1308 год, монастырь Мусиндо
С тех пор, как госпожа Новаки прибыла в монастырь и привезла с собой свое ущербное дитя, прошло шестнадцать лет. За прошедшие годы преподобная настоятельница Суку часто размышляла о событиях, послуживших причиной изгнания. Ее подталкивали к этим размышлениям крики и стоны, несшиеся из кельи Сидзукэ в любое время дня и ночи. Хотя высокое положение избавляло ее от грязной работы по хозяйству, настоятельница по своей воле часто мыла и кормила безумную девочку. Прочие обитательницы монастыря восхищались тем, что настоятельница способна без колебаний прикасаться к грязному телу и бестрепетно переносить самые отвратительные картины и запахи. Все они соглашались с тем, что настоятельница являет собою безупречный образец человека, идущего по пути сострадания, предписанному Буддой.
Поведение Сидзукэ оставалось неизменным на протяжении шестнадцати лет, и все эти шестнадцать лет настоятельница продолжала обращаться с нею со все той же неизменной добротой. Хотя непостоянство и непредсказуемость были универсальными законами, настоятельница привыкла считать, что три вещи навеки останутся неизменными: безумие Сидзукэ, невнятные ночные кошмары, терзающие саму настоятельницу со времен рождения Сидзукэ, и ее молитвы.
А затем однажды утром настоятельница проснулась необычайно бодрой и отдохнувшей, и поняла, что за прошедшую ночь ее не посетил ни один кошмар. Она все еще размышляла над этим благим чудом, когда к ней примчались две запыхавшиеся монахини.
Преподобная настоятельница!
Да?
Преподобная настоятельница, Сидзукэ очнулась!
Настоятельница мгновенно поняла, что имеют в виду монахини. Над монастырем не висело больше эхо безумных воплей. Сидзукэ молчала лишь когда спала, да и то не всегда. И никогда не молчала во время бодрствования.
Настоятельница закрыла глаза и молча принялась молиться, вознося благодарность за то, что у Сидзукэ, быть может, появилась возможность избавиться от безумия. Она уже собралась было встать, как вдруг ее поразила мысль о совпадении. Сидзукэ умолкла в тот самый день, когда она сама освободилась от ночных кошмаров. Связаны ли между собою эти два явления, и если да, то не носит ли эта связь зловещий характер? Она снова закрыла глаза и помолилась еще, прося божеств-хранителей защитить ее, если безумие, сделавшись тише, сделается еще и более вредоносным. Затем она вместе с монахинями отправилась в келью к Сидзукэ.
Девушка сидела на полу и молча глядела на них. Никогда прежде настоятельница не видела, чтобы взгляд Сидзукэ был настолько сосредоточенным, и вообще чтобы ее поведение настолько походило на поведение нормального человека.
Доброе утро, Сидзукэ, – поздоровалась настоятельница.
Сидзукэ не ответила, но продолжала смотреть на настоятельницу со спокойным интересом. Настоятельница за руку отвела девушку в купальню, вымыла ее и одела в чистую одежду. Исцеление продлилось лишь до окончания месячных, а затем Сидзукэ вновь овладел хаос.
На следующий месяц, когда у нее во второй раз пошла кровь, Сидзукэ удалось добиться передышки на более долгий срок. На третий месяц она еще крепче ухватилась за реальность. Поначалу ее все еще нужно было переодевать и купать по нескольку раз на дню, поскольку Сидзукэ не сразу уразумела необходимость наведываться в отхожее место. Но не прошло и недели, как она этому научилась. К осени посторонний человек мог бы подумать, что Сидзукэ просто еще одна из здешних монахинь: вся разница сводилась к тому, что она была моложе всех прочих, постоянно помалкивала и вместо обычных дневных хлопот сидела и созерцала происходящее. Она перешла от буйного безумия к постоянно затуманенному состоянию сознания. Она больше не кричала от страха, не плакала и не съеживалась по неведомым причинам, хотя иногда отключалась от действительности, как и прежде, и застывала, полуприкрыв глаза, словно находилась в этот момент не здесь, а где-то в ином месте. Иногда казалось, будто Сидзукэ понимает, что ей говорят, а иногда – что нет. Она все-таки не была такой, как остальные, хотя ей и сделалось намного лучше. Иногда по ночам настоятельница заглядывала к ней и обнаруживала, что девушка сидит на постели с открытыми глазами и смотрит в никуда.
