я смогу снести их, Агриппа!
— В этом году определенно, Цезарь.
— Говори, Агриппа.
Но сначала Агриппа развернул на широком столе с кипами бумаг, накопленных триумвиром за время выполнения своих обязанностей, большую карту Италии — от Адриатики до Тусканского моря, Сицилии и провинции Африка.
— Я сосчитал и могу сказать, что у нас будет четыреста одиннадцать кораблей, — сказал Агриппа. — Все, кроме ста сорока из них, находятся в Порту Юлия, готовы и ждут.
— Сто двадцать кораблей Антония плюс двадцать Октавии находятся в Таренте, — сказал Октавиан.
— Именно. Если бы они плыли через проливы Мессаны, они были бы уязвимы. Но они не пойдут через проливы. Они обойдут полуостров с юга и высадятся на Сицилии у мыса Пахим, затем пойдут на север вдоль побережья и атакуют Сиракузы. Этот флот поплывет к Тавру, у которого еще четыре легиона пехоты. После взятия Сиракуз он отправится через склоны Этны, захватывая по пути окрестности, и приведет свои легионы к Мессане, где ожидается самое сильное сопротивление. Но Тавру нужна будет помощь как при взятии Сиракуз, так и при последующем марше. — Карие глаза вдруг сверкнули зеленью. — Самая опасная задача — приманка из шестидесяти больших «пятерок», специально отобранных, чтобы противостоять тяжелому морскому бою. Я бы предпочел не терять их, если возможно, пусть они и служат приманкой. Этот флот поплывет из порта Юлия через проливы на помощь Тавру. Секст Помпей сделает то, что делает всегда, — будет подстерегать в проливах. И он нападет на нашу приманку, как лев на лань. Цель — привлечь внимание Секста к проливам и, следовательно, к Сиракузам — зачем бы еще флоту из прочных «пятерок» плыть на юг, как не для атаки Сиракуз? При удаче мой собственный флот, следующий за флотом-приманкой, незаметно подберется к Сексту и высадит легионы в Милах.
— Я буду командовать флотом-приманкой! — воскликнул Октавиан. — Дай мне выполнить эту задачу, Агриппа, пожалуйста! Я возьму с собой Сабина, чтобы он не чувствовал, что им пренебрегли при выполнении важной задачи.
— Если ты хочешь флот-приманку, Цезарь, он твой.
— Насколько я поняла, атака на восточный конец острова произойдет с двух направлений, — заметила Ливия Друзилла. — Ты, Агриппа, пойдешь с запада к Мессане, а Тавр подойдет к Мессане с юга. А что с западным краем Сицилии?
Агриппа погрустнел.
— Здесь, госпожа, боюсь, мы вынуждены использовать Марка Лепида и несколько из его многочисленных легионов, которые он набрал в провинции Африка. От Африки до Лилибея и Агригента плыть недалеко. И с этим лучше справится Лепид. Секст может иметь свой штаб в Агригенте, но он не будет там засиживаться, если события разворачиваются вокруг Сиракуз и Мессаны.
— Я не думаю, что он будет находиться там, но его подвалы и деньги будут, — резко сказала Ливия Друзилла. — Что бы мы ни предприняли, мы не можем позволить Лепиду удрать с деньгами Секста. А он попытается это сделать.
— Несомненно, — согласился Октавиан. — К сожалению, он присутствовал при нашем споре с Антонием, поэтому он очень хорошо знает, что Агригент крайне важный пункт. И что в военном отношении он не является первой мишенью. Мы должны будем побить Секста у Мессаны, отделенной от Агригента половиной острова и несколькими горными хребтами. Но я считаю Агригент еще одной приманкой. Лепид не может позволить себе ограничиться западным концом, если он хочет сохранить свой статус триумвира и одного из победителей. Поэтому он оставит у Агригента несколько легионов до тех пор, пока не сможет вернуться и опустошить подвалы. Но мы не позволим ему вернуться.

 

 

— И как ты это сделаешь, Цезарь? — спросил Агриппа.
— Я еще не знаю. Просто поверь мне, что он не вернется.
— Я верю тебе, — с важным видом сказала Ливия Друзилла.
— Я тоже верю, — подхватил преданный Агриппа.

 

Не желая рисковать при экваториальных штормах, Агриппа не начинал атаки до начала лета, пока не получил из Африки сообщение от Лепида, что он готов и отплывет в июльские иды. Статилий Тавр, которому предстояло совершить самый длинный путь, должен был отплыть из Тарента на тринадцать дней раньше, в календы. Октавиан, Мессала Корвин и Сабин отправились из Порта Юлия за день до ид, а Агриппа — на следующий день после ид.
Было согласовано, что Октавиан высадится на Сицилии южнее «пальца» италийского «сапога», в Тавромении, имея под началом основную часть легионов. Тавр присоединится к нему там, перейдя через Этну. Друг Октавиана Мессала Корвин должен вести легионы через Луканию к Вибоне, оттуда они пойдут в Тавромений.
Все было бы хорошо, если бы не внезапный, не по сезону, шторм, который нанес флоту-приманке Октавиана больше ущерба, чем налеты Секста Помпея. Сам Октавиан застрял на италийской стороне пролива вместе с половиной своих легионов. Другая половина, высадившаяся в Тавромении, ждала прихода Тавра и Октавиана. Ждать пришлось долго. После того как через шестнадцать дней шторм затих, Октавиан и Мессала Корвин в унынии оценили ущерб, нанесенный штормом их транспортам. Когда им удалось починить корабли, была середина секстилия, и на острове уже шли сражения.
Лепид вообще не пострадал. Он высадился в Лилибее и Агригенте в нужное время с двенадцатью легионами и нанес удар с севера и с востока, пройдя через горы к Мессане. Как и предсказывал Октавиан, он оставил в Агригенте четыре легиона, уверенный, что он, и никто другой, вернется, чтобы забрать содержимое хранилищ Секста Помпея.
Но это Агриппа выиграл кампанию. Зная размер флота Тавра в Таренте и переоценив размер флота-приманки Октавиана, Секст Помпей собрал все свои корабли и сконцентрировал их в проливе с целью удержать Мессану и восточный берег острова. В результате двести одиннадцать квинкверем и трирем Агриппы утопили небольшой флот Помпея у берегов Мил и с ним четыре легиона в полном составе. Затем Агриппа опустошил северный берег с запада, собрал свои военные корабли и притаился у берегов Навлоха.
Похоже, Сексту Помпею даже в голову не пришло, что презренный Октавиан сможет собрать так много кораблей и войска против него. Плохие новости следовали одна за другой: Лепид захватил западный берег Сицилии, Агриппа напал на северный берег, а сам Октавиан наконец переплыл пролив. Сицилию наводнили солдаты, но только малая часть их принадлежала Сексту Помпею. Придя в отчаяние, младший сын Помпея Великого решил поставить все на крупномасштабный морской бой и поплыл навстречу Агриппе.
Два флота встретились у Навлоха. Секст был убежден, что, имея столько кораблей, он непременно победит. У него более трехсот галер с великолепными командами и адмиралами, а сам он главнокомандующий. И этот апулейский деревенщина Марк Агриппа думает, что сможет победить Секста Помпея, уже десять лет непобедимого на море? Но корабли Агриппы были более агрессивны и вооружены секретным оружием Агриппы — гарпунами. Он взял обычную морскую кошку и превратил ее в нечто, чем можно выстрелить из скорпиона на гораздо большее расстояние, чем бросок рукой. Вражеский корабль подтаскивали ближе, потом забрасывали из скорпионов дротиками, булыжниками и зажженными пучками сена. Во время такой стрельбы корабль Агриппы разворачивался и ударял носом в бок корабля Секста, срезая весла. После этого морские пехотинцы переходили на корабль и убивали всех, кто не успевал прыгнуть в воду, где они или тонули, или их вылавливали, чтобы взять в плен. Согласно замыслу Агриппы, носы кораблей были хороши для тарана, но таран редко приводил к потоплению корабля. Чаще у него была возможность уйти. Но гарпуны, срезанные весла и морские пехотинцы неизменно означали обреченную жертву.
Заливаясь слезами, Секст Помпей наблюдал, как погибает его флот. В самый последний момент он повернул свой флагман на юг и убежал, не желая допустить, чтобы его повели в цепях по Римскому Форуму и судили за измену тайно, в сенате, как Сальвидиена. Ибо он хорошо знал, что его статус защитил бы его от обычной судьбы человека, объявленного врагом народа: быть убитым первым, кто увидит его. Это он выдержал бы.
Он спрятался в бухте и переплыл пролив с наступлением темноты. Потом поплыл на восток вокруг Пелопоннеса, чтобы найти убежище у Антония, который, как ему было известно, проводил кампанию. Он сойдет где-нибудь на берег и будет ждать Антония. Митилены на острове Лесбос в свое время укрыли его отца. Секст был уверен, что они сделают это и для сына.

