На склоне за трапезной Девкалиона есть роща, где обычно охотники натаскивают собак, прежде чем идти на охоту. Там через несколько минут собрался самосуд.

Место это зловещее. Под дубами тянутся грубые клетки, а под навесами кормушек висят сетки для дичи и охотничье снаряжение. Кухни для трапез хранят свои мясницкие орудия в нескольких пристройках под двойным запором. 3а внутренней дверью висят топоры и ножи – для потрошения, для разделки, для разрубания костей. Вдоль стены тянется почерневшая от крови разделочная доска для дичи и домашней птицы, где отрубают птичьи головы и бросают в грязь, на драку собакам. До половины голени поднимается слой перьев, на который польется кровь следующей неудачливой птицы, вытянувшей шею под резаком. Надо всем этим вдоль прохода стоят мясницкие чурбаки с тяжелыми железными крюками, чтобы подвешивать и потрошить дичь и выпускать из нее кровь.

Было предрешено, что Петух должен умереть и его маленький сын вместе с ним. Под вопросом оставалась судьба Александра. Его предательство, если объявить о нем в городе, могло в этот полный опасности час иметь печальные последствия не только для него самого, но и для репутации всего рода, его жены Агаты, матери Паралеи, отца полемарха Олимпия и, не меньше других, его ментора Диэнека. Олимпий и Диэнек теперь заняли свое место в тени вместе с остальными шестнадцатью Равными из сисситии Девкалиона. Жена Петуха беззвучно плакала, рядом плакала ее дочь, на руках приглушенно кричал маленький сын. Петух, связанный, стоял на коленях в сухой июльской пыли.

Полиник нетерпеливо ходил туда-сюда, дожидаясь решения.

– Можно сказать? – прохрипел Петух сдавленным голосом: его чуть не задушили, пока тащили на последний суд.

– Что хочет сказать этот мерзавец? – осведомился Полиник.

Петух указал на Александра:

– Этот человек, которого твои убийцы думают, что «поймали».., им бы следовало объявить его героем. Это он поймал меня, он и Ксеон. 3а тем они и пришли в мою скорлупу – чтобы арестовать меня и отдать под суд.

– Конечно,– с сарказмом ответил Полиник.– Потому они и связали тебя так крепко.

– Это правда, сын? – обратился к Александру Олимпий. – Ты действительно взял под стражу молодого Петуха?

– Нет, отец. Это не так.

Все знали, что «суд» продлится недолго. Юноши из агоге, сторожившие город ночью, неизбежно обнаружат его, даже здесь, в сумерках, тем более что в военное время их патрули удвоились. У собрания оставалось пять минут, не больше.

После двух коротких реплик выяснилось, что Александр в одиннадцатом часу пытался убедить Петуха взять обратно свой отказ и принять оказанную ему городом честь. Ему это не удалось, но тем не менее он не предпринял против илота никаких действий.

Это явная и недвусмысленная измена, объявил Полиник. И все же сам он лично не хотел бы позора для сына Олимпия и даже для меня, оруженосца Диэнека. Пусть все здесь и закончится.

– Удалитесь, благородные мужи. Оставьте этого илота и его сопляка мне.

Тогда заговорил Диэнек. Он выразил благодарность Полинику за милосердное предложение. Однако в предложении Всадника остается скользкий аспект полуоправдания. Давайте оставим это так, но полностью очистим имя Александра. Нельзя ли ему, попросил Диэнек, сказать несколько слов в пользу этого молодого человека?