Очевидная связь между новообретенным здравым рассудком Сидзукэ и началом ее менструаций беспокоила настоятельницу. Она сама не могла точно сказать, есть ли под этим беспокойством реальные основания, или оно порождено исключительно старым поверьем, гласящим, что женские кровотечения и ведьмовство тесно связаны между собою.
Приближалось время ежегоднего осеннего визита госпожи Киёми. Вдова предыдущего князя Акаоки и мать нынешнего была одной из двух главных покровителей монастыря Мусиндо. Второй, господин Бандан, правитель Кагами, никогда здесь не появлялся. На этот раз преподобная настоятельница Суку с особым нетерпением ждала визита госпожи Киёми. Ведь та могла засвидетельствовать чудесное исцеление, сотворенное бесконечным состраданием Будды, шестнадцатью годами непрестанных молитв и ее щедрыми пожертвованиями.
Но когда настоятельница вышла к воротам монастыря, чтобы поприветствовать отряд путников, прибывших из княжества Акаока, то, к разочарованию своему, не увидела среди них своей благородной покровительницы. На этот раз князь Хиронобу, ее сын, приехал без матери.
По правде говоря, я приехал вместо нее, – сказал Хиронобу. – К глубокому моему прискорбию, я вынужден сообщить вам, что моя мать смертельно больна. Врачи говорят, что она не переживет этой зимы. Я отправился в эту поездку исключительно по ее настоянию. Мы разобъем на эту ночь лагерь под стенами монастыря, а наутро я отправлюсь обратно.
Мы будем молиться за нее, – сказала настоятельница.
Охватившая ее печаль была воистину глубока. Судьба изрекла свой приговор с безжалостной жестокостью. Госпожа Киёми никогда не увидит, какие плоды принесло ее доброе отношение к Сидзукэ. Да, она узнает об этом из письма, которое настоятельница передаст ей с ее сыном. Но она навсегда будет лишена радости увидеть чудесное преображение собственными глазами.
Правила монастыря не дозволяют мужчинам заходить сюда ни при каких условиях. Пожалуйста, подождите здесь. Давайте выпьем чаю у ворот, вы – снаружи, а я – внутри.
Одна из старших монахинь придвинулась поближе к настоятельнице и тихо, так, чтобы не услышал никто из самураев, поинтересовалась:
Преподобная настоятельница, а благоразумно ли это? Священные врата защищают Мусиндо от проникновения зла. Устанавливать здесь навес и устраиваться посередине – значит отрицать эту защиту. Демоны неизбежно заметят подобную уязвимость.
Этот навес невелик, – отозвалась настоятельница, – и будет установлен здесь лишь на краткий срок.
Ее переполняла печаль, вызванная болезнью госпожи Киёми, и радость, вызванная выздоровлением Сидзукэ. Эти чувства неким невозможным образом наполняли ее душу одновременно. Прилив и отлив не могут случиться одновременно. Это замешательство и заставило преподобную Суку настоять на своем приглашении. Ей суждено было жалеть о допущенном промахе до конца своей жизни.
Монахини с одной стороны и самураи с другой установили навес, подали чай и уселись ждать. Судя по выражению лиц, им всем было не по себе. Все они верили в то, о чем говорила старая монахиня. Лишь преподобная настоятельница Суку и князь Хиронобу чувствовали себя вполне уютно. Они вспоминали о прошлом, и князю, который был намного моложе своей собеседницы, оно казалось куда более далеким. Ведь когда Суку стала настоятельницей этого монастыря, Хиронобу было всего восемь лет.
Я помню, как стоял на этой скале, – сказал Хиронобу, – а Го строго порицал меня за то, что я делаю из себя мишень для убийц. Вы, наверное, не помните Го, моего телохранителя. Он только раз приезжал сюда вместо со мной и с матушкой, и вряд ли встречался с вами.
Вы были маленьким мальчиком, – сказала настоятельница и отвела взгляд, погрузившись в воспоминания. – Но вы уже успели одержать две великие победы. Госпожа Киёми очень гордилась вами.
Я помню, как… Хм, действительно ли я помню то, что произошло, или лишь воображаю, будто помню? – Хиронобу рассмеялся. – Мы – столь ненадежные свидетели собственных жизней!
Настоятельница повернулась к Хиронобу, собираясь ответить. Князь как раз подносил чашку ко рту, и рука его застыла в воздухе на полдороге. Он смотрел мимо настоятельницы куда-то во двор монастыря.
Глаза его засверкали.
Лицо его напряглось, и черты сделались более резкими.
