16
На следующий день после отъезда Клеопатры из Зевгмы в Египет появился Агенобарб, веселый и не извиняющийся.
— Предполагалось, что ты на пути в Вифинию, — сказал Антоний с недовольным видом, но в душе радуясь.
— Это ты хотел таким образом отделаться от меня, когда думал, что египетская гарпия собирается вести кампанию вместе с тобой. Ни один римлянин не смог бы этого вынести, Антоний, и я удивляюсь, с чего ты взял, что ты сможешь вынести. Разве что ты перестал быть римлянином.
— Нет, не перестал! — раздраженно крикнул Антоний. — Агенобарб, пойми, только желание Клеопатры одолжить мне огромную сумму золота позволяет осуществить эту экспедицию! Похоже, она думала, что этот заем дает ей право участвовать в предприятии, но к тому времени, как мы дошли до этого города, она была счастлива вернуться домой.
— А я был счастлив не поехать в Никомедию. Так просвети меня, друг мой, о последних событиях.
«Антоний хорошо выглядит, — подумал Агенобарб, — лучше, чем когда-либо со времен Филипп. У него появилась цель, и это — осуществление его мечты. Как бы я ни ненавидел египетскую гарпию, я благодарен ей за заем. Он вернет долг после какой-нибудь небольшой кампании».
— У меня появился источник информации о парфянах, сообщил Антоний. — Это Монес, племянник нового парфянского царя. Когда Фраат убил всю его семью, Монесу удалось убежать в Сирию, потому что в тот момент его не было при дворе. Он находился в Никефории, разбирал торговый спор со скенитами. Конечно, он не отважился возвратиться домой — за его голову назначена цена. Кажется, царь Фраат женился на достигшей брачного возраста дочери кого-то из второстепенной династии Арсакидов и намерен произвести кучу новых наследников. Вся семья невесты пошла под меч или под топор, или что там у парфян для этой цели. Пройдет несколько лет, прежде чем вырастет новый выродок сыновей, а значит несколько лет Фраату ничего не грозит. А Монес — взрослый человек, и у него есть сторонники. Эти восточные монархи беспощадны.
— Надеюсь, ты помнишь об этом, когда совершаешь сделку с Клеопатрой, — сухо произнес Агенобарб.
— Клеопатра не такая, — слегка высокомерно возразил Антоний.
— А ты, Антоний, влюблен, — огрызнулся прямолинейный Агенобарб. — Надеюсь, твое мнение о Монесе не ошибочное.
— Я верю ему.
Но когда Агенобарб увидел принца Монеса, у него аж живот свело. Доверять этому человеку? Никогда! Он не смотрел в глаза, хоть и говорил на безупречном греческом и вел себя как грек.
— Не думай протянуть ему даже кончик мизинца! — воскликнул Агенобарб. — Сделаешь так — и он откусит тебе всю руку до самого плеча! Неужели ты не видишь, что царь Фраат оставил его в живых как резерв, дал ему западное воспитание на тот случай, если возникнет необходимость заслать в твои ряды шпиона? Монес не просто избежал смерти, его оставили жить, чтобы он смог выполнить долг парфянина — хитростью и обманом привести нас к поражению!
В ответ Антоний рассмеялся. Что бы ни говорили ему Агенобарб и другие сомневающиеся, ничто не могло поколебать его мнение, что Монес так же надежен, как золото Клеопатры.
Основная часть армии ждала в Каране с Публием Канидием, но Антоний привел с собой еще шесть легионов, а также десять тысяч галльских всадников и тридцать тысяч иностранных рекрутов — евреев, сирийцев, киликийцев и азиатских греков. Один легион он оставил в Иерусалиме, чтобы обеспечить безопасность трона Ирода, — Антоний был верным другом, хотя порой излишне доверчивым, — и семь легионов отправил сохранять порядок в Македонии, всегда беспокойной.
Между Зевгмой и Караной река Евфрат протекала по широкой долине. Там были огромные пастбища для лошадей, мулов и быков. После Самосаты долина сужалась, и когда огромная армия двинулась дальше, к Мелитене, дорога стала труднее. Немного севернее Самосаты армия опередила обоз — к разочарованию Антония, который отправил его из Зевгмы на двадцать дней раньше армии, считая, что армия и обоз прибудут в Карану одновременно. Он был уверен, что быки будут идти со скоростью пятнадцать и более миль в день, но ни кнут, ни проклятия не могли добиться от них больше десяти миль в день, как теперь он понял.
Обоз был гордостью и радостью Антония, самый большой обоз в истории римской армии. Сотни катапульт, баллист и мелкой артиллерии тянулись за упряжками быков, плюс несколько таранов, способных пробить, как в шутку сказал Антоний Монесу, даже ворота древнего Илиона. Это было военное оборудование. Повозка за повозкой везли продукты: пшеницу, бочки с солониной, куски сильно прокопченного бекона, масло, чечевицу, нут, соль. А также запасные части, инструменты и оборудование для механиков, древесный уголь, железные заготовки для наваривания стали, бревна и доски, пилы для рубки леса или мягких пород вроде туфа, колья, упряжь, веревки и тросы, холст, палатки. В общем, все, что хороший снабженец посчитал необходимым для армии такого размера и на случай осады. Обоз растянулся на пятнадцать миль, а в ширину занимал три мили. Два недоукомплектованных легиона в четыре тысячи человек каждый должны были охранять это огромное и драгоценное дополнение к войне. Командовал обозом Оппий Статиан, он был недоволен и жаловался всем, кто его слушал.
Когда армия прошла, Антоний захотел проверить, как дела с обозом.
— Все очень хорошо, пока мы можем так идти, — нетактично сказал Статиан, — но эти горы впереди не сулят ничего хорошего. Это значит, что долины будут узкие, а если мы растянем наши повозки, то связь будет плохая, да и защитить обоз мы не сможем.
Не это хотел услышать Антоний.
— Ты — старая баба, Статиан, — бросил он, подгоняя коня. — Надо добиться, чтобы волы шли быстрее!
Через пятнадцать дней после ухода из Зевгмы, преодолев триста пятьдесят миль, армия достигла Караны, но обоза не было еще двенадцать дней, несмотря на то что он вышел раньше легионов. Антоний был в отвратительном настроении, а когда он был в таком настроении, он не слушал никого — ни своего друга Агенобарба, ни своего военачальника Канидия, который только что завершил кавказскую экспедицию и был очень хорошо знаком с горами.