Старший по сисситии Медон согласился, и Равные при соединились к нему. Диэнек сказал:

– Все вы, благородные мужи, знаете мои чувства к Александру. Всем вам известно, что я обучал и воспитывал его с самого детства. Он мне как сын, он мой друг. Но я защищаю его не из этих моих чувств. Лучше, друзья, обдумайте следующее. В эту ночь Александр пытался сделать то же самое, что и его отец после Энофиты, то есть неофициально, доводами и убеждениями, из дружеских чувств повлиять на этого юношу Дектона, прозванного Петухом. Чтобы смягчить злобу, питаемую им к спартанцам, которые, по его мнению, поработили его народ, и склонить к великому делу Лакедемона. В своих попытках Александр ни этой ночью, ни когда-либо не стремился добиться выгоды для себя. Что хорошего могло выйти из облачения этого предателя в алый спартанский плащ? Александр пекся лишь о родном городе, стремясь направить на благо Спарты явное мужество этого молодого человека, незаконнорождённого сына героя-спартиата – моего шурина Идотихида. По сути дела, вместе с Александром вы можете обвинить и меня, так как я не раз вел себя с этим юношей, Петухом, как со своим незаконнорожденным племянником.

– Да,– быстро вставил Полиник,– в шутку и в насмешку.

– Мы не шутим здесь сегодня, Полиник.

Послышался шорох листвы, и вдруг, к изумлению всех собравшихся, на бойне показалась госпожа Арета. Я заметил пару амбарных мальчишек, шмыгнувших в темноту. Ясно, эти шпионы видели всю сцену в скорлупе у Петуха и тут же побежали доложить госпоже.

Теперь вперед вышла она сама – в простом пеплосе, с распущенными волосами, несомненно, только что оторванная от вечерней колыбельной. Равные расступились перед ней, растерявшись от неожиданности.

– Что это? – презрительно спросила она.– Смертный суд под дубами? Какой достойный вердикт выносите вы сегодня, храбрые воины? Убить девушку или перерезать горло ребенку?

Диэнек, как и прочие, хотел утихомирить ее разглагольствованиями о том, что, мол, женщине нечего тут делать, чтобы она немедля удалилась и что они ничего не станут слушать. Арета, однако, не обратила на эти слова ни малейшего внимания, а без колебаний подошла к молодой Гармонии, схватила сына Петуха и прижала к себе.

– Вы говорите, мне тут нечего делать. Напротив,– объявила она Равным,– я могу предложить самую уместную помощь. Видите? Я могу задрать подбородок этого малыша, чтобы было легче его зарезать. Кто из вас, сыны Геракла, будет резать ему горло? Ты, Полиник? Или ты, мой муж?

Последовали новые возмущенные возгласы. Мужчины настаивали, чтобы женщина ушла. Диэнек тоже выразил это желание в самых сильных выражениях. Но Арета не шелохнулась.

– Если бы ставкой была только жизнь этого молодого человека, – она указала на Петуха,– я бы послушалась мужа и вас, Равные, без колебаний. Но кого еще вы, герои, приговариваете к смерти? Его единокровных братьев? Дядек, двоюродных братьев, их жен и детей, всех невинных и все имущество, в котором город отчаянно нуждается в этот час опасности?

Опять послышалось, что эти вопросы, мол, не касаются женщины.

Кулачный боец Актеон прямо обратился к ней:

– Как бы мы ни уважали тебя, госпожа, мы не можем не видеть, что ты стремишься лишь защитить род своего досточтимого брата,– он указал на вопящего младенца, пусть даже этот род представлен обычными ублюдками.

– Мой брат уже достиг неувядаемой славы,– с жаром ответила госпожа,– и этого более чем достаточно, чтобы вам ответить. Нет, я просто ищу справедливости. Ребенок, которого вы готовы убить, вовсе не отпрыск этого мальчишки Петуха.

Данное заявление показалось в высшей степени абсурдным.

– А чей же он? – нетерпеливо спросил Актеон.

Госпожа на мгновение заколебалась и ответила: – Моего мужа.

Эти слова были встречены недоверчивым фырканьем:

– Правда – это бессмертная богиня, госпожа,– сурово проговорил Медон, старший по сисситии.– Нужно набраться мудрости и дважды подумать, прежде чем позорить ее.