 

Суша почти не сопротивлялась, особенно после третьего сентября, когда Агриппа победил у Навлоха. «Легионы» Секста состояли из разбойников, рабов и вольноотпущенников, плохо обученных и не отличавшихся храбростью. Секст использовал их только для того, чтобы терроризировать местное население. Настоящим римским легионам они не могли противостоять. Большая часть сдалась, умоляя о пощаде.
Упиваясь своим превосходством, Лепид прошел по всему острову. И даже при этом он прибыл к Мессане раньше Октавиана, встретившего сильное сопротивление на берегу пролива к северу от Тавромения. Когда Лепид достиг Мессаны, губернатор города Плиний Руф, назначенный Секстом Помпеем, выразил желание сдаться Агриппе. Такого оскорбления Лепид не мог вынести. Он написал Плинию Руфу, требуя, чтобы тот сдался ему, а не Агриппе, низкорожденному «никому». И примет он сдачу от своего имени, а не от имени Октавиана.
Когда Октавиан прибыл в лагерь Агриппы, тот кипел от возмущения. Это что-то новое! За все годы, что они были вместе, он никогда не видел Агриппу в таком состоянии.
— Ты знаешь, что сделал этот cunnus? — взревел Агриппа. — Сказал, что это он одержал победу на Сицилии, а не ты, триумвир Рима, Италии и островов! Сказал… сказал… я не могу даже подумать об этом. Как я зол!
— Пойдем встретимся с ним, — успокоил его Октавиан. — Выясним разногласия и получим извинения. Согласен?
— Меня удовлетворит только его голова, — пробормотал Агриппа.
Лепид был непримирим. Он принял Октавиана и Агриппу в алом плаще и в золотых доспехах. На его кирасе был изображен Эмилий Павел на поле сражения у Пидны — знаменитая победа. В пятьдесят пять лет немолодой Лепид остро чувствовал, что его уже затмевает молодежь. Сейчас или никогда. Время попытаться прийти к власти, которая всегда ускользала от него. Его ранг был равен рангу Антония и Октавиана, но никто не принимал его всерьез, и это должно измениться. Все «легионы» Секста он ввел в свою армию с тем результатом, что в Мессане у него было двадцать два легиона без четырех, находящихся у Агригента, и легионов, которые он оставил для сохранения порядка в провинции Африка. Да, время действовать!
— Что ты хочешь, Октавиан? — надменно спросил он.
— То, что полагается мне, — спокойно ответил Октавиан.
— Тебе ничего не полагается. Я побил Секста Помпея, а не ты и не твои низкорожденные приспешники.
— Как странно, Лепид. А почему же я думал, что Секста Помпея побил Марк Агриппа? Он выиграл морское сражение, где тебя не было.
— Ты можешь получить море, Октавиан, но ты не можешь получить этот остров, — вставая, сказал Лепид. — Как триумвир, имеющий равные права с тобой, я объявляю, что отныне Сицилия является частью Африки и я буду управлять ею из Африки. Африка — моя, выделенная мне по Пакту Тарента еще на пять лет. Только, — продолжил Лепид, ухмыляясь, — пяти лет недостаточно. Я беру Африку, включая Сицилию, навсегда.
— Сенат и народ отнимет у тебя и то и другое, если ты не будешь осторожен, Лепид.
— Тогда пусть сенат и народ идут на меня войной! У меня тридцать легионов. Я приказываю тебе и твоим подчиненным, Октавиан, убираться в Италию! Немедленно покиньте мой остров!
— Это твое последнее слово? — спросил Октавиан, стиснув руку Агриппы, чтобы тот не выхватил меч.
— Да.
— Ты действительно готов к еще одной гражданской войне?
— Да.
— Думаешь, Марк Антоний поддержит тебя, когда вернется из Парфянского царства? Но он не поддержит, Лепид. Поверь мне, он не поддержит.
— Мне все равно, поддержит он или не поддержит. А теперь уходи, пока ты еще жив, Октавиан.
— Уже несколько лет я — Цезарь, а ты по-прежнему только Лепид недостойный.
Октавиан повернулся и вышел из лучшего особняка Мессаны, не отпуская руки Агриппы.
— Цезарь, как он смеет! Не говори мне, что мы должны сражаться с ним! — крикнул Агриппа, освобождаясь наконец от хватки друга.
На губах Октавиана заиграла самая обворожительная улыбка, он посмотрел на Агриппу сияющими, невинными, подкупающе молодыми глазами.
— Дорогой Агриппа! Я обещаю, что мы не будем с ним сражаться.
Больше этого Агриппа не смог узнать. Октавиан просто сказал, что гражданской войны не будет, даже ничтожно малой, стычки, дуэли, упражнений.
На следующее утро на рассвете Октавиан исчез. К тому времени как Агриппа нашел его, все уже было кончено. Одетый в тогу, он явился в огромный лагерь Лепида и прошелся среди тысяч солдат, улыбаясь им, поздравляя их, завоевывая их. Они клялись страшными клятвами Теллус, Солу Индигету и Либеру Патеру, что Цезарь их единственный командир, их любимый золотоволосый талисман, сын бога.
Восемь легионов Секста Помпея, состоявших из всякого сброда, были в тот же день распущены и отправлены под сильной охраной, покорные своей судьбе. Лепид обещал им свободу, а поскольку они плохо знали Октавиана, они, конечно, ожидали того же и от него.
— Твоя карьера закончилась, Лепид, — сказал Октавиан, когда пораженный Лепид ворвался в его палатку. — Поскольку по крови ты связан с моим божественным отцом, я сохраню тебе жизнь и не подвергну суду в сенате за измену. Но я добьюсь, чтобы сенат лишил тебя звания триумвира и отобрал все твои провинции. Ты навсегда станешь частным лицом, даже не будешь иметь права выдвигать свою кандидатуру на цензора. Но ты можешь остаться великим понтификом, потому что этот сан дается пожизненно, и ты им останешься, пока ты жив. Я требую, чтобы ты плыл со мной на моем корабле, но ты сойдешь в Цирцеях, где у тебя есть вилла. Ты ни под каким видом не появишься в Риме, и ты не сможешь жить в Общественном доме.
Лепид слушал с вытянутым лицом, судорожно сглатывая. Не найдя что сказать в ответ, он рухнул в кресло и закрыл лицо складкой тоги.