— Италия окружена Альпами, — сказал Канидий, — но это детские кубики по сравнению со здешними вершинами. Посмотри на чашу, в которой расположена Карана. Ты увидишь сотни гор высотой в пятнадцать тысяч футов. Идешь на север или восток — и они становятся выше, более отвесными. Долины — это расщелины чуть шире потоков, текущих по ним. Сейчас уже середина апреля, значит, до октября ты должен завершить свою кампанию. Через шесть месяцев здесь будет зима. Карана — самое большое, сравнительно плоское место отсюда до больших равнин, где Аракс впадает в Каспийское море. У меня только десять легионов и две тысячи кавалерии, но я понял, что в этой стране армия даже такой численности громоздка. Но думаю, ты сам знаешь, что делаешь, поэтому я не буду с тобой спорить.
Как и Вентидий, Канидий был военным человеком низкого происхождения. Лишь его умение командовать армией дало ему возможность подняться. После смерти Цезаря он примкнул к Марку Антонию, и ему больше нравился сам Антоний, чем его полководческие способности. После триумфа Вентидия в Сирии Канидий знал, что ему не дадут командовать таким предприятием, как кампания против парфян, которую Антоний предлагал провести, как он выразился, с черного хода. Обходный маневр, требующий гения Цезаря, а Антоний не был Цезарем. Ему нравились объем, размер, численность, а Цезарь не признавал огромных армий. Для него десяти легионов и двух тысяч кавалерии было достаточно, потому что их можно легко развернуть. Если армия больше, то приказы будут запаздывать, коммуникационные линии будут уязвимы из-за расстояния и времени. Канидий был согласен с Цезарем.
— Царь Артавазд пришел? — спросил Антоний.
— Который?
— Я имел в виду Армению, — удивленно ответил Антоний.
— Да, он здесь, ждет аудиенции с тиарой в руке. Здесь еще и Артавазд Мидийский.
— Мидийский?
— Вот именно. Оба перетрусили после моей прогулки на Кавказ и решили, что Рим собирается одержать победу в этой стычке с парфянами. Армянский Артавазд хочет, чтобы ему вернули семьдесят долин в Мидии Атропатене, а мидийский Артавазд хочет править Парфянским царством.
Антоний захохотал.
— Канидий, Канидий, какая удача! Только как мы будем отличать их по именам?
— Я называю Армению Арменией, а Мидию Мидией.
— Может быть, у них есть какие-нибудь физические отличия?
— Только не у этой пары! Они похожи, как близнецы, — все у них настолько переженились. Цветистые юбки и жакеты, фальшивые бороды, масса кудряшек, носы крючком, черные глаза, черные волосы.
— Они похожи на парфян.
— Все одной породы, я думаю. Ты готов принять их?
— Кто-нибудь из них говорит по-гречески?
— Нет, и арамейского они не знают. Они говорят на своих собственных языках и на языке парфян.
— Тогда очень хорошо, что у меня есть Монес.
Однако Монес не долго пробыл у Антония. Послужив в роли переводчика на довольно странных аудиенциях между людьми, которые понятия не имели, как думают их оппоненты, Монес решил вернуться в Никефорий — ведь он царь скенитских арабов и должен привести свое царство в боевую готовность. Рассыпаясь в благодарностях Антонию и заверив его, что три человека, которых он нашел, будут переводить лучше его, Монес уехал на юг.
— Хотел бы я верить ему, — сказал Канидий Агенобарбу.
— И я хотел бы верить ему, но не верю. Поскольку события на полном ходу и остановить их уже нельзя, все, что мы оба можем сделать, Канидий, — это молиться богам, чтобы мы были не правы.
— Или, если правы, чтобы Монес не смог разрушить планы Антония.
— Я был бы счастливее, если бы наша армия была намного меньше. Он как ребенок со своими армянскими катафрактами! Я побывал в сражениях с армянскими и парфянскими катафрактами и могу сказать тебе, что армянских нельзя сравнивать с парфянскими, — вздохнув, сказал Канидий. — Их доспехи тоньше и слабее, их лошади ненамного крупнее наших домашних лошадей. Я скорее назвал бы их копьеносцами в кольчугах, чем настоящими катафрактами. Но Антоний в восторге, что у него теперь шестнадцать тысяч катафрактов.
— Кормить еще шестнадцать тысяч лошадей, — заметил Агенобарб.
— А можем ли мы доверять Армении или Мидии больше, чем Монесу? — спросил Канидий.
— Армении — может быть. Мидии — ни в коем случае. Сколько отсюда до Артаксаты? — спросил Агенобарб.
— Двести миль. Или чуть меньше.
— И нам нужно туда идти?
— Ты хочешь сказать, прямо в саму Армению? К сожалению, да. Мне никогда не нравился этот способ вторжения с черного хода, хотя было бы неплохо, если бы местность не была такой ужасной. Мы дойдем до Фрааспы, потом до Экбатаны, потом до Суз, а потом — в Месопотамию. И он думает, что обоз будет поспевать за нами? Конечно не будет.
— Таков Марк Антоний, — сказал Агенобарб. — Он из тех генералов, которые верят, что если они чего-то хотят, то так и будет. Он может быть очень эффективен в кампании вроде Филипп. Но как он справится с неизвестным?
— Все сводится к двум вопросам, Агенобарб. Первый: предатель ли Монес? Второй: можем ли мы доверять Армении? Если ответ на первый вопрос отрицательный, а на второй — положительный, Антоний победит. В противном случае — нет.
На этот раз обоз отправился в Артаксату, столицу Армении, почти сразу же по прибытии в Карану, что привело в ярость Оппия Статиана, лишившегося отдыха, ванны, женщины и возможности поговорить с Антонием. Он хотел дать Антонию список вещей, которые, по его мнению, должны остаться в Каране, сократив таким образом размер обоза и хоть немного увеличив его скорость передвижения. Но нет, приказ — продолжить движение и взять с собой все. Как только обоз достиг Артаксаты, надо было идти на Фрааспу. Опять ни отдыха, ни ванны, ни женщины, ни возможности поговорить с Антонием.