– Если не верите, спросите мать ребенка.

Равные отнеслись к возмутительным заявлениям госпожи с явным недоверием. Тем не менее все взгляды обратились к бедной молодой женщине, Гармонии.

– Это мой ребенок,– страстно вмешался Петух,– и больше ничей.

– Пусть скажет мать,– оборвала его Арета и обратилась к Гармонии: – Чей это сын?

Несчастная девушка испуганно забормотала что-то. Арета держала младенца перед Равными.

– Пусть все видят: ребенок хорошо сложен, крепок членами и голосом, в нем таится живость, ведущая к силе в юности и к доблести в зрелости. Она повернулась к девушке.

– Скажи этим людям. Мой муж ложился с тобой? Этот ребенок его?

Нет… да… я не…

– Говори!

– Госпожа, ты запугиваешь девушку. – Говори!

– Он от твоего мужа,– пробормотала девушка и разразилась рыданиями.

– Она лжет! – крикнул Петух, за что тут же получил жестокий удар; из разбитого носа хлынула кровь.

– Конечно, она не призналась бы тебе, своему мужу, обратилась госпожа к Петуху.– Ни одна женщина не призналась бы. Но это не меняет дела.

Полиник указал на Петуха.

– Единственный раз в жизни этот негодяй говорит правду. Он родил этого щенка!

Полиника яростно поддержали остальные. Медон обратился к Арете:

– Я бы лучше пошел с голыми руками против львицы в ее логово, чем столкнуться с твоим гневом, госпожа. Я не могу не одобрить твоих мотивов. Как жена и мать, ты стремишься спасти жизнь невинному. Тем не менее мы знаем твоего мужа с тех самых пор, как сам он был таким же младенцем. Никто в городе не превзойдет его честью и верностью Мы не раз были с ним в походах, когда он имел возможность, богатую и соблазнительную возможность проявить неверность. И ни разу он не поколебался.

Все страстно подтвердили его слова.

– Тогда спросите его,– потребовала Арета.

– Мы не будем этого делать,– ответил Медон.– Даже ставить под вопрос его честь было бы постыдно.

Равные сплоченно, как фаланга, повернулись к Арете. Но, вовсе не оробев, она дерзко, спокойным и властным тоном, встретила строй воинов.

– Я скажу вам, что вы сделаете,– заявила Арета, подступив к Медону, старшему по сисситии.– Вы признаете этого мальчика отпрыском моего мужа. Ты, Олимпий, и ты, Медон, и ты, Полиник, поручитесь за него и зачислите его в агоге. Вы заплатите за него налоги. Он получит приличное имя, и это имя будет Идотихид.

Для Равных это было слишком. Заговорил кулачный боец Актеон:

– Ты бесчестишь своего мужа и память своего брата одним таким предложением, госпожа.

– А если бы ребенок был действительно его, мой довод нашел бы отклик?

– Но это ребенок не твоего мужа! – А если бы был?

Медон оборвал ее:

– Госпожа прекрасно знает, что если мужчина, как этот юноша по кличке Петух, будет признан виновным и казнен, его отпрыскам мужского пола не будет дозволено жить, поскольку они, если когда-либо достигнут зрелости, начнут искать мести. Так гласит не только закон Ликурга. Подобные законы существуют во всех городах Эллады.

– Если такова ваша вера, перережьте младенцу горло прямо сейчас.

Арета встала перед Полиником. Прежде чем бегун успел как-то отреагировать, она выхватила ксифос у него с бедра, а потом сунула оружие в руку Полинику и подняла перед ним младенца, подставив его горло под остро наточенное лезвие.

– Чтите закон, сыны Геракла! Но делайте это при свете солнца, чтобы все видели, а не в темноте, которую столь любит криптея.

Полиник замер. Он пытался отвести лезвие, но рука госпожи не отпускала.