 

Октавиан был верен своему слову. Хотя сенат был полон сторонников Антония, он единогласно утвердил декреты о Лепиде. Лепиду было запрещено появляться в Риме, он был лишен своих общественных обязанностей, наград и провинций.
Урожай того года продавали по десять сестерциев за модий, и Италия воспрянула духом. Когда Октавиан и Агриппа открыли подвалы в Агригенте, они получили сногсшибательную сумму в сто десять тысяч талантов. Сорок процентов Антония — сорок восемь тысяч талантов — послали ему в Антиохию, как только его афинский флот смог отплыть. Чтобы предотвратить воровство, деньги положили в дубовые ящики, обитые железом, забитые гвоздями и запечатанные свинцовой печатью с оттиском печатки-сфинкса Октавиана «ИМП. ЦЕЗ. СЫН БОГА. ТРИ.». Каждый корабль вез шестьсот шестьдесят шесть ящиков, в каждом ящике по одному таланту весом пятьдесят шесть фунтов.
— Это должно ему понравиться, — сказал Агриппа, — но ему не понравится, что ты оставил себе двадцать галер Октавии, Октавиан.
— Они отправятся в Афины в следующем году с двумя тысячами отборных солдат на борту и Октавией как дополнительным подарком. Она скучает по нему.

 

Но доля Рима, составляющая шестьдесят процентов, поскольку Лепид лишился своей доли, не досталась Риму полностью. Шестьдесят шесть тысяч ящиков были погружены на транспорты, которые сначала должны были зайти в Порт Юлия и там высадить те двадцать легионов, что Октавиан вез домой. Некоторые солдаты будут демобилизованы, но большинство должны были остаться под орлами по причинам, известным только Октавиану.
Слухи об огромных богатствах быстро разнеслись. В конце сицилийской кампании легионы уже не вызывали восхищения и не были полны патриотизма. Когда Октавиан и Агриппа привели их в Капую и разместили по лагерям в окрестностях города, двадцать представителей от легионов пришли как делегация к Октавиану, грозя мятежом, если каждому легионеру не выплатят больших премий. Они говорили серьезно, Октавиан это понял. Он спокойно выслушал их главного, потом спросил:
— Сколько?
— Тысяча денариев — четыре тысячи сестерциев — каждому, — сказал Луций Децидий. — Иначе все двадцать легионов поднимут бунт.
— Сюда входят нестроевые?
Очевидно, нет, судя по удивлению на лицах. Но Децидий быстро сообразил:
— Для них по сто денариев каждому.
— Я прошу извинения, мне надо взять счеты и подсчитать, в какую сумму это выльется, — невозмутимо произнес Октавиан.
И он начал считать. Костяшки из слоновой кости бегали взад-вперед по тонким прутьям быстрее, чем могли проследить неискушенные представители. О, смотреть на этого молодого Цезаря было настоящим удовольствием!
— Получается пятнадцать тысяч семьсот сорок четыре таланта серебром, — сказал он несколько мгновений спустя. — Другими словами, обычное содержание казны Рима, полностью.
— Gerrae, не может быть! — воскликнул Децидий, который умел читать и писать, но не умел считать. — Ты мошенник и лжец!
— Уверяю тебя, Децидий, я ни то ни другое. Я просто говорю правду. Чтобы доказать это, когда я заплачу вам — да, я заплачу вам! — я положу деньги в сто тысяч мешков по тысяче в каждом для солдат и двадцать тысяч мешков по сто для нестроевых. Денарии, не сестерции. Я сложу эти мешки на сборочной площади, а ты найдешь достаточно легионеров, умеющих считать, и удостоверишься, что в каждом мешке действительно требуемая сумма денег. Хотя быстрее взвесить, чем считать, — кротко закончил он.
— Я забыл сказать, что еще для центурионов по четыре тысячи денариев, — добавил Децидий.
— Поздно, Децидий. Центурионы получат столько же, сколько и рядовые. Я согласился на ваше первое требование, но отказываюсь менять все. Это понятно? Я даже больше скажу, ведь я триумвир и имею право сказать вам, что вы не можете получить эту премию и еще ожидать землю. Это вам плата за демобилизацию — и мы в полном расчете с вами. Если вы получите землю, это будет только любезность с моей стороны. Тратьте по мелочам то, что должно быть в казне, с моими лучшими пожеланиями, но не просите еще, ни сейчас, ни в будущем. Потому что Рим отныне не будет платить больших премий. В будущем легионы Рима будут драться за Рим, а не за генерала и не в гражданской войне. И в будущем римские легионы будут получать жалованье, свои сбережения и небольшие премии при увольнении. Больше никакой земли, больше ничего без санкции сената и народа. Я учреждаю постоянную армию в двадцать пять легионов, и все легионеры будут служить двадцать лет без увольнения. Это карьера, а не работа. Факел для Рима, а не уголь для генерала. Я понятно говорю? На сегодня хватит, Децидий.
Двадцать представителей слушали с возрастающим ужасом, ибо раньше в этом красивом молодом лице было что-то от Цезаря, а сейчас лицо не было ни красивым, ни молодым. Они знали, что он говорит совершенно серьезно. Как представители, они были самыми воинственными и самыми корыстными, но даже самые воинственные и корыстные люди могут услышать, как закрывается дверь, а в тот день дверь закрылась. Вероятно, в дальнейшем еще будут мятежи, но Цезарь говорил, что мятежников ждет смерть.
— Ты не можешь казнить сто тысяч нас, — сказал Децидий.
— Разве? — удивился Октавиан, широко открыв заблестевшие глаза. — Сколько бы вы прожили, если бы я сказал трем миллионам италийцев, что вы требуете за них выкуп, беря деньги из их кошельков, потому что на вас кольчуги и меч? Этой причины недостаточно, Децидий. Если люди Италии узнают об этом, они разорвут на мелкие кусочки сто тысяч вас. — Он презрительно махнул рукой. — Идите, все! И посмотрите на размер ваших премий, когда я сложу мешки на плацу. Тогда вы узнаете, сколько вы просите.
Они гуськом вышли, покорно, но убежденные в своей правоте.
— У тебя есть их имена, Агриппа?
— Да, все до последнего. И еще несколько.
— Разъедини их и перемешай. Думаю, будет лучше, чтобы с каждым случился несчастный случай. А ты как считаешь?
— Фортуна капризна, Цезарь, но смерть в бою легче организовать. Жаль, что кампании кончились.
— Вовсе нет! — живо возразил Октавиан. — В будущем году мы идем в Иллирию. Если не пойдем, Агриппа, тамошние племена объединятся с бессами и дарданами и ринутся через Карнические Альпы в Италийскую Галлию. Там горы самые низкие, и оттуда легче всего попасть в Италию. Единственная причина, почему они до сих пор этого не сделали, — отсутствие единства среди племен, которых неправильно романизируют. Представители легионов думают, что они будут героями, но большинство из них умрут в процессе завоевания короны за храбрость. Кстати, я собираюсь наградить тебя морской короной. — Он хихикнул. — Она тебе пойдет, Агриппа, она золотая.
— Спасибо, Цезарь, ты очень добр. Но Иллирия?
— Мятежей больше не будет. Скоро это станет немодно, или мое имя не Цезарь и я не сын бога. Тьфу! Я только что потерял почти шестнадцать тысяч талантов за пустяковую кампанию, в которой больше людей утонуло, чем погибло от меча. Больше не будет гражданских войн, и легионы больше не будут драться ради непомерных премий. Легионы будут драться в Иллирии за Рим, и только за Рим. Это будет настоящая кампания, без элемента преклонения перед командиром или зависимости от него во имя премий. Хотя я тоже приму участие в сражениях, это будет твоя кампания, Агриппа. Тебе я доверяю.
— Ты поражаешь, Цезарь.
— Почему? — удивленно спросил Октавиан.
— Ты запугал этих презренных негодяев. Они пришли сюда с раннего утра, чтобы запугать тебя, а ты повернул дело так, что это они ушли, очень напуганные.
Блеснула улыбка, которая (по мнению Ливии Друзиллы) могла расплавить бронзовую статую.
— Агриппа, может, они и законченные негодяи, но они такие дети! Я знаю, что всего лишь один из восьми легионеров умеет читать и писать, но в будущем, когда они станут постоянной армией, они все должны будут научиться грамоте и счету. В зимнем лагере должно быть много учителей. Если бы они имели представление, сколько стоит Риму их жадность, они сначала подумали бы, прежде чем столько требовать. Вот почему уроки начнутся сейчас, с этих мешков. — Он печально вздохнул. — Я должен послать за целой когортой казначейских клерков. Я буду сидеть здесь, Агриппа, пока все не будет сделано у меня на глазах. Чтобы не было никакого казнокрадства, хищения или обмана, даже намека на подобное.
— Ты заплатишь им цистофорами? В подвалах Секста их было полно. Я помню историю о брате великого Цицерона, которому заплатили цистофорами.
— Эти монеты расплавят и отчеканят сестерции и денарии. Моим негодяям и людям, которых они представляют, заплатят денариями, как они требуют. — На его лице появилось мечтательное выражение. — Я пытаюсь представить, какой высоты будет эта гора мешков, но даже моего воображения не хватает.