Антоний был раздражен, ему не терпелось начать кампанию. Он был убежден, что с черного хода незаметно подкрадется к парфянам. Кто-то наверняка уже предупредил их, что Фрааспа будет первым парфянским городом, на который нападут римляне. Вокруг роилось слишком много восточных людей и иноземцев всех мастей, чтобы сохранить такой большой секрет. Но Антоний полагался на скорость, которая должна быть такой же, с какой совершал походы Цезарь. Римская армия будет у Фрааспы на несколько месяцев раньше, чем ожидают парфяне.
Поэтому он не остался в Артаксате, а двинулся вперед как можно быстрее и по возможности напрямик. От Артаксаты до Фрааспы было пятьсот миль, и в каком-то отношении земля была не такой неровной и гористой, как земля, по которой они шли из Караны до Артаксаты. Но мидийские и армянские проводники сказали ему, что более легкий путь лежит не в том направлении. Каждая гряда гор, каждая складка, ложбина шла с востока на запад, и хотя намного легче было идти восточнее Матианского озера — огромного резервуара воды, единственный путь через горы пролегал по его западной стороне. Надо было идти через множество горных цепей, вверх-вниз, вверх-вниз. На южном конце озера армия должна была идти на восток и только потом повернуть и спуститься к Фрааспе. Новый хребет высотой пятнадцать тысяч футов и более пролегал на западе.
Шестнадцать легионов, десять тысяч галльской кавалерии, пятнадцать тысяч иноземных солдат, конных и пеших, и шестнадцать тысяч армянских катафрактов — всего сто сорок тысяч человек. Более пятидесяти тысяч из них на конях. Даже Александр Великий не командовал таким количеством, торжествовал Антоний, абсолютно уверенный, что никакая сила на земле не может его сломить. Какое смелое предприятие! Какое колоссальное предприятие! Наконец-то он затмит Цезаря.
К сожалению, обоза они не встретили. Он еще не перешел горный перевал и не подошел к озеру. Ему надо было пройти еще четыреста миль. Канидий просил Антония сбавить скорость, чтобы сократить расстояние между обозом и легионами, но Антоний отказался. Отчасти он был прав: если снизить скорость до скорости обоза, он до зимы не успеет взять Фрааспу, даже если город не будет сильно сопротивляться. Кроме того, они все-таки продвигались вперед, несмотря на постоянные спуски и подъемы по горам. Антоний согласился послать сообщение Статиану, чтобы тот немного сократил обоз и постарался идти быстрее, уменьшив вес повозок.
Это сообщение не дошло до Статиана. Мидийский Артавазд соединил свои силы с Монесом, и сорок тысяч катафрактов и конных лучников шли по следу римлян на таком расстоянии, чтобы те не заметили поднятой ими пыли. Когда обоз перешел перевал и спустился к Матианскому озеру, его повозки растянулись в одну линию — дорога была плохая и узкая. Статиан решил ехать в одну линию, пока дорога не станет ровнее. Десять тысяч мидийских катафрактов напали одновременно на весь обоз. Связь нарушилась, Статиан не знал, что, где и когда происходит, куда посылать свои два легиона. Пока он метался, соображая, что делать, его люди были убиты, а тех, кто выстоял атаку, убили потом, чтобы Антоний уж наверняка не узнал, что случилось с его запасами. В один день все повозки повернули на север и восток, в саму Мидию, совсем не по пути с Антонием. Теперь его армия имела только месячный запас, который он вез с собой, и никакой артиллерии и осадных машин.
После этого Монес с тридцатью тысячами парфян стал преследовать Антония, но не нападал на него. Теперь у него были два серебряных орла легионов Статиана в дополнение к девяти в Экбатане: семь от Красса и уже четыре от Антония.
Ни о чем не подозревающий Антоний спокойно дошел до Фрааспы и увидел, что это не примитивная деревня, как он считал, а город размером с Атталию или Траллы, окруженный огромными каменными бастионами с несколькими мощными воротами. Один взгляд сказал Антонию, что необходима осада. И он запер жителей внутри города, довольный тем, что на полях вокруг Фрааспы созрела пшеница, которую парфяне не догадались сжечь, а также паслись тысячи жирных овец. Армия будет сыта.
Проходил день за днем, а обоза все не было.
— Чума на этого Статиана, где он? — раздраженно спрашивал Антоний.
Каждый раз из двух посланных фуражных групп одна не возвращалась.
— Я попытаюсь найти их, — сказал Поллион, который решил сопровождать своих пращников.
Он уехал с тысячью легкой кавалерии, дерзко помахав рукой парфянам на стенах города, абсолютно уверенный в Антонии и его великолепной армии.
Один день сменялся другим, а Поллион не возвращался.
Не имея леса для постройки осадных башен, римляне только своим числом могли держать жителей Фрааспы в осаде. Было ясно, что в городе много еды и воды. Медленная, длительная осада. Вот уже и июль закончился, наступил секстилий а обоза все нет. Где тот восьмидесятифутовый таран? Он разнес бы в щепки ворота Фрааспы!
— Пойми, Антоний, — сказал Публий Канидий, после того как армия просидела в лагере у Фрааспы семьдесят дней, — обоз не придет, потому что его больше не существует. У нас нет леса, чтобы построить осадные башни, нет катапульт, нет баллист, ничего нет. Мы уже потеряли двадцать пять тысяч наемников, посланных за фуражом, а сегодня отказались сдвинуться с места киликийцы, евреи, сирийцы и каппадокийцы. Правда, кормить теперь нужно меньше на двадцать пять тысяч, но с полей мы приносим недостаточно, чтобы и дальше поддерживать у солдат боевой дух и полные желудки. А где-то там, как говорят разведчики, которым удалось вернуться, парфянская армия делает то, что Фабий Максим сделал с Ганнибалом.
В эти дни Антоний чувствовал тяжесть в желудке — признак того, что он больше не может отрицать очевидное: он потерпел поражение. Темные стены Фрааспы словно смеялись, а он был проигравшим, бессильным и предчувствовал это уже много, много месяцев. Скорее даже годы. Все вело к этому — к поражению. Может, поэтому его одолела меланхолия? Потому что он потерял свою удачу? И где противник? Почему парфяне не атакуют, если они забрали его обоз? Его охватил еще больший ужас, когда он понял: ему даже не собирались навязывать сражение, в котором он мог бы, как Красс, геройски умереть на поле боя, в последние часы искупив все свои ошибки в этой неумелой кампании. Только по этой причине имя Красса произносилось с уважением, когда его безглазая голова торчала на стенах Артаксаты. Но имя Антония? Кто будет помнить его, если боя не будет?