– Не можешь? – прошипела Арета.– Давай помогу. Вот сюда, я погружу его вместе с тобой…

Дюжина голосов взмолилась не делать этого. Гармония неудержимо рыдала. По-прежнему связанный Петух смотрел, не отрываясь, парализованный ужасом.

В глазах госпожи сверкала такая свирепость, какая, должно быть, наполняла саму Медею, когда та заносила гибельную сталь над собственными детьми.

– Спросите моего мужа, его ли это ребенок,– снова потребовала Арета.– Спросите его!

Равные сдались. А что им оставалось? Все глаза теперь обратились к Диэнеку, не столько требуя ответа на это смехотворное обвинение, сколько просто потому, что все были смущены безрассудной смелостью госпожи и не знали, что делать.

– Скажи им, муж мой,– тихо проговорила Арета. Скажи перед богами – это твой ребенок?

Она отпустила меч и поднесла младенца к мужу.

Равные знали, что заявление госпожи не может быть правдой. И тем не менее, если Диэнек засвидетельствует свое отцовство и поклянется, как требует Арета, все должны будут признать это, и город тоже, иначе его священная честь будет утрачена. Диэнек долго смотрел в глаза жены, которые уставились на него, по верному замечанию Медона, как глаза львицы.

– Клянусь всеми богами,– поклялся Диэнек,– ребенок мой.

Аретины глаза наполнились слезами, которые она мгновенно подавила.

Равные пробормотали что-то про осквернение клятвы.

– Подумай, что ты говоришь, Диэнек,– сказал Медон. Ты позоришь свою жену и себя, поклявшись в этой лжи.

– Я подумал, друг мой,– ответил Диэнек.

И повторно объявил: да, ребенок – его.

– Тогда возьми его,– распорядилась Арета, сделав последний шаг к мужу и нежно уложив ребенка в его руки. Диэнек взял сверток, словно ему протянули змеиный выводок.

Он снова посмотрел в лицо жены и долго не отводил глаз, а потом перевел взгляд на Равных:

– Кто из вас, друзья и товарищи, поручится за моего сына и внесет в список граждан перед эфорами?

Никто не смотрел на него. Их собрат по оружию принес страшную клятву. Если поклянутся и они в поддержку его клятвопреступления, не замараются ли и они тоже?

– Пусть поручительство за ребенка будет моей привилегией, – проговорил Медон.– Мы представим его эфорам завтра. Согласно желанию госпожи, имя его будет Идотихид, как звали ее брата.

Петух смотрел на собравшихся с бессильной яростью.

– Тогда все улажено,– сказала Арета.– Ребенок будет воспитываться его матерью в стенах дома моего мужа. В возрасте семи лет его отдадут в воспитание как мофакса, и он будет обучаться, как все другие отпрыски граждан. Если он проявит достойную доблесть и дисциплину, то, когда повзрослеет, будет посвящен и займет свое место воина-защитника Лакедемона.

– Да будет так,– согласился Медон. Другие члены сисситии, хотя и неохотно, тоже согласились.

Но дело еще не кончилось.

– А вот этот,– сказал Полиник, указывая на Петуха, этот умрет.

Бойцы криптеи поставили Петуха на ноги. Никто из Равных не поднял руки в его защиту. Убийцы поволокли пленника в темноту. Через пять минут он умрет. И его тело никогда не найдут.

– Можно сказать?

Это был голос Александра. Он все же решил помешать палачам.

– Можно мне обратиться к Равным сисситии? Медон, как старший, кивнул.

Александр указал на Петуха:

– Есть другой способ разделаться с изменником, и этот способ, я думаю, может принести городу большую пользу, чем поспешная казнь. Подумайте: многие илоты чтят этого человека. Такая смерть сделает его в их глазах мучеником. Тех, кто звал его другом, возможно, казнь и устрашит – на какое-то время, но потом, на поле боя против персов, их гнев может найти другой выход. Они могут предать нас в минуту опасности или причинить вред нашим воинам, когда те окажутся наиболее уязвимы.