 

Только в январе Октавиан смог вернуться в Рим, выполнив свою задачу. Он превратил само событие в подобие цирка, заставив все сто двадцать тысяч легионеров пройти по сборочной площади и посмотреть на холмы мешков, потом произнес речь скорее в духе покойного Цезаря, чем от своего имени. Его способ донесения слов до слушателей был новым: сам он стоял на высоком трибунале и обращался к тем центурионам, которые, по сообщениям его агентов, были влиятельными людьми, а каждый из его агентов произносил ту же речь перед центурией, причем не читая по бумажке, а воспроизводя по памяти. Это удивило Агриппу, который знал все об агентах Октавиана, но не представлял, что их так много. Центурия состояла из восьмидесяти солдат и двадцати нестроевых слуг. В легионе было шестьдесят центурий. И двадцать легионов собрались, чтобы посмотреть на мешки и послушать речь. Тысяча двести агентов! Неудивительно, что он знал все, что необходимо. Он мог претендовать на звание сына Цезаря, но истина была в том, что Октавиан ни на кого не был похож, даже на своего божественного отца. Он был нечто абсолютно новое, и проницательные люди, такие как покойный Авл Гиртий, поняли это сразу, с первых шагов его карьеры.
Что касается его агентов, это были люди, непригодные ни для какой другой работы, болтливые бездельники, которым нравилось получать небольшое жалованье за то, что они шатаются по рыночной площади и говорят, говорят, говорят. Когда кто-нибудь сообщал своему хозяину ценную информацию подлинной, тщательно выстроенной цепочке, он получал несколько денариев как награду, но только если информация точная. Октавиан имел агентов и в легионах, но им платили только за информацию. Жалованье им платил Рим.
К тому времени как собрание закончилось, легионы знали, что демобилизованы будут только ветераны Мутины и Филипп, что в следующем году предстоят сражения в Иллирии и что мятежей больше не потерпят ни под каким предлогом, и меньше всего из-за премии. Малейший намек на мятеж — и будет порка, и полетят головы.
Агриппа наконец отметил свой триумф за победы в Дальней Галлии. Кальвин, обремененный испанскими трофеями и внушающей страх репутацией за жестокое обращение с мятежными солдатами, отделал дорогим мрамором потрескавшиеся стены небольшой базилики Регия, самого древнего храма в Риме, и украсил ее снаружи статуями. Статилий Тавр стал губернатором провинции Африка, оставив себе только два легиона. Зерно поступало как и полагалось, и по старой цене. Счастливый Октавиан приказал снести укрепления вокруг дома Ливии Друзиллы. Он построил для германцев удобные бараки на конце Палатина, на углу, где Триумфальная улица выходит к Большому цирку, и сделал их специальной охраной. Хотя впереди него всегда шли двенадцать ликторов, как велел обычай, он и его ликторы шли в окружении вооруженных германцев. Новое явление в Риме, не привыкшем видеть вооруженные войска внутри священных границ города, за исключением крайних случаев.
Легионы принадлежали Риму, но германцы принадлежали Октавиану, и только ему. Их было шестьсот человек, когорта телохранителей, официально предназначенная для защиты городских магистратов, сенаторов и триумвиров. Но ни магистраты, ни сенаторы не питали иллюзий. Германцы отвечали только перед Октавианом, который вдруг стал особой личностью, какой даже Цезарь не был. Богатые и влиятельные сенаторы и всадники всегда нанимали личную охрану, но из бывших гладиаторов, которые никогда не выглядели настоящими воинами. Октавиан одел своих германцев в эффектную форму. Они всегда были бодры, полны сил. Неимущие развлекались, глядя, как они каждый день выполняют свои упражнения на арене Большого цирка.
Никто уже не свистел, не шикал, не плевал Октавиану вслед, когда он шел по городским улицам или появлялся на Римском Форуме. Он спас Рим и Италию от голодной смерти без помощи Марка Антония, чей флот, полученный взаймы, даже не упоминался. Работа по организации Италии была поручена Сабину, и он с удовольствием взялся за ее выполнение. Он ратифицировал документы на землю, производил оценку общественных земель в разных городах и муниципиях, производил перепись ветеранов, фермеров, выращивающих пшеницу, всех, кого Октавиан считал ценными или заслуживающими внимания. Он наблюдал за ремонтом дорог, мостов, общественных зданий, гаваней, храмов и зернохранилищ. Сабину предоставили также команду преторов для заслушивания многочисленных жалоб: римляне всех классов имели право на судебное разбирательство.
Через двадцать дней после сражения у Навлоха Октавиану исполнилось двадцать семь лет. Целых девять лет он был в центре римской политики и войны. Даже дольше, чем Цезарь или Сулла, которые отсутствовали в Риме по нескольку лет. Октавиан был «оседлым» римлянином. Это было заметно во многом, но особенно в его осанке. Хрупкий, невысокий, одетый в тогу, он двигался с грацией и достоинством, в странной ауре силы — силы человека, который выжил вопреки всему и теперь торжествует. Люди Рима, от первого класса до неимущих, привыкли видеть его на улицах. Как и Юлий Цезарь, он не гнушался поговорить с любым. И это несмотря на германскую охрану, которая знала, что не надо препятствовать, когда он проходил сквозь их ряды, чтобы поговорить с человеком. Они научились скрывать свое беспокойство, обмениваясь замечаниями на ломаной латыни с теми в толпе, кто не осмеливался подойти к великолепному Цезарю.