Губы слегка разомкнулись, и видно было, что князь стиснул зубы.
Он резко, судорожно вздохнул.
И задержал дыхание, как будто собрался нырнуть в глубокие воды.
Настоятельница обернулась. И увидела, что к ним идет Сидзукэ. Настоятельница снова посмотрела на Хиронобу; князь по-прежнему сидел, словно громом пораженный. Когда Суку вновь перенесла внимание на Сидзукэ, она услышала, как у Хиронобу вырвался долгий, потрясенный вздох. И она увидела Сидзукэ такой, какой ее, должно быть, видел Хиронобу.
Молодая женщина в тускло-коричневом монашеском одеянии двигалась со сверхъестественной грацией. Из-под капюшона выглядывало лицо, бледное, но при этом яркое, словно лунный свет. Руки с длинными, сужающимися к кончикам, женственными пальцами, напоминающими изящные изображения Сострадательного. Глаза, слишком большие, чтобы их можно было назвать красивыми, и слишком захватывающие, чтобы их можно было назвать как-нибудь иначе. Нос безукоризненной формы, и при этом достаточно маленький. Губы, маленькие и полные, и подбородок, идеально завершающий овал лица.
Настоятельница впервые взглянула на Сидзукэ с этой точки зрения, и была так потрясена, что не сумела достаточно быстро отреагировать. Прежде, чем она успела сказать хоть слово, приказать монахиням увести девушку, Сидзукэ уже стояла рядом с навесом. Она посмотрела на Хиронобу и просияла, как будто узнала его.
Сидзукэ улыбнулась и произнесла: «Аната». Ты.
Монахини и самураи потрясенно ахнули. Это было первое слово, произнесенное Сидзукэ – но не это вызвало всеобщее потрясение. «Аната» было чересчур фамильярным обращением для монахини, да и вообще для любой женщины, разговаривающей с мужчиной, которого она видит впервые в жизни, и уж тем более когда этот мужчина – знатный господин. Хуже того: Сидзукэ произнесла это слово тихо, чуть растягивая гласные, с едва заметным намеком на женственное пришептывание; так говорят в опочивальне, когда одно-единственное слово выражает полнейшую близость.
Сидзукэ! – позвала настоятельница. Она встала, постаравшись закрыть девушку от Хиронобу. – Сейчас же возвращайся в храм.
Две монахини тут же, не ожидая приказа, пришли к ней на помощь, подхватили Сидзукэ под руки и повели прочь.
Прошу прощения, мой господин. Девушка не в себе. Она сама не знает, что говорит.
Сидзукэ… – повторил Хиронобу. – Так это и есть Сидзукэ?
Он не отрывал от девушки взгляда, пока она не вошла в храм и не скрылась из глаз.
Она безумна, мой господин. Она безумна с самого младенчества. Из-за этого она очутилась здесь – и здесь и будет пребывать до самой смерти.
Когда я был мальчиком, то всякий раз, когда приезжал сюда с матушкой, я пытался придумать способ взглянуть на нее. Про нее ходили самые ужасные слухи. Некоторые даже говорили, будто она не человек – ну, или не совсем человек. Мы с друзьями пытались угадать, какой же у нее мех: барсучий, медвежий или лисий?
Она с тем же успехом могла бы быть барсуком или лисой, – сказала настоятельница. – Она не говорит осмысленно, не умеет заботиться о себе, не умеет даже содержать себя в чистоте. Во времена обострения ее приходится содержать взаперти. А затем ее приходится мыть, потому что она вся измазывается в нечистотах.
Какое несчастье, – сказал Хиронобу.
Преподобная настоятельница Суку надеялась, что ее обескураживающие слова окажутся достаточно обескураживающими.
Но этого не случилось.
Хиронобу действительно уехал на следующий же день, рано утром, как и сказал. Но вскорости самолично привез настоятельнице письмо, извещающее о смерти его матери. Поводом для возвращения послужило то, что Хиронобу привез с собою урну с прахом госпожи Киёми.
Я прошу, чтобы ее прах в течение ста дней хранися в храме Мусиндо, – сказал Хиронобу. – После этого периода молитвы я верну его в усыпальницу «Воробьиной тучи».
Он поклонился и поставил урну на столик перед собой. Как и в прошлый раз, они встретились под открытым небом. Впрочем, на этот раз навес, под которым они сидели, был установлен полностью за стенами монастыря, вдали от ворот, и так, чтобы с этого места нельзя было заглянуть вовнутрь.