Полиник злобно прервал его:

– Зачем ты защищаешь этого мерзавца, сын Олимпия?

– Он мне никто,– ответил Александр.– Ты знаешь: он презирает меня и считает себя храбрее меня. И в этом он, несомненно, прав.

Равных смутила эта искренность, столь открыто выраженная молодым человеком. Александр продолжил:

– Вот что я предлагаю: пусть этот илот живет, но пусть уйдет к персам. Отведите его к границе и отпустите. Ничто не может устроить его больше в его бунтарских помыслах – он с радостью ухватится за возможность навредить тем, кого ненавидит. Враг примет беглого раба. Он сообщит им ценные сведения, какие захочет, о спартанцах, а они смогут даже вооружить его и позволить пойти под своими: знаменами против нас. Но что бы он ни сказал, это не может повредить нашему делу, так как среди придворных Ксеркса уже находится Демарат, а кто может больше рассказать о лакедемонянах, чем их собственный бывший царь? Изгнание этого юноши не причинит нам вреда, но выполнит нечто неоценимое: не даст его товарищам среди нас считать его мучеником и героем. Они увидят его таким, какой он есть,– неблагодарным илотом, которому дали шанс надеть алый плащ Лакедемона, а он из заносчивости и тщеславия отверг представившуюся возможность. Отпусти его, Полиник, и обещаю: если боги даруют этому негодяю встретиться с нами на поле боя, тебе не придется убивать его, потому что я сам это сделаю.

Александр закончил и отступил назад. Я взглянул на Олимпия – его глаза блестели гордостью за то, что сын так сжато и выразительно сформулировал свое предложение.

Полемарх обратился к Полинику:

– Проследи за этим.

Криптеи поволокли Петуха прочь.

Медон закрыл собрание, велев Равным разойтись по своим домам и жилищам и не разглашать ничего из происшедшего здесь до завтра, пока в должный час они не предстанут перед эфорами. Он сурово упрекнул госпожу Арету, сказав казав, что этим вечером она сильно испытывала терпение богов. У Ареты тряслись руки и ноги, как это бывает у воинов после битвы, и она без возражений приняла упрек старейшины. Когда госпожа повернулась, чтобы идти домой, колени у нее подогнулись. Она покачнулась, теряя сознание, и стоявшему рядом мужу пришлось подхватить ее.

Диэнек обернул жене плечи своим плащом. Я видел, как он заботился о ней, пока она силилась вернуть себе самообладание. Часть его души все еще горела гневом за то, что жена вынудила его сделать этим вечером. Но другая часть преклонялась перед ней за ее сострадание и отвагу – и даже, если подобное слово здесь уместно, за ее воинское искусство.

Подняв глаза, госпожа увидела, что муж смотрит на нее, и улыбнулась ему в ответ.

– Какие бы подвиги ты ни совершил в прошлом или в будущем, муж мой, ничто не превзойдет того, что ты совершил сегодня.

Диэнек, казалось, не был до конца убежден в этом. – Надеюсь,– сказал он.

Равные уже разошлись, оставив под дубами Диэнека с младенцем на руках. Спартиат уже собрался вернуть его матери.

– Дай-ка взглянуть на этот сверточек,– проговорил Медон.

В свете звезд старейшина подошел к моему хозяину, взял ребенка и осторожно передал его Гармонии. Медон испытал маленького человечка, протянув ему покрытый рубцами палец, который мальчик обхватил своим сильным кулачком и с веселым задором дернул. Старейшина одобрительно кивнул. Он погладил малыша по головке, а потом удовлетворенно повернулся к госпоже Арете и ее мужу:

– Теперь у тебя есть сын, Диэнек. Теперь тебя можно выбрать.

Мой хозяин вопрошающе посмотрел на старейшину, не понимая.

– В число Трехсот,– сказал Медон: – Для Фермопил.