 

К Новому году, когда этот счастливчик из рода Помпеев, тоже Секст Помпей, стал консулом в паре с Луцием Корнифицием, в Рим начали поступать известия о больших победах на Востоке, распространяемые агентами Антония по наущению Попликолы. Антоний победил парфян, завоевал обширные территории для Рима, собрал несметные сокровища. Его сторонники ликовали, его враги были смущены. Октавиан, не веривший в это, послал на Восток специальных агентов, чтобы узнать, правдивы ли слухи.
В мартовские календы он созвал сенат, что было редкостью. Всякий раз, когда он это делал, сенаторы приходили все до единого, из любопытства и растущего уважения. Он еще не был членом сената. Еще встречались сенаторы, которые звали его Октавианом, отказывая ему в титуле Цезарь, но их количество уменьшалось. А то, что он пережил девять опасных лет, добавило элемент страха. Так как его власть усиливалась, а Марк Антоний все не появлялся, ничто не мешало ему стать тем, кем он хотел быть. Вот откуда появился страх.
Как триумвир, ответственный за Рим и Италию, он занимал курульное кресло на возвышении магистратов в конце новой курии, которую построил его божественный отец. Она строилась так долго, что не была закончена до года поражения Секста Помпея. Поскольку Октавиан обладал imperium maius, по положению он был выше консулов, чьи курульные кресла были расположены по обе стороны от его кресла и далеко позади него.
Он поднялся, чтобы произнести речь. В руках у него не было заметок, он стоял очень прямо, и его волосы светились золотым нимбом в сумеречном здании. Свет лился через верхний ряд окон и поглощался мраком пространства, которое вмещало тысячу человек на двух скамьях в три яруса, по одной скамье с каждой стороны возвышения. Сенаторы сидели на складных стульях: старшие магистраты — на нижнем ярусе, младшие — на среднем, а pedarii (заднескамеечники), не имевшие права голоса, — на верхнем ярусе. Поскольку партийной системы не существовало, было неважно, где сидит человек, справа или слева от возвышения. Но члены фракций старались сидеть вместе. Некоторые делали записи для личных архивов, а шесть клерков записывали для сената, потом делали копии, ставили печати консулов и помещали в архив, находившийся рядом с конторами сената.
— Уважаемые сенаторы, консуляры, преторы, экс-преторы, эдилы, экс-эдилы, плебейские трибуны, почтенные отцы, я здесь, чтобы отчитаться перед вами о том, что сделано. Мне жаль, что я немного запоздал с этим, но мне было необходимо поехать в провинцию Африка, чтобы представить ее губернатора Тита Статилия Тавра и самому посмотреть, что там натворил экс-триумвир Лепид. Он набрал огромное количество легионов, которые затем использовал в попытке захватить власть в Риме. Как вы знаете, с ситуацией я справился. Но никогда впредь ни одному промагистрату любого ранга или полномочий не позволено будет набирать, вооружать и тренировать легионы в своей провинции или вводить легионы в свои провинции без разрешения сената и народа Рима. Далее. Мои самые первые легионы, ветераны Мутины и Филипп, будут распущены. Легионерам дадут земли в Африке и на Сицилии. На Сицилии еще большие беспорядки, чем в Африке. Она нуждается в хорошем руководстве, надлежащем ведении сельского хозяйства и в преуспевающем населении. Эти ветераны будут расселены на ста-двухстах югерах земли. Они должны выращивать пшеницу, через каждые три года заменяя ее на бобовые. Старые латифундии Сицилии будут поделены, кроме того, который отдан императору Марку Агриппе. Он возьмет под свою опеку ветеранов, выращивающих пшеницу. Сами они не будут продавать зерно. Он будет делать это от их имени и справедливо, без обмана платить им. Ветеранам понравился такой порядок, и они ждут не дождутся, когда их отпустят домой. После их ухода у Рима останутся двадцать пять хороших легионов. Этого достаточно, чтобы справиться с любыми войнами, которые Рим вынужден будет вести. Очень скоро они отправятся в Иллирию, которую я намерен подчинить в этом году или в ближайшие годы. Пора защитить людей восточной части Италийской Галлии от набегов иапидов, далматов и других племен Иллирии. Если бы был жив мой божественный отец, это было бы уже сделано. А теперь это моя задача, и я выполню ее вместе с Марком Агриппой. Ибо я не могу покинуть Рим дольше чем на несколько месяцев. Первостепенная задача — эффективное руководство, и сенат и народ Рима оказали мне честь осуществить это эффективное руководство.
Октавиан сошел с курульного возвышения, прошелся вдоль длинной скамьи, на которой сидели десять плебейских трибунов, и встал в центр мозаичного пола. Оттуда он говорил, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, чтобы все могли видеть его лицо, а не только затылок. За ним следовал нимб золотого света, создавая впечатление нереальности его тонкой фигуры.
— Мы не знали покоя с тех пор, как Секст Помпей стал мешать нам запасать зерно, — продолжил он ровным голосом. — Казна была пуста, народ голодал, цены взлетели так высоко, что только люди с достатком могли жить так, как должны жить все римляне, — с достоинством и хотя бы с минимумом комфорта. Увеличилось количество людей, которые не могут позволить себе даже одного раба. Неимущие, которые не получали жалованья солдата, оказались в таком отчаянном положении, что ни один магазин в Риме не отваживался открыться. Не их вина, почтенные отцы! Наша вина, потому что мы слишком долго терпели Секста Помпея. Но у нас не было ни флота, ни денег, чтобы выступить против него, как все вы хорошо знаете. Потребовалось четыре года, чтобы собрать столько кораблей, сколько нам нужно. В прошлом году у нас появился необходимый флот, и Марк Агриппа навсегда выгнал Секста Помпея с моря.
Голос его изменился, стал суровым.
— Я расправился с пехотой Секста Помпея так же сурово, как с его матросами и гребцами. Рабы были возвращены своим хозяевам с просьбой никогда не освобождать их. Если их прежних хозяев нельзя было найти, потому что Секст Помпей убил их, этих рабов сажали на кол. Да! На кол! Через прямую кишку в жизненно важные органы. Вольноотпущенников и иноземцев выпороли и поставили на лоб клеймо. Адмиралов казнили. Экс-триумвир Марк Лепид хотел ввести их в состав своих легионов, но Рим не нуждается в таких мерзавцах и не потерпит их. Они или умерли, или стали рабами. И это правильно. Консулы, преторы, эдилы, квесторы и военные трибуны Рима имеют определенные обязанности и должны исполнять их с усердием и эффективно. Консулы вырабатывают законы и санкционируют предприятия. Преторы заслушивают судебные иски, гражданские и уголовные. Квесторы следят за деньгами Рима, будь это квесторы казначейства, или какого-то губернатора, или порта. Эдилы служат самому Риму, следя за состоянием водного снабжения, стоков, рынков, зданий и храмов. Как триумвир, отвечающий за Рим и Италию, я буду внимательно следить за магистратами и позабочусь о том, чтобы это были хорошие магистраты.
Он озорно улыбнулся, блеснули белые зубы.
— Я признателен за мои позолоченные статуи, поставленные на Форуме, — это говорит о том, что я восстановил порядок на суше и на море. Но больше всего я ценю хорошее руководство. И Рим еще не настолько богат, чтобы позволить себе тратить на статуи деньги из своих доходов. Тратьте разумно, почтенные отцы!
Он сделал несколько шагов, потом повернулся к возвышению и остановился, собираясь произнести заключительную часть своей речи, к облегчению присутствующих оказавшуюся короткой.
— Последнее, но не менее важное, почтенные отцы. До меня дошли слухи о том, что император Марк Антоний одержал большие победы на Востоке, что его лоб венчает лавровый венец и что у него огромные трофеи. Он дошел даже до Фрааспы, что в двухстах милях от Экбатаны, и везде побеждал. Армения и Мидия у его ног, их цари — его вассалы. Поэтому давайте проголосуем за двадцатидневное благодарение в честь его подвигов. Кто согласен, скажите «да»!
Крики «да!» потонули в топоте ног, в аплодисментах. Октавиан сосчитал голоса. Да, все еще около семисот сторонников.