— Они и не думают атаковать нас, пока мы здесь сидим, да? — спросил он Канидия.
— Я их так понимаю, Марк, — ответил Канидий, стараясь не показать сочувствия.
Он знал, о чем думает Антоний.
— И я их так понимаю, — сердито сказал Агенобарб. — Нам и не собираются давать бой, они хотят нашей медленной смерти, а не смерти от ран, нанесенных мечом. В наших рядах был шпион, который обо всем им сообщал, и это Монес.
— Я не хочу, чтобы так все кончилось! — крикнул Антоний, проигнорировав слова о Монесе. — Мне нужно еще время! Фрааспа не может продолжать хорошо питаться! Ни один город не имеет столько запасов, даже Илион! Если мы продолжим осаду, Фрааспа сдастся.
— Мы могли бы взять город штурмом, — сказал Марк Титий.
Никто не обратил на него внимания. Титий был квестором, молодым и глупым, и ничего не боялся.
Антоний сидел на своем курульном кресле и с отрешенным лицом смотрел куда-то вдаль. Наконец он очнулся и посмотрел на Канидия.
— Сколько еще мы можем пробыть здесь, Публий?
— Сейчас начало сентября. Еще максимум месяц. Да и это много. Если мы не войдем в город до зимы, нам нужно будет отступить в Артаксату по тому же пути, как мы шли сюда. Это пятьсот миль. Легионеры проделают этот путь за тридцать дней, если их торопить, но большая часть оставшихся у нас вспомогательных сил — пешие, и они не могут идти с той же скоростью. Это значит, надо разделить армию, чтобы сохранить легионы. Галльские войска, которым нужен фураж, справятся — трава еще есть. Если только тысячи катафрактов не втоптали ее в грязь. А тебе, Антоний, хорошо известно, что без разведчиков мы как слепые посреди базилики.
— Это точно, — криво усмехнулся Антоний. — Говорят, Помпей Великий повернул обратно, не дойдя трех дней пути до Каспийского моря, потому что испугался пауков, но я согласен терпеть миллион самых больших, самых волосатых пауков, только бы узнать, что нас ждет, если мы решим отступить.
— Я пойду, — тут же предложил Титий.
Все молча уставились на него.
— Если армянские разведчики не вернулись, Титий, почему ты думаешь, что ты вернешься? — спросил Антоний. Ему очень нравился Титий, племянник Планка, поэтому он хотел мягко отказать ему. — Нет, я благодарю тебя за предложение, но мы будем продолжать посылать армян. Больше никто не смог выжить.
— Вот именно! — подхватил Титий. — Они враги, Марк Антоний, какими бы они ни представлялись. Мы все знаем, что армяне такие же предатели, как и мидийцы. Позволь мне пойти! Я обещаю, что буду осторожен.
— Сколько человек ты хочешь взять с собой?
— Никого, Публий Канидий. Только я, на местной лошади, которая мастью сливается с цветом полей. Я надену штаны из козьей шкуры и плащ, чтобы не очень бросаться в глаза. И может быть, возьму с собой дюжину местных малорослых лошадок — так я буду походить на заводчика лошадей или на табунщика.
Антоний засмеялся, хлопнул Тития по спине.
— А почему бы и нет? Да, Титий, иди! Только возвращайся. — Он широко улыбнулся. — Ты должен вернуться! Единственный известный мне квестор, который складывал цифры хуже тебя, — это Марк Антоний, но он служил у более требовательного хозяина — Цезаря.
В палатке командира никого не было, когда Марк Титий уходил, потому что все хотели сохранить в памяти веселое веснушчатое лицо неумелого квестора Тития, ответственного за финансы армии и совершенно неспособного распорядиться своими.
Прошла неделя с тех пор, как он ушел. Ветер сменил направление и подул с севера. А с ним пришли дожди и мокрый снег. И в этот день несколько жителей Фрааспы стали жарить на стенах баранину. Запах доходил до лагерей римлян. Так осажденные хотели сказать им, что в городе еще много еды, на всю зиму, и они не сдадутся.
Антоний созвал военный совет. Это было не совещание друзей, но собрание, где присутствовали все его легаты и трибуны плюс центурионы копьеносцев всех рангов — всего шестьдесят человек. Идеальное количество для личного контакта. Все могли его услышать, глашатаям не надо было повторять его слова, чтобы их услышали в последних рядах. Приглашенные многозначительно переглядывались: среди них не было ни одного иноземца. Собрание для легионов, а не для армии.
— Без осадных машин мы не сможем взять Фрааспу, — начал Антоний, — и сегодняшняя демонстрация показала, что в городе еще хорошо питаются. Мы сидим здесь сто дней, съели уже все, что было на полях. Заплатили большую цену — потеряли две трети наших конных вспомогательных сил.
Он глубоко вдохнул, постарался выглядеть решительным генералом, полностью владеющим собой и ситуацией.
— Пора уходить, ребята, — сказал наконец он. — Судя по сегодняшней погоде, настоящая зима наступает быстро, и это в последний день сентября. Завтра, в октябрьские календы, мы уйдем в Артаксату. Жители Фрааспы не ожидают от римских легионов такой быстроты. Завтра утром, когда они проснутся, они увидят только костры. Прикажите людям взять с собой месячный запас зерна. Мулы центурий понесут еду и растопку. А мулов, тащивших повозки, мы используем как вьючных животных. Что не сможем нести на себе, мы оставим. Только еда и горючее.
Большинство ожидали этого разговора, но никому не нравилось слышать это. Однако в одном Антоний мог быть уверен: эти люди были римляне и они не будут оплакивать судьбу вспомогательного войска, которое они терпели, но никогда не ценили высоко.