Будет исполнено, мой господин, – сказала настоятельница, принимая урну, и низко поклонилась. – Мы будем непрерывно читать над ним сутры на протяжении ста дней. Но ваша безгрешная матушка не нуждается в подобном вспомоществовании, чтобы достичь наилучшего перерождения. Она и так обретет его благодаря множеству свершенных ею добрых дел.
После того, как пройдет сто дней, я лично доставлю ее урну вам.
Со времен своего возведения в сан настоятельницы преподобная Суку никогда не покидала храм больше чем на несколько часов. Однако же, страх перед возвращением Хиронобу превозмогал ее нежелание выходить в мир. Чем чаще он будет появляться рядом с Мусиндо, тем больше опасность того, что они с Сидзукэ встретятся снова. Первая встреча, хоть она и заняла всего несколько секунд, казалась настоятельнице чрезвычайно зловещим предзнаменованием.
Благодарю вас за вашу доброту, преподобная настоятельница. Но вам вовсе нет необходимости предпринимать столь трудное путешествие. Я останусь здесь до истечения этого срока.
Господин?
Хиронобу указал на окрестный лес.
Во время моего последнего визита я вдруг ощутил наслаждение от пребывания в подобной нетронутой глуши. Этот лес явно ближе к творению богов, чем подстиженные, лишенные свободы незначительные леса юга. Потому я решил построить здесь небольшую хижину и пожить вдали от мира.
Я всегда полагала, что горные леса Сикоку – одни из самых диких и глухих во всей стране, – сказала настоятельница. – Разве не в них случалось бесследно сгинуть целым армиям завоевателей? Разве сравнятся с ними здешние холмы и редкие леса?
Она говорила совершенно спокойно, вопреки полному отстуствию спокойствия в душе. Нет, не сосны, горные ручьи и долины завладели вниманием Хиронобу. Во время их беседы князь не поглядывал на ворота. Он вообще ни разу не взглянул в ту сторону. Чтобы столь последовательно избегать этого, ему нужно было непрестанно об этом думать, и никак иначе. И это уже само по себе служило для настоятельницы доказательством его истинных желаний.
Рассказы изрядно преувеличивают дикость лесов Сикоку, – сказал Хиронобу.
А как же ваше княжество? Не воспользуются ли ваши враги столь долгим вашим отсутствием?
Нет, пока Го на страже. Никто не посмеет.
А как насчет самого Го?
Он защищал и опекал меня, словно второй отец, с самых ранних лет моей жизни. Если я не могу полагаться на него, значит, я не могу полагаться на то что солнце и луна останутся в небе, а земля – у меня под ногами.
Эту землю часто сотрясают землетрясения, – сказала настоятельница. – Возможно, это следует воспринять как урок.
Хиронобу рассмеялся.
Очевидно, я не поэт. Мне не хватает воображения выразить то, что я имею в виду.
Поскольку Хиронобу не собирался уезжать, настоятельница сделала единственное, что ей оставалось. Она приставила монахинь непрестанно охранять ворота монастыря и тропу, ведущую к келье Сидзукэ. Сидзукэ никуда не пускали одну. На ночь ее запирали в келье.
Дни сменялись днями безо всяких происшествий, а недели – неделями. В храме беспрестанно звучали сутры. Настоятельница даже начала было думать, что ее подозрения были излишни.
Она встречалась с Хиронобу раз в неделю за стенами монастыря. Они говорили исключительно о госпоже Киёми. Казалось, Хиронобу чувствует себя легко и свободно. Возможно, здешние леса и вправду стояли ближе к замыслу творения, чем более густонаселенные части страны. Возможно, благословение богов защитит их всех.
Однажды ночью, проснувшись, настоятельница обнаружила, что сидит на постели. Одежды ее промокли от ледяного пота. Тело горело в лихорадочном жару. Настоятельница не помнила явившегося ей кошмара – от него осталось лишь непреходящее ощущение ужаса. Она быстро поднялась и, даже не переодевшись, кинулась к келье Сидзукэ. Холод осенней ночи забирался под влажное кимоно и пронизывал тело до костей.
Монахиня, охраняющая келью, сидела в позе лотоса. Но голова ее склонилась набок, и вдохи и выдохи сопровождались тихим похрапыванием.
Дверь кельи была приоткрыта.
Сидзукэ исчезла.
Настоятельница пробежала через двор монастыря, выскочила за ворота и помчалась прямиком к хижине Хиронобу, построенной в самой глухой части леса между монастырем и зимним ручьем, который в это время года представлял из себя лишь каменистое русло.