 

— Я их опередил! — самодовольно сообщил он Ливии Друзилле, вернувшись домой. — Я не дал его сторонникам возможности прокричать с места о подвигах Антония.
— Разве еще никто не знает о поражении Антония? — удивилась она.
— Кажется, не знают. Предложив проголосовать за благодарение, я лишил их возможности поспорить.
— И предотвратил предложение проголосовать за победные игры в его честь и еще за что-нибудь, что станет известно всем, вплоть до неимущих, — сказала она, очень довольная. — Отлично, любовь моя, отлично!
Он притянул ее к себе на ложе и стал целовать ее веки, щеки, ее восхитительный рот.
— Я хотел бы заняться с тобой любовью, — шепнул он ей на ухо.
— В чем же дело? — выдохнула она, беря его за руку.
Обнявшись, они покинули гостиную Ливии Друзиллы и прошли в ее спальню. «Сейчас, пока он этого хочет! Сейчас, сейчас!» — думала она, срывая одежды с себя, с него. Потом она легла на кровать, приняла соблазнительную позу. «Целуй мои груди, целуй мой живот, целуй ниже, покрой всю меня поцелуями, наполни меня своим семенем!»

 

Через шесть рыночных интервалов Октавиан снова созвал сенат, вооружившись горой свидетельств, которые могли и не понадобиться, но которые он должен был иметь под рукой на всякий случай. На этот раз он начал с объявления, что в казне теперь достаточно денег, чтобы простить одни налоги и уменьшить другие. И объявил, что надлежащее республиканское правление вернется, как только кампания в Иллирии закончится. Триумвиры перестанут быть необходимыми, кандидаты в консулы смогут выдвигать свои кандидатуры без одобрения триумвиров. Сенат будет верховным органом, собрания будут собираться регулярно. Все это было встречено с одобрением и громкими аплодисментами.
— Однако, — и голос его зазвенел, — прежде чем я закончу, я должен обсудить дела на Востоке. То есть дела императора Марка Антония. Во-первых, Рим получал ничтожно малую дань от провинций Марка Антония с тех пор, как он стал триумвиром Востока после Филипп, около шести с половиной лет назад. То, что я, триумвир Рима, Италии и островов, смог снизить одни налоги и отменить другие, — это моя заслуга, без помощи Марка Антония. И прежде чем кто-либо на передних или средних скамьях вскочит, чтобы напомнить мне, что Марк Антоний дал мне сто двадцать кораблей для кампании против Секста Помпея, я должен всем вам сказать, что он потребовал плату от Рима за эти корабли. Да, он выставил счет Риму! Я слышу, как выспрашиваете «сколько?». Сорок восемь тысяч талантов, почтенные отцы! Сумма, составлявшая сорок процентов содержимого подвалов Секста Помпея! Остальные шестьдесят шесть тысяч талантов пошли Риму, не мне. Я повторяю, не мне! Они пошли на уплату огромных общественных долгов и на урегулирование зерновых запасов. Я — слуга Рима, я не хочу быть хозяином Рима! Я могу получить доход, но только если этот доход — освященный веками обычай. Те сто двадцать кораблей стоили по триста шестьдесят шесть талантов за корабль, и Антоний их одолжил, а не дал. Новая квинкверема стоит сто талантов, но мы вынуждены были нанять флот Марка Антония. В казне не было денег, но мы не могли позволить себе отложить нашу кампанию против Секста Помпея еще на год. Поэтому от имени Рима я согласился на это вымогательство, ибо это настоящее вымогательство!
К этому времени на скамьях поднялся шум, сидевшие выкрикивали кто оскорбления, кто похвалу. Семьсот сторонников Антония понимали, что должны защищаться, и кричали громче всех. Октавиан с бесстрастным лицом ждал, когда все успокоятся.
— Но получила ли казна эти шестьдесят шесть тысяч талантов? — спросил Попликола. — Нет! Только пятьдесят тысяч были положены в казну! Где остальные шестнадцать тысяч? Может быть, они осели в твоих подвалах, Октавиан?
— Нет, не осели, — мягко ответил Октавиан. — Ими заплатили римским легионам, чтобы предотвратить серьезный мятеж. Тема, которую я намерен обсудить с членами этой палаты в другой раз, ибо это должно прекратиться. Сегодня палата обсуждает правление Марка Антония на Востоке. Это мошенничество, почтенные отцы! Обман! Магистраты Рима ничего не знают о деятельности Антония на Востоке, а казна Рима не получает дань с Востока!
Он замолчал, посмотрел на скамьи сначала справа, потом слева, остановил взгляд на сторонниках Антония, которые стали отводить глаза. «Да, — подумал Октавиан, — они знают. Неужели они думали, что я не узнаю? Неужели они считали, что я был искренен, когда предложил проголосовать за благодарение в честь Антония?»
— Все на Востоке — обман, — громко произнес он, — вплоть до сообщений о победах Марка Антония над парфянами. Не было побед, почтенные отцы. Никаких. Наоборот, Антоний потерпел поражение. До того как он получил свой триумвират, летний дворец царя парфян в Экбатане уже имел семь римских орлов, утраченных, когда Марк Красс и семь легионов были уничтожены при Каррах. Позор для всех истинных римлян! Потеря орла означает потерю легиона в обстоятельствах, когда после сражения поле боя остается в руках неприятеля. Эти семь орлов символизируют позор Рима. Но они были единственными, которыми располагает враг. Да, я говорю это в прошедшем времени. Специально! Ибо за шесть с половиной лет, в течение которых Марк Антоний управлял Востоком, еще четыре наших орла ушли в летний дворец в Экбатане! Их потерял Марк Антоний! Первые два принадлежали двум оставленным в Сирии легионам Гая Кассия, которым Марк Антоний доверил защиту Сирии, пока он бражничал в Афинах после вторжения парфян. Что он обязан был сделать? Остаться в Сирии и выгнать врага! Но он не сделал этого! Он убежал в Афины продолжать свой беспутный образ жизни! Его губернатор Сакса был убит, и другой Сакса, его брат, тоже. Возвратился ли Антоний, чтобы отомстить за них? Нет! Не возвратился! Он управлял тем, что у него осталось, из Афин, и когда парфян выгнали, их победителем был Публий Вентидий, обыкновенный заводчик мулов! Хороший человек, великолепный военачальник, человек, которым Рим может гордиться, гордиться, гордиться! А его начальник в это время бражничал в Афинах, делая краткие вылазки по Адриатике, чтобы досаждать мне, своему коллеге, потому что я не выполнил то, что обозначено в нашем соглашении. Но я выполнил и, когда пришло время, лично приехал туда. То, что я доверил командование в моей кампании Марку Агриппе, было продиктовано соображениями здравого смысла. Он намного лучший военачальник, чем я или, как я подозреваю, Марк Антоний. Я предоставил Марку Агриппе свободу действий, а Антоний связал Вентидия по рукам и ногам. Вентидий должен был сдерживать парфян для своего начальника, пока его начальник не соизволит поднять свою крепкую задницу, будь это пять месяцев или пять лет! К счастью для Рима, Вентидий проигнорировал его приказ и выгнал парфян. Но я думаю, почтенные отцы, что, если бы Вентидий подчинился его приказу, Антоний привел бы легионы к поражению! Вот как сейчас!