— Центурионы, до рассвета каждый легионер должен знать ситуацию и понимать, что ему нужно делать, чтобы выжить на марше. Я понятия не имею, что нас ждет при отступлении, но римские легионы не сдаются. Не сдадутся они и на этом марше. Местность такая, что нам потребуется месяц, чтобы дойти до Артаксаты, особенно если будут продолжаться дожди и мокрый снег. Это значит, что дороги превратятся в грязь. Будут морозы. Надо надеть носки. Если у кого есть носки из кожи зайца или хорька — тем лучше. В бою немалое значение имеют сухие ноги, ибо это нас ждет, ребята. Парфяне используют тактику Фабия — они будут «щипать» отставших, но не будут атаковать всю массу. Хуже всего то, что между этим местом и Артаксатой нет достаточно древесины для разжигания костров. Поэтому обогреваться будет нечем. Любой, кто сожжет колья для палаток, часть бруствера или древко от копья, будет выпорот и обезглавлен. Нам нужно будет все, чтобы отбивать нападки парфян. Мы не может доверять иноземным наемникам, включая армян. Единственное войско, которое имеет большое значение для Рима, — это его легионы. И мы их сохраним.
Наступило недолгое молчание, которое прервал Канидий.
— Какой порядок марша, Антоний? — спросил он.
— Agmen quadratum, Канидий, где земля достаточно ровная, а где неровная, все-таки постараемся идти квадратами. Какой бы узкой ни была дорога, мы никогда не ходим колонной или шеренгой. Это понятно?
Шепот со всех сторон.
Агенобарб открыл было рот, чтобы спросить о чем-то, но тут в задних рядах началось шевеление. Несколько человек расступились, пропустив к Антонию Марка Тития. Все заулыбались, некоторые хлопали Тития по спине.
— Титий, ты, скотина! — радостно крикнул Антоний. — Ты нашел парфян? Какова истинная ситуация?
— Да, Марк Антоний, я нашел их, — с суровым лицом ответил Титий. — Их сорок тысяч, командует ими наш друг Монес. Я несколько раз ясно видел его. Он объезжал войско в золотой кольчуге, с диадемой на шлеме. Парфянский принц, такой же важный, как покойный Пакор, по описанию Вентидия.
Новость о Монесе не явилась сюрпризом даже для Антония, его ярого сторонника. Царь Фраат обманул их, заслал предателя в их ряды.
— Как далеко они? — спросил Фонтей.
— Около тридцати миль, как раз между нами и Артаксатой.
— Катафракты? Конные лучники? — спросил Канидий.
— И те и другие, но больше лучников. — Титий чуть улыбнулся. — Думаю, катафрактов у них поубавилось после кампании Вентидия. Около пяти тысяч, не больше. Но очень много лучников. Целая конная армия. И они сильно истоптали дорогу. Да еще эти дожди. Наши солдаты пойдут по грязи. — Он замолчал, вопросительно глядя на Антония. — Я так понял, что мы будем отступать?
— Ты правильно понял. Ты вернулся как раз в нужный момент, Титий. Через день ты не застал бы нас.
— У тебя что-то еще? — спросил Канидий.
— Только то, что не похоже, будто они готовятся к бою. Больше похоже, что они решили защищаться. Да, они будут нападать на нас, но если Монес не лучший генерал, чем я думаю о нем, понаблюдав, как он важно разъезжает на своем коне, мы сможем отражать их вылазки, если будем заранее знать о них.
— Нас не нужно предупреждать, Титий, — сказал Агенобарб. — Мы будем идти каре, а где не сможем, пойдем квадратом.
Собрание перешло в спокойное обсуждение организационных вопросов: какие легионы пойдут впереди, какие будут замыкающими, как часто должны меняться местами люди на флангах и в середине, какого размера должны быть квадраты, сколько вьючных мулов нужно для каждого квадрата минимального размера. Тысячу решений надо было принять, прежде чем нога, обутая в солдатский сапог с носками, сделает первый шаг.
Наконец Фонтей задал вопрос, на который больше никто не отважился:
— Антоний, у нас тридцать тысяч вспомогательной пехоты. Что будет с ними?
— Если они не смогут поспевать за нами, они пойдут в арьергарде, квадратом. Но они не будут поспевать, Фонтей. Мы все это знаем. — В глазах Антония показались слезы. — Мне очень жаль. Как триумвир Востока, я отвечаю за них. Но легионы надо сохранить любой ценой. Смешно, но я все время думаю, что их у нас шестнадцать, хотя, конечно, не столько. Двух легионов Статиана уже давно нет.
— Еще сорок восемь тысяч нестроевых. Достаточно, чтобы организовать сильный фронт, если они смогут идти строем. У нас четыре тысячи галлов и четыре тысячи галатов для защиты их флангов, но если не будет много травы, у них начнутся неприятности, не пройдем мы и половины пути, — сказал Канидий.
— Пошли их вперед, Антоний, — предложил Фонтей.
— И размесить землю еще больше? Нет, они пойдут с нами, на наших флангах. Если они не будут справляться с лучниками и катафрактами, которых Монес пошлет на них, они смогут перейти в середину квадратов. Моя галльская конница особенно дорога мне, Фонтей. Они сами изъявили желание участвовать в этой кампании, и сейчас они на расстоянии в полмира от своего дома, — сказал Антоний и поднял руки. — Хорошо, все свободны. Уходим с рассветом, и я хочу, чтобы с восходом солнца мы уже были на марше.
— Людям не понравится отступать, — заметил Титий.
— Я знаю! — огрызнулся Антоний. — Поэтому я сделаю то, что делал Цезарь. Я буду идти с каждой колонной, говорить с каждым лично, даже если на это уйдет целый день.
Каре — это построение армии в колонну широким фронтом, в любой момент готовое развернуться и встать в боевой порядок. Оно также позволяло быстро образовать квадраты. Настало время, когда даже самый тупой солдат понял, для чего нужны были дни, месяцы и даже годы беспощадной муштры. Все маневры он должен был выполнять автоматически, не задумываясь.
Итак, в полном порядке, со вспомогательной пехотой позади фронта легионеров шириной в милю, римская армия начала отступление. Дул северный ветер, который подморозил грязь, превратив дорогу в неровное поле с острыми, как нож, выступами. Было скользко, больно, были порезы.
Легионы могли пройти только двадцать миль в день, но даже это было слишком быстро для вспомогательного войска. На третий день, когда Антоний все еще ходил по колоннам с шутками и предсказаниями победы в будущем году, они уже знали, что их ждет: Монес и парфяне, нападающие сзади, лучники, одним залпом выводящие из строя десятки людей. Некоторые умирали, а тех, кто был тяжело ранен и не мог продолжать путь, оставляли. Когда впереди показалось Матианское озеро, издали казавшееся морем, все вспомогательные силы, кроме горстки людей, исчезли. Их дальнейшей судьбы никто не знал — то ли казнены парфянами, то ли проданы в рабство.
Боевой дух оставался на удивление высоким, пока местность не стала такой крутой, что от колонны пришлось отказаться в пользу квадратов. По возможности Антоний старался строить квадраты размером с когорту — это означало шесть центурий по четыре человека в глубину и с четырех сторон квадрата. Щиты крайнего ряда соединялись вплотную для защиты, как при образовании «черепахи». Внутри пустой середины шли нестроевые, мулы и та небольшая часть артиллерии, которая всегда сопровождала центурии: скорпионы, стреляющие деревянными дротиками, и очень маленькие катапульты. При атаке поворачивались всеми четырьмя сторонами для отражения противника, солдаты задних рядов длинными осадными копьями протыкали животы лошадей, которых заставляли перепрыгивать внутрь квадрата, — к чему Монес, кажется, не был готов. Если благодаря старику Вентидию катафрактов у парфян стало меньше, то выращивание крупных лошадей тоже занимало долгое время.
Дни тянулись медленно, скорость была семнадцать — девятнадцать миль в день, вверх-вниз, вверх-вниз. Все теперь знали, что парфяне следуют за ними, как тень. Случались стычки между галатийской и галльской кавалерией и катафрактами, но армия продолжала идти в том же порядке, стараясь не падать духом.
До тех пор, пока они не поднялись на перевал высотой одиннадцать тысяч футов. Там их застигла такая вьюга, какой Италия никогда не видела. Слепящий снег шел сплошной белой стеной, ветер завывал, земля уходила из-под ног, и люди по пояс проваливались в рыхлую снежную массу.
Чем хуже становились условия, тем веселее становились Антоний и его легаты. Они разделили между собой секторы армии и ободряли людей, говоря им, какие они храбрые, выносливые, не жалуются. Квадраты были переформированы в манипулы, и только по три человека в глубину. После перевала квадраты будут размером с центурию. Но никто, и в том числе Антоний, не думал, что на перевале их могут атаковать: слишком мало места.
Хуже всего было то, что, хотя в заплечном мешке каждый солдат нес теплые штаны, носки, замечательный непромокаемый плащ сагум и шейный платок, люди все равно мерзли, не имея возможности согреться у огня. Когда две трети марша остались позади, у армии кончилось самое драгоценное — древесный уголь. Никто не мог испечь хлеб, сварить гороховую кашу. Люди теперь шли с трудом, жуя сырые зерна пшеницы — их единственное средство существования. Голод, мороз и болезни стали такими мучительными, что даже Антоний не мог подбодрить самых оптимистичных солдат, которые тоже начали ворчать, что умрут в снегу, так и не вернувшись в цивилизованный мир.
— Помоги нам перейти перевал! — воззвал Антоний к своему армянскому проводнику Киру. — Ты верно вел нас два рыночных интервала, так не подведи меня, Кир, прошу тебя!
— Я не подведу, Марк Антоний, — ответил Кир на скверном греческом. — Завтра передние квадраты начнут переход, а после этого я знаю, где можно найти уголь. — Его темное лицо еще больше потемнело. — Но я должен предупредить тебя, Марк Антоний: не верь царю Армении. Он всегда держал связь со своим братом, мидийским царем, и оба они — марионетки царя Фраата. Твой обоз, боюсь, был слишком заманчивым.
На этот раз Антоний слушал. Но до Артаксаты надо было пройти еще сотню миль, а настроение легионов становилось все мрачнее, приближаясь к мятежу.
— Назревает бунт, — сказал Антоний Фонтею. Одна половина его войска находилась по одну сторону перевала, другая половина переходила перевал или ждала своей очереди. — Я не смею показаться солдатам.
— Мы все так чувствуем себя, — уныло сказал Фонтей. — Уже семь дней они едят только сырое зерно. У них почернели и отмирают пальцы ног. Отморожены носы. Ужасно! И они винят тебя, Марк, тебя, и только тебя. Недовольные говорят, что тебе следовало держать обоз в поле зрения.
— Это не из-за меня, — мрачно ответил Антоний. — Это кошмар бесплодной кампании, которая не дала им возможности показать себя в бою. По их мнению, они только и делали сто дней, что сидели в лагере, глядя, как город показывает им средний палец — где ваши задницы, римляне? Считаете себя великими? Вы не великие. Я понимаю…
Он замолчал. К ним подбежал испуганный Титий.
— Марк Антоний, пахнет мятежом!
— Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю, Титий.
— Нет, но это серьезно! Сегодня или завтра, а может быть, и сегодня, и завтра. По крайней мере, в шести легионах уже волнения.
— Спасибо, Титий. А теперь иди и подведи баланс в своих книгах или сосчитай, сколько мы должны солдатам. Займись чем-нибудь!
Титий ушел, на этот раз не в состоянии предложить какое-нибудь решение.
— Это произойдет сегодня, — сказал Антоний.
— Да, я тоже так считаю, — ответил Фонтей.
— Ты поможешь мне упасть на меч, Гай? У меня так развиты мускулы груди, что сам я не смогу нанести достаточно глубокий удар.
Фонтей не стал спорить.
— Да, — ответил он.
Вдвоем они провели всю ночь в небольшой кожаной палатке, ожидая начала бунта. Для Антония, уже опустошенного, это был логичный конец худшей кампании, какую римский генерал провел с тех пор, как Карбон был изрублен на куски германскими кимбрами, или армия Цепиона погибла при Аравсионе, или — самое ужасное — Павел и Варрон были уничтожены Ганнибалом при Каннах. Ни одного светлого факта, чтобы осветить бездну полного поражения. По крайней мере, армии Карбона, Цепиона, Павла и Варрона погибли сражаясь! А его огромной армии не дали ни единого шанса проявить свою храбрость — никаких боев, одно бездействие.
«Я не могу винить моих солдат за бунт, — думал Антоний, сидя с обнаженным мечом, готовый покончить с собой. — Бессилие — вот что они чувствуют, как и я. Что они смогут рассказать внукам об экспедиции Марка Антония в Парфянскую Мидию, не плюнув каждый раз при упоминании его имени? Память о нем жалкая, гнилая, абсолютно лишенная почета, гордости за него. Miles gloriosus, тщеславный, вот какой Антоний. Хвастливый солдат. Идеальный материал для фарса. Надменный, позер, самовлюбленный, с сознанием собственной важности. Его успех такой же дутый, как и он сам. Карикатура на человека. Все солдаты над ним смеются, не генерал, а неудачник. Антоний Великий. Ха».
Но мятежа не было. Ночь прошла, словно легионеры ничего и не замышляли. Утром люди продолжили путь, а к вечеру перевал остался позади. Антоний нашел где-то силы идти с солдатами, делая вид, что он ни слова и даже ни шепота не слышал о возможном мятеже.
Через двадцать семь дней после свертывания лагеря у Фрааспы четырнадцать легионов и горстка кавалерии дошли до Артаксаты, питаясь все время немного хлебом и в основном кониной. Проводник Кир сказал Антонию, где можно взять достаточно угля.
Оказавшись в Артаксате, Антоний первым делом дал Киру кошелек с монетами и две хорошие лошади и велел ему как можно быстрее мчаться на юг. У Кира было срочное задание — и секретное, особенно от Артавазда. Целью его был Египет, где он должен был добиться аудиенции у царицы Клеопатры. Антоний дал ему монеты, отчеканенные в Антиохии прошлой зимой, — они должны были послужить ему пропуском к царице. Киру было поручено просить ее приехать в Левкокому, небольшой порт неподалеку от Берита в Сирии, не такой людный, как порты Верит, Сидон, Иоппа. Кир, поблагодарив, сразу уехал. Оставаться в Армении после ухода римлян означало быть приговоренным к смерти, потому что он правильно вел римлян, а это было не то, чего хотел армянский Артавазд. Предполагалось, что римляне будут блуждать без пищи, без огня, заблудятся и все умрут.
Но когда четырнадцать легионов укрылись в теплом лагере в окрестностях Артаксаты, у царя Артавазда не осталось другого выбора, кроме как подлизаться и попросить Антония провести там зиму. Не веря ни единому слову царя, Антоний ответил отказом. Он заставил Артавазда открыть свои зернохранилища и, обеспечив армию провизией, отправился в Карану, несмотря на метели. Легионеры, похоже уже привыкшие к такой погоде, в приподнятом настроении одолели последние двести миль, потому что теперь по ночам они могли отогреться у огня. В Армении тоже было мало древесины, но армяне Артаксаты не посмели возразить, когда римские солдаты налетели на их штабеля дров и конфисковали их, даже не подумав, что армяне от холода могут погибнуть. Они-то не жевали сырую пшеницу из-за предательства восточных правителей!
В середине ноября Антоний достиг Караны, откуда экспедиция началась в прошлые майские календы. Все его легаты были свидетелями депрессии, смятения Антония, но только Фонтей знал, как близок был Антоний к самоубийству. Не желая посвящать в это Канидия, Фонтей сам решил убедить Антония продолжить путь к Левкокоме. Оказавшись там, он мог при необходимости послать еще одно письмо Клеопатре.
Но сначала Антоний узнал самое худшее от бескомпромиссного Канидия. Отношения их не всегда были дружескими, ибо Канидий с самого начала знал, чем кончится эта кампания, и был за то, чтобы сразу отступить. И еще он не одобрял то, как был составлен обоз и как он передвигался. Но все это осталось в прошлом, и он примирился с собой и со своими амбициями. Его будущее связано с Марком Антонием, что бы ни было.
— Итоги подведены, Антоний, — мрачно сказал он. — Из вспомогательной пехоты — около тридцати тысяч — никто не выжил. Из галльской кавалерии — шесть из десяти тысяч, но лошадей у них нет: все были забиты, чтобы людям прокормиться последние сто миль. Из шестнадцати легионов два — Статиана — исчезли. Судьба их неизвестна. Остальные четырнадцать легионов — несчастные случаи, тяжелые, но не смертельные. В основном отморожения. Людей, которые потеряли пальцы ног, надо отослать домой на повозках. Без пальцев они не могут идти. Каждый легион, кроме двух Статиана, был почти в полном составе — около пяти тысяч солдат и больше тысячи нестроевых. Теперь в каждом легионе меньше четырех тысяч и, может быть, пятьсот нестроевых. — Канидий вздохнул, стараясь не смотреть в лицо Антонию. — Вот цифры потерь. Вспомогательная пехота — тридцать тысяч. Вспомогательная кавалерия — десять тысяч и двадцать тысяч лошадей. Легионеры — четырнадцать тысяч больше никогда не смогут воевать, плюс еще восемь тысяч Статиана. И нестроевые — девять тысяч. Всего семьдесят тысяч человек, из них двадцать две тысячи — легионеры. Еще двадцать тысяч лошадей. Половина армии, хотя не лучшая. Конечно, не все умерли, но могут и умереть.
— Будет выглядеть лучше, — произнес Антоний дрожащими губами, — если мы скажем, что треть мертвы, а пятая часть нетрудоспособные. Ох, Канидий, потерять так много без единого боя! Я даже не могу винить в этом Канны.
— По крайней мере, никого не заставляли насильно переходить перевал, Антоний. Это не позор, это просто катастрофа из-за погоды.
— Фонтей говорит, что я должен продолжить путь к Левкокоме и ждать там царицу, послав ей, если необходимо, еще сообщение.
— Хорошая мысль. Иди, Антоний.
— Веди армию как можно лучше, Канидий. Меховые или кожаные носки должны быть у всех, а если случится метель, переждите ее в хорошем лагере. Ближе к Евфрату будет немного теплее, я думаю. Продолжай марш и обещай им прогулку по Элисийским полям, когда они дойдут до Левкокомы. Теплое солнце, много еды и все проститутки, каких я смогу собрать в Сирии.
Когда у армии снова появился уголь, коня Антония по кличке Милосердие уже постигла та же участь, что и всех коней. Из Караны Антоний выехал на местной низкорослой лошади. Ноги его болтались почти до земли. Сопровождали его Фонтей и Марк Титий.
Через месяц он приехал в Левкокому. Жители маленького порта очень удивились его появлению. Клеопатра не приехала, из Египта не было никаких известий. Антоний послал Тития в Александрию, почти ни на что не надеясь. Она не хотела, чтобы он начинал эту кампанию, и она была женщиной, которая не прощает. Не будет ни помощи, ни денег, чтобы привести в порядок то, что осталось от его легионов, и если он считал достижением то, что погиб каждый десятый, а не вся армия, то Клеопатра, вероятнее всего, оплакивала потерю каждого солдата.