Хиронобу в хижине не было. Равно как и Сидзукэ. И никого из самураев князя.
Настоятельница осмотрела все вокруг. Она не нашла никаких следов, которые свидетельствовали бы, что здесь за последнее время кто-то проходил. В отчаяньи она запрокинула голову и устремила взгляд в небо.
Тусклый серпик молодой луны слал ей с небес жутковатый свет.
Настоятельница ничего не говорила. Она слышала вокруг себя множество голосов.
Она умрет! – всхлипнул кто-то. – И что тогда будет с нами?
Мы будем продолжать идти по пути Будды.
Что ты такое говоришь? Без преподобной настоятельницы Суку никакого Пути не будет. Князь Хиронобу и господин Бандан оставят нас.
Она права. Мусиндо находится далеко от их владений. Они проявляют интерес к такому удаленному месту только ради преподобной настоятельницы.
Настоятельница помнила, как бежала в ночи. Она открыла глаза. Оказалось, что она лежит в своей комнате, а вокруг ее постели столпились монахини. Многие плакали.
Преподобная настоятельница!
Сидзукэ, – сказала настоятельница.
Сейчас ночь, преподобная настоятельница. Она у себя в келье.
Покажите мне. – Настоятельница попыталась встать и обнаружила, что у нее не хватает на это сил. Две монахини практически отнесли ее из ее комнаты к Сидзукэ. Монахиня, которая перед этим спала, теперь бодрствовала.
Дайте мне взглянуть.
Монахини приподняли настоятельницу, чтобы она могла заглянуть в маленькое окошко. Сидзукэ спала на боку, лицом к стене.
Кто принес меня ко мне в комнату?
Преподобная настоятельница?
Из леса. Кто принес меня обратно в монастырь?
Монахини переглянулись.
Преподобная настоятельница, мы услышали крик в вашей комнате и прибежали туда. Вы лежали в горячке, между бодрствованием и сном, и не могли окончательно перейти ни в то, ни в другое состояние. Мы просидели рядом с вами много часов.
Здесь был какой-то обман. Обман, мучение и хитрость. Монахини ни в чем не виноваты. Они не участвуют в этом обмане. Они сами обмануты. Хиронобу, должно быть, околдован. Сидзукэ воспользовалась своими новообретенными темными силами, чтобы бежать из этого святого места и творить злодеяния в миру. Но настоятельницу она не одурачила. Суку знала, что была в лесу. Она это не придумала. Хиронобу, находящийся под заклятием Сидзукэ, отнес настоятельницу обратно. Ведьма сделалал их невидимыми, и их никто не заметил. Потому-то настоятельница, прийдя к хижине Хиронобу, не увидела там ни его, ни Сидзукэ. Их тоже скрывало заклинание.
Она умерла, – услышала она голос какой-то монахини.
Нет, она снова потеряла сознание, – возразила другая.
Это заразно?
Непохоже. Я думаю, это мозговая горячка. Такая же была у моего двоюродного брата. Он сошел с ума и так уже и не поправился.
Настоятельница ничего не сказала. Она вся ушла в слух. Она слышала, как негромкие всхлипы удалялись и наконец смолкли вдали. Она долго еще, очень долго продолжала прислушиваться, но не слыхала больше ничего, кроме стука собственного сердца.
Той же ночью – или эта ночь уже прошла и наступила другая? – настоятельница проснулась. Недавнее возбуждение и беспокойство в ее душе сменилось глубоким покоем. Решение пришло к ней само. Существовали два способа добиться того, чтобы Сидзукэ не убежала. Первый – убить ее. Этим способом настоятельница воспользоваться не могла. Все последователи Сострадательного клялись никогда не отнимать жизнь, ни у человека, ни у животного. Придется прибегнуть ко второму способу.
Настоятельница выскользнула из своей комнаты. Она не могла пойти в зал для медитаций, поскольку там до сих пор читались сутры по госпоже Киёми. Она отправилась на кухню и уселась там, приняв позу лотоса. Так она сидела и медитировала до тех пор, пока первый, тусклый свет не возвестил о том, что час кролика сменился часом дракона; затем она встала и направилась в келью к Сидзукэ. Она прихватила с кухни длинный нож для нарезки овощей.
Настоятельница решила, что избавит Судзукэ от проклятия. Она уничтожит ее красоту, а без этой красоты ни Хиронобу, ни какой-либо другой мужчина ее не пожелают. Сидзукэ останется в монастыре, которому она принадлежит. Она отрежет Сидзукэ язык, раз та начала говорить – ведь ведьмы говорят только ложь. Сидзукэ останется бессловесной, какой и была всегда. Она ослепит ее, потому что зрение лишь вводит ее в обман. Сделавшись слепой, Сидзукэ впадет в прежнее свое мучительное состояние, но зато уже не встанет на дурной путь. Настоятельница будет заботиться о Сидзукэ, как заботилась всегда, с терпением и состраданием, до конца ее дней.
Так оно и будет. В душе настоятельницы не было сомнений, сердце билось ровно, и рука с ножом не дрожала.
Преподобная настоятельница.
Монахиня, дежурившая у кельи Сидзукэ, посмотрела на приближающуюся настоятельницу с испугом. Взгляд ее метнулся от лица настоятельницы к зажатому в руке ножу, затем обратно. Монахиня встала.
Преподобная настоятельница! – повторила она.
Настоятельница не ответила. Она прошла мимо монахини, отворила дверь и вошла в келью. Она решительно прошагала через темную комнату к постели, на которой спала девушка, опустилась на колени и сдернула с нееодеяло.
Сидзукэ уже не спала. Она посмотрела на настоятельницу и произнесла второе слово в своей жизни.
Мама, – сказала Сидзукэ.
Настоятельница отшатнулась. Она почувствовала, как кто-то схватил ее, и услышала чьи-то восклицания. Пальцы ее разжались, и нож выпал из руки.
Они стояли у ворот монастыря Мусиндо. Здесь же присутствовали все монахини. А также – князь Хиронобу, Сидзукэ и множество самураев на прекрасных боевых скакунах. Преподобная настоятельница сидела и молча слушала разговор. Происходило ли все это на самом деле или было всего лишь видением? Она сама точно не знала. А потому помалкивала и слушала.
Какое счастье, что вы очутились там и предотвратили трагедию, – сказала одна из монахинь.
Я искренне этому рад, – отозвался Хиронобу.
Как много произошло за сто дней, – сказала монахиня. – Много радостного и много горестного. Но все это – шаги на пути Будды, не так ли?
Я рад, что она достаточно поправилась, чтобы присутствовать на свадьбе, – сказала другая монахиня. – Кажется, это радует ее.
Интересно, вернется ли к ней когда-нибудь дар речи? – сказала еще одна.
Как это печально, – сказала первая монахиня, – что она утратила его тогда же, когда вы его обрели, госпожа Сидзукэ.
Да, – согласилась Сидзукэ. – Это воистину очень печально.
Монахиня взяла ящичек, обернутый белой тканью, и передала его Хиронобу.
Пусть госпожа Киёми вечно будет наслаждаться покоем Сострадательного, – сказала она.
Отряд собрался уезжать. Хиронобу помог Сидзукэ взобраться на лошадь, прежде чем самому сесть в седло.
Да будете вы благословлены здоровьем, преуспеянием и всеми сокровищами семейной жизни, мой господин, и вы, моя госпожа, – сказала монахиня. Все монахини поклонились.
Настоятельница встала.
Да будешь ты и все твое потомство навеки проклято красотой и одаренностью.
Преподобная настоятельница!
Мне очень жаль, – сказал Хиронобу Сидзукэ. – Если бы можно было сделать для нее хоть что-нибудь, кроме как заботиться о ней, я бы непременно это сделал.
Ее проклятие… – вымолвила Сидзукэ.
Она сошла с ума, – сказал Хиронобу. – Красота и одаренность – это благословение, а не проклятие.
Сидзукэ промолчала. Она посмотрела на настоятельницу, и их взгляды встретились. Отряд уже тронулся с места, а они все смотрели друг другу в глаза. Хиронобу мог этого не понимать, но настоятельница знала, что Сидзукэ осознает правду, поскольку они обе были отмечены этим проклятием.
Красота и одаренность – воистину проклятие.
Настоятельница больше не знала, то ли она старуха, то ли юная девушка, то ли она грезит, то ли сошал с ума, есть ли между этими понятиями хоть какая-нибудь разница и имеет ли это хоть какое-нибудь значение. Вопросы, не имеющие ответов, поглощали всю ее энергию, денно и нощно. Она никогда более не произнесла ни единого слова.
Следующей весной она умерла во сне. Преподобной настоятельнице Суку, что некогда была красавицей Новаки, дочерью господина Бандана, не исполнилось и тридцати двух лет.