Он замолчал, только чтобы насладиться наступившей тишиной. Восемьсот человек словно онемели. Из них большинство — сторонники Антония — сидели ошеломленные, не зная, сколько известно Октавиану, и с ужасом ожидая исхода. Ни звука протеста, ни единого звука!
— В прошлом мае, — бесстрастно произнес Октавиан, — Антоний вел огромное войско из Караны в Малой Армении на восток. Это был долгий марш. Шестнадцать римских легионов — девяносто шесть тысяч человек — и еще кавалерия и пехота из его провинций — это еще пятьдесят тысяч — остановились в Артаксате, столице Армении, прежде чем отправиться в незнакомую страну. Проводниками у Антония были армяне, которым он доверял. Одна из трагедий моего рассказа, почтенные отцы, в том, что Марк Антоний продемонстрировал ужасную способность доверять не тем людям. Его советники могли протестовать до посинения, но Антоний не слушал мудрых советов. Он доверял там, где доверять было нельзя, начиная с царя Армении и кончая царем Мидии. Оба Артавазда сначала ввели его в заблуждение, а потом остригли, как овцу. Антоний потерял свой обоз, самый большой, какой когда-либо собирал римский командир, а вместе с обозом потерял два сильных легиона, возглавляемых Гаем Оппием Статианом из известной семьи банкиров. Еще два серебряных орла ушли в Экбатану. Итого четыре орла, утраченных Антонием. Теперь одиннадцать орлов украшают летний дворец царя Фраата! Трагедия? Да, конечно. Но более того, почтенные отцы, это катастрофа! Какой иноземный враг будет бояться мощи Рима, если римские войска теряют своих орлов?
На этот раз молчание было прервано тихими рыданиями. Несомненно, все сенаторы уже слышали про это, но большинство не знали подробностей.
Октавиан снова заговорил:
— Без осадных механизмов, похищенных мидийским царем Артаваздом вместе с остальным обозом, Марк Антоний более ста дней бесполезно сидел перед городом Фрааспа, не в состоянии взять его. На его фуражные отряды нападали затаившиеся парфяне во главе с неким Монесом, парфянином, кому Антоний всецело доверял. Пришла осень, и у Антония не осталось другого выхода, кроме как отступить. Пятьсот миль до Артаксаты, преследуемые Монесом и парфянами, которые тысячами убивали отстающих. Это были по большей части вспомогательные войска, неспособные передвигаться с той же скоростью, с какой шли легионы. Но римский губернатор, использующий вспомогательные войска, обязан защищать их так, словно они тоже римляне. А Антоний бросил их ради спасения своих легионов. Возможно, я или Марк Агриппа в подобных обстоятельствах сделали бы то же самое, но я сомневаюсь, чтобы мы потеряли обоз, позволив ему отстать от армии на сотни миль. В конце ноября отступление было завершено и армия разместилась во временном лагере в Каране. Затем Антоний убежал в небольшой сирийский порт Левкокома, оставив Публия Канидия вести войска, отчаянно нуждавшиеся в помощи. На том последнем марше многие погибли от холода, много было случаев отморожения пальцев рук и ног. Из ста сорока пяти тысяч человек больше трети умерли, в большинстве своем это были вспомогательные войска. Честь Рима запятнана, почтенные отцы. Я хочу сказать о потере одного человека, Полемона Понтийского, царя-клиента, назначенного Марком Антонием. Полемон внес большой вклад в победы Публия Вентидия, дав Антонию войска, и даже сам принял участие. Я добавлю, что от имени Рима я решил выделить небольшую часть денег Секста Помпея, чтобы выкупить царя Полемона, который не заслуживает участи умереть пленником парфян. Он будет стоить казне ничтожно малую сумму — всего двадцать талантов.
Плач стал громче, многие сенаторы сидели, закрыв лица складкой тоги. Черный день для Рима.
— Я сказал, что армия Антония очень нуждалась в помощи. Но к кому обратился Антоний за помощью? Куда он пошел за помощью? Послал ли он гонца к вам, почтенные отцы? Послал ли он ко мне? Нет! Он послал гонца к египетской Клеопатре! Иноземке, женщине, которая молится богам-зверям, неримлянке! Да, он послал к ней! И пока он ждал, известил ли он сенат и народ Рима о своей катастрофической кампании? Нет, не известил! Он два месяца напивался до бесчувствия, по нескольку раз в день выбегал из палатки и спрашивал: «Она приедет?», как маленький мальчик, зовущий маму: «Я хочу маму!» Вот что на самом деле повторял он снова и снова: «Я хочу маму! Я хочу маму!» Маленький мальчик, триумвир Востока. В конце концов она приехала, почтенные отцы сената. Царица зверей приехала, привезла с собой еду, вино, врачей, целебные травы, бинты, экзотические фрукты, все, чего так много в Египте! И когда солдаты доплелись до Левкокомы, она лечила их. Не от имени Рима, а от имени Египта! А Марк Антоний, пьяный, рыдал, уткнувшись головой ей в колени!
Попликола вскочил с места.
— Это неправда! — крикнул он. — Ты лжешь, Октавиан!
Октавиан снова терпеливо подождал, пока утихнет шум. Слабая улыбка играла на его губах, как солнечный луч на воде. Это было начало, да, определенно, это было начало. Несколько сенаторов, не так горячо преданные Антонию, так рассердились, что отреклись от него. Понадобилось лишь одно слово: «рыдал»!
— У тебя есть предложение? — спросил Квинт Лароний, один из сторонников Октавиана.
— Нет, Лароний, — громко ответил Октавиан. — Я пришел сегодня в курию Гостилия моего божественного отца рассказать все как есть. Я много раз и раньше говорил и повторяю сейчас: я не буду воевать с соотечественником, римлянином! Никакая причина не заставит меня даже подумать о войне против триумвира Марка Антония! Пусть сам распорядится своей судьбой. Пусть он продолжает совершать ошибку за ошибкой, пока эта палата не решит, что, как и Марка Лепида, его надо лишить должности и его провинций! Я не буду это предлагать, почтенные отцы, ни сейчас, ни в будущем. — Он замолчал и принял печальный вид. — Если только Марк Антоний сам не откажется от гражданства и родины. Давайте молиться Квирину и Солу Индигету, чтобы Марк Антоний не сделал этого. Сегодня дебатов не будет. Все свободны.
Он спустился с возвышения и пошел по черно-белому мозаичному полу к большой бронзовой двери в конце курии, где его окружили ликторы и германская охрана. Дверь оставалась открытой — умный ход, — и ни о чем не подозревающие консулы не потребовали, чтобы дверь была закрыта. На улице стояли люди, которые часто посещали Римский Форум. И они все слышали. В течение часа весь Рим узнает, что Марк Антоний совсем не герой.