Депрессия усилилась, превратилась в такое жуткое отчаяние, что Антоний потянулся к графину с вином, не в состоянии отделаться от мыслей о ледяном холоде, гниющих пальцах, мятеже, готовом вспыхнуть в любую ночь, о кавалеристах, ненавидевших его за потерю их любимых коней, о его собственных жалких решениях, всегда неправильных и всегда катастрофических. Он, и никто больше, был виноват в стольких смертях, в таких страданиях. О, невыносимо! Он напился до беспамятства и продолжал пить.
По двадцать-тридцать раз в день он выходил из своей палатки, держа в руках полный до краев кубок, шатаясь, проходил короткое расстояние до берега и смотрел на гавань, не видя ни одного корабля, ни одного паруса.
— Она приедет? — спрашивал он всех, кто был рядом. — Она приедет? Она приедет?
Люди думали, что он сошел с ума, и убегали, как только видели его выходящим из палатки. Кто приедет?
Возвращаясь в палатку, он пил еще, потом выходил.
— Она приедет? Она приедет?
После января наступил февраль, затем и февраль кончился, а она так и не приехала и письма не прислала. Ничего ни от Кира, ни от Тития.
Наконец ноги перестали держать Антония. Он сидел в палатке над графином вина и спрашивал всех, кто входил:
— Она приедет?
— Она приедет? — спросил он, когда в начале марта шевельнулся откидной клапан палатки.
Это было бессмысленное бормотание для тех, кто не знал уже по опыту, что он пытается сказать.
— Она здесь, — послышался тихий голос. — Она здесь, Антоний.
Грязный, дурно пахнущий, Антоний как-то смог подняться. Он упал на колени, и она опустилась рядом с ним, прижала его голову к груди. А он все плакал и плакал.
Клеопатра была в ужасе, хотя это слово не могло описать эмоции, охватившие ее после того, как она поговорила с Фонтеем и Агенобарбом. Когда Антоний выплакался, его вымыли, положили на более удобную, чем его походная раскладушка, постель. И начался болезненный процесс протрезвления и жизни без вина. От Клеопатры потребовалось все ее умение и терпение. Он был трудным пациентом — отказывался говорить, сердился, когда ему не давали вина. Казалось, он уже жалел, что так хотел приезда Клеопатры.
Таким образом, говорить с ней пришлось Фонтею и Агенобарбу. Фонтей очень хотел помочь всем, чем мог, а Агенобарб даже не пытался скрыть свою неприязнь и презрение к ней. Поэтому она постаралась разделить ужасы, о которых ей говорили, на категории, в надежде на то, что, рассуждая логически, последовательно, она яснее увидит, как можно вылечить Марка Антония. Если ему суждено выжить, то его необходимо вылечить!
От Фонтея она узнала всю историю этой обреченной кампании, включая ту ночь, когда самоубийство казалось единственным выходом. Она не знала, что такое метель, лед и снег по пояс. Снег она видела только во время ее двух зим в Риме. Те зимы не были суровыми, как ее тогда уверяли. Тибр не замерзал, и редкие снегопады были словно волшебство — безмолвный мир весь в белом. Интуитивно она понимала, что это несравнимо с условиями отступления от Фрааспы.
Агенобарб в своем рассказе больше сосредоточился на красочном описании отмороженных ног, людей, жующих сырые пшеничные зерна, Антония, сходящего с ума от предательства друзей и проводников.
— И ты заплатила за эту катастрофу, — сказал он, — даже не подумав о вещах, которые не были включены в самое необходимое, а следовало бы. Например, теплая одежда для легионеров.
Что она могла ответить? Что это касалось не ее, а Антония и его снабженцев? Если она так скажет, Агенобарб посчитает ее ответ желанием переложить вину на Антония. Ясно, что Агенобарб не захочет слышать критику в адрес Антония, предпочитая винить ее, потому что ее деньги дали возможность осуществить эту экспедицию.
— Все уже было готово, когда появились мои деньги, — сказала она. — Как Антоний собирался проводить свою кампанию, если бы денег не было?
— Тогда не было бы и кампании, царица! Антоний продолжал бы сидеть в Сирии с колоссальным долгом поставщикам за все, от кольчуг до артиллерии.
— А для тебя лучше бы он продолжал сидеть, чем иметь деньги, чтобы заплатить долг и провести кампанию?
— Да! — крикнул Агенобарб.
— Значит, ты не считаешь его способным генералом.
— Думай, что хочешь, царица. Я больше ничего не скажу.
И разъяренный Агенобарб стремительно вышел.
— Он прав, Фонтей? — спросила Клеопатра того, кто ей симпатизировал. — Марк Антоний не может командовать большим предприятием?
Удивленный и растерянный, Фонтей в душе проклял несдержанный язык Агенобарба.
— Нет, царица, он не прав, он имел в виду не то, что ты подумала. Если бы ты не сопровождала армию до Зевгмы с намерением идти дальше, если бы не высказывалась на советах, люди вроде Агенобарба не стали бы заниматься критикой. Он хотел сказать, что это ты испортила все, указывая, как именно проводить кампанию, что без тебя Антоний был бы совсем другим человеком и не потерпел бы поражения без боя.
— Это несправедливо! — ахнула она. — Я не командовала Антонием! Нет!
— Я тебе верю, госпожа. Но Агенобарб никогда не поверит.
Армия добралась до Левкокомы через три недели после прибытия туда царицы и обнаружила, что вся гавань забита кораблями, а город окружен лагерями. Клеопатра привезла врачей, лекарства, целый легион пекарей и поваров, чтобы кормить солдат лучше, чем это делали их нестроевые слуги. Она привезла удобные кровати, чистое, мягкое белье. Она даже велела своим рабам очистить мелководный берег от морских ежей, чтобы все могли мыться, не боясь худшего бича берегов на этом конце Нашего моря. Если Левкокома и не была Элисийскими полями, то среднему легионеру она казалась сродни им. Настроение было хорошее, особенно у тех, кто сохранил пальцы.
— Я очень благодарен, — сказал ей Публий Канидий. — Мои ребята нуждаются в настоящем отдыхе, и ты дала его им. Как только они придут в себя, они забудут о самом худшем, что им пришлось пережить.
— Кроме отмороженных пальцев и носов, — горько заметила Клеопатра.