 

— Я вижу проблеск надежды, — сказал он Ливии Друзилле, Агриппе и Меценату этим вечером за обедом.
— Надежды? — спросила его жена. — Надежды на что, Цезарь?
— Ты догадался? — обратился он к Меценату.
— Нет, Цезарь. Просвети меня, пожалуйста.
— А ты догадался, Агриппа?
— Возможно.
— Да, ты мог догадаться. Ты был со мной у Филипп, слышал многое, чего я еще никому не говорил.
Октавиан замолчал.
— Пожалуйста, Цезарь! — взмолился Меценат.
— Это пришло мне в голову внезапно, когда я говорил в сенате. Вся моя речь была экспромтом на заданную тему. Конечно, я знал Марка Антония всю мою жизнь, и одно время он даже нравился мне. Он был моей противоположностью — большой, сильный, дружелюбный. Такой человек, каким мое здоровье не позволяло мне стать. Но потом, по-видимому одновременно с моим божественным отцом, я разочаровался в нем. Особенно после того, как Антоний изрубил восемьсот граждан на Римском Форуме и подкупил легионы моего божественного отца. Жестокое разочарование! Он не мог быть наследником. К великому сожалению, он нисколько не сомневался, что будет наследником, поэтому я стал для него ударом на всю его жизнь. Он поставил себе цель покончить со мной. Но все это вам известно, поэтому я перейду к нашим дням.
Он осторожно взял оливку, кинул ее в рот, пожевал и проглотил. Остальные смотрели на него, затаив дыхание.
— В одном месте речи я сравнил Антония с маленьким мальчиком, зовущим свою маму: «Я хочу маму!» И вдруг передо мной встало видение будущего, но смутно, как сквозь тонкую янтарную пластинку. Это будущее зависит от двух вещей. Во-первых, карьера Антония — одни разочарования, от уплывшего наследства до парфянской экспедиции. А он не может перенести разочарование, оно подрывает его влияние, лишает его способности ясно думать, ухудшает его характер, заставляет полагаться целиком на своих приближенных и приводит к длительным запоям.
Октавиан выпрямился на ложе, подняв маленькие некрасивые руки.
— Во-вторых, египетская царица Клеопатра. Все, от его судьбы до моей, вертится вокруг нее. Если он представляет ее в роли своей матери, он будет исполнять каждый ее каприз, приказ, просьбу. Это у него в природе. Может быть, потому, что его настоящая мать — еще одно разочарование. Клеопатра — царственная особа, она родилась царствовать. С момента смерти бога Юлия она лишена совета или помощи. И она уже немного знакома с Антонием — он провел зиму в Александрии, в результате чего она родила ему мальчика и девочку. В последнюю зиму она была с ним в Антиохии и родила ему еще мальчика. При обычных обстоятельствах я бы просто записал ее в список многих царственных особ, которых соблазнил Антоний. Но его поведение в Левкокоме предполагает, что он видит в ней кого-то, без кого он не может обойтись, — свою маму.
— А что именно ты увидел смутно, как сквозь янтарь? — с горящими глазами спросила Ливия Друзилла.
— Обязательство, данное Антонием Клеопатре, неримлянке, которая не удовлетворится сравнительно ничтожными подарками Антония, такими как Кипр, Финикия, Филистия, Киликия Трахея и концессии на бальзам и асфальт. Правда, он исключил сирийский Тир и Сидон, а также киликийскую Селевкию — важные источники реальных денег. Через месяц я вернусь в сенат, чтобы обжаловать эти подарки царице зверей. Вы не считаете, что это имя ей подходит? Отныне я буду соединять ее имя с именем Антония. Буду твердить о том, что она иностранка, что она сделала своим рабом бога Юлия. Буду говорить о ее больших амбициях. О ее планах захвата Рима через своего старшего сына, которого она называет сыном Цезаря, хотя весь мир знает, что он низкорожденный, ребенок от египетского раба, которого она использовала, чтобы удовлетворить свои ненасытные сексуальные аппетиты. Тьфу!
— О Юпитер, Цезарь, это гениально! — воскликнул Меценат, радостно потирая руки. Потом нахмурился. — Но зайдет ли это так далеко? Я не представляю, чтобы Антоний отказался от гражданства или чтобы Клеопатра принуждала его к этому. Он полезен ей как триумвир.
— Я не знаю ответа, Меценат. Будущее слишком смутно. Однако ему не надо на самом деле отказываться от гражданства. Нам только нужно представить все так, чтобы казалось, что он это сделал.
Октавиан спустил ноги с ложа, хлопнул в ладони, подзывая слугу, и подождал, когда тот зашнурует его сандалии.
— Мои люди начнут говорить об этом, — сказал он, протянув руку Ливии Друзилле. — Пойдем, моя дорогая. Посмотрим на новых рыб.

 

— О, Цезарь, это же чистое золото! — воскликнула она с благоговейным трепетом. — Без единого изъяна!
— Женская особь, и уже с икрой. — Октавиан сжал ее пальцы. — Как мы ее назовем? Что ты предлагаешь?
— Клеопатра. А вон там, этот огромный экземпляр, — Антоний.
Мимо них проплыл карп поменьше, бархатно-черный, похожий на акулу.
— Это Цезарион, — указал на него Октавиан. — Видишь? Он почти незаметен, пока еще ребенок, но опасный.
— А вон тот, — подхватила Ливия Друзилла, показывая на бледно-золотую рыбу, — император Цезарь, сын бога. Самый красивый из всех.
Назад: 16
Дальше: